Текст книги "Ночь"

Елена Арсеньева
Ночь

Была уже ночь, когда Ерасимов возвращался домой. В стеклах тлел лунный свет, на углах мерцали недобитые фонари.

Влажно, горьковато пахли тополя. Ветер сдул все сережки, и утром тротуар казался усыпанным малиной. Сейчас под ногами тихонько похрустывало. Ерасимов старался ступать мягче, но тут же забывался, й шаги его опять становились тяжелыми шагами обиженного человека.

Вдруг впереди послышалась возня.

Ерасимов поднял голову. Под аркой сопел мужчина:

– Да погоди!.. Да куда ты!..

Резко, тонко стонала женщина.

У Ерасимова мурашки по коже побежали. Ноги сами понесли его в подворотню.

Там было темно и узко, как в горлышке пивной бутылки. Ерасимов даже размахнуться не мог, не ободрав кулака о кирпичные стены, он не различал ни правого, ни виноватого, а потому сгреб обоих в охапку и выволок на тротуар. Женщина сразу поникла на землю, а мужчина рванулся было, да Ерасимов держал крепко.

По сравнению с провальной тьмой подворотни здесь, под звездами и луной, было очень даже светло, и обидчик показался Ерасимову чем-то знакомым – и уж совсем не похожим на злодея-насильника: небольшой, толстенький, мягкий, словно бы даже пушистый: такое впечатление производили его волосы и курточка.

– Скотина! – крикнул Ерасимов, треся его что было сил.

– Да я не… я не… – заикался в его руках мужичок. – Да нужна она мне семь лет!

Обидчик был пьяноват, поэтому не столько испугался, сколько возмутился. Дергался, как жирненький карасик на крючке, и пыхтел:

– Пусти! Ты что?! Я же Генка Щекиладко, из котельной! Со смены шел, а она…

Ерасимов вспомнил, что и правда слышал фамилию Щекиладко на одном из собраний, еще когда работал на заводе, да и видел его, конечно. А Щекиладко продолжал рваться:

– Я ее поймать хотел. Показать!..

– Зачем? – не понял Ерасимов. – Кому? Что показать?

На миг он ослабил хватку, и Щекиладко выскользнул. Отскочив, крикнул:

– Нужна она мне! Я семейный! Двое пацанов! Да ты погляди, погляди только! Она же босая и… – Тут он произнес какое-то слово, Ерасимову послышалось – «горбатая», а Щекиладко, словно понимая что ему ничего больше не грозит, двинулся под арку, демонстративно напевая:

– Ай ку-ку, ай ку-ку, мне бы тол-стень-ку!..

Ерасимов наклонился над женщиной. Она неловко вытянулась – похоже, в обмороке; ноги у нее были босые, а под просторными складками серебристого плаща угадывался… горб.

И правда горбатая!

– Убогую обидел! – прорычал Ерасимов и на миг удивился этому слову в своих устах. – Я тебе!.. Гад!

Но Щекиладко рассыпал вдали такую частую дробь шажков, что стало ясно: его уже не догонишь.

Ерасимов опять склонился к женщине. Она не приходила в себя. «Скорую» вызвать! Но как? Мобильный забыт дома. Оставить ее валяться на холодном асфальте? Жалко! Лучше пойти к себе и оттуда позвонить, тем более, что вон он, дом.

Ерасимов осторожно подхватил женщину под голые колени и горб. Очень тяжело было, неловко, на он напрягся и медленно двинулся вперед.

Жил Ерасимов на третьем этаже, и он сперва долго брел по крутой лестнице, нашаривая ногами ступеньки, еле удерживая незнакомку, которая безжизненно оттягивала ему руку, и то пугался: не померла ли она с испугу, – то злился на жертву Щекиладки. Впрочем, винил больше себя: зачем навязал себе и эти хлопоты, и эту тяжесть, и эту ответственность. Не бросишь же ее теперь здесь, на полдороге, придется тащить к себе, терять время… а спать хочется – спасу нет!.. И почему-то Ерасимов подумал, что к соей «писанине» он последнее время относится так же, как к этой ноше: бросить невозможно, но понимаешь, что не стоило и связываться. Горько стало в горле…

Он почти добрел до своей двери, когда женщина вдруг упруго вздрогнула в его руках. Очнулась, слава Богу! Ерасимов хотел помочь ей встать, но его нога скользнула, он дернулся к перилам – и уронил незнакомку.

А она почему-то не упала. На миг повисла в воздухе и вдруг, подобно огромной ночной бабочке, ослепшей от света, заметалась по узкой лестничной клетке, то касаясь пола, то ушибаясь о стены и потолок, подняв облако пыли, перемешанной с известкой, болезненно вскрикивая при ударах, вновь бросаясь на стены, словно птица, которая стремится вырваться на волю, разбив преграду своим телом и сильными крыльями.

Так вот что крикнул на прощание Щекиладко. Не горбатая, нет! «Она босая и крылатая!» То, что казалось горбом и широким плащом, было крыльями!..

Оцепенение Ерасимово прервал испуганно-ночной, осторожный и в то же время полный неистового любопытства звук. Такой звук возникает, когда пытаются бесшумно преодолеть сложную заградительную систему замков и цепочек.

Даром окатило Ерасимова – взмокли волосы на шее, а потом в холод бросило. Он кинулся к своей двери, вырвал из кармана ключ, вонзил его в скважину, и, когда вбегал к себе, ударило мыслью, что лучше бы сейчас захлопнуть дверь – проснуться от непостижимого сна, – но летунья, словно почуяв спасение, ворвалась во тьму ерасимовского коридора, и дверь захлопнуло порывом ветра. Тут же раздался тяжелый и мягкий звук: сорвалась вешалка с одеждой.

Потом стало тихо. Тихо и темно. Через окно комнаты вошла луна, узкая бледная полоска, словно зыбкий мост, пролегла от окна до коридора. И слова, призрачные, как лунный луч, возникли в уме Ерасимова, будто кто-то прошептал ему на незнакомом, но понятном наречии:

 
В час, когда день угас,
Не одна ль струит
На соленое море блеск,
На цветистую степь
Луна сиянье?..
 

– Как тебя зовут?

– …

– Да ты не бойся!

– Я не страшусь тебя, о незнакомец беспечный. Ты мне обречен!

– Ничего себе! Не успела увидеть… Если я холостой, так это еще ничего не значит. Я ведь тебя и не разглядел толком. Кажется – извини, конечно, – ты женщина не моего типа. Я предпочитаю маленьких, черненьких. Опять же, крылья твои… А какого цветя у тебя глаза?

– Не знаю о том.

– Ну не злись ты!

– Нет, я не злюсь.

– Что ж глупости говоришь? Кокетка! Чтоб женщина не знала, какого цвета у нее глаза…

– Не называй меня женщиной, не нарекай словом чуждым.

– А? Пардо-он… И помыслить не мог, чтоб в наше время еще хоть кто-то… Ну, твои проблемы! Впрочем, ясно – крылья. Да, как-то трудно представить… Черт, неловко вышло. Ну извини, не дуйся. Погоди, сейчас свет включу, кофе сварим.

– Нет!!!

– Чего ты? Торопишься, что ли? Дома ждут? Не пойму вообще, как только тебя на улицу отпускают, да еще одну. Такую если неожиданно увидеть, с перепугу можно… это… Извини, конечно. А ты отсюда далеко живешь?

– О, далеко!..

– Ты прости, я, наверное, назойлив, но… ты так и родилась с… этим?

– Да. От рожденья меня носят крылья по свету.

– Вернее, ты их носишь, бедолага.

– Мы все такие – и жребий наш не тяготит нас.

– Да ты что?! Вся семья, что ли?!

– Да, мои восемь сестер от рожденья крылаты.

– Господи! Девять крылатых девок!.. А родители твои тоже уроды? То есть это… извини, я…

– О нет! Наш отец – луноликий, солнцекудрый красавец. Небесноокий и среброногий владыка…

– Ух ты, ну и штиль! Ты стишками, случаем, не балуешься?

– Что, объясни, эти слова означают?

– Стихи, говорю, не пишешь?

– Нет! Я не из этого племени…

– Ну и слава богу. Надоели стихоплеты – и стихоплетки тоже.

– Отчего же? Не сам ли ты услаждаешь себя ритма и рифмы игрою?..

– Что же, что сам! А кстати, откуда ты знаешь?

– Об этом известно мне.

– Ну откуда, а? Наверное, читала что-то мое? И как? Нравится?

– Нет.

– Нет?! А… ха! Ну-ну.

– Ты рассержен?

– Да нет, почему? Просто… могла бы хотя бы из вежливости сказать: мол, ничего, читать можно. Конечно, стихи – дело субъективное, но их ведь хвалили. И в прессе, причем не раз! Есть, конечно, такие, как ты… А чьи же стихи тебе нравятся?

– О, очень не многих!.. Среди других знала я женщину в годы иные. Она умерла от несчастий сердечных. Но творенья ее…

– Да, знаю я таких бедняг. Что-то с мужиком не сложилось, взбрыкнет – а потом всю жизнь убеждает себя и читателя в том, что любит только его, его – единственного, себе душу травит, а ни ей до него, ни ему до нее, в сущности, дела нет.

– Нет, та иною была…

– А, все одинаковые. Ну-ка, выдай что-нибудь ее.

– Смысл твоих слов мне опять непонятен.

– Прочти, говорю, ее стихи какие-нибудь, если помнишь.

– Помню. Послушай.

 
Сверху низвергаясь, ручей прохладный
Льет сквозь ветви яблонь свое журчанье,
Из дрожащих листьев кругом глубокий
Сон истекает.
 

– Да-а? Так… А еще?

 
– Критянки под гимн окрест огней алтарных
Взвивали, кружась, нежные ноги стройно,
На мягком лугу
Цвет полевой топтали.
 

– Значит, это твоя знакомая написала?

– Да.

– Ну надо же! Слегка старомодно, ты не находишь?

– Что говоришь ты?

– Да ничего… И когда же она умерла? Давно?

– Да – для тебя. А для меня молода и жива она вечно.

– Ты что, думаешь, я совсем пинжак? Погоди-ка.

– Нет, нет, не надо огня!

– Да ладно, в коридоре-то я не включаю, чего всполошилась? Сиди себе. Я только в комнате, сейчас… книжечку одну возьму. Это из «Всемирки» – «Античная лирика». Шутишь ты слабо, подруга. Это же все стихи Сафо.

– Да, ее так называли!

– Ничего, конечно, стишата:

 
Эрос вновь меня мучит истомчивый,
Горько сладостный, необоримый змей…[1]1
  Стихи Сафо даются в переводе В. В. Вересаева.


[Закрыть]
 

Так что недооценила ты меня. Кстати, я вспомнил… тогда, в те времена, когда эта твоя Сафо жила, без всяких античных богов шагу было не ступить! Видишь? Еще одна ценнейшая штука. Зачитал, между нами говоря, в городской библиотеке, за что и вытурен был. Но это детали. «Мифологический словарь» – читала? Так такие, вроде тебя, бабы с крыльями, знаешь так называются? Гарпии! Ясно, кто ты?

– Нет, нет, о нет! Я не гарпия! Нет, нет, о боги!

– Да ладно, чего? Успокойся, я не хотел тебя обидеть. Не гарпия – и не надо. Кто ж ты такая?

– …

– Да скажи хоть, как зовут!

– …

– О Господи! Ну характер! Я же не со зла. Ну прости. Да ты плачешь, что ли?! Не могу я. Ну не надо, ради Бога. Вот, вся намокла. Ну иди сюда. Тихо, тихонько… Успокойся. Кач-кач-кач… а-а-а… Ну, все? Посиди, ничего, не такая уж ты тяжелая. А знаешь, крылья у тебя на ощупь такие мягкие… Совсем не как птичьи. Какие-то бархатисто-синтетические. Будто кожа у маленького ребеночка. А на щеках кожа еще нежнее. Удивительная у тебя кожа! Как… прямо как лепесток розы. Ну вот, я тоже заговорил как твои древние. Лилейноликая ты! Вообще ты красивая. И волосы потрясающие. Чистое золото! Златовласая, лилейноликая… Тебе уже кто-нибудь говорил такие слова? Да, извини, я опять забыл про крылья. Знаешь, если б не они, ты бы любой маленькой-черненькой сто очков вперед дала. Маленькие все какие-то коротконогие, а у тебя ножки прямо фотомодельные. Ну, ты успокоилась? Видишь, как я стараюсь, какие комплименты расточаю? Стройноногая, крутобедрая, острогрудая… Ты извини, это ж просто эпитеты, безотносительно… Ей-богу! Э… Слушай, может, ты сойдешь с моих колен? Я не устал, но… Все-таки удивительное у тебя лицо. Так и хочется погладить. Гу

...

конец ознакомительного фрагмента