Текст книги "Никарета: святилище любви"

– Я и знать ничего не знала, Мназон! – вскричала Тауза, рыдая. – Не губи меня и моих детей! Я думаю, что моя дочка врет. Она ведь совсем неопытна… Наверное, после купания в Скамандре она заснула на берегу, вот ей и приснился этот мужчина.

– Невесте накануне свадьбы должен сниться только жених! – наставительно буркнул Влазис, однако Никарета глянула на него презрительно:

– Нет, ты мне не снился. А тот красавец был со мной наяву, а не во сне!

– Молчи, молчи, ради всех богов! – простонала мать, пребольно пихнув ее в бок. – Соври, что ты все это выдумала по дурости! Я научу тебя, как ночью отвести глаза Влазису, чтобы он подумал, что именно он перелез через твой забор.

Однако было уже поздно: Влазис (он, вне себя от ярости, сорвал с головы венок из роз, растоптал его и наконец-то перестал чихать) вместе с отцом потребовали, чтобы позвали местную повитуху, которая здесь же, прилюдно, должна была убедиться сама – и убедить всех собравшихся в том, что сыну одного из самых богатейших в Троаде людей собирались подсунуть подгулявшую невесту.

Со всех сторон неслись крики: насмешливые, возмущенные, издевательские, сочувственные, – и Никарета наконец-то поняла, что навлекла на себя немалую беду. Опьянение, из-за которого она пустилась откровенничать, ушло, и ей стало по-настоящему страшно.

Что с ней теперь сделают? Наказания для неверных жен и невест по всей Элладе установлены самые тяжкие. Еще когда Никарета была совсем маленькой, она слышала ужасную историю про девушку из Афин, которую изнасиловали друзья ее жениха. Конечно, насильников наказали, но не слишком строго, потому что они в один голос уверяли, будто девушка их сама завлекла. Отцу несчастной пришлось заплатить большую пеню жениху – эта история случилась накануне свадьбы, и ходили слухи, что все было подстроено с ведома семьи жениха, которая рассчитывала и на приданое, и на пеню, да еще мечтала получить в свои руки средство всю жизнь держать строптивую красавицу в узде и попрекать: ее-де взяли замуж только из милости, хотя она и опозорила жениха.

Однако эта семейка перестаралась, потому что ярость отца бедной девушки превзошла все разумные пределы. Он во всеуслышание заявил, что его дочь – отъявленная потаскуха, если решила возлечь с тремя мужчинами, а значит, она всегда будет гулять от мужа, и этому нужно раз и навсегда положить предел. Она получит такого любовника, которого ей хватит до смерти!

После этого он запер дочь в пустом доме вместе с нехолощеным жеребцом – и заколотил окна и двери наглухо.

Из дома много дней раздавались крики несчастной девушки и неистовое ржание, так что все горожане норовили держаться от него подальше, а потом все утихло, только сильней и сильней просачивался сквозь щели запах падали.

Наконец жестокосердный отец взломал одну из дверей и вошел в дом. Оказалось, что конь сдох и уже начал разлагаться, а от девушки остались только какие-то ошметки да раздробленные кости, ибо конь, видимо, помешавшись от голода, съел ее тело. Говорят, этот дом до сих пор стоит на окраине Афин и носит название «Дом коня».

И вот сейчас Никарета представила себя запертой в таком же доме… У нее подкосились ноги, и она повалилась на дорогу почти без чувств от ужаса.

Она лежала в пыли, и никто: ни мать, ни жених, ни подруги, ни кто-либо из односельчан – не сделал ни малейшей попытки ей помочь, однако все сгрудились вокруг Мназона, наперебой обсуждая случившееся и наспех решая, что делать с распутной девкой.

Никарета дивилась такому жестокосердию, а между тем она просто-напросто забыла, что почти все односельчане были в должниках у Мназона и отлично знали, что он вполне оправдывает свое имя[34]34
  Мназон – означает «тот, кто помнит» (греч.).


[Закрыть] и никому ни лепты не простит. Ссориться с ним никто не хотел, и даже Тауза больше всего заботилась о том, чтобы с нее не стребовали пеню, а какому наказанию подвергнут дочь – ей было уже все равно.

Тем временем привели повитуху, которая велела держать Никарету за руки и за ноги и со злорадным проворством удостоверила, что в ее заборе и впрямь была проделана дыра, которой хоть единожды, но попользовался какой-то пролаза.

При этих словах Влазис разразился страшными проклятиями и стал требовать, чтобы все собравшиеся мужчины прямо здесь, на дороге, отымели эту потаскуху, которая его опозорила, причем он, само собой разумеется, хотел быть первым.

Однако тут вмешался староста и заявил, что, если об этом станет известно властям Троады, никому не поздоровится да еще придется откупаться большими деньгами. Не лучше ли поступить так, как предписывает закон?

– Ну и что он там предписывает? – угрюмо спросил Мназон, которому, честно сказать, не было до закона никакого дела. Он отпустил бы Никарету с миром, если бы получил деньги в возмещение своих затрат на свадьбу и ради утешения после принародного позора Влазиса, однако прекрасно понимал, что денег ждать от Таузы не имеет смысла, а потому планировал хотя бы потешить своё и сына уязвленное самолюбие.

Староста, человек красноречивый и любящий щегольнуть своей осведомленностью, разразился длинной речью – к немалому, правду сказать, удовольствию присутствующих, которые, как и все эллины, очень любили слушать умные речи, оттого у них в такой чести во все века были всевозможные омилитэсы[35]35
  Омилитэс – так в народе называли мастеров говорить, людей, обладающих даром красноречия. Риторами называли они себя сами, в своем кругу. Слово «оратор» – латинского происхождения, оно не употреблялось в Элладе.


[Закрыть], краснословцы, а попросту сказать – болтуны!

– Итак, – начал староста важно, подражая какому-то афинскому краснобаю, которого ему привелось давным-давно услышать и который произвел на него неизгладимое впечатление, – жена, уличенная в прелюбодеянии, уже не может пользоваться украшениями и посещать общественные храмы, чтобы не портить своим видом женщин безупречных, но если она все-таки преступит сии запреты, то любой встречный мужчина вправе сорвать одежду с ее тела, отнять у нее украшения и избить, однако убивать ее он не должен, ибо за это преступление сам понесет кару.

Тут староста остановился перевести дух и окинуть собравшихся значительным взглядом.

– Я, сограждане, могу сообщить вам еще об одном способе наказания жены-прелюбодейки, – продолжал он. – В некоторых местностях Эллады ее выводят на рыночную площадь и ставят на большой камень на виду у всех. Там она стоит день, а потом ее заставляют объехать весь город на осле. Потом ее вновь ставят на тот же камень, и с тех пор она должна забыть свое имя и зваться не иначе, как «Проехавшая на осле». Кое-где преступную жену выставляют на агору на одиннадцать дней без одежды, чтобы опозорить ее на всю жизнь…

– Ты говоришь о преступной жене! – перебила его Никарета, наконец-то справившаяся с рыданиями, которыми разразилась после унизительного осмотра, проведенного на виду у всех. – Но ведь я не изменяла своему мужу! Я еще не стала женой Влазиса! И я всего лишь исполнила обряд. Откуда я знала, что вы все лгали нам, юным девушкам, уверяя, будто Скамандр возьмет нашу девственность?! Оказывается, нужно было просто-напросто искупаться в реке. Но разве это называется – отдать девственность, если девушки выходили из воды по-прежнему невинными?! Вы лгали своим дочерям, они лгали вам! А я одна из всех сказала правду! За что же вы вините меня? Может быть, Скамандр воистину принял образ этого красивого юноши, чтобы обладать мною? Может быть, он отпускал девственными всех тех, кто обращался к нему прежде, потому что они не пришлись ему по нраву? Может быть, я первая, чью девственность он взял, ибо захотел меня настолько, что не смог устоять?!

Общее молчание было ей ответом. Чудилось, у всех собравшихся враз отсохли языки – у кого от изумления, у кого – от возмущения. Больше всего, конечно, разъярены были замужние женщины, каждая из которых в свое время непременно отправлялась на берег Скамандра, с большим или меньшим усердием плескала его воду на свой девственный передок или даже заходила на глубину, однако только сейчас услышала горькую правду о том, что божеству до нее и дотронуться-то оказалось тошно и ее девственность ему была без надобности!

Ну как можно вынести такое оскорбление от не в меру осмелевшей распутной девчонки?!

Односельчанки Никареты как раз поглубже вздохнули, чтобы выдохнуть из себя словечки покрепче, да такие, которые заставили бы их мужей побыстрей и побольней расправиться с этой наглой прелюбодейкой, однако голос подал тот самый широкоплечий житель Беотии, который называл себя ваятелем.

– А ведь девчонка права, – задумчиво сказал он. – И когда вы переведете дух и пустите в ход свои мозги – разумеется, если у кого-то из вас они имеются! – вы поймете, что не должны причинить ей никакого зла. Она ведь еще не стала женой этого вашего… как его там…

Беотиец пренебрежительно кивнул на Влазиса и пощелкал пальцами, пытаясь припомнить его имя, но не смог и продолжал:

– Она не изменила мужу, поскольку у нее нет мужа! Более того, вы даже пеню с ее матери стребовать не можете, потому что эта девушка призналась, что утратила невинность еще до того, как совершилось бракосочетание. Она никого не обманула, хотя вполне могла бы прибегнуть к одной из тех многочисленных уловок, на которые так горазды некоторые нечестные девы и их лживые мамаши. Вы должны отпустить ее с миром. Это ваш…

Ваятель снова бросил пренебрежительный взгляд на Влазиса, снова пощелкал пальцами, вспоминая его имя, и снова не смог этого сделать:

– Он пусть ищет себе другую невесту, а девушка найдет себе нового жениха. Думаю, с ее красотой и умом она не слишком долго будет его искать. Не сомневаюсь, что мой ученик Аргирос будет первым, кто придет к ней с повинной и посватается! И ей очень повезет, потому что он божественно талантлив, он подобен Пигмалиону[36]36
  Пигмалион – персонаж античной мифологии, царь острова Крит и скульптор, влюбившийся в статую женщины, которую изваял из слоновой кости. Афродита снизошла к его мольбам и оживила статую. В античных источниках имени статуи нет: Галатеей творение Пигмалиона назвал Жан-Жак Руссо – по имени прекрасной нереиды, морской нимфы.


[Закрыть] и давно превзошел меня, своего учителя! Должен вам сказать…

Но больше ничего сказать беотийский ваятель, решивший, подобно старосте, блеснуть своим красноречием, не успел, потому что все собравшиеся набросились на него с кулаками, так что, спасая свою жизнь, он был вынужден бежать столь же стремительно, как незадолго до этого бежал его ученик Аргирос.

Влазис вновь призвал мужчин свершить над Никаретой насилие, и кое-кто уже начал задирать полы своих одежд, а женщины – стыдливо отворачивались и заставляли отворачиваться дочерей, которым, наоборот, ужасно хотелось посмотреть, что же тут будет происходить, – однако, на счастье Никареты, появился старый жрец храма Афродиты, который все это время ждал-ждал свадебную процессию в храме богини, потом устал ждать и вышел на дорогу посмотреть, почему все собрались там толпой и орут на разные голоса.

Жрец этот был человек добрый – особенно когда речь шла о молодых красавицах и их судьбах. Он всю свою долгую жизнь служил в храме и прекрасно знал, что Афродита – далеко не та богиня, которая будет сочувствовать обманутым мужьям или порицать распутных жен, а также дев, которые слишком поспешно развязали свой пояс.

В глубине души жрец всегда насмехался над теми парами, которые искали благословения своему союзу у Афродиты. Ведь это богиня истинной страсти, а какая же истинная страсть может быть между мужем и женой?! Так себе, исполнение супружеского долга! Им бы лучше обращаться к Гере! Та, конечно, тоже знавала сладость любовных объятий… всем известно, что однажды, когда Зевс после какой-то измены явился к ней испросить прощения, их любодейство длилось не больше, не меньше, как шестьдесят суток!.. Но и это, по мнению старого жреца, было всего лишь старательным исполнением супружеского долга. Афродита же смеется над всяким старанием – она покровительствует пылкости, мгновенной вспышке, которая способна зажечь сердце неистовым огнем, она покровительствует взгляду, который может сразить любовью… Словом, она покровительствует Эросу, который воистину мгновенно поражает сердце своей стрелой, а вовсе не вводит ее медленно и осторожно!

Сердце этого жреца было столько раз пронзено стрелами Эроса, что превратилось в одну сплошную кровоточащую рану – и, конечно, он как никто другой мог посочувствовать Никарете, которая отдалась мгновенному велению страсти. Жрец твердо решил не дать свершиться насилию – и приступил к уговорам с таким усердием и красноречием, что и староста, и ваятель из Беотии показались рядом с ним всего-навсего косноязычными юнцами – чем-то вроде Влазиса.

Жрец вещал, что всякая страсть внушена Афродитой, а значит, решение судьбы Никареты следует предоставить именно этой богине. Ведь с древних времен человек справляет в ее честь праздник жизни! Жрец предложил запереть Никарету на ночь в храме, в небольшой каморке, где он держал свою утварь, которую использовал при совершении священнодействий.

Под двумя замками хранились драгоценные чаши для возлияния благовоний и сосуды с этими благовониями, лампионы для священных курений и мешки с теми веществами, с помощью которых жрецы разных богов испокон веков входят в священный транс. Также лежали в этой каморке драгоценные ожерелья и браслеты, которые жрец надевал при совершении богослужений, а кроме того, золотые и серебряные монеты, которые он скопил на восстановление порядком обветшавшего храма. Было там еще одно истинное сокровище, однако о нем никто, кроме жреца, даже не подозревал, и он надеялся, что оно так и останется тайной для всех, кроме того человека, который придет ему на смену, да и тому откроет тайну лишь сама богиня – если, конечно, сочтет его достойным своего доверия. Вещь эта принадлежала глубокой, глубочайшей древности…

Надо сказать, что храм Афродиты истинным чудом устоял при разрушении Трои, несмотря на то, что именно Афродита – будем же откровенны! – привела великий град к гибели. Ведь если бы она не пожелала превзойти своих соперниц красотой и получить золотое яблоко, не искусила Париса красотой Елены, не внушила Елене страсти к сыну троянского царя, не заставила ее покинуть мужа и бежать с любовником, кто знает… кто знает, может быть, Троя и посейчас стояла бы на своем месте!

С другой стороны, чем она тогда была бы? Одним из множества городов, чья жизнь течет ровно и сонно и которые своей историей отнюдь не поражают воображение поэтов так, как история Трои поразила воображение великого Гомера!

Словом, храм Афродиты – неведомо как! – устоял во время гибели Трои, но уже обветшал и, пожалуй, готов был развалиться под гнетом полтысячи лет, минувших с того времени…[37]37
  Принято считать, что Троянская война произошла в 1194–1184 годах до н. э., то есть в XII веке до н. э. События же, описываемые в этом романе, случились в VII в. до н. э.


[Закрыть]

Конечно, конечно – кража священных предметов из храма была бы страшным святотатством, конечно, конечно – любой из жителей Троады заявил бы, что он, скорее, руку себе отрубит, чем осквернит ее воровством… Однако жрец по опыту жизни изведал, что человек слаб: блеск злата может не только ослепить его, но и помутить ему рассудок, заставить отрешиться от самых священных клятв…

Оттого этот жрец и хранил свои сокровища под двумя замками.

О крепости этих замков всем было известно, а потому троадцы кое-как смирили свой гнев – ведь они внимали этому жрецу многие годы и привыкли верить, что богиня именно его устами доносит до людей свои желания! – и предоставили Афродите решение судьбы Никареты.

Девушку отвели в храм и оставили в каморке.

Жрец совлек с себя венец из прозрачных адамасов, тщательно отшлифованных еще древними мастерами-космиматополисами[38]38
  Адамас – несокрушимый (греч.). Так в древние времена назывались алмазы.
  Космиматополис – ювелир (греч.).


[Закрыть]. Как известно, эти камни получили свое название – адамасы, то есть несокрушимые – из-за своей невероятной твердости. Но, кроме того, они были так красивы, особенно отшлифованные и промытые! Жрец, следуя нерушимому обряду, смысла которого сам не знал, тщательно полировал камни перед тем, как надеть венец, и весь день они вбирали в себя солнечные лучи и сверкали в них так, что слепили глаза и радовали сердце.

Жрец уложил этот венец в кипарисовый ларец, где он хранился с тех самых пор, как храм был построен.

И ушел, закрыв за собой дверь.

Никому и в голову не могло прийти, что Никарета может сбежать!

Это было совершенно немыслимо: ведь дверь запиралась накрепко.

Один замок был попроще – на веревочной тяге. Из него свешивалась веревка: чтобы замок закрыть, нужно было сильно дернуть за неё, и тогда полоса металла проникала в паз, выточенный в двери и исполняющий роль скобы. Однако открывался замок только особым бронзовым ключом, который жрец всегда носил на поясе.

Второй замок был сделан из бессмертного кедрового дерева, и на него эта дверь запиралась, наверное, еще во времена Париса и Елены!

Ключ, также выточенный из кедра, сдвигал засов, который входил в квадратный паз в стене. Ключ был столь велик, что жрец, сгибаясь от тяжести, носил его на плече, когда отправлялся в свою хижину неподалеку от храма.

Ну да, ну да… Обычно жрец запирал свою каморку именно этим надежнейшим замком, который было совершенно невозможно отворить без огромного ключа. Однако на сей раз, сам не зная почему, старик не стал задвигать засов, а навесил только первый замок. А потом ушел из храма, уводя за собой односельчан, унося на плече ключ от незакрытого второго замка, ужасаясь своему поступку – но не в силах заставить себя вернуться и запереть дверь понадежней.

Ночью он сначала никак не мог уснуть, а когда сон все же явился к нему, вместе с этим сном явилась и Афродита.

Она взошла на ложе старого жреца… Но этой ночью он вовсе не был стар: он был молод, красив, как в былые годы, и так силен, что владел прекрасным телом богини неустанно, вновь и вновь даря ей наслаждение и испытывая его сам, и было это наслаждение столь сильным и острым, что разорвало сердце старого жреца.

Он умер в миг наивысшего блаженства и отправился к Ахерону[39]39
  Ахерон – одна из рек в подземном царстве бога смерти Аида, переправившись через которую человек попадает в мир мертвых. Через эту реку (иногда считается, что через Стикс) на своей ладье переправляет тени умерших перевозчик по имени Харон.


[Закрыть] со счастливой улыбкой на устах… А также с мыслью о том, что, видимо, правильно он поступил, когда запер каморку в храме лишь на тот замок, который – при желании! – вполне возможно отворить…

Галера Драконта Главка

– Он сказал, что пальчики на моих ногах похожи на бобы, – чуть слышно выдохнула Фэйдра в самое ухо Хели. – А раньше так любил их целовать! И еще больше любил, когда я щекотала этими «бобами» у него в паху!

– А мне он ни слова не сказал, – так же тихо ответил Хели. – Просто выгнал меня.

Отвергнутые наложники никак не могли перестать пережевывать свои обиды, хотя уже настала ночь, и корабль стал на якорь неподалеку от Лехейской гавани города Коринфа.

Вообще творилось что-то совершенно непонятное. Если бы господин заставил капетаниоса поспешить, галера вполне могла бы пристать к Лехею еще до заката солнца. Собственно, все и рассчитывали нынче же оказаться на берегу. Конечно, груз не успели бы снести с галеры, но такое и раньше бывало, и Драконт спокойно уезжал в свою усадьбу у подножия Акрокоринфа, оставляя на судне охрану. Фэйдра и Хели своими ушами слышали, что он и нынче собирался так сделать: обещал капетаниосу, что, добравшись до дома, пришлет еще десяток надежных рабов в помощь усталым мореходам – чтобы усилить охрану груза.

И вдруг все переменилось в какое-то мгновение! Приказано было стать на якорь посреди залива – под тем предлогом, что Драконт раздумал оставлять груз на судне. Он сказал: слишком часто случалось, что лихие люди подплывали к кораблям под покровом ночи, вырезали команду, оставленную стеречь груз, и грабили галеру с таким проворством, что никто из береговой охраны ничего не успевал заметить. Конечно, вполне могло статься, что береговая охрана и сама была в сговоре с грабителями, но кто же это мог доказать?..

Само собой, хозяин должен заботиться о грузе. Однако разве Драконт не знал о случаях грабежа раньше? Именно поэтому он и собирался прислать своих рабов на корабль, чтобы увеличить охрану. И вдруг такая резкая перемена решения…

Впрочем, это не касалось ни Фэйдры, ни Хели. Какая им разница, ступят они на твердую землю нынче же вечером или завтра поутру? Они – вещи господина своего и должны во всем ему повиноваться, причем с радостью.

Так-то оно так… однако «вещи», которые с нетерпением ожидали, когда же господин пожелает ими воспользоваться, остались на палубе и не были приглашены на ночь в шатер, хотя привыкли там спать постоянно во время морского пути. Желание поражало Драконта внезапно, словно вспышка молнии, и требовало мгновенного утоления. Поэтому он предпочитал, чтобы наложники находились под рукой и днем, и ночью. Порою Фэйдра или Хели даже не успевали толком проснуться, а уже ощущали, как господин властвует их телами. Иногда ему довольно было просто излить семя, иногда хотелось более утонченных забав, однако с тех пор, как эти двое принадлежали Драконту Главку, они не могли припомнить ни одной ночи, которую провели бы спокойно, не испытывая на себе стремительной страсти господина, и настолько к этому привыкли, что им стало казаться, будто так будет всегда.

И вот что-то изменилось…

Конечно, это была первая ночь, проведенная в отдалении от Драконта, да и та всего лишь начиналась, однако брошенным наложникам чудилось, будто их одиночество длится уже несколько суток, а то и месяцев. Они не испытывали ни малейшего желания поискать утешения в объятиях друг друга: эти игры имели для них смысл лишь постольку, поскольку развлекали обожаемого господина.

– Бобы… – несчитано, в который раз, горестно пробормотала Фэйдра.

– Выгнал – и все… – тоскливо вторил Хели.

И вдруг оба насторожились, с надеждой вскинули головы и уставились в темноту, рассеянную светом небольшого лампиона, который нес Мавсаний, освещая путь Драконту, вышедшему из своего шатра на палубу.

Оба мигом воспрянули духом, исполнившись уверенности, что господин явился позвать их и предаться столь любимым ими всеми забавам, однако Драконт прошел мимо, даже не глянув в их сторону, хотя Фэйдра и Хели уже вскочили и кинулись было к нему.

Мавсаний досадливо махнул рукой, отгоняя докучливую парочку, однако оба заметили, что лицо раба, мельком освещенное лампионом, было угрюмо и выражало глубокую тревогу, почти страх.

Что-то случилось. Но что?!

Хели и Фэйдра умирали от любопытства и, вытянув шеи, следили за движением лампиона по палубе. Свет проплыл к противоположному борту и замер на миг, а потом стал виден тускло, словно просачивался сквозь плотную ткань.

– Да проглоти меня Сцилла! – пробормотала Фэйдра, которая успела за время плавания нахвататься острых словечек, бывших в ходу у гребцов. – Да прожуй меня Харибда, если господин не пошел к ней!

Она – та изнуренная, бесчувственная девка, которую нынче вытащили из моря и устроили в нарочно для нее раскинутой палатке. Фэйдра и Хели были отнюдь не глупы, а потому сразу увязали охлаждение к ним господина с появлением на судне этой девки. Сказать по правде, они не только жаловались друг дружке, пока сидели в одиночестве, – они перешептывались также и о том, что, не иначе, мореходы выловили из воды не обычную девку, а какую-нибудь нереиду, дочь морского старца Нерея.

Фэйдра и Хели были совершенно согласны между собой в том, что именно это и произошло, и спорили лишь о том, кто именно из полусотни нереид оказался на галере Драконта Главка. Поскольку в Коринфе были воздвигнуты статуи Галены, божества спокойного моря, и Талассы, которая держит на руках юную Афродиту, то черты лиц этих нереид были отлично знакомы наложникам Драконта, и они отвергли мысль о том, что на галере оказалась одна из этих нереид. Но какая же тогда?

Может быть, Панопея, одна из красивейших дочерей Нерея, которую морские скитальцы призывают во время шторма? Но штормом и не пахло, ветры дули самые благоприятные и мягкие, да и ничего красивого в спасенной девке не было! Тогда, возможно, это Сао – спасительница, которая обеспечивает безопасность плавания? Может быть, судну грозила беда, и Сао явилась, чтобы спасти его?..

Но если ее заботила лишь судьба галеры, почему это спасение она начала c того, что совершенно лишила разума ее владельца?!

Нет, это не добродушная Сао. Это одна из тех неотразимых чаровниц, что заманивают людей в свои любовные сети и сводят с ума.

О, сколько рассказывают страшных историй о том, как гребцы на той или иной галере спасли тонущую красавицу и даже позабавились с ней всей командой, причем с полного ее согласия – она сама искушала их! – но это оказалась нереида, и потом, когда она бросилась в море, за ней последовали и все мужчины, не в силах перенести разлуку с колдовской возлюбленной!

Конечно, конечно, это одна из них: Диона, Орифия, Дорида, Иоанесса, Эфира, Калипсо, Легейя, Феруса, Немертея, Протомедея или любая другая – да какое имеет значение, как ее зовут, если в опасности жизнь господина… а также, быстренько сообразили Фэйдра и Хели, их собственные жизни: ведь неизвестно, как поступят с ними наследники Драконта Мейкдона Главка, если он погибнет! К тому же у него нет наследников, он еще вообще не женат. Как бы его наложников – да и груз! – не присвоили капетаниос и команда. Груз, конечно, тайно продадут, а девушку и мальчишку оставят для собственного развлечения – для развлечения полусотни крепких и сильных мужчин! – а потом, когда гребцы уморят эти изнеженные подстилки Драконта своими грубыми ласками, их тела просто-напросто сбросят за борт, на корм рыбам…

Картины собственного ужасного будущего вмиг возникли в воображении наложников. Слезы уже готовы были хлынуть из их глаз, когда из-под полога выглянул Мавсаний и требовательно махнул рукой.

Фэйдра и Хели переглянулись.

Что это значит? Зачем их зовет Мавсаний? Не потребует ли он, чтобы они прислуживали очнувшейся нереиде? Ох, нет, они не решатся и дотронуться до нее!

А может быть, это вовсе никакая не нереида, а самая обычная девка, которая теперь умерла? И Мавсаний не хочет будить уставших гребцов, а прикажет, чтобы Фэйдра и Хели сбросили ее в море?

Ну, этот приказ они исполнят с удовольствием!

Наложники, отталкивая друг друга, вползли под полог – да так и замерли при виде своего господина, который склонялся над неподвижно лежащей незнакомкой, целовал ее, гладил и исходил над ней страстными вздохами. Сразу было видно, что он умирает от желания, переполнившего его чресла, и через миг Фэйдра и Хели поняли, зачем их позвали в эту палатку: чтобы их тела заменили господину другое тело…

И началось небывалое буйство плоти! Господин брал их снова и снова, то Фэйдру, то Хели, терзая их и мучая, но терзаясь и мучаясь сам, потому что взор его был устремлен на неподвижное тело девки… нереиды, конечно, искусительницы-нереиды, – теперь у Фэйдры и Хели не осталось совершенно никаких сомнений!

Нет, не Фэйдрой и Хели обладал Драконт – они были лишь сосудами, в которые он изливал переполнявшее его желание. На их месте сейчас могли оказаться любые другие рабыня и раб – Драконту было бы все равно. Ведь никто не смог бы заменить ему этого морского чудища, которое лежало перед ним, бесчувственное ко всему, дразня и распаляя его снова и снова – именно этой своей неподвижностью и недоступностью!

Уже почти на рассвете Фэйдра и Хели были, наконец, отпущены господином. Они выползли из-под полога, где всю ночь творилось неистовое, почти страшное в своей оголтелой страстности любодейство, чувствуя себя так, словно их поимел не один мужчина, а команда целой галеры, а то и нескольких. Оба мечтали лишь об одном – уснуть, уснуть… Но, как только они дотащились до укромного уголка под бортом и кое-как примостили там свои измученные, ноющие от боли неистовых сношений тела, рядом появился Мавсаний и чуть слышно прошептал:

– Утром, как только я вас позову, будьте готовы помочь мне. Мы должны избавиться от этой твари, пока она окончательно не погубила нашего господина!

«И нас заодно», – подумали оба наложника – и в тот же миг рухнули в блаженный сон, даже не найдя в себе сил, чтобы согласно кивнуть Мавсанию.

Троада

Никарета еще успела увидеть, как жрец, бросив ей последний взгляд и ободряюще улыбнувшись на прощанье, запирает дверь.

Потом вокруг воцарилась кромешная тьма, однако Никарета осталась совершенно спокойна.

Она перестала бояться с того самого мгновения, как на дороге появился – в своих алых и белых одеяниях и венце из адамасов – этот человек.

Никарета с самого детства смотрела на него с восхищением и почтением – почти как на божество! – и втихомолку считала его тайным любовником Афродиты. Ведь он был так красив!

Годы шли, жрец старел, однако Никарета не замечала этого: она помнила только, что в его глазах, устремленных на нее, иногда появлялась особенная нежность, как если бы этот жрец знал о ней что-нибудь особенно важное и тайное, о чем она и не подозревала. Очень хотелось спросить, что это, но было страшновато: а вдруг и нет ничего? Вдруг ей просто чудится? Вот ведь почудилось сегодня, что она побывала в объятиях Скамандра, а на самом деле это был всего-навсего обыкновенный юноша по имени Аргирос.

Обыкновенный?! Нет! Необыкновенно красивый! И необыкновенно ласковый…

Никарета не чувствовала никакой обиды на него за этот обман. Ведь Аргирос искусил ее не потому, что решил смеха ради воспользоваться глупостью и неопытностью деревенской простушки. Нет, он и сам был ею искушен, девушка это чувствовала, знала наверняка… Он просто не смог устоять перед ней, он вспыхнул желанием – и зажег своим желанием Никарету.

При этом воспоминании сердце ее часто забилось, ей стало жарко и томно, и она подумала, что, если даже завтра односельчане сотворят с ней что-нибудь ужасное и подвергнут какому-нибудь из тех многочисленных наказаний, о которых спорили на дороге, – она все равно не сохранит в душе обиды на Аргироса. Нет, в самые тяжелые мгновения, во время самых страшных кар, которые ее могут ожидать, Никарета будет вспоминать, как они владели друг другом, как целовали и ласкали друг друга, как выдыхали между поцелуями блаженные стоны и никак не могли друг от друга оторваться…

Она слабо улыбнулась и вздохнула:

– Аргирос… О Аргирос!

И вдруг в темноте ей послышался шорох, а потом чуть слышный шепот:

– Я здесь, Никарета! Я пришел за тобой!

Сладкое, сонное оцепенение, овладевшее Никаретой при воспоминаниях о лепете ее первой любви и пеане[40]40
  Хвалебная песнь в честь божества, которая пелась в начале какого-то важного дела.


[Закрыть] первой страсти, мигом рассеялось, как рассеивается цветочная пыльца под внезапным порывом свежего восточного ветра.

– Аргирос?! – не веря своим ушам, воскликнула она, и опять услышала его голос:

– Да, это я! Я хочу открыть дверь. Попытаюсь отпереть замок, только подожди немного!

Никарета хотела добраться до двери, чтобы оказаться как можно ближе к Аргиросу, слышать его взволнованное дыхание, его движения за дверью, снова и снова убеждаясь в том, что это не сон, не наваждение, что прекрасный возлюбленный не покинул ее, что он явился за ней! – однако темнота была воистину непроглядной. Наверное, туда, где находился Аргирос, проникали меж полуразвалившихся стен и колонн храма лунные лучи, помогавшие ему возиться с замком, а Никарета ничегошеньки не видела.

Она даже зажмурилась в отчаянии – зажмурилась до боли в глазах! – а когда снова открыла их, вдруг показалось, что она видит слабое сияние где-то в углу. Никарета сделала в том направлении несколько осторожных шагов – и поняла, что свет исходит из большого кипарисного ларца, в который жрец, уходя, положил свой венец из адамасов.