Текст книги "Берег мертвых незабудок"

Вот-вот Остериго уйдет. Они все уйдут, выбиты уже гробницы в соляных пещерах. А еще им всем откроют глаза. Всем мертвецам Общего Берега смыкают веки, когда приходит последний сон, но только не королям, графам, баронам. Их бдение не оканчивается, когда гаснет свеча жизни. Сафира думала об этом, и из-под ресниц бежали слезы. Но глаза Остериго были сейчас закрыты; он не видел слез, иначе вытер бы тыльной стороной смуглой ладони, родным осторожно-властным движением. Так Сафира лежала на каменном столе и слушала стук мертвого сердца. А за арочными окнами все светлее становилось небо. Сафира пела свой псалом, своему Храму.

Aste a. A val’na t’. A… «Прости меня. Я люблю тебя. Я…»

Как о многом она сейчас жалела ― да почти обо всем, что сделала за эти пять приливов. О том, как позволила признанию вскружить себе голову; о том, как, узнав, что Ширхана все же понесла, отдалилась от Остериго; о том, каких напастей желала принцессеграфине-сопернице в черном уголке сердца… И о том, что напасти сбылись. Узнав о выкидыше, Сафира испугалась и передумала возвращаться с Мыса, поехала строить второй храм Вудэну, потом храм Моуд, потом храм Парьяле в надежде красотой искупить вину. Она построила многое, но строить вечно не могла. Вернулась ― и снова упала Остериго в объятья, ведь оказалось, он ждал ее, ждал все время. Ждал и не упрекал, никогда не упрекал. Целуя впервые после разлуки, шептал о грехе, в котором не смел исповедаться даже сыну, особенно сыну. «Сафира… Сафира, милая, в то утро я хотел, чтобы она умерла. И этого ребенка я не хотел. Нет мне прощения. Нет. Я поплачусь». И сегодня он поплатился, а мертвое сердце его стучало, стучало…

Тук-тук. Сафира видела перед сомкнутыми веками толпу, за которой наблюдала из окна. Тук-тук. Сафира принимала решение: выйти, нет? Не вышла, даже разобрав слово «cкверна». Тук-тук. Вторая толпа закричала, что у бед Ганнаса иной источник. Не то, что Вудэна наконец почитают в храме, а то, что остальным так и приносят жертвы в «поганых местах». Тук-тук. Графа никто не тронет. Тук-тук. Графу пора уснуть последним сном.

Она не пошла, так и не пошла за защитниками, а точнее, пошла поздно: когда ворота замка уже сломали. Первым, что она увидела у разрушенного крыльца, были трупы белых существ, издали похожих на медведей. Трупы пиролангов, живших в замке на правах ближних придворных. По кровавым лужам Сафира ринулась искать среди них Бьердэ, но, к счастью, не нашла. Лицо она прятала под капюшоном, поэтому ее не узнали и не убили. Но и дальше пройти она не смогла: во двор ворвалась гвардия, и зеленый огонь из базук заставил замолчать почти всех. Сама она едва укрылась за руинами колонн.

Тук-тук. A val’na t’. Но, видимо, богам этого недостаточно.

Казалось, Сафира забылась в горестных видениях ненадолго; казалось, сомкнула веки лишь на несколько вдохов ― но, очнувшись от резкого шума, подумала, что грезит. В дверях капеллы, в нескольких десятках шагов от алтаря и тел стоял граф Соляных земель: на челе серебрился венец, за плечами стелился зеленый плащ. Юноша был высок, строен и незнаком. Вернее, тонкие черты искажало чувство, делавшее его неродным.

– Сафира?..

Он едва шепнул это, но оклик разнесся под сводами, так что гневный горестный отзвук встал комом в горле и у произнесшего, и у услышавшей. «Тук-тук», ― стукнуло в последний раз. Время закончилось.

Сафира медленно села, поднялась, нетвердо пошла навстречу. С каждым гулким шагом граф становился узнаваемее. Вырос… Ухоженные волосы до плеч, брови-полумесяцы, прямой нос, аккуратные губы ― детскость исчезла, все стало почти как у отца и брата. Сафира опустила взгляд. Пуговицы на сером, расшитом мелкими жемчужинами одеянии, перепоясанном кожаным ремнем, были застегнуты правильно.

– Вальин! ― наконец выдохнула она, но так и замолчала, не зная, что добавить. Она плохо, очень плохо поступила с ним в детстве, решив просто взять ― и отдалиться, ускользнуть от его неловкой любви. Но разве знала она, что снова сведет их такая беда?

Вальин не ответил, но вздрогнул всем телом, точно пронзенный молнией. А потом его глаз ― тот, что не застила пелена, ― сверкнул серой грозой, ослепительной и тоже незнакомой. Он замахнулся, а Сафира не посмела даже отпрянуть, лишь вскрикнула и прикрыла руками голову. Но в тот же миг хрупкая кисть дрогнула, и Вальин ее опустил, сжал кулак, застонал или даже взвыл сквозь зубы. Страх и стыд померкли. Осталось лишь желание снова его обнять и прижать к себе, но он не дался, шепнув лишь:

– Дело в боли. Ты говорила… в боли. Теперь я понял.

И Сафира тоже поняла, но ответить не смогла. Она думала теперь о другом ― о том, что он был вправе. Вправе занести не руку, а меч, вправе ударить и даже убить. А вот она не смела касаться Остериго, не смела приходить и глядеть на него. А прежде не смела строить храм, и склоняться перед своим графом, и целовать его перстень, знак на ладони, край плаща. Не смела она и просить мастеров расписать притвор крапивой, которая напоминала бы о подлинном создателе скверны. Кошмарища. Того, во что Сафира вложила все сердце, а верные ди Рэсы ― всю душу.

– Прости меня, ― прошептала она. ― За все.

Он молчал. «Дело в боли». Боль убивала его, отделяя от Сафиры стеной, терзала, а он даже не плакал. Видимо, правда вырос. Вырос, а она предпочла за этим не наблюдать.

– Вальин… ― залепетала она, даже не понимая зачем, ему ли, себе ли. ― Свет сияет только рядом с Тьмой. Мир двулик, а Король никого не забирает попусту, и…

Вальин устало кивнул на отца, прошел к его столу чуть ближе, коснулся бледной щеки. Пальцы подрагивали. Казалось, их сводит судорогой.

– Значит, он заслужил? А Эвин? Повтори это. ― Он обратил на Сафиру полуслепой взгляд. ― Повтори, глядя мне в глаза, а потом скажи, что… веришь в это. Скажи, и, может, легче станет нам обоим. Хоть у чего-то появится смысл.

Фрески вокруг сияли холодным покоем. Вальин все ждал, а она молчала, видя в своем выросшем подопечном еще одну новую черту. Мудрую, проницательную жестокость. А еще бездонную, бесцветную усталость. Сжималось горло, мучительно хотелось опустить голову. Нет… Сафира не ответила на эти вопросы даже себе, не смогла и раскололась на камне пополам. Можно примириться с неизбежностью собственной смерти: впустить в сердце, принять как гостя, что неизбежно прибудет, поблагодарить за милосердие к страждущим. Но ты никогда не откроешь ему двери тех, кто тебе дорог, будешь оборонять их до конца. А смерть все равно войдет.

– Не можешь? ― Он уже снова подошел, замер в паре шагов. ― Тогда уходи. Ты долго держалась от всех наших волнений в стороне… там и оставайся.

Она вскинулась ― и когда только сломалась под взглядом, когда потупилась? Вальин теперь стоял в странной позе: закрывал ладонью половину лица, шатался. Осознание стало наконец кристальным: это не просто усталость, нет, это же болезнь, прежняя болезнь подступает к нему! Сафира, решившись, потянулась навстречу, тронула ледяную руку, попробовала сжать и согреть.

– Не гони меня…

Слепой глаз недвижно глядел на нее, и, совсем как в детстве, дрожал подбородок, где теперь слабо пробивалась мягкая щетина. «Это ты, все ты», ― говорил взгляд. И что бы ни стояло за «всем», личное предательство или эти прекрасно-чудовищные стены, хотелось заслониться, оправдаться и хоть что-то вернуть.

– Милый, ― заговорила Сафира снова, ― все решил он. Остериго… он был таким бесстрашным! И король не возражал. А я, я лишь подчинилась. Лишь строила. Я…

Лишь любила, как могла. Не вправе стать матерью его детей, возвела ему храм.

– И, как и все гении, не знала, что случится. ― Вальин не отнимал руки, но взгляд его жег. ― А ведь ты не ди Рэс. Он витает в облаках, ты же всегда была на земле. Ходила по нашим залам… ― он помедлил, а в продолжении его обида все же подняла голову, ― лежала на наших постелях. Моя гениальная Сафира… ― Пальцы его все же выскользнули из-под ее ладони. ― Но я тебя не виню, нет. И я рад, что хотя бы ты жива. Мне просто… жаль, что даже ты теперь не знаешь, во что верить.

И что любить.

– Я…

Он дважды назвал ее гением ― и это было будто два плевка в лицо. Хотелось стереть слово со своих бескровных скул, отмыться. Вальин ждал. Сафира мотнула головой, открыла рот, как выброшенная на берег рыба, повторила:

– Я…

И снова задохнулась. Все верно. Она больше ничего не знала. Она больше не гордилась тем, что создала. И больше не была благодарна Вудэну за то, что когда-то не дал ей, униженной и искусанной принцессиными собаками, умереть.

– А раз так, исчезни. ― Слова эти были похожи на хрип. ― Все равно скоро отпевание. Тебе лучше тут не быть, ты сама это понимаешь. Боги наверняка глядят на нас.

Боги? Он прикрывался богами?

– Так ты сам теперь боишься их, а может, и проклинаешь? ― выдохнула Сафира. Она понимала, что не вправе злиться, что должна промолчать, но не могла. ― Ты, прежде готовый защищать меня наравне с отцом? Ты, готовый…

Она осеклась: Вальин сжал кулаки. По его щеке бежала сверкающая, будто стеклянная капля. Он просто глядел несколько мгновений, глядел неотрывно, и на лице читалась простая мольба: «Не держись за то, чего больше нет. И не тащи туда меня».

– Сафира, я чту Смерть и сделаю все, чтобы сохранить этот храм. Я не проклинаю и не боюсь богов. Я проклинаю только людей. И боюсь… тоже.

– Что? ― шепнула она, более всего боясь услышать: «Особенно тебя». ― Кого?..

Но он обошел ее, как статую или колонну, даже не задев плечом. Нетвердо прошагал по мозаичному полу и опустился на колени перед каменным столом отца, молитвенно сложив руки. Больше он не оборачивался. Его хриплый шепот заполнил белые своды.

– Что? ― умоляюще повторила Сафира. ― Вальин… не оставляй меня. Пожалуйста.

Плечи его затряслись, а молитву ненадолго оборвал смех. Вальин пробормотал что-то, она различила лишь: «…предала». Стыд и вина вернулись: нет, не смеет, она не смеет ни о чем его просить, даже о праве присутствовать на погребении. Разбитый разум сдался, руки опустились. Шаг назад. Еще шаг. Фрески слепили белизной, пол дрожал, потолок готов был упасть. И, кидая последний взгляд на Остериго, она шепнула лишь:

– Вальин, пощади его. Не открывай ему глаз. С него… достаточно.

Она стояла теперь далеко. От мертвецов ее отделяло не меньше десяти шагов, но в голове явственно отдалось теплое, благодарное, прощальное: «Тук-тук». И, не дождавшись ответа, раненная этим звуком, зажавшая уши Сафира выскочила прочь, под начинающийся дождь, так быстро, как только могла.

Она сразу побежала по развороченному двору через сад, полный затоптанных роз. По узкой дороге ― до края мыса Злой Надежды, в плен хлесткого ветра. Ведь там она уже стояла однажды, качаясь меж землей и водой. Там ей казалось, что она лишилась сердца и воли. Казалось, проще ― исчезнуть. Но Король Кошмаров милостиво или жестоко не услышал ее зов. Смерть, брат рыжей Судьбы, знал: любовь к Остериго будет жить, любви не помешает белокурая Ширхана, которая теперь гниет в холодном сумраке. Любовь Сафира потеряет позже. Убьет сама. Убьет, восславляя тьму и щедро впуская ее в свой город. И тогда Вудэн наконец заберет то, что от нее осталось.

Все ближе были осыпающийся край, соленый плеск, ветреный вой. Сафира знала, что не замрет ― просто рухнет вниз, ― и бежала, твердя одни и те же слова из древних псалмов.

Sthrave, Maaro. Dzerave, viste, mode.

«Устрашай, Владыка. Гневайся, приходи и не оставляй».

Нога запнулась о корягу, а может, о камень, ― но казалось, ее схватило цепкое щупальце. «Живи!» ― отдалось в висках. Сафира упала, ударилась ладонями и скулой о край просоленного откоса и, кажется, потеряла сознание ― по крайней мере, долго не могла ни пошевелиться, ни даже закрыть глаза. «Живи». Она лежала под усиливающимся ливнем, в солоноватой грязи, а за облаками начинала подниматься Лува, неся в мир новый рассвет.

«Живи, живи, живи».

Богиня, юная, безмятежная и не ведающая ни любви, ни скорби, вдруг засмеялась ― зазвенела, вторя шипящему брату: «Живи. Плати. И мучайся». И Сафира засмеялась тоже, глядя остановившимися глазами в ускользающую темно-бирюзовую смерть.

* * *

Эльтудинн не остановил промчавшуюся через храмовый притвор простоволосую женщину ― Сафиру Эрбиго. Ее глаза были безумными и пустыми; она казалась едва знакомой в липком мраке, а когда с легкостью распахнула высокие тяжелые двери и вылетела прочь, Эльтудинн усомнился, с ней ли столкнулся. Впрочем, взметнувшиеся рыжие кудри, тонкий звон монет на поясе и запах апельсинового масла ― все было ее. Эльтудинн посмотрел на медленно, скрипуче закрывающиеся створки и отвернулся. Он не обязан был ее утешать. Не сейчас, не после смерти того, кого даже в своей уязвленной гордыне уважал, а теперь вынужден отпевать. Не говоря уже о том, что утром, после рассветной молитвы, он уедет и больше никогда не увидит ни Сафиру Эрбиго, ни фиолетовую храмовую свечу.

Король Кошмаров, Судьба и Воинственные Близнецы приняли решение. Ганнас пора было покинуть.

В Кипящей Долине ведь лилась кровь, как и во многих графствах. Еще пять приливов назад многие там тоже захотели святынь для темных богов и начали возводить их ― поначалу совсем скромные, но все же. Правители не знали, осуждать это или одобрять, ведь верховный король не давал ответа. Светлые гневно кричали «нет», а порой обращали крики в смерть. Бароны подстрекали толпы к бунтам, чтобы возглавить их, а потом отнять власть у графов или друг у друга: что оправдывает войну лучше, чем некие попранные традиции? Эльтудинн знал из писем друзей: дядю тоже настигли, настигли за обычное приспособленчество и двойную игру. Шинар Храбрый сначала благословил храм Близнецам, потом, напуганный засухой и тем, как расплодились в окрестностях крокодилы, велел разрушить. Три из четырех начальников стражи ― все почитатели Огненного Дзэда и Златокудрой Равви ― тут же отвернулись. Дядя оказался заперт в собственной столице со всем двором, а вокруг крепли волнения ― еще не такие, чтобы опять влез король, но достаточно… многообещающие. Эльтудинн спешил в Долину не на помощь. Он спешил застать дядю мертвым, а хоть кого-то из его прежних союзников ― живым, чтобы узнать наконец, где уснули последним сном братья. Он мог ― и должен был ― ехать, не теряя времени. Но задержался. Не смог оставить Крапиву без прощания.

Эльтудинн не видел, как толпа штурмовала замок, как графиню задушили, а графа и наследника закололи, ― но это стояло перед глазами явственнее, чем озлобленные лица пришедших к храму, чем пляшущее лезвие собственной сабли. Храм он защищал самолично до появления королевской конницы с орудиями более убедительными, чем клинки. У гвардии были и пистолеты, способные выпустить несколько пуль подряд, и стреляющие зеленым пламенем базуки: их изобрели в графстве Холмов не так давно, и ими располагали лишь силы Незабудки. Долго ли еще будут располагать? Эльтудинн мрачно усмехнулся. Для него же лучше, чтобы так осталось. И… пожалуй, чтобы король вообще не совался в то, что случится, когда законный наследник престола вернется в Жу.

Машинально касаясь пальцами нарисованной крапивы, Эльтудинн миновал притвор и у двери в белую капеллу ― туда, откуда явилась тень Сафиры Эрбиго, ― поднял глаза. Прочел привычную надпись: Der prede Luvus, «Приют среди света». И, открыв створку, шагнул вперед. Три каменных стола под сенью простертых рук Короля Кошмаров темнели мертвыми силуэтами, облаченными в монаршие одежды. Еще один силуэт, преклонивший колени подле графа, был живым. И Эльтудинн легко его узнал.

Юноша ― тонкий, с не по-здешнему блеклыми волосами, глазами и кожей ― днем прибыл с конницей, но не сразу поднял оружие. Он говорил с людьми и пытался успокоить их, пока, поняв, что это бесполезно и его скорее убьют, солдаты не начали стрелять. Даже тогда юноша удерживал их, трясущимися пальцами хватая то одного, то другого за плащ или сбрую лошади, а потом выехал вперед и простер руки ― в стороны, крестом, заслоняя, как Дараккар Безобразный, хотя в одной руке и был меч. И некоторые остановились, пусть ненадолго. Юношу этого Эльтудинн вчера уже видел, прежде чем все началось. Он отдыхал в бухте: пытался строить замки из песка, а замки рассыпáлись. Этим предложением, впрочем, можно было бы описать и всю жизнь Вальина Энуэллиса ― младшего сына графа, в детстве тяжело болевшего, а потом ставшего жрецом. Эльтудинн не знал его лично: знакомиться причин не было, вдобавок существовал некий негласный… запрет. Эльтудинн чувствовал: мальчика пусть и ставят ниже старшего брата, но берегут как могут. От любой тьмы, в том числе от темных жрецов. Остериго не говорил «Не приближайтесь к моим сыновьям», но напряжение его, если вдруг юноши оказывались сколь-нибудь близко к храму, казалось почти осязаемым. На словах граф при каждом удобном случае смеялся над суевериями: что еще ему, пригласившему в свою столицу Короля Кошмаров, было делать? В сердце его явно творилось несколько иное. Эльтудинн и не стремился ослушаться: дел хватало и так, а Эвин Энуэллис к себе не располагал, да и сам шарахался от темных жрецов, как от хрустальных медуз. Вальин же… с Вальином было чуть сложнее. В детстве он даже не показывался на мысе Злой Надежды, но потом стал порой заходить в храм и проводить там немало времени, рассматривая фрески и витражи. Он не молился, не приносил жертв. Никто из служителей не смел приближаться к нему, но Эльтудинну порой хотелось: у младшего графа был вид, от которого в сердце шевелились дурные сны, давно ставшие привычными.

«Мне так страшно».

Иллюзия почти пугала его самого. Маячила в нескольких шагах, такая хрупкая, ее хотелось развеять, просто выйдя из темноты и встретившись глазами. Услышав голос. Увидев вместо улыбки ужас. И покорно отступив. Но Эльтудинн не смел, а вместо этого ловил себя на странностях, как, например, вчера ― когда, заметив Вальина в бухте, просто остановился и стал на него смотреть, ожидая… чего?

Теперь Вальин заметно дрожал, казался младше своих семнадцати. Серебрилась в тусклом сумраке тиара на его мягких волнистых прядях. Казалось, он плачет и не может совладать с горем, да и кто бы смог? Но когда Эльтудинн осторожно приблизился и юноша, встревоженный шагами, приподнял голову, в глазах ― пронзительно-серых, пронзал даже незрячий, ― не было слез. Не было там и паники оттого, что темный стоит так близко, не было вообще ничего.

– Пора?.. ― едва прочиталось по сухим губам.

Эльтудинн вслушался. Красивый голос, намного сильнее, чем был у Ирдинна. Даже сейчас, когда каждое слово явно давалось с трудом.

– Братья придут позже, ― помедлив, ответил он. ― Я лишь хотел увериться, что все в порядке. С телами. И…

– И со мной тоже. ― Это была ложь, но жрецам ведь не должно быть до нее дела?

– Хорошо. ― Снова Эльтудинн помедлил, но это ложью не было и удержать слова в себе оказалось труднее, чем он думал. ― И знай: я разделяю твою скорбь.

Вальин слабо кивнул. Он по-прежнему стоял коленопреклоненным и глядел, будто о чем-то прося. Оставить его? Дать еще время попрощаться? Заря близилась, но несколько швэ не стоили бессердечия. Эльтудинн молча развернулся, шагнул прочь…

– Подожди!

Он не увидел, а почувствовал: потянулась дрожащая рука, хотела вцепиться в одеяние, но гордость или что-то другое не позволило. Эльтудинн оглянулся. Рука опустилась, а потом Вальин опустил и голову. Но в глазах его все еще не было страха.

– Что? ― тихо спросил Эльтудинн. Иллюзия все-таки настигла его снова.

– Пожалуйста… ― это снова едва удалось прочесть по губам, ― поговори со мной. От меня все чего-то хотят, но со мной никто не говорит.

Простая, бесхитростная просьба ― и дикая, немыслимая от аристократа, которого с детства учат держать лицо. Каким отчаянным воплем она, даже сдавленно прошептанная, звучит, когда обращена к чужому. Эта просьба тоже кричала, кричала до оглушительной боли. И Эльтудинн кивнул, не зная, движет ли им тревога, сострадание или оцепенелое любопытство того, кто и сам не находит себе места, кто тщетно ищет, на что отвлечься. О чем они могут говорить с этим молодым графом? Над трупом его отца, под фреской, где мертвый разбойник несет мимо товарищей свою отрубленную голову?

– Скажи, прошу. ― Вальин устало смежил веки. ― Многие сейчас безумны, а ты кажешься таким спокойным и мудрым…

– Я точно не мудр, ― удивленно возразил Эльтудинн, но его не услышали.

– Ты тоже служишь Вудэну, потому что однажды он помог? ― Вальин закусил губы, ресницы его задрожали. ― Избавил от мук кого-то дорогого? Указал путь дурным сном или сберег от ошибки? Не пришел, когда тебе казалось, что ты не хочешь жить?

Эльтудинн все молчал. Вдруг вспомнилась отчаянная молитва у заросшего багровыми ягодами болота. Но он до сих пор не мог признаться в том, на какой грани оказался в тот день, даже самому себе. Такая слабость была бы позорной, немыслимой для того, чья участь ― мстить за семью.

– Так говорил он. ― Вальин открыл глаза, кивнул на отца. ― И многие, кто молится здесь, кто вчера был на стороне нашей семьи, кто приезжал издалека. Эти фрески… ― он всмотрелся в сияющий свод, надолго задержал взгляд на обезглавленном разбойнике и испуганном бароне, ― шепчут, что милосердие тьмы есть истина, ведь их писал гений, а гении умеют обращать в свою веру лучше прочих. Меня Вудэн тоже щадил не раз, когда я становился слаб и малодушен. Но теперь…

Судорога побежала по его телу, он зябко повел плечами. Эльтудинн заметил пятна на бледной коже ― ближе к скулам ― и наклонился, чтобы рассмотреть, потом вовсе опустился рядом, вровень. Вальин смущенно отстранился, прислонился виском к краю каменного стола. Он то ли стыдился своего вида, то ли боялся желтых огоньков чужих глаз. Но держался, держался как мог, сумел даже закончить:

– Теперь Король Кошмаров забрал у меня всех, и я не понимаю за что. И все равно не хочу предавать ни его, ни отца, хотя предал вчера даже бога, которому обязан…

– Дараккара Безобразного? ― Эльтудинн почувствовал вдруг смутную дрожь. Впервые спросил себя: а что о его выборе думает изувеченный бог справедливости? В Жу почитали его намного меньше, чем здесь. Будет ли он благоволить?

Вальин кивнул. Так и не найдя ответа для самого себя, Эльтудинн все же отыскал ― неосознанно, в считаные мгновения ― несколько слов для него:

– Но разве не почтишь ты его, став достойным правителем? У правителя больше простора вершить справедливость, чем у жреца, отягощенного служением и бесстрастием.

Но Вальин глядел все так же горько, безмолвно. Медленно подняв руку, он закрыл незрячий глаз ― спрятал чудовищное для такой юности увечье. Ладонь скрыла и розоватые язвы, похожие на…

– Я не готов, понимаешь? ― Голос его дрогнул, и образ стерся. ― Я слишком слаб. Кажется, все, что я могу, ― успокаивать и, может, умолять.

Эльтудинн вдруг улыбнулся, хотя сам не знал, откуда силы, откуда жалость, более не похожая просто на жалость, откуда убежденность. В этот раз искать слова даже не пришлось: они были с самого начала, были еще вчера, просто в них не нуждались. И для прощания они подходили как ничто другое. Изгнанник из рода Чертополоха мог и должен был еще хоть чем-то отблагодарить графа из рода Крапивы за доверие и приют. Например, немного развеять тьму вокруг его сына.

– Ты готов, ― отозвался он, не отводя глаз. ― Готов уже сейчас, а сила всегда растет с испытаниями. Ты вел себя очень мужественно там, в том бою…

– Ты тоже, ― прошептал Вальин. Эльтудинн покачал головой.

– Я лишь защищал то, чему поклоняюсь.

…Смерть.

– А я…

– Знаю. Поэтому и верю.

…Жизнь.

– Спасибо.

И Вальин робко улыбнулся в ответ, и иллюзия сжала сердце тисками. Они поглядели друг другу в глаза ― как там, в бухте с разрушенными замками. Так ли часто смотрели друг на друга живущие под одним небом дети одного Отца? Безобразный от природы Король Кошмаров. Обезображенный людьми бог Справедливости. В этой встрече, в этом разговоре… в них определенно была ирония самого мира. Ирония, горечь и надежда.

– Правда странна, но Вудэн ничем не помог мне. ― Эльтудинн нашел наконец ответ, тоже обвел свод глазами, задержался на богаче, которому Вудэн показывал его же прошлые прегрешения. ― Скорее наоборот, он стал псом, охраняющим покой моих врагов. Поначалу мне даже казалось, что за это я ненавижу его…

Вальин вздрогнул. Эльтудинн не мог слышать очевидного и быстрее продолжил:

– Знаю, нельзя ненавидеть богов. Даже то, что темных почитали лишь в «поганых местах», говорило не о ненависти, но о страхе перед их величием, кажущимся более беспощадным, чем у светлых.

– Кажущимся… ― Вальин словно прочел его горькие мысли. Или просто думал о том же, готовясь принять гнев Дараккара за сложенный сан.

– И все же я ненавидел Вудэна, ― Эльтудинн произнес это вслух. ― Ненавидел ― и славил. И постепенно… пожалуй, свыкся, полюбил его, понял даже, что мы похожи не только цветом кожи. К тому же есть вещи, в которых я очень надеюсь на его помощь.

– Он все еще не помог? ― Вальин спросил это почти с возмущением, искренним, каким-то детским пылом, за которым явно сквозило «После всего, что ты для него сделал?». И захотелось вдруг рассмеяться, тепло и искренне рассмеяться в ответ на эту наивную веру, будто боги могут и должны чувствовать себя обязанными людям.

– Нет, но я не ропщу.

– А может… я смогу? ― Это поразило еще больше, в груди запульсировал вдруг горячий ком, такой, что стало почти дурно.

– Нет, нет. Это… дела прошлого, личные. Но, возможно, им требуется время. ― Вальин слушал так внимательно, с таким участием, что с губ все же слетело: ― Понимаешь… мне нужно однажды найти и похоронить родных. ― Поняв, что вообще не может выдержать больше этот взгляд, Эльтудинн уставился на тело Остериго Энуэллиса. ― Случилась беда. Та, из-за которой я здесь. Неважно.

Он все же посмотрел в бледное лицо Вальина, очень боясь найти там жалость. Понимал: не сможет принять, оскалится, ответит чем-нибудь резким… но юный граф смотрел иначе, так, будто вот-вот скажет: «Так едем же искать их сейчас». Это было тем удивительнее, учитывая, каким измученным он выглядел и как мало знал об интригах при дворе Чертополоха. Но вот он словно спохватился, тоже потупился и сказал лишь:

– Он не оставит тебя в этом поиске, я знаю. И буду просить Дараккара о том же… если он вдруг захочет еще со мной говорить.

– Спасибо. ― Эльтудинн снова слабо улыбнулся. И, поколебавшись, решил все же продолжить о том, с чего начал: ― Надеюсь, Вудэн правда запомнит меня и не отвернется… хотя скоро я перестану ему служить.

Вальин вскинулся, удивленный и растерянный.

– Так ты тоже отказываешься от сана? Но почему?

Конечно, он не подозревал о выборе, который Эльтудинн сделал. И лучше было сказать прямо, чтобы хотя бы оградить себя от возможной погони. Но незыблемый выбор показался вдруг тяжелее, чем еще несколько швэ назад. Его даже захотелось отсрочить, хоть на пару дней. Что, что так дрогнуло внутри? Эльтудинн поборол эту дрожь. Лишнее. Он больше ничем не поможет Соляному графству, для этого есть король. И его избыточной опекой над Крапивой лучше воспользоваться.

– Ты сам это знаешь. Мой путь иной, как, видимо, и у тебя. Жаль… ― он помедлил, осознавая: да, ему жаль, это не просто слова, ― они не пересекаются. Я должен уехать.

Грусть и очевидный вопрос отразились у Вальина на лице, но тут же оно застыло. Слова о телах близких, похоже, были для него достаточной причиной не возражать, не спрашивать «Как так, если ты изгнан?», даже не думать о том, чтобы вмешаться. А впрочем, до вмешательств ли ему? Возможно, даже наоборот, он сейчас рад тому, что хоть одно напоминание о гибели родных вот-вот исчезнет. Эльтудинн поискал в глазах эту радость, но не нашел. И зачем-то признался:

– Я тоже не до конца уверен, что поступаю верно. И что справлюсь.

Он ожидал услышать простое эхо собственных недавних слов, что-нибудь формальное вроде «Справишься». Но Вальин сказал иное:

– Даже если нет, помни, что тебе есть куда вернуться. Я… мне жаль, что прежде я не смел с тобой заговорить.

«И мне». Но произнести это значило привязать себя к этому месту, краем сердца, но привязать. Эльтудинн за несколько приливов и так понял: Крапива, даже если она, как Остериго, не жжется, а скорее пышно цветет, опасна. Легко пускает корни в сердце, а ему такого не нужно, все его братья мертвы. И все же он сказал:

– Я рад, что мы поговорили сейчас. Кажется… мы похожи.

Серые глаза все смотрели на него, робко, но тепло. И под этим взглядом он терялся.

– Что ж, хорошего пути. ― Наваждение наконец разбилось. Вальин поднялся с колен первым, и Эльтудинн удивился, как легко расправляются сгорбленные узкие плечи. ― И еще раз спасибо за то, что был с нами до самого конца. Я никогда этого не забуду.

Рука поправила венец и протянулась для привычного оммажа. Эльтудинн покорно сжал запястье и коснулся губами холодного перстня, знака власти, совсем недавно снятого с другой, мертвой руки. Он ― может, впервые за пять приливов ― не чувствовал ничего похожего на униженность. Неужели настолько сильны были его скорбь по прежнему графу и тревога за нового, неужели даже гордость отступила перед ними? Он не успел понять этого: Вальин вдруг отнял ладонь, отпрянул.

– Нет… не стоило. ― Теперь он глядел на свою тонкую руку испуганно, будто его укусила собака. ― О боги…

Какая резкая, странная перемена. Шарахается от чернолицых или от поганых? Вслед за отцом и братом боится скверны? Необъяснимо задетый последней догадкой, Эльтудинн тоже поднялся, вздернул подбородок и даже осклабился, готовый в самом насмешливом тоне принести извинение. Но Вальин опередил его простым словом:

– Прости. Вассальные ритуалы… они унизительны. ― Губы дрогнули в улыбке, на этот раз виноватой. И очень искренней. ― Ты спас меня от меня самого сегодня, ты… ты кажешься мне замечательным человеком. Я хочу, чтобы ты остался моим другом, а не слугой. Пожалуйста, забудь этот поцелуй. И два прочих, конечно же.

Сначала перстень, потом знак на ладони, потом край плаща ― таков был оммаж для всех, кто служил графам и королю. Для жрецов и адмиралов, глав гильдий и советников, судей, даже баронов. Оммажем не пренебрегал даже Остериго, шутливо уверявший: «Люблю, когда меня целуют красивые люди. Да и некрасивых потерплю». Вальин, похоже, смотрел на все это иначе. Эльтудинн удивленно усмехнулся, но, подчиняясь, пожал плечами и все же спросил:

– Ты даже не назовешь полного имени, призывая Крапиву на свою длань? Чтобы я увидел этот знак в последний раз?

Что-то опять изменилось у Вальина в лице, оно стало почти умоляющим. Может, заболели кости. Может, окончательно захлестнула усталость. Он тихо ответил: