Текст книги "Никарета: святилище любви"

Елена Арсеньева
Святилище любви

© Арсеньева Е., 2015

© дизайн обложки – Арсеньева Е., 2020.

При оформлении использован фрагмент картины Джона Уильяма Говарда «Обнаженная на берегу». 1895 г.

* * *

 
Я, Никарета, пред Афродитою жгу свою прялку,
Юность свою не желая больше в работе губить.
Стану отныне, увив голову цветом медвяным,
На пирах веселиться и на арфе играть.
 

Надпись на ступенях храма Афродиты в Коринфе

Пирей, порт

Теперь нужно было во что бы то ни стало попасть на галеру. Никарета знала, что от этого зависит ее жизнь.

Конечно, зависит! Разве она сможет жить без Янниса? Каждый новый день без него будет начинаться не с рассвета, а с заката, будет погружен во тьму, в нем не остается даже лунного луча – одна сплошная тьма без проблеска счастья и жизни…

Но как пробраться на галеру?! Кто ее пустит? Это грузовое судно, на нем нет ни одного пассажира, который плыл бы в Фессалию. А впрочем, Никарете нечем заплатить за путешествие, у нее нет ни халка, ни даже лепты…[1]1
  Самой крупной денежной единицей в Древней Греции был талант, включавший шестьдесят мин. Одна мина составляла сто драхм, одна драхма – шесть оболов, один обол – шесть халков, один халк – две лепты. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]

Внезапно проснулась тревога. Как же она будет путешествовать? Что есть и пить?..

И тут же на душу вновь снизошло умиротворение. Главное – рядом с ней будет Яннис. Главное – она будет рядом с Яннисом!

Разве не даст он ей глотка воды или куска лепешки? Много ли нужно Никарете, если она сможет видеть Янниса?!

Она даже шторма не испугается, хотя, рассказывают, иногда Посейдон так гневается на мореходов, что топит суда. А случается, все братья-ветры: Борей, Зефир, Нот и Эвр[2]2
  Борей – в древнегреческой мифологии ветер северный, Нот – южный, Зефир – западный, Эвр – восточный.


[Закрыть] – улетают веселиться где-то в небесных высях, и в море воцаряется полное безветрие. Воздушные братья уже не помогают мореходам. Гребцы выбиваются из сил, и судно замирает посреди неоглядного моря, залитого палящим солнцем. Кончается запас пресной воды, люди умирают от жажды… Говорят, это очень страшная смерть, но Никарета не испугается даже смерти, если рядом будет Яннис!

Вон он, стоит на корме рядом с другим мореходом – кряжистым, чернобородым. Они считают мешки и корзины, которые тащат с берега носильщики, и размещают груз на палубе.

Но как пробраться к Яннису?

Никарета не понимала, почему не может просто окликнуть возлюбленного с причала. Однако твердо знала, что этого делать нельзя. И при этом она должна быть рядом с ним.

Что же делать?! Если Никарета хотя бы шаг шагнет по мосткам, спущенным с борта на берег, ее сбросят в воду! Да что – ей не дадут даже приблизиться к этим мосткам, ведь женщин на галеры не пускают, разве что шлюх, которых берут для развлечения мореходов.

Но Никарета не шлюха! И она будет принадлежать только Яннису!

Что делать, что же делать?.. Да вот что!

Шмыгнув за груду корзин и мешков, наваленных неподалеку, Никарета сорвала хитон[3]3
  Хитон – нижняя одежда в описываемое время: подобие рубашки из прямоугольного куска ткани. Его складывали пополам по вертикали и скалывали на плечах пряжками – карфитами. Люди состоятельные не позволяли себе выходить из дому в одном хитоне: поверх него надевали гиматий из более дорогой ткани. Без гиматия могли появляться только рабы или бедняки.


[Закрыть], сломав дешевенькие карфиты, которыми служили две ржавые булавки с обмазанными глиной головками, свернула ткань вдвое и обмотала вокруг тела, прикрыв грудь. Теперь ее одежда стала наполовину короче, совсем как у грузчиков. Волосы у нее и так острижены, словно у мужчины: афинским рабыням не разрешается ходить с длинными волосами…

В опустевшей памяти мелькнуло воспоминание: какой-то мужчина смотрит на нее ласковыми глазами, гладит по голове и шепчет:

– Я больше не позволю стричь тебе волосы. Они скоро отрастут, моя дивная, чудесная Никарета! Ты будешь танцевать для меня, покрытая лишь этими солнечными волнами! И всякий, кто увидит твои волосы, увидит твое лицо и тело, будет завидовать мне, обладателю этой красоты! И как же буду я счастлив, что владею тобой не как рабыней, а как свободной женщиной! Я отпускаю тебя на волю, и мне все равно, что скажет моя жена!

Чей это голос воскрес в памяти? Мужчину звали Харизий… И еще была женщина, какая-то ужасная женщина по имени Зенэйс, грозная и неумолимая госпожа, столь грозная и неумолимая, словно бы и впрямь обязанная своим происхождением Зевсу…[4]4
  Зенэйс – «порожденная Зевсом» (греч.).


[Закрыть]

Нет! Это была самая прекрасная, самая высокочтимая женщина на свете! И, конечно, конечно, она была создана самим Зевсом в миг его наилучшего расположения духа. Разве иначе появилось бы на свет столь совершенное существо?! Жалкая рабыня Никарета не стоила того, чтобы целовать прах под ее сандалиями с лазурными пряжками!

…Почему кажется, что Никарета сама украсила ее сандалии этими красивыми пряжками? Правда, Зенэйс осталась недовольна ее рукоделием и высекла Никарету, крича, что отдаст эти сандалии скотнице, которая ухаживает за свиньями: они, мол, достойны лишь того, чтобы утонуть в вонючем навозе… Однако странно, что в тот последний день, когда Зенэйс объяснила Никарете, что она до безумия влюблена в Янниса и теперь всюду должна следовать за ним, ноги госпожи были обуты в те самые сандалии…

Ах нет, Никарета ничего не может вспомнить и не хочет, не хочет, потому что от воспоминаний болит голова – так болит, что кажется, будто она раскалывается напополам! Одна её часть принадлежит какому-то прошлому, в котором остались Зенэйс и Харизий. Другая всецело связана с Яннисом, с его красотой и статью, с самим звучанием этого имени, с любовью к нему, с желанием быть с ним всегда, не расставаясь ни на мгновение!

…Как хорошо, что Никарета была рабыней. Как хорошо, что у нее острижены волосы! Это ей поможет попасть на галеру!

Никарета потянула из груды мешков один, но даже сдвинуть его с места не смогла. Взялась за другой, полегче на вид, но и тот оказался неподъемным.

– Что делаешь, юнец? – послышался рядом грубый насмешливый голос. – Выбираешь, что полегче нести? Нет уж, коли встал в круг, придется плясать!

А потом на спину Никарете взвалили такой мешок, что у нее сразу подогнулись ноги.

– Ничего, ничего, все мы так начинали! – захохотал тот же голос. – Иди, да ступай пошире, чего семенишь, как девчонка!

Семенишь, как девчонка! О боги, боги!..

Чудилось, спина вот-вот разлетится на мелкие кусочки, такая это была тяжесть. Ноги сразу подогнулись, и Никарета каждое мгновение ожидала, что они сломаются, как соломинки.

– Ничего, ничего! – крикнули сзади. – Ползи, ползи!

Она поползла…

Другими словами, пожалуй, нельзя было назвать это передвижение мешка сначала по пристани, а затем по мосткам на борт галеры. Никарета считала шаги:

– Один, два… десять… сто… Две сотни… пять…

Можно было досчитать до тысячи, Никарета умела и читать, и считать – этому, как и многому другому, ее научил Харизий, – но она понимала, что не успеет дойти до тысячи, потому что вот-вот спина сломается и тогда ей настанет конец… и только мысль о Яннисе удерживала ее от того, чтобы сбросить невыносимый груз. Ради того, чтобы быть с Яннисом, она подняла бы и два, а то и три таких груза!

«Не зря умные люди уверяют, что все на свете когда-нибудь кончается! – вспомнила Никарета слова госпожи, прозвучавшие вслед девушке, устремившейся в Пирей[5]5
  Пирей – портовый город неподалеку от Афин.


[Закрыть], где, по словам хозяйки, Никарету нетерпеливо ждал Яннис. – Наконец-то закончатся и мои мучения с тобой, грязная рыжая тварь!»

Зенэйс, как всегда, оказалась права. Все на свете когда-нибудь кончается! Кончился и этот кошмарный путь на галеру.

– Сюда, сюда сваливай мешок! – внезапно приказал кто-то.

Никарета, впрочем, не поняла, что эти слова обращены к ней, и продолжала слабо шевелить ногами, все еще пытаясь куда-то идти, однако когда прозвучало:

– Говорят тебе, сюда, рыжее чучело! Сюда сваливай мешок! – она спохватилась.

«Рыжая тварь», «рыжая дура» или «рыжее чучело» – только так звала ее Зенэйс. Значит, приказ сваливать мешок тоже обращен к Никарете.

Девушка неловко освободилась от груза, но некоторое время стояла, по-прежнему согнувшись крючком, пытаясь унять мучительную боль в спине и дрожь в ногах. Но вот она кое-как разогнулась – и тихо вскрикнула от счастья, потому что прямо перед ней оказался Яннис! И он смотрел на нее – смотрел со странным выражением, которое очень напоминало несказанное изумление.

Что же его удивило? Он ведь ждал Никарету, Зенэйс уверяла, что он считает мгновения, оставшиеся до их встречи! Вот сейчас он кинется к своей любимой и стиснет ее в объятиях!

– А это что еще такое? – озадаченно проговорил Яннис. – С каких пор девки пошли в грузчики?! А ведь это в самом деле девка! Нет, вы только поглядите! Девка! Сиськи наружу!

Никарета опустила глаза и обнаружила, что хитон, который она обмотала вокруг своего тела, уже сполз до пояса, так что ее груди обнажились и торчат с самым вызывающим видом.

– Да не только сиськи! У нее и промеж ног все как у девки! – хохотнул чернобородый мужчина, стоявший рядом с Яннисом, и бесстыдно задрал подол Никареты. – Ты погляди, она и снизу такая же рыженькая, как сверху! Рыженькая, мохнатенькая…

– Яннис… – слабым от счастья голосом выдохнула Никарета, шлепнув чернобородого по руке, которая чересчур осмелела, и одернув подол. – Я искала тебя! Наконец-то мы вместе! Теперь я буду всегда принадлежать тебе!

– А зачем? – озадачился Яннис.

– Потому что я люблю тебя! – радостно сообщила Никарета. – Я люблю тебя и хочу быть твоей женой.

– Превеликие олимпийцы, создатели наши и покровители! – захохотал чернобородый. – Что же это будет, если все девки, которых мимоходом отымел наш Яннис, захотят пойти за него замуж?! Ему придется разорваться на столько частей, сколько пальцев у пятерых мужчин на руках и на ногах, а то и больше!

– Да я ее вообще впервые вижу, – буркнул Яннис. – И могу поклясться Посейдоном и всей его дельфиньей свитой, что не прикасался к ней. Терпеть не могу рыжих, они хитрые, лживые и коварные. Проваливай отсюда, слышишь, ты?

– Яннис… – простонала Никарета, пораженная его откровенной злостью. – Не гони меня! Я должна быть с тобой, иначе умру! Понимаешь? Без тебя нет мне жизни!

– Проваливай, я сказал! – рявкнул Яннис. – Ты мешаешь погрузке. Если я пропущу хоть один мешок, хоть одну корзину, капетаниос[6]6
  Капетаниос – капитан (греч.).


[Закрыть] голову мне оторвет. Пошла отсюда, не то выкину тебя за борт!

– Яннис, да чем девочка тебе помешала? – примирительно улыбнулся чернобородый. – Сам не хочешь ее – оставь товарищам. Ты-то небось все время, что мы стояли в Пирее, перебирался со шлюхи на шлюху, а я безвылазно у лекарей сидел, излечивая язвы на своем перетрудившемся дружке. Теперь мне страсть как охота его снова в дело пустить, да беда – наша галера вот-вот должна отчалить, некогда к девкам сбегать. Я уж думал, придется руками себя обслужить, а тут – глянь, какая милашка притащилась! Все наши тебе только спасибо скажут, если ты отдашь ее нам. Хорошо нашему капетаниосу – для него любая задняя дырка годна, а мне вот с мужчиной блудничать тошно, мне только женское лоно по нраву. А теперь будет с кем поразвлечься!

– Да бери ее себе и делай с ней что хочешь! – пожал плечами Яннис и замахал очередному грузчику: – Эту корзину спусти в трюм да поставь осторожно, чтобы не рассыпалось ничего! Эх, ну что за бестолковый народ, ничего не соображает! Придется самому спуститься. А ты, Колот, смотри, если капетаниос поднимет крик, увидев эту девку, сам с ним разговаривать будешь, мое дело тут – сторона.

– Сейчас главное – спрятать ее где-нибудь, – обрадовался Колот, – а уж в открытом море он никого за борт не выбросит!

– Я же сказал – делай что хочешь, – отмахнулся Яннис, – у меня есть заботы поважней.

И он ушел, даже не взглянув на Никарету, которая стояла ни жива, ни мертва, не в силах осмыслить, что Яннис – ее возлюбленный Яннис! – мог ее отвергнуть.

Она издала короткое рыдание и кинулась было за ним, чтобы вцепиться в него и снова повторять, как сильно любит его, однако Колот поймал ее за руку и притянул к себе.

– Ох, до чего ж ты хороша! – пробормотал он, жадно ощупывая грудь Никареты и снова задрав ее хитон. – Эти рыженькие завитушки на твоем передке просто с ума сводят. Знала бы ты, как охота прямо сейчас тебя распробовать… Да надо за погрузкой следить. А может, успеем, а? Дело-то недолгое, уж больно я наскучался по женскому телу!

Колот стиснул запястья Никареты своей ручищей и перегнулся через борт:

– Эй, там, на берегу! Погодите, не несите пока больше ничего! Тут мы… должны кое-что уладить! Как следует груз разложить надобно! Я дам знать, когда снова мешки тащить!

– Разложи этот груз как следует, Колот! – послышался смех с берега: носильщики – народ догадливый! – А не управишься сам – только кликни, мы мигом поможем!

– Молчите, дураки! – погрозил кулаком Колот. – Не шумите, а то еще услышит капетаниос! Однако и в самом деле следует поспешить!

Он одним рывком затащил Никарету за груду аккуратно сложенных мешков и опрокинул на палубу. Задрал свой хитон и обнажил орудие, при взгляде на которое Никарету едва не стошнило.

За свою не слишком долгую жизнь она уже успела узнать мужчин – кто-то брал ее силой, кому-то она отдавалась с охотой, – однако ни у кого из них не было такого уродливого, мозолистого пеоса[7]7
  Пеос – пренебрежительное название мужского члена (греч.).


[Закрыть], покрытого рубцами от едва заживших язв!

Мало того что ее отверг Яннис – она станет добычей этого убогого насильника, который, может статься, заразит ее какой-нибудь гнусной хворью[8]8
  Так называемые «дурные болезни» были известны человечеству с незапамятных времен. В античных мифах можно найти упоминания о том, как боги наказали болезнью половых органов тех афинян, которые неуважительно относились к изображению фаллоса Диониса. Признаки болезни, очень схожей с тем, что теперь называется сифилисом, описывал еще Гиппократ в IV веке до нашей эры, а египтяне знали о ней – эта болезнь называется у них ухеду – с еще более глубокой древности.


[Закрыть] – из тех, о которых с ужасом рассказывали служанки Зенэйс?!

Никарета, не сдержавшись, с отвращением плюнула на мужской отросток – и чуть не расхохоталась при виде того, как мгновенно он увял. Только что была дубинка – теперь хилая травинка, как поется в одной смешной песенке, которую Никарете приходилось слышать на берегах родного Скамандра…[9]9
  Скамандр – река близ легендарной Трои и горы Иды.


[Закрыть]

Однако Колоту, похоже, вовсе не было смешно.

– Ах ты ламия, дочь тьмы! – взревел он. – Проклятое чудовище из тех, кто похищает мужскую силу! Только ламия обращается красавицей, перед которой не может устоять ни один мужчина, а ты… чем ты меня соблазнила, пакость? Каким колдовством?!

– Я и не собиралась тебя соблазнять! – зло ответила Никарета. – Ты мне и даром не нужен, чернобородый сатир![10]10
  Сатиры – похотливые козлоногие существа из свиты бога виноделия Диониса, гонявшиеся за нимфами и молодыми женщинами.


[Закрыть]

Сказав это, она тотчас раскаялась, что зря обидела сатиров сравнением с таким отвратительным существом, каким ей показался Колот, однако тот, похоже, думал иначе и обиженным счел именно себя. Не говоря ни слова, он размахнулся, чтобы ударить Никарету прямо в лицо, но она успела чуть отвернуться. Удар пришелся в висок, и девушка, лишившись чувств, рухнула навзничь.

Колот приподнял ее и поволок было по палубе, чтобы перевалить через борт и выкинуть в море, однако в это время с пристани раздался зычный окрик:

– Эй ты, отродье старой вонючей козы! Что ты там делаешь? Почему прекратил погрузку?!

Колот так и завертелся на месте, узнав голос капетаниоса, который был весьма скор на расправу. Мало того что отведаешь палок, так еще и прогонят с галеры. А ведь это плавание сулило отличный заработок! И все потерять из-за какой-то рыжей дурочки – да еще, может статься, лишиться своего дорогого дружка, хоть и изрядно покалеченного чрезмерным употреблением, но все же продолжавшего оставаться гордостью Колота и служившего ему верой и правдой! Кто знает, может, правду болтают, будто слюна рыжих девок ядовита?

О милосердные боги, а ведь не далее, как вчера, одна рыжая в придорожной харчевне как раз делала Колоту восхитительную пипу…[11]11
  Труба (греч.). В описываемое время оно служило синонимом того, что теперь называется минетом, или фелляцией.


[Закрыть] Что, если и ее слюна была ядовита?!

Мысли так и метались в голове, и перепуганный Колот не сразу обрел дар речи вновь.

– Я просто перекладываю мешки получше, капетаниос! – наконец крикнул он хрипло. – Несите, несите груз, чего стали, лентяи?! – грозно заорал он на носильщиков.

Мостки снова начали гнуться и дрожать под тяжелыми шагами, а Колот проворно схватил стоящую рядом большую пустую корзину и засунул туда тело девушки, согнув его в три погибели, да еще и мешок поверх корзины натянул.

Он только успел разогнуться, как рядом появился один из носильщиков и изумленно огляделся:

– Куда ты подевал эту малышку?

– Отправил в Аид, – буркнул Колот, подальше отодвигая корзину, в которую спрятал свою жертву. – И ты пойдешь следом за ней, если будешь распускать язык.

Бешеный нрав чернобородого хиосца[12]12
  Хиосец – уроженец острова Хиос.


[Закрыть] был хорошо известен в Пирейском порту, а потому носильщик счел за лучшее промолчать, да и прочие последовали его примеру.

Впрочем, какое им было дело до какой-то девки, которую они даже разглядеть толком не успели? Мало ли таких побродяжек пытается приткнуться к мореходам в надежде на лучшую жизнь! А что находят? Жалкую смерть либо в море, либо в каком-нибудь другом порту, где пополняют собой бесчисленные армии дешевых шлюх? Надо думать, и эту рыжую, если Колот все же не сбросил ее в море, ждет та же участь.

Афины, дом Харизия и Зенэйс

В домашнем святилище великой и мудрой покровительницы Афин, Зенэйс, жена философа-элейца Харизия, склонялась перед алтарем и шептала благодарственные слова богине, которая спасла ее семейную жизнь.

Вот ведь как странно… когда Зенэйс молилась Гере, хранительнице домашнего очага и охранительнице супружеской любви, та словно и не слышала ни единого слова из горьких жалоб, которые изливала несчастная женщина, обманутая супругом. А ведь, казалось, кому, как не Гере, понять Зенэйс?! Ведь и сама супруга Зевса не единожды бывала обманута им. С кем Громовержец только не возлегал, стремясь утолить скороспелую страсть! Имен его любовниц перечислить просто невозможно – их и не упомнишь! Конечно, это не могло не внушать некую надежду его супруге: ведь если женщин много, значит, нет ни одной. Влюбится, разлюбит, вернется к жене, снова влюбится… Гера попросту привыкла к тому, что Зевс таскается с кем ни попадя.

Возможно, если бы у Зенэйс был именно такой муж, она тоже свыклась бы с неисчислимостью измен – и с усталой терпеливостью ждала бы очередного возвращения гуляки на супружеское ложе. Однако Харизий до поры до времени был влюблен только в свою философию. Мудрствования в кругу таких же умнейших афинян, как он сам, были ему милее женских ласк. Во всяком случае, Зенэйс именно так думала, когда не единожды была вынуждена метаться в постели, тщетно ожидая супруга и представляя себе внезапное появление какого-нибудь страстного красавца, который утолил бы ее плотский голод. Что ж, не зря говорят, будто даже самая добродетельная женщина хоть единожды, а мечтала предаться греху, и некоторые не только мечтали об этом, но и предавались… ну вот хоть всем известная Елена, или Федра, или Пасифая… Да их не счесть, на самом-то деле!

Но вот однажды все изменилось в доме Харизия. И виновата в этом была сама Зенэйс, которую угораздило купить новую рабыню. И не то чтобы она была так уж необходима в хозяйстве! Просто у девчонки оказались великолепные рыжие кудри, а Зенэйс знала, что рыжеволосые женщины очень нравятся мужу. Как-то раз она купила себе рыжий парик, и Харизий целую неделю приходил ночевать вовремя, несмотря на то что обсуждения философских постулатов затягивались за полночь. К сожалению, тот парик был сделан очень небрежно: из него вскоре стали вылезать волосы. Зенэйс с ужасом представила, как однажды несколько непрочных прядей обовьются вокруг шеи ее супруга во время объятий да так и останутся болтаться, когда он поутру встанет с постели… Позору не оберешься!

Стало ясно, что нужен новый парик, причем сделанный так умело, чтобы Зенэйс могла ни о чем не беспокоиться. И вот, увидев на агоре[13]13
  Агора – место народных собраний; там же находился и городской рынок, где продавали все, что угодно, в том числе и рабов.


[Закрыть] у ног торговца эту рыжую девку с копной грязных, всклокоченных, сбившихся в колтуны кудрей, Зенэйс представила эти волосы чистыми и причесанными: огненными, золотыми, пылающими, словно лучи Гелиоса, когда он выезжает на своей колеснице в самый зенит и ослепляет весь мир своей красотой и сиянием.

Вот так же надеялась Зенэйс ослепить мужа, надев парик, сделанный из волос этой девки.

На ее лицо Зенэйс бросила только один мимолетный взгляд – его было вполне достаточно, чтобы пренебрежительно сморщиться. Эти зеленые, слишком широко расставленные глаза, этот вздернутый нос, эти прямые, далеко расходящиеся в стороны от переносицы брови – конечно, отнюдь не черные, а тоже с рыжинкой! – этот большой рот с чрезмерно пухлой верхней губой… Кого может прельстить такое лицо?!

Тщедушная длинноногая фигура тоже казалась нелепой и уродливой.

Единственным, на что можно было посмотреть одобрительно, был узенький поясок из золотистой тисненой кожи, опоясывающий тонкую талию девки. Он был сделан с большим искусством, и Зенэйс с удовольствием забрала бы его себе, да вот беда – на пояске не оказалось никакой застежки или пряжки. Было совершенно непонятно, как он застегивается и расстегивается, однако, похоже, снять его не удастся.

– Госпоже приглянулся поясок? – ухмыльнулся торговец, грубый, заросший волосами фракиец. – Не тебе первой! Я и сам хотел бы подарить его своей жене. Даже разрезать пытался! – Он показал еще не зажившие следы порезов на впалом от голода животе рабыни. – Однако вскоре понял, что снять его можно, только если девку разрубить напополам. Да жалко, товар больно хорош!

Товар хорош?! Зенэйс чуть смехом не залилась, но это было ниже ее достоинства – смеяться шуткам какого-то работорговца из диких стран[14]14
  Фракия в описываемое время считалась эллинами местом диким, что, впрочем, соответствовало действительности.


[Закрыть]. Поэтому она молча кивнула домоправителю, который нес ее кошель с деньгами (порядочные афинянки никогда не опускались до того, чтобы ходить по агоре в одиночестве, словно площадные девки или нищенки!), в знак того, чтобы заплатил требуемое, – и пошла своей дорогой, не сомневаясь, что домоправитель следует за ней, волоча за собой изможденную покупку.

Хм, товар хорош! Эти слова веселили Зенэйс всю дорогу.

Да Харизий на эту девку даже не посмотрит, была убеждена она. И как же ошиблась… жестоко ошиблась!

– Твоя новая рабыня похожа на дриаду[15]15
  Дриады – нимфы, покровительницы деревьев. Иногда они именовались по названиям деревьев: например, мелиады обитали на ясенях. Гамадриады были смертны и погибали вместе с деревом, с которым были связаны.


[Закрыть], – сказал однажды муж за обедом, приподнявшись на своем апоклинтре[16]16
  Апоклинтр – особое ложе для еды. В описываемое время, как правило, мужчины ели, полулежа на особых сиденьях. Их название происходит от слова «апоклино» – «разгибаю спину» (греч.). На апоклинтре полулежали, опираясь на левый локоть, чтобы желудок, который находится слева, не давил на другие органы, переполняясь. Однако возлежать имели право только мужчины: женщины ели, сидя на жестких креслах или табуретах.


[Закрыть] и взглянув в окно.

Зенэйс тоже выглянула – и увидела эту новую девчонку, которая пыталась залезть на шелковицу. Ее коротко остриженные – почти под корень! – волосы уже отросли на два пальца и окружали ее голову смешными кудряшками. Такие бывают у новорожденных ягнят, и Зенэйс всегда смотрела на этих хорошеньких малышей с умилением. Однако сейчас она чувствовала не умиление, а отвращение. Отвратительны были кудряшки этой «дриады», и веселые зеленые глаза, и длинные ноги с тонкими, точеными щиколотками…

Зенэйс вспомнила, что ее собственные щиколотки трудно было назвать изящными, да и вообще… с того времени, как она захотела выйти замуж, пришлось перестать носить короткие хитоны…

После этого новой служанке предписали отныне прикрывать ноги оборванными полами хитонов (рабам запрещалось подшивать одежду, так же как и носить длинные волосы) и больше не лазить по деревьям.

Но было уже поздно!

Трудно сказать, что именно сразило Харизия, но отныне эта рабыня для него словно медом была намазана.

Сначала Зенэйс свысока поглядывала на эту одержимость и уговаривала себя, что через это рано или поздно проходят все женщины. Их мужьям мало собственных жен, им даже мало уличных потаскушек – они сплошь и рядом тянут руки и кое-что другое к рабыням. Надо только не пропустить день, когда девка понесет, и немедленно послать ее к знахарке, чтобы вытравить плод: никаких ублюдков Зенэйс в своем доме не потерпит! Конечно, многие почтенные афиняне считают, что размножение собственных рабов – это очень выгодно, не надо тратиться на торгах, где цены на молодых и сильных мужчин и женщин иногда превышают всякие разумные пределы. Однако Зенэйс такие рассуждения казались полной глупостью. Пока еще отродье вырастет да сделается пригодным к делу! Его надо кормить и учить, тратиться на одежду… Если посчитать расходы, так на так и выходит, зато жизнь без этих хлопот и забот о маленьких рабах будет куда спокойней!

Впрочем, рыжая «дриада» не беременела, хотя Харизий редкую ночь не утаскивал ее в укромный уголок сада и не валял там – то прямо на траве, то позаботившись кинуть какую-нибудь подстилку. Теперь Зенэйс следила за этой связью с презрением, но и с победным чувством: у них с Харизием тоже не было детей, ну а поскольку досужая молва всегда обвиняет в этом женщину, Зенэйс порою чувствовала себя неуютно среди подруг, которые таскали за собой свои многочисленные выводки да наперебой хвалились, что снова беременны.

Самое смешное, что Зенэйс прекрасно знала: беременность причиняет им ужасные страдания, они тайком от мужей бегают к бабкам или зазывают их к себе, чтобы за большие деньги купить какое-нибудь зелье, которое сделает их бесплодными, наконец-то избавив от беспрестанной тошноты, рвоты, страшных пятен на лицах, отекших ног и родовых мук! Но, насколько было известно Зенэйс, добиться этого ни одной из ее подруг пока не удалось. Они снова и снова мучились беременностями, потом родами, потом кормлениями малышни, бессонными ночами над больным ребенком, частенько и слезами над его могилой… и втихаря мечтали о блаженном покое бесплодия.

И при этом имели наглость свысока и даже презрительно поглядывать на Зенэйс, у которой не было детей!

А ведь, оказывается, вовсе не она была в этом виновна. Бесплоден-то сам Харизий!

Хм… а ведь теперь Зенэйс получила отличную маленькую пику, которой при случае можно уколоть супруга… умная женщина никогда не упустит случая пробудить в мужчине чувство вины: ведь, когда мужчина чувствует, что в чем-нибудь виноват, из него можно веревки вить – к тому же почти без всяких усилий!

Зенэйс на какое-то время даже почувствовала что-то вроде благодарности к рыжей дурочке, которая помогла ей обнаружить уязвимость мужа. Но вскоре поняла, что если кто здесь и дурочка, так это она сама.

Весь ужас состоял в том, что Харизий не просто привязался к девчонке. Он влюбился как безумный! Можно было подумать, в подручных у этой «дриады» состоит целая фаланга маленьких эросов, которые в меткости могли бы состязаться со знаменитыми критскими лучниками… однако у Харизия не имелось знаменитого критского панциря, сшитого из нескольких слоев вымоченного в соленом растворе холста, а потому сердце его было с легкостью пробито любовными стрелами!

Раньше Зенэйс имя этой рабыни казалось глупым и смешным. Никарета, с ума сойти! Маленькая Ника, маленькая победа! Слишком высокопарно для жалкого рыжего отродья, купленного на рынке! Однако постепенно это имя перестало казаться смешным, а сделалось страшным и грозным! Угрожающим семейному счастью Зенэйс…

Неведомо, какими средствами: бесстыжим ли передком, бойким ли язычком, жадными, нахальными ли губами, блеском ли зеленых глаз, точеными ли щиколотками, веселыми ли кудряшками, которые Харизий так любил обвивать вокруг пальцев, словно путы на себя надевал, и эти кудряшки, чудилось, вбирали в себя весь солнечный свет (в то время как замечательный парик, который был сделан из волос Никареты и обошелся Зенэйс в чудовищные деньги, выглядел как тусклая рыжая – вернее ржавая! – мочалка, а кудри на нем развились и нипочем не желали завиваться снова, даже будучи смоченными в морской воде и накрученными на разогретые медные щипцы!), – неведомо, словом, какими средствами, какой тайной женской магией Никарета приковала к себе Харизия, однако Зенэйс вдруг поняла, что она, жена, совершенно перестала для него существовать.

Как же это оскорбительно – видеть равнодушие в глазах мужа…

И добро бы только равнодушие! Порой в этих глазах мелькала истинная ненависть! Неистовая страсть к Никарете вытеснила из сердца Харизия все добрые чувства, которые супруг может испытывать к супруге, изгнала из его памяти все картины их былой любви.

Сейчас Зенэйс искренне верила, что они были страстно влюблены друг в друга накануне свадьбы, хотя на самом деле их свела умелая сваха, и Харизий впервые поднял покрывало новобрачной и увидел ее лицо всего лишь за какое-то мгновение до того, как развязать ее девственный пояс. В брачную ночь, к слову сказать, он сильно оплошал и смог сделать Зенэйс женщиной лишь под утро, да и то с помощью пальца, чтобы не опозорить ни невесту, ни себя!

Все годы их жизни Зенэйс пребывала в блаженном убеждении, что Харизий был так потрясен ее красотой, что полагал себя недостойным ею обладать, однако теперь вдруг впервые задумалась: а что, если первым чувством к ней Харизия было не восхищение, а отвращение? Что, если он бывал столь редким гостем в ее постели именно потому, что просто-напросто не хотел ее?!

Да, теперь Зенэйс знала, как выглядит ее муж, когда влюблен, когда помешался от страсти…

И душа ее переполнилась завистью и ревностью, и ярость обуяла ее и помутила рассудок, и отныне ее целью стало извести Никарету, которая отняла у нее сердце Харизия.

Зенэйс не задумываясь пырнула бы девку ножом, опоила цикутой, продала с торгов, но она была слишком умна для того, чтобы так поступить. Убийства или продажи Никареты муж никогда не простит!

Конечно, дело можно было бы обставить похитрей и воспользоваться помощью опытной в таких делах знахарки, глотнув зелье которой Никарета тихо зачахнет, и никому даже в голову не взбредет, что смерть пришла к ней не по произволению богов, а по воле человека. Однако Зенэйс не сомневалась, что одуревший супруг будет свято чтить память поганой девки, да и вообще – в таком состоянии, в каком он находится, он способен перерезать себе горло, чтобы догнать тень обожаемой Никареты у врат Аида, и плевать ему, что на полях асфоделей[17]17
  Поля асфоделей – символ загробного царства в верованиях Древней Греции. Цветок асфодель, согласно верованиям, заставляет души умерших забывать прошлое.


[Закрыть] они будут блуждать, не помня и не узнавая друг друга!

Именно тогда Зенэйс бросилась в храм Геры просить о помощи. Однако богиня осталась глуха к ее мольбам. Возможно, в это мгновение она была занята тем, что сама пыталась справиться с какой-нибудь собственной соперницей, но Зенэйс от этого было ничуть не легче!

Она ушла в домашнее святилище Афины, какие имелись в усадьбах почти у всех добропорядочных граждан, которые весьма почитали покровительницу города, и рыдала там перед маленькой статуей мудрой и воинственной девы до тех пор, пока не заломило лоб и не зазвенело в ушах. И внезапно Зенэйс почудилось, что сквозь этот звон пробился чей-то голос, который произнес: «Алкиноя из Коринфа».

Зенэйс потрясла головой, но имя по-прежнему эхом отдавалось в голове.

Кто же она такая, Алкиноя из Коринфа?!

Раньше Зенэйс не задумываясь спросила бы об этом у мужа, который знал уйму всяких нужных и ненужных вещей, однако теперь она чувствовала: откровение, которое посетило ее, должно остаться от Харизия тайной. А потом вспомнила, что среди ее рабынь есть одна прачка, фиванка родом, которая была куплена после того, как побывала в рабстве именно в Коринфе.

И вот как-то раз, заглянув в прачечную – якобы затем, чтобы проверить, старательно ли стирается там белье, – Зенэйс, словно невзначай, спросила, не слыхала ли эта рабыня о какой-то Алкиное из Коринфа.

– А как же! – сказала фиванка. – В тех местах частенько рассказывали эту историю – в назидание хозяйкам, которые не хотели платить наемным работникам.

– Что?! – возмутилась было Зенэйс и уже хотела приказать высечь дерзкую рабыню, которая делает какие-то оскорбительные намеки… уж не на саму ли Зенэйс, которая не далее как неделю назад грубо выгнала вон наемного садовника, ничего ему не заплатив, ибо ей показалось, что персиковые деревья, за которыми он ухаживал, стали хуже плодоносить?! Однако у нее все же хватило терпения дослушать прачку – и вот что выяснилось!