Текст книги "У природы нет плохой погоды…"

БОТКИНСКАЯ ОСЕНЬ

Впервые

 
Все поплыло перед глазами,
и закружился потолок.
За стенку я держусь руками,
пол ускользает из-под ног.
 
 
И вот я болен. Я – в кровати…
Беспомощность не по нутру.
Стараюсь в ночь не засыпать я,
боюсь, что не проснусь к утру.
 

«Как будто вытекла вся кровь…»

 
Как будто вытекла вся кровь,
глаз не открыть, набрякли веки.
Но звать не надо докторов —
усталость это в человеке.
 
 
А за окном трухлявый дождь.
И пугало на огороде
разводит руки… Не поймешь,
во мне так худо иль в природе.
 
 
Тоскуют на ветвях навзрыд
грачами брошенные гнезда.
Но слышен в небе птичий крик:
вернемся рано или поздно!
 
 
Хочу тоску преодолеть.
Надеюсь, что преодолею.
А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь!
Не сметь садиться мне на шею!
 

Больница

 
И я, бывало, приезжал с визитом
в обитель скорби, боли и беды
и привозил обильные корзины
цветов и книжек, фруктов и еды.
 
 
Как будто мне хотелось откупиться
за то, что я и крепок, и здоров.
Там у больных приниженные лица,
начальственны фигуры докторов.
 
 
В застиранных халатах и пижамах
смиренный и безропотный народ,
в палатах по восьми они лежали,
как экспонаты горя и невзгод.
 
 
Повсюду стоны, храп, объедки, пакость,
тяжелый смрад давно немытых тел.
Бодры родные – только б не заплакать…
Вот тихо дух соседа отлетел…
 
 
А из уборных било в нос зловонье,
больные в коридорах, скуден стол.
Торопится надменное здоровье,
как бы исполнив милосердья долг…
 
 
Со вздохом облегченья убегая,
я вновь включался в свой круговорот,
убогих и недужных забывая.
Но вдруг случился резкий поворот.
 
 
Я заболел. Теперь живу в больнице.
И мысль, что не умру, похоронил.
Легко среди увечных растворился,
себя к их касте присоединил.
 
 
Теперь люблю хромых, глухих, незрячих,
инфекционных, раковых – любых!
Люблю я всех – ходячих и лежачих,
отчаянную армию больных.
 
 
Терпением и кротостью лучатся
из глубины печальные глаза.
Так помогите! Люди! Сестры! Братцы!
Никто не слышит эти голоса…
 

«Вроде ссоры не было, заминки…»

 
Вроде ссоры не было, заминки,
недовольства, склоки иль обиды.
Потихоньку разошлись тропинки, —
сам собою скрылся ты из вида.
 
 
Жили в одном доме по соседству,
каждый вечер вместе гужевались,
а потом переменил ты место,
и дорожки наши разбежались.
 
 
Я-то думал, сведены мы дружбою.
Оказалось – это география…
Так друг дружке стали мы ненужными
в нашей разобщенной биографии.
 

Больничные частушки

Хорошо тому живется, у кого одна нога:

и порточина не рвется, и не надо сапога.

Фольклор

*

 
Тот, конечно, перебьется,
у кого одна рука, —
ведь один рукав не шьется,
и перчатка не нужна.
 

*

 
Хорошо тому живется,
у кого стеклянный глаз:
капли капать не придется,
а сияет, как алмаз.
 

*

 
Если глухо одно ухо,
ты, подруга, не зуди:
стерео не надо звука,
и наушник лишь один.
 

*

 
Хорошо тому живется,
если нет обеих ног —
шортами он обойдется,
брюк не надо и сапог.
 

*

 
Хорошо живется в мире,
у кого одна губа.
У него улыбка шире,
весела к нему судьба.
 

*

 
Замечательно живется,
если нет обеих рук —
он жилеткой обойдется,
Экономия вокруг!
 

*

 
Хорошо тому живется,
у кого один лишь зуб:
он без мяса обойдется,
будет есть протертый суп.
 

*

 
А вот как тому живется,
у кого одно яйцо?
Он без женщин обойдется…
А без женщин жизнь – дрянцо!
 

«О, эта неуверенность в глазах…»

 
О, эта неуверенность в глазах,
приниженность, готовность к нездоровью,
запрятанный в зрачках привычный страх,
что всякий раз судьба ответит болью.
 
 
Какая цепь несчастий, неудач,
болезней, слабоволий, невезений
создала лики, где запрятан плач?..
В них – стыд и горесть самоунижений.
 
 
Просительны фигуры, голоса,
бездонны годы тихого страданья…
Я взгляды отвожу, а их глаза
участья просят, словно подаянья.
 
 
А после долго чувствую спиной,
что здесь постыдна самооборона.
И я иду, подстреленный виной,
и тщусь забыть… Как муторно, как скорбно!
 

«Сто различных настроений…»

 
Сто различных настроений
у подружки дорогой.
Словно кружит день осенний
между летом и зимой.
 
 
Рядом быть с тобой не скучно,
не дано предугадать:
вдруг лицо покроют тучи,
то оно – как благодать.
 
 
Вот летит из туч луч света,
светится в ответ душа.
Ты прекрасна в бабье лето,
невозможно хороша.
 
 
Ты щедра и бескорыстна,
будто неба синева.
Загрустила… Словно листья,
тихо падают слова.
 
 
Вспышка! Ссора! Нету мира!
Ветер вспыльчивый задул,
закачалась вся квартира,
я из дома сиганул.
 
 
Предугадывать нелепо,
что нахлынет на тебя,
просто надо верить слепо
и терпеть, терпеть, любя.
 
 
Ведь предвидеть нереально:
вдруг навалится циклон,
или с нежностью печальной
ты приходишь на поклон.
 
 
Я задел тебя не очень —
пролился слезами дождь…
Просто потому что осень
и ты сильно устаешь.
 
 
Я, конечно, на попятный,
стал вокруг тебя кружить.
Ты нежданна и внезапна,
как природа и как жизнь.
 
 
P. S. Дом напоминает кратер
иль затишье пред грозой…
Потому что мой характер
тоже, скажем, не простой.
 
 
Как столкнутся две стихии —
вихри, смерчи и шторма!…
Лучше напишу стихи я,
чтобы не сойти с ума.
 

«Вроде и друзей довольно…»

 
Вроде и друзей довольно,
вроде многими любим.
Только, как мне стало больно,
оказался я один.
 
 
Все куда-то подевались,
разбежались кто куда.
Мы с тобой вдвоем остались,
значит, горе – не беда.
 
 
Очутился в лазарете
на больничной простыне,
и в лицо дохнуло смертью,
вроде я уже извне.
 
 
Коль пора поставить точку,
ставь без злобы, не ропща.
Умираем в одиночку,
веселились сообща.
 

Мои вещи.
Триптих

 
Нет ничего милей и проще
протертых, сношенных одежд.
Теперь во мне намного больше
воспоминаний, чем надежд.
 
 
Мои растоптанные туфли,
мои родные башмаки!
В вас ноги никогда не пухли,
вы были быстры и легки.
 
 
В вас бегал я довольно бойко,
быть в ногу с веком поспевал.
Сапожник обновлял набойки,
и снова я бежал, бежал.
 
 
В моем круговороте прошлом
вы мне служили как могли:
сгорали об асфальт подошвы,
крошились в лужах и в пыли.
 
 
На вас давил я тяжким весом,
вы шли дорогою потерь.
И мне знакома жизнь под прессом,
знакома прежде и теперь.
 
 
Потом замедлилась походка —
брели мы, шаркали, плелись…
Теперь нам не догнать молодку,
сошла на нет вся наша жизнь.
 
 
Вы ныне жалкие ошметки,
и ваш хозяин подустал.
Он раньше на ходу подметки,
но не чужие, правда, рвал.
 
 
Вы скособочены и кривы,
и безобразны, и жутки,
но, как и я, покамест живы,
хоть стерлись напрочь каблуки.
 
 
Жаль, человека на колодку
нельзя напялить, как башмак,
сменить набойку иль подметку,
или подклеить кое-как.
 
 
Нет ничего милей и проще
потертых, сношенных вещей,
и, словно старенький старьевщик,
смотрю вперед я без затей.
 

 
Моя бывалая рубашка
всегда на пузе нараспашку —
ты как сестра иль верный брат;
погончики и два кармашка,
была ты модною, бедняжка,
лет эдак семь тому назад.
Была нарядной и парадной,
премьерной, кинопанорамной,
пока не сделалась расхожей,
такой привычной, словно кожа.
С тобой потели не однажды,
и мерзли, мучались от жажды,
и мокли, и глотали пыль,
снимая вместе новый фильм.
Ты к телу ближе всех, конечно.
Но, к сожаленью, ты не вечна.
Не мыслю жизни без подружки,
тебя люблю, к тебе привык.
От стирки, глажки и утюжки
на ладан дышит воротник,
от старости расползся крой,
да и манжеты с бахромой.
С тобой веду себя ужасно:
вся пища капает на грудь,
теряю пуговицы часто
и рву по шву… какая жуть!
Моя вторая оболочка!
Мне без тебя не просто жить,
а мне велят поставить точку:
лохмотья стыдно, мол, носить.
Не понимает нашей дружбы
жена, что тоже мне нужна.
Рубашек стильных мне не нужно,
моя привязанность верна.
Женой ты сослана на дачу.
В тебе ходил я по грибы.
А вот сегодня чуть не плачу
от рук безжалостной судьбы.
Конец! Разорвана на тряпки!
Тобою трут автомобиль.
А я снимаю в беспорядке
в рубашке новой новый фильм!
 

 
Воспета мной моя рубаха,
сложил я песнь про башмаки.
Готов для третьего замаха.
Чему же посвятить стихи?
Какую вещь избрать в герои:
пальто ли, свитер иль пиджак?
Решенье трудное, не скрою,
тут не поступишь абы как.
Я не богач в экипировке,
но все ж и не из голытьбы.
А если взять трусы? Неловко…
Я опасаюсь лакировки
и, грешным делом, похвальбы.
Итак, решительно отпали
трусы невиданной красы.
Вдруг вспомнил я, что на развале
в Венеции на Гранд-канале
купил шапчонку за гроши.
Чужая голова – потемки,
но не для красочной шапчонки
с помпоном красным! Сильный стиль!
Кокетливая, как девчонка,
родной ты стала, как сестренка,
мелькала, словно флаг, на съемках,
когда рождался новый фильм.
Жила ты у меня в кармане,
нам было вместе хорошо.
Лысели оба мы с годами,
но тут тебя я обошел.
Познала ты мои секреты,
и помышленья, и обеты,
что удалось – не удалось,
мои вопросы и ответы,
тебе известно всё насквозь.
 
 
Ты на башке сидела ловко
с самосознаньем красоты.
А сколь пуста моя головка —
про это знали я да ты…
Меня всегда ты покрывала
в обоих смыслах. В холода,
как верный друг, обогревала,
со мною ты была всегда.
Себя я чувствую моложе,
когда на кумполе помпон.
А мне твердят со всех сторон:
такое вам носить негоже,
мол, на сатира вы похожи,
а умудрен да убелен…
 
 
Но мне солидность не по нраву,
мне райской птицей не бывать.
В стандартную не вдеть оправу…
А может, нечего вдевать?
К свободе дух всегда стремился,
повиновенья не сносил…
Ужель лишь в шапке проявился
бунтарский мой, шершавый пыл?
 
 
P.S. Пора кончать стихи о шмутках,
пора переходить к делам,
забыв о худосочных шутках
и баловстве не по годам.
 

Прощание

 
В старинном парке корпуса больницы,
кирпичные простые корпуса…
Как жаль, что не учился я молиться,
и горько, что не верю в чудеса.
 
 
А за окном моей палаты осень,
листве почившей скоро быть в снег у.
Я весь в разброде, не сосредоточен,
принять несправедливость не могу.
 
 
Что мне теперь до участи народа,
куда пойдет и чем закончит век?
Как умирает праведно природа,
как худо умирает человек.
 
 
Мне здесь дано уйти и раствориться…
Прощайте, запахи и голоса,
цвета и звуки, дорогие лица,
кирпичные простые корпуса…
 

«Вышел я из стен больницы…»

 
Вышел я из стен больницы,
Мне сказали доктора:
Надо вам угомониться,
Отдыхать пришла пора.
 
 
Не годится образ жизни
Тот, что прежде вы вели.
В вашем зрелом организме
Хвори разные взошли.
 
 
Мы продолжим процедуры,
Капли, порошки, микстуры,
Цикл вливаний и уколов,
Назначаем курс иголок, —
Проследим амбулаторно,
Чтобы вам не слечь повторно.
 
 
Мы рекомендуем также,
Хоть морально тяжело,
Чтоб не поднимали тяжесть
Больше, чем в одно кило.
 
 
Не летайте самолётом,
Плыть нельзя на корабле,
Отгоняйте все заботы,
Крест поставьте на руле…
 
 
Вам не надо ездить в горы,
Ни на север, ни на юг,
Лучше не купаться в море —
Можно захлебнуться вдруг.
 
 
Очень бойтесь простужаться,
Вредно кашлять и чихать —
Может кончиться ужасно,
Даже страшно рассказать.
 
 
Пить теперь нельзя вам кофе,
Не советуем и чай,
Ведёт кофе к катастрофе,
Как и чай, но невзначай.
 
 
Позабудьте про мясное,
Про конфеты, про мучное,
Про горчицу, уксус, соль —
Только постный пресный стол.
 
 
Исключите пол прекрасный,
Алкоголя ни гугу.
Вам и самому всё ясно,
Эти радости – врагу!
 
 
И два слова о работе:
Фильм придётся отложить
Или сразу вы умрёте,
А могли б ещё пожить.
 
 
Дело в том, что в нервотрёпке —
Что для вас смертельный риск —
На кого-то наорёте —
И немедля вдарит криз.
 
 
Значит, так: не волноваться,
Ерундой не раздражаться,
Ни за что не горячиться,
А не то опять в больницу.
Пусть всё рушится и тонет,
Главное – хороший тонус!
 
 
И не нарушать запретов
Никогда, ни в чём, нигде.
Коль преступите заветы,
Прямо скажем, быть беде.
 
 
Интересный вышел фокус,
Тут попробуй разбежись!..
На хрена мне этот тонус
И зачем такая жизнь?!
 

«Есть тяжелая болезнь…»

 
Есть тяжелая болезнь,
нет у ней диагноза.
Протекает без болей,
но, увы, заразная.
 
 
Самый главный ее знак —
крепкое здоровье.
Не подвержен ей слабак,
тут без малокровья.
 
 
Нету сжатий головных
и сердечных спазмов.
Нет и слабостей иных —
слез или маразма.
 
 
Первоклассен организм
(лучшее давление!),
излучает оптимизм
и пищеварение.
 
 
Чем сытней набит живот,
тяжелее случаи.
Этот вирус сам растет
от благополучия.
 
 
Крепок глаз, быстра нога
и железны нервы…
В очереди на блага
он, конечно, первый.
 
 
Тут нахрапистость важна,
пусть одна извилина.
Пусть прямая! Но она
невозможно сильная.
 
 
Есть еще один симптом:
локоть очень острый…
Ну а вроде в остальном
не похож на монстра.
 
 
Эпидемия страшна,
для больных удобна.
Называется она
комплексом апломба.
 

СТИХ – СОСТОЯНИЕ ДУШИ

Сумерки

 
Сумерки – такое время суток, —
краткая меж днем и ночью грань,
маленький, но емкий промежуток,
когда разум грустен, нежен, чуток
и приходит тьма, куда ни глянь.
 
 
Сумерки – такое время года, —
дождь долдонит, радость замерла,
и, как обнаженный нерв, природа
жаждет белоснежного прихода,
ждет, когда укроет все зима.
 
 
Сумерки – такое время века, —
неохота поднимать глаза…
Там эпоха тащится калекой,
человек боится человека
и, что было можно, все нельзя.
 
 
Сумерки – такое время жизни,
что заемным греешься огнем,
но добреешь к людям и Отчизне…
При сплошной вокруг дороговизне
сам ты дешевеешь с каждым днем.
 
 
Сумерки – такое время суток,
между жизнью и кончиной грань,
маленький, но емкий промежуток,
когда взгляд размыт, печален, чуток
и приходит тьма, куда ни глянь.
 

Фаталист

 
Уходят между пальцев дни,
за ними следом годы рвутся…
Аэродромные огни
навеки сзади остаются.
 
 
Как под колесами земля
бежит стремительно на взлете,
так убегает жизнь моя.
Я – в заключительном полете!
 
 
Здесь не помогут тормоза,
здесь не удастся скорость снизить,
здесь финиш оттянуть нельзя —
его возможно лишь приблизить.
 
 
Здесь не свернешь на путь иной
и не улепетнешь в сторонку,
тут не заплатишь отступной
и не отсрочишь похоронку.
 
 
Приму конец как благодать,
как искупленье, как подарок…
Так стих случалось написать
без исправлений и помарок.
 

«Стих – состояние души…»

 
Стих – состояние души…
Попробуй это опиши.
Но описать не в состоянии
свое плохое состояние.
Коль в сердце пусто, ни души,
ты все же рифму не души.
А если ты от жизни стих,
то сочини негромкий стих,
а о неважном настроенье —
неважное стихотворенье.
 

«Я ничему так не бываю рад…»

 
Я ничему так не бываю рад,
как появлению стихотворенья,
и принимаю это каждый раз,
как дар, как счастье, как благословенье.
 
 
Непредсказуем стихотворный взрыв,
живешь в сплетенье мыслей, дел, поступков.
И вдруг из хаоса родившийся мотив
дробит тебя на части, как скорлупку.
 
 
Неуправляем и необъясним
порыв души – процесс стихосложенья.
Как будто кто ведет пером твоим,
как будто это лавы изверженья.
 
 
Потом бывает долгий перерыв.
Стихов, конечно, не писал я сроду!
Какая лава там?.. Перо?.. Мотив?..
Но вдруг опять ко мне добра природа.
 

Курортные прибаутки

***

 
В краю ставриды и черешен
я, словно облако, безгрешен,
живу без мыслей, как растение,
и, может, в том мое спасение.
 

***

 
Гимнастика, диета… Словом,
живу стремлением одним,
что надо помереть здоровым,
что глупо помирать больным.
 

***

 
Вокруг коричневые люди.
И сам я бронзы многопудье!
 

***

 
Здесь принимают процедуры,
жуют таблетки, пьют микстуры.
Лежат на солнце кверху пузом,
шары гоняют звонко в лузы,
мужчины все холостяки
и балагуры-остряки.
 
 
Здесь хвастовство мускулатуры
и мрут упитанные дуры,
краснея лаком педикюра…
О, как их много: их – полки!
Играют марш! Все на зарядке…
И, чтоб не сдохнуть от тоски,
ныряю в море без оглядки.
 

***

 
Жизнь на труды истратив целую,
вдруг понял, что не для работы
рожден, для ничегонеделанья
я, словно птица для полета.
 

«Пусть мы живем в дому чужом…»

 
Пусть мы живем в дому чужом,
но ведь и жизнь взята в аренду.
Когда-то, молодой пижон,
вбежал я в мир, как на арену.
 
 
Запрыгал бодро по ковру,
участник яркого парада.
Мешая факты и игру,
вокруг крутилась клоунада.
 
 
Не сразу понял, что и как.
Сгорали лица, чувства, даты…
И был я сам себе батрак,
у этой жизни арендатор.
 
 
К концу подходит договор,
кончаются рассрочки, льготы.
Жизнь – неуютный кредитор,
все время должен я по счет у.
 
 
Живу и, стало быть, плач у
неисчислимые налоги:
волненьем, горем, в крик кричу,
люблю, боюсь, не сплю в тревоге.
 
 
Но все равно не доплатил,
такая вышла незадача.
Хоть бьюсь я на пределе сил,
а в кассе вечно недостача.
 
 
Неравноправен наш контракт,
условия его кабальны,
его не выполнить никак,
и жалко, что финал печальный.
 
 
И сокрушаться ни к чему…
Иным, что выйдут на арену,
вот так же жить в чужом дому —
платить, платить, платить аренду.
 

«На могучей реке, полновластной…»

 
На могучей реке, полновластной,
с неустанным теченьем воды,
жили бакены – белый и красный,
охраняя суда от беды.
 
 
Корабли шли и ходко, и смело,
хоть порой и коварна река,
так как бакены – красный и белый —
путь указывали издалека.
 
 
Ночь спустилась, сгустилась опасность,
берегов не видать у реки,
но два бакена – белый и красный —
зажигают огни-маяки.
 
 
Их огни одинаково разны,
и, как только пройдет пароход,
подмигнет другу белому красный,
белый красному другу моргнет.
 
 
Что с того, что один из них белый,
а другой в красный выкрашен цвет:
половинки единого целого,
в них различия, в сущности, нет.
 
 
Оба служат в одном пароходстве,
оба – бакены, оба – равны.
Не ищите, пожалуйста, сходства
с биографией нашей страны.
 

«Когда-то, в первой половине срока…»

 
Когда-то, в первой половине срока,
как поводырь, я вел свою судьбу,
тащил ее настырно и жестоко,
я был тогда нацелен на борьбу.
 
 
Но годы шли, и все переменилось,
теперь кручусь как белка в колесе.
Я не заметил, как это случилось,
что я теперь такой же, как и все.
 
 
Но мне не по нутру, что я – ведомый!
Пытаюсь снова захватить штурвал,
чтоб убежать из колеи знакомой.
Да, очевидно, слаб в коленках стал.
 
 
Не стану я тащиться на буксире
и доживать послушно, как живу.
Хочу еще покуролесить в мире…
А не смог у, так просто трос порву.
 

Монолог кинорежиссера

 
Я в своих героях растворялся,
вроде жизнь я протопал не одну.
И, хоть сам собою оставался,
был у них заложником в плену.
 
 
Вкладывал в героев силы, соки,
странности, характеры, любовь…
Да ведь дети, всякий раз жестоки,
с легким сердцем пили мою кровь.
 
 
Жизнь мою не длили – сокращали,
с каждым шли упрямые бои.
Мне близки их раны и печали,
словно это горести мои.
 
 
Чужаками стали персонажи,
на мои невзгоды им плевать.
Не сказали мне «спасибо» даже
и ушли куда-то кочевать.
 
 
Только и созданья мои бренны,
не было иллюзий на их счет.
Вымысел иль созидатель бедный —
кто из них кого переживет?
 
 
Персонажи, встретясь у могилы
автора, который их творил,
может, скажут: «Ты прости нас, милый!
Гран мерси за то, что нас родил!»
 
 
Но возможна версия иная:
всё живет убогий, дряхлый дед,
а его фантазия смешная
померла тому уж много лет.
 

«Когда повышенная влажность…»

 
Когда повышенная влажность,
я проклинаю свою жизнь,
я чувствую себя неважно,
меня мытарит ревматизм.
 
 
А если в атмосфере сухо,
то у меня упадок духа.
Но вот свирепствуют осадки,
и учащаются припадки.
 
 
Живу в кошмарной обстановке,
едва на ниточке держусь:
погода пляшет, как чертовка,
для организма это жуть.
 
 
Ведь перепад температуры —
погибель для моей натуры,
поскольку градусов скачки
ввергают в приступы тоски,
а смена резкая давленья
мне ухудшает настроенье.
 
 
Когда несутся тучи быстро,
безбожно голова болит
и желчи целая канистра
во мне играет и бурлит.
 
 
А если ветер засквозит,
то тут как тут радикулит.
Иль даже воспаленье легких.
Жизнь, прямо скажем, не из легких!
 
 
Зима! И снег валит, как каша,
грудь разрывает гулкий кашель,
боль в горле и течет из носа.
А усиление жары
приводит, виноват, к поносу
и усилению хандры.
 
 
Приходит атмосферный фронт,
и сразу в сердце дискомфорт.
Но вот прекрасная погода —
так отравленье кислородом.
 
 
А если налетит вдруг смерч?
Неужто рифмовать мне «смерть»?
С такой природою ужасной
жить глупо, вредно и опасно.
И от погоды нету жизни!
А может, дело в организме?
 

«Живем мы на износ…»

 
Живем мы на износ,
хоть нас никто не просит.
Не знаю, кто из нас
скорей другого бросит.
 
 
Уйдет в последний сон
и больше не вернется…
Кто выиграет: он
иль та, что остается?
 
 
Иль станет лучше той,
что первою истает?
Что там за той чертой,
пока никто не знает.
 
 
Рулетки кончен бег,
и в проигрыше оба:
и кто исчез навек,
и кто стоит у гроба.
 

Рабочая лошадь

 
Рабочая лошадь не пишет стихов,
не пишет, а пашет и возит.
И ей, прямо скажем, не до пустяков
в труде, и еде, и навозе.
 
 
Работа, известно, удел дураков,
и лошадь ишачит до дури,
до грыжи, до крови и до синяков,
до соли и пота на шкуре.
 
 
Рабочая лошадь – увы! – не поет,
ну, нет музыкального слуха.
Случается, лошадь чудовищно пьет,
в себя заливая сивуху.
 
 
Рабочая лошадь идет на метро,
к трамваю бредет еле-еле.
Вчерашнее пойло сжигает нутро,
глаза бы на мир не глядели.
 
 
Понурая лошадь кряхтит в поводу,
крикливый возница у всех на виду
ее погоняет вожжами
и лживыми в ласке словами.
Так тащится эта коняга,
она, во всех смыслах, бедняга.
 
 
Здоровьем своим лошадиным
за жизнь заплативши сполна,
с доверчивым глазом, наивным,
проходит в оглоблях она.
Стареет, и слепнет, и глохнет,
покуда совсем не издохнет.
 
 
Рабочая лошадь не пишет стихов,
здесь нет никакого сомненья.
И ей не до песен, не до пустяков.
А эти стихи – исключенье!
 

«Почти обшарен шар земной…»

 
Почти обшарен шар земной,
хотя не до конца изучен.
Но что мне мир, коль сам собой
я недоволен и измучен.
 
 
Не смерил всех своих глубин,
во мне немало белых пятен.
Пускай я дожил до седин,
но не во всем себе понятен.
 
 
Стараюсь жить я по уму,
заверить, что благоразумен.
Но мне-то ясно самому,
что я – увы! – непредсказуем.
 
 
У расписания в плену
я следую привычным рейсом.
Вдруг неожиданно взбрыкну —
поеду поперек по рельсам.
 
 
Нормальный вроде, не чудной,
и знаю правила вожденья.
Но вот я левой стороной
прусь против встречного движенья.
 
 
Корят и гладят по плечу,
чтоб поведение исправил.
Да я и сам-то не хочу
быть исключением из правил.
 
 
Я обещания даю,
я соглашаюсь, соглашаюсь:
мол, изменюсь, пойду в строю!
Но – бац! – и я опять срываюсь.