Текст книги "Виновница страстей"

Глава шестая
Ночное путешествие

Тьма стояла кромешная, а фонари не горели. Аглая с тоской взглянула в небо, затянутое тучами. Наверное, по распорядку должна была светить луна, а стало быть, фонари зажигать надобности не имелось. Недавно кто-то из слуг, отправленных в полицейский участок на порку, рассказал, воротясь, что в участке висит аккуратно написанный регламент лунных ночей. То же развешено и по всем другим городским участкам. Луне следовало светить двенадцать раз в месяц. Эти сведения доводили до сведения всех фонарщиков, трудившихся на участке.

Работа у них непростая! Это подойди к каждому фонарному столбу, приставь лесенку, влезь на нее, открой стеклянный колпак, подожги фитилек, плавающий в конопляном масле, потом закрой колпак, спустись с лесенки и тащись дальше, к следующему фонарю. При этом волоки на себе тяжеленькую деревянную лесенку, жестянку с гарным маслом, жестяную же воронку и ковшик – чтобы масло в воронку наливать, – масляный насос, множество тряпок да ершиков: стекла фонарные протирать и прочищать светильню, – а также небольшой деревянный ручной фонарь.

Зачем фонарщику фонарь? Да ведь участок длиной верст в шесть, и на нем стоит полторы сотни столбов. Пока дойдешь от горящего до еще не зажженного, небось заблудишься в темноте! Освещались только тротуары, а для мостовой хватало и каретных фонарей.

Впрочем, «освещались тротуары» – это только звучало роскошно, а на деле фонарь озарял всего-то круг в аршин.

Выходили работать фонарщики в сумерки, когда на пожарной каланче вывешивался красный фонарь, означающий, что пора освещать Москву, – и доходили до последнего столба на своем участке чуть ли не к утру, когда начинало светать и наступало время гасить огни. Поэтому фонарщик почти без отдыха пускался в обратный путь, чтобы вновь приставить к столбу лесенку, снять колпак, погасить горящий фитиль, закрыть колпак, взвалить лесенку на плечо и отправиться дальше.

Понятно, что фонарщики очень любили лунные ночи, ведь в такую пору тратить гарное масло и зажигать фонари было не обязательно! Лежи на печи, ешь калачи, а гарным маслицем кашу заправляй!

Если небо затягивали густые тучи, никто и в ус не дул. Регламент есть регламент! Положено луне светить – значит, свети, а коли не светит и кругом темнотища – ну так виноватить следует тех ученых людей, которые распорядок лунных ночей составляли да промашку дали.

Аглае еще повезло: нынче луна хоть изредка, да выглядывала из-за облаков, помогая не заплутать в переплетении проулочков, которыми она решила пробежать, чтобы сократить путь.

– Дура я дурища, – проворчала девушка почти в отчаянии, в очередной раз сбиваясь с дороги и пытаясь понять, где находится. – Не зря говорят: старая дорога короче двух новых!

Не близко от Пречистенки до Ильинки, если идти привычным путем: по Баряшинскому переулку мимо Спаса Нерукотворного на Божедомке, потом по Гагаринскому, свернуть на Юшковский, мимо Афанасия и Кирилы на Сивцевом Вражке, по Афанасьевскому, а уж там по улицам Знаменской и Моховой к Николаю Чудотворцу на Сапожках и по Никитской к Ильинке. Далековато! Утром Аглая попросила бы какую-нибудь повозку, да нельзя ждать до утра. А ездить на ямских лошадях дамам любого общественного положения считалось за стыд, разве что в Ряды[38]38
  Многочисленные лавки и магазинчики в Китай-городе.


[Закрыть]. Но Аглая направлялась среди ночи ни в какие не в Ряды, да и где в такую пору отыщешь наемную карету?! Поэтому, чтобы сократить дорогу, она и пустилась даже не переулками, а проулочками – тропками, которые проложили прохожие, норовившие всякую длинную дорогу сделать короткой. А все эти проулки словно писаны причудливыми каракулями – ни одного прямого нет. Они то сужались, то расширялись, то внезапно превращались в тупики.

За заборами порою взбрехивали разбуженные собаки, но, на счастье, и улицы, и переулки, и проулочки были пусты. Аглае везло, хотя ночами, всем известно, шлялись по Москве всякие рожи, которые, случалось, пограбливали. А ведь случись что, будочника[39]39
  Низший полицейский чин в описываемое время. Для несения службы и жилья ему была выделена особая будка, отсюда и название должности.


[Закрыть] не дозовешься, хотя ему полагалось по ночам стоять на часах возле своей будки – каменного круглого строения, напоминающего обрубленную сверху башню, покрашенную зеленовато-желтой краской (злоязычные мальчишки именовали эти будки «чижовками», потому что чижики были точь-в-точь такой расцветки), – и, завидев приближающегося человека, грозно вопрошать: «Кто идет?» На сей вопрос обыкновенному москвичу следовало отвечать: «Обыватель», а военному: «Солдат». Если правильного ответа не следовало или прохожий вообще предпочитал отмолчаться, будочнику полагалось подозрительного субъекта задержать. Однако несколько минут назад Аглая пробегала мимо будки, стоявшей чуть ли не вплотную к подворью Игнатьевых, а стража на месте не было, и в крохотном окошке не мерцала свечечка. Будочник, конечно, спал. Тогда это было на руку Аглае – ей меньше всего хотелось, чтобы ее уход из дому был замечен, – однако сейчас, почти в полной темноте, становилось иногда страшновато. Но и в мыслях не возникало вернуться – главной заботой стало ноги не переломать в колдобинах дороги. Тротуары представляли собой деревянные мостки, в которых доски по большей части были треснуты и проваливались, так что поранить ногу или вовсе сломать ее оказывалось очень даже легко, особенно в темноте. Однако и по мостовым не больно-то разбежишься, настолько скверным качеством они отличались. Аглая не знала, досужая это байка или истинная правда, однако ходили слухи, будто заезжие иностранцы спрашивали у москвичей, почему на мостовых кладут камни острием вверх. Они были уверены, что это делается нарочно, вот только не понимали, для чего!

Ну что тут можно было сказать? Да ничего – только плечами пожать оставалось. Мощение входило в обязанность домовладельцев, а те не шибко-то старались. Где-то отмостка была получше, где-то похуже; иные хозяева по ночам воровали булыжник с участка соседа, чтобы залатать прорехи своего участка, так что даже большие улицы вроде Тверской изобиловали ямами, что же говорить о проулочках, по которым прыгала с колдобины на колдобину Аглая?..

Петляя между садами, заборами и оврагами, она наконец выбралась на Знаменку и приостановилась перевести дух. Откуда-то неслись развеселые вопли – к превеликому изумлению Аглаи, вопили по-французски.

«Никак господа гусары гуляют?» – подумала Аглая с усмешкой, которая превратилась в печальную гримасу, когда она вспомнила одного гусара, в объятиях которого самозабвенно танцевала совсем недавно. Казалось, не два-три часа, а два-три месяца с тех пор миновало!

Веселые крики приближались, причем именно от Моховой, то есть с той стороны, куда Аглае нужно было идти. Она прикинула, не удастся ли обойти подгулявших стороной, однако справа стоял высокий забор, рядом с которым распростерся заболоченный овражек, заросший осокою. По-под забором тянулась узкая тропочка, которой в темноте не пройти: как пить дать сорвешься к лягушкам, которые сонно поквакивали на сыром дне оврага.

Нет уж, лягушек Аглая боялась до смерти!

Между тем разудалые вопли приближались, и Аглая решила переждать, пока пьяная компания пройдет мимо. Она прижалась к забору, полуотвернувшись, накинув на голову платок, и замерла, надеясь, что ее никто не заметит в темноте.

А гусары от французской болтовни перешли к пению, вернее, к не слишком мелодичному ору популярных стихов все того же «Анакреона под доломаном», которого не столь давно вспоминала и Аглая.

 
Ради бога, трубку дай!
Ставь бутылки перед нами,
Всех наездников сзывай
С закручёнными усами!
 

Голоса их звучали так задорно, что Аглая с улыбкой обернулась – и как раз в эту минуту луна предательски выглянула из-за туч. Лучи ее заблестели на золотом и серебряном шитье ментиков – и осветили бледное лицо прижавшейся к забору девушки, с головы которой так некстати съехал платок.

Четыре фигуры замерли, голоса певцов стихли от изумления, ибо Аглая оказалась прямо перед ними.

– Разрази меня гром! – воскликнул кто-то воодушевленно. – Мамзелька! Вот так подарочек судьбы. Господа, а ведь только этого нам и не хватало! Почем берешь с души, вернее, с тела?

Аглая была так ошарашена этой грубой пошлостью, что на какое-то мгновение остолбенела. Не сразу до нее дошло, что ее приняли за… за гулящую!

Ну да, приличной девушке и даже взрослой даме ни в коем случае не следовало появляться в одиночку на улице – только в сопровождении слуг или родственников. Тем паче в такую пору! Это и в голову никому не взбрело бы! Но что делать, если человека спасать надо?! Только разве объяснишь это всякому встречному-поперечному? Да и слушать ее никто не станет. Надо бежать. А дорога перегорожена!

– Точно, девка! – радостно воскликнул другой голос. – Ночью, без человека[40]40
  То есть без слуги.


[Закрыть], да разряжена!

– Где ж она разряжена? – удивился кто-то третий. – Вон платком принакрылась.

– А мы сейчас платок с нее снимем да поглядим, мамзелька или, может, дамочка.

– Сударыня, не соблаговолите ли вы развеять наше одиночество? – раздался четвертый голос – и Аглая вздрогнула, потому что ей показалось… ей показалось, что это голос Льва Каменского.

Ой нет!

Она рванулась в сторону, однако поскользнулась и поехала по склону куда-то вниз… в овраг, к лягушкам!

Взвизгнула от ужаса, представив, как съедет в болотину и сонные лягушки сначала кинутся от нее врассыпную, а потом соберутся, усядутся на широких темных листьях белокрыльника и будут таращить глаза на Аглаю, которая начнет плюхаться в болоте, пытаясь выбраться… неизвестно, удастся ли ей это и сколько она тут провозится? И в каком же виде она явится к Даниле Зуеву?! Да он разговаривать с ней не станет, он ее с порога попрет в тычки! А может, трясина затянет Аглаю сразу?! И она утонет? И ей не удастся встретиться с Зуевым и уговорить его… О Господи, спаси!

Все эти мысли промелькнули в голове в одно мгновение ужаса, а в следующий миг Аглая ощутила, как чья-то сильная рука вздернула ее со скользкого склона и вытащила на твердую землю.

– Собрались топиться в болоте, сударыня? – захохотал ее спаситель. – Так испугались нашего гусарского внимания? Да не бойтесь. Мы вас не обидим! Как ваше имя? Не хотите называться незнакомцам? Ну так мы сами представимся. Я – Лев Каменский, это вон Вася Шацкий висит…

Он махнул в сторону пятого гусара, который и впрямь висел на руках товарищей, и только сейчас Аглая поняла, что все они пьяны, как говорится, вусмерть!

– Сударыня, – простонал Вася, – извольте… позвольте… вас… тур вальса…

Как ни была Аглая взволнована, она не смогла сдержать смешок и пробормотала:

– Как-нибудь в другой раз, корнет!

В то же мгновение Лев, все еще державший Аглаю под руку, резко повернул девушку к себе и принялся вглядываться в ее лицо. Как нарочно, луна в эту минуту снова спряталась за тучу, и Лев нерешительно пробормотал:

– Наталья Михайловна?! Это вы?!

У Аглаи задрожали ноги.

Он узнал ее голос! Он не забыл ее!

О господи, что же ему сказать? Как объяснить?!

Да ничего нельзя сказать, никак не возможно объяснить!

– Вы ошиблись, сударь, – пробормотала Аглая.

– Какого черта?! – крикнул вдруг Лев, чуть не вплотную склонившись к ее лицу и пытаясь разглядеть его в темноте. – Это ведь не только голос, я знаю, что это вы, душа моя знает… – Задохнулся на миг и пробормотал: – Да я тебя среди тысячи найду, Наташенька!

Слезы прихлынули к глазам, сдавили горло, и Аглая сама не узнала своего голоса, когда с трудом выговорила:

– Вы ошиблись, сударь. Пустите меня, я спешу!

– Куда же вы спешите, графиня Нат… – заблажил было пьянехонький Вася Шацкий.

Лев метнулся к нему и зажал ему рот:

– Молчи, дурак!

– Каменский, ты чего, ты чего?! – закричали наперебой его приятели, пытаясь остановить Льва, и Аглая воспользовалась мгновением – сорвалась с места и со всех ног понеслась вдоль забора по узкой тропке, уже не боясь сорваться к лягушкам. Она сейчас ничего не боялась, ни о чем не думала, да и дороги не видела. Прижимала руки к сердцу, которое то ныло от горя, то дрожало от счастья.

– Он узнал меня! Он не забыл меня! – шептала Аглая на бегу, и этот счастливый шепот перемежался горестными всхлипываниями, потому что все это не имело никакого значения… не будет иметь никакого значения для Льва, как только он узнает, кто она такая. А значит, он никогда не должен об этом узнать!

Но что произойдет, когда он встретится с настоящей Наташей?! Об этом Аглая даже думать боялась!

Глава седьмая
Бретёр

Она не помнила, как добежала все-таки до Ильинки, и сообразила, что путь ее окончен, только когда очутилась около высокого – аж в три этажа! – здания. Необычайно длинный, украшенный арками и портиком с колоннами фасад поражал красотой. Назначен сей дом был для сдачи внаем. Здесь можно было снять помещения под лавки, жилье, присутствия. Нижний этаж весь был занят лавками да конторами, во втором и третьем помещались дорогие комнаты, в которых селились вполне достаточные москвичи, не желавшие связываться со строительством собственного жилья или снимать целые здания. Дом на Ильинке был в большой моде, а значит, квартиры ценились высоко. Однако людям с незначительными средствами тоже вполне можно было здесь приютиться. Для этого предназначались так называемые мансарды, размещенные под самой крышей. Комнатки в них были крохотные, но все-таки от желающих их снять отбою не было, особенно среди молодых военных или чиновников, знакомых с парижской жизнью. Да, говорили, архитектор Казаков, знаменитый в эпоху Екатерины Великой, украсивший Первопрестольную многими зданиями чудесной, изысканной красоты (как Университет на Моховой или Петровский подъездной дворец на Тверском тракте), взял за пример парижские дома, весьма многие из которых снабжены мансардами. Впрочем, с улицы, где прохаживалась чистая публика, мансард, назначенных, совершенно как в Париже, для небогатого люда, видно не было. Окна их выходили во двор и заслонялись высокими деревьями. Там же находились и черные лестницы; к жильцам мансард можно было подняться только по ним.

Парадные двери, по позднему времени, оказались все заперты, однако Аглае нужно было именно к черному ходу.

Она так переволновалась в дороге, что позабыла все увещевания, которые приготовила для смягчения сердца этого человека, коему судьбой назначено было сделаться убийцей Филиппа Пущина. Утром Филиппу предстояла дуэль, в которой он обречен был погибнуть, ибо человек, который его вызвал, считался одним из самых удачливых дуэлянтов, а может быть, даже и самым удачливым.

Данила Зуев сделал дуэль своим любимым увлечением. Это была его страсть, без которой он не мог жить, и в то же время забава, без которой обыденность казалась ему пресна. Таких людей называли бретёрами. Если статские и даже офицеры стрелялись чрезвычайно редко, из-за кровавых обид да за дела чести (рубились на саблях, правда, офицеры то и дело, но и тут все кончалось мировой), то Зуев, по слухам, видел в дуэли средство для решения очень многих житейских неурядиц. Насколько успела понять Аглая из сбивчивого Наташиного рассказа, Зуев готов был бросить перчатку или отправить картель[41]41
  Письменный вызов на поединок.


[Закрыть] даже тому, кто посмел помешать ему наслаждаться музыкой во время выступления знаменитой певицы, начал хлопать или шикать в театре наперекор общему мнению, наступил на ногу без извинения, говорил на счет Зуева дерзости, хотя и не прямо в лицо (правда, таких безумцев находилось с течением лет всё меньше и меньше!). Доходил он в своей страсти также и до того, что предлагал проигравшему партию (а ко всему прочему, Зуев был весьма везуч в карты!) сыграть еще раз… на участие в дуэли. Подобное буянство не почиталось особым пороком и не омрачало репутации офицера, тем более что и сам государь Александр Павлович относился к дуэлям довольно снисходительно, расценивая их как горькую необходимость. По его мнению, за убийство на дуэли нельзя было наказывать так же сурово, как за обычное убийство.

И все же подобных Зуеву даже среди офицеров было не столь уж много. Он считался особо опасным соперником, потому что стрелял превосходно из пистолетов, фехтовал не хуже Севербрика[42]42
  Знаменитый учитель фехтования в описываемое время.


[Закрыть] и мастерски рубился на саблях. При этом он был храбр и, несмотря на вспыльчивость и дерзость, хладнокровен и в сражениях, и на поединках. Именно это хладнокровие, а не только меткий глаз или твердая рука помогали ему не просто одерживать победы, но именно убивать противника – убивать без всякой жалости.

Аглая споткнулась на ступеньке и схватилась за перила, чтобы удержаться. Ей было так страшно, что ноги подкашивались.

– Господи, помоги уговорить его, помоги умилостивить! – пробормотала она.

Да, уповать следовало только на вышние силы – надежда на себя в ее душе едва теплилась!

Аглая миновала четвертый этаж и вошла в узкий, вдобавок заставленный сундуками коридор, в который выходили двери мансард с намалеванными на них цифрами. Она не знала, в котором именно номере живет Зуев, однако знала, что отыскать его несложно: он никогда не ложился спать в ночь перед дуэлью, и бодрствование не утомляло его, а только прибавляло выносливости и придавало зоркость его глазам. Поэтому нужно было найти дверь, из-под которой выбивался бы луч света. А вот и такая дверь, вся окруженная как бы белой линией: видимо, комната была ярко освещена.

Аглая набралась храбрости и постучала.

– Кого черт несет? – раздался хриплый голос. – Кузя, а ну взгляни!

– Эх, барин, что ж вы, я ж только что заснул! – с нескрываемым упреком, прорвавшимся сквозь зевоту, ответил ему кто-то, видимо, тот самый Кузя, потом послышалось шлепанье босых ног и дверь распахнулась. Аглая увидела низенького взлохмаченного человечка в исподних портках и старом, потертом до полной утраты блеска ментике, наброшенном на голые плечи.

Вероятно, это был слуга Зуева. Неизвестно, кого он ожидал увидеть, однако вытаращил на Аглаю заспанные глаза и сначала отмахнулся от нее, как от морока, а потом даже перекрестился. Впрочем, Аглая тут же вспомнила, что ее появление в жилище незнакомого мужчины среди ночи могло изумить кого угодно!

Однако чувства Кузи, так же как и обстановка этой комнатушки, в которой стояли только стол да оттоманка, небрежно накрытая узорчатым ковром, мало интересовали Аглаю: всё ее взволнованное внимание было приковано к хозяину.

Он стоял босиком; одет был в чакчиры и полурасстегнутую белую рубашку; соломенные волосы волной падали на лоб, а глаза были поразительного зеленого цвета. Все это Аглая могла хорошо рассмотреть, потому что комната и в самом деле была освещена множеством свечей, огоньки которых заколебались от сквозняка: окно в комнате было отворено. Странно, почему-то ей показалось, что эти очень светлые волосы она уже где-то видела…

На столе лежали пистолеты, пулелейка, похожая на щипцы с длинными ручками и большой головой, стоял мешочек с порохом: Зуев старательно готовил оружие к смертоубийству, которое ему предстояло совершить!

– Вот те на! – воскликнул он. – Чему обязан и всё такое прочее?

– Сгинь, пропади! – возопил вдруг Кузя, бросаясь к своему хозяину и прикрывая его собой. – Он не виноват! Не виноват! Ты ж сама к нему на шею вешалась! Что ж ему делать было?! Сгинь, пропади! Сгинь!

Аглая стояла столбом, растерянно хлопая глазами.

– Кузя, пшел вон! – с досадой прикрикнул Зуев. – Это не она. Это другая и вполне живая, не видишь, что ли? Пшел вон отсюда, черт бешеный, на сундуке ляжешь, да помалкивай, не то отошлю в деревню! Брысь, сказано тебе!

Кузя растерянно зыркнул сначала на Зуева, потом на Аглаю, да и побрел прочь из комнатушки, ворча:

– Не она? Живая? Ну, барину видней. Эх, грехи наши, чуть что, опять на сундук, ладно хоть не в сундук!

– Не обращайте на Кузю внимания, – проговорил Зуев, не сводя с Аглаи надменного взгляда. – Пуганая ворона куста боится. Наслушался всяких бредней, ну и… – Его лицо на миг омрачилось, но тотчас же приняло прежнее высокомерное выражение: – Итак, чему обязан столь приятным визитом? Вы по своей воле явились или вас Пущин подослал?

– Нет-нет, – испуганно вскрикнула Аглая. – Он тут ни при чем.

– Ага, – проницательно прищурился Зуев. – Упоминание о Пущине вас не удивило, поэтому догадка моя верна.

– К… какая догадка ваша? – пролепетала девушка.

– Что вы ради него пришли, – пожал плечами Зуев. – Дело привычное. Ко мне накануне дуэли, особенно если стреляться с какой-нибудь поганью предстоит, непременно любовница этой погани притащится. Самой погани вызов не принять позорно, петушится он, фанфаронится, пыжится изо всей мочи, а к ночи страх начинает его забирать, смертный страх, потому что знает погань сия, что от пули моей спасенья нет, вот он и давит на нежное женское сердечко, чтобы дамочка его пошла ко мне, пала в ножки, плакала-молила пожалеть ее ненаглядную погань…

– Да как вы смеете! – не выдержала Аглая. – Погань, погань! Да сами вы погань, если смеете такое говорить о человеке, которого совершенно не знаете!

– Хо! – округлив глаза, произнес Зуев. – Это я не знаю Пущина?! Да я его как облупленного знаю. Некоторое время назад мы с ним вместе были секундантами у моего кузена Владимира Холина.

Аглая поняла, что именно об этом человеке говорил ей на балу Каменский, только назвал Холина NN.

– Холин был смертельно ранен, – продолжал Зуев, – и перед кончиною завещал Пущину памятный перстень, некогда принадлежавший его покойной жене. Это произошло в Санкт-Петербурге. Пущин надеялся, что никто из знающих эту историю людей в Москву в скором времени не попадет и, уж конечно, не столкнется с той, кому он этот перстень подарил. Вы говорите, он не погань. Но только погань могла швырнуть предсмертный дар друга мирской табакерке, имя которой мне даже произнести противно.

– Розали. Я знаю ее имя, – буркнула Аглая.

– О! – вскинул густые брови Зуев. – Так вы с ней одного поля ягода? Это она послала вас ко мне, чтобы спасти своего любовника? Да, с ней, с этой тварью, я и слова не сказал бы! Честно признаюсь, при первом взгляде на вас я решил было, что вы явились от одной несчастной молодой графини, обманутой внешним благообразием Пущина, но если вы знаете Розали, если она вас послала…

– Я не письмо, чтобы меня посылали! – рассердилась Аглая. – Я сама, по своей воле пришла.

– Бог мой! – расхохотался Зуев. – Так вы сами по себе? Еще одна несчастная, голову которой заморочила эта погань?

– Если вы не перестанете называть господина Пущина поганью, я вам ничего не скажу! – чуть ли не взвизгнула от ярости Аглая.

– Да и на здоровье, – пожал плечами Зуев, возвращаясь к разложенным на столе пистолетам и зажигая новую свечу взамен догоревшей. – Тем более что все ваши уговоры и даже слезы были бы напрасны. Сердце мое все равно не дрогнет, когда я всажу пулю в лоб вашему любовнику, который швырнул священный дар к ногам шлюхи.

От его упрямства все силы Аглаи разом кончились.

– Все это было не так! – закричала она, с трудом сдерживая готовые хлынуть слезы. – Он никакого дара ни к чьим ногам не бросал! К нему явилась какая-то незнакомая дама, с порога упала перед ним на колени и принялась рыдать. А Филипп… я хочу сказать, господин Пущин… он женских слез просто не может видеть. У него доброе, жалостливое сердце! Он начал даму утешать, и наконец она сказала, что очень любила господина Холина. Он обещал, что женится на ней, когда минует срок траура, который он носил по своей супруге. Господин Холин обещал подарить ей драгоценный перстень, который остался ему от жены, потому что она сама якобы просила, чтобы он отдал перстень той, на которой женится. Эта дама уверяла, будто умирающая супруга Холина очень хотела, чтобы он вновь обрел семейное счастье.

– Ну надо же… – протянул Зуев, однако тут же махнул рукой: – Прошу вас, продолжайте, сударыня!

– Господин Пущин не мог отдать ей перстень, ведь это был, как вы сами понимаете, предсмертный, священный дар… Но эта дама так умоляла… она пыталась целовать ему руки, она рыдала, наконец она воскликнула, что готова заплатить своим телом за этот перстень!

– О Розали! – хохотнул Зуев. – Узнаю нашу красавицу! Для нее собственная тело – разменная монета. Ну и как, принял пог… я хочу сказать, принял Пущин сию плату?

– Вы, видимо, всех по себе судите? – не удержалась от ехидства Аглая, от внимания которой не ускользнули слова Зуева: «Узнаю нашу красавицу!» – А напрасно! Господин Пущин пожалел даму, которая готова была заплатить за перстень такую непомерную цену, и отдал ей драгоценность. Он ведь не знал, кто это такая, не знал, зачем ей понадобился перстень…

«А и в самом деле, – вдруг озадачилась Аглая, – зачем Розали понадобился перстень? Неужели всего лишь похвастать им перед такими же, как она? А вообще откуда Розали могла узнать про господина Холина, про дуэль, про этот драгоценный предсмертный дар? Ей кто-то рассказал… кто-то из посвященных в эту историю! Кто-то из друзей Холина, находившихся при его смертном одре? Но зачем?!.»

– Какая изумительная байка! – ухмыльнулся Зуев, прервав ее мысли. – Изумительная своей глупостью, надо сказать! Неужели вы поверили в эту чепуху? Неужели Пущин до такой степени заморочил вам голову? Неужели вы до такой степени любите этого бесчестного человека?!

Аглая заколебалась. О Наташе нельзя упоминать! Довольно того, что слишком многим уже известно о ее любви к Филиппу Пущину… а кстати, откуда?! Сам ли Филипп был нескромен? Или слух пустил кто-то другой? Не связано ли это каким-то образом с историей перстня?..

Но размышлять было некогда.

– Да, я люблю его! – вызывающе крикнула Аглая. – А что до бесчестия… Всем известно, сударь, что вы развлекались тем, что расстраивали чужие свадьбы. Вы видели в свете девушку, у которой вот-вот должна была сладиться свадьба, начинали за ней ухаживать, отбивали от нее кавалеров – и в последний момент не делали ей предложения. Да, среди ваших доблестей соблазнение невинных девушек, а потом отказ на них жениться. Вы поступали немилосердно! Вы бессовестны, вы воплощенное зло! Одна из ваших жертв, по слухам, была так потрясена разочарованием, что у нее сделалась скоротечная чахотка и она умерла! А она была дочерью некоего видного лица. Случился бы скандал, но его во имя чести несчастной девицы замяли, однако вам грозило разжалование. Вы спаслись отставкою и бегством в Москву. Не за ее ли призрак принял меня Кузя? Не ее ли мести он до смерти перепугался? Я не верю в призраков, восставших из могил, но я верю в справедливый суд небесный и не сомневаюсь, что вас уже ждут многие погубленные вами души, чтобы обвинить вас пред престолом Господним!

Настала минутная пауза. Оба молчали. Аглая была потрясена тем, как жутко прозвучали эти обвинения в адрес Зуева, которые пересказала ей Наташа, узнавшая о них от Филиппа. Зуев смотрел на гостью со странным выражением, его яркие глаза словно бы померкли – но лишь на миг.

– Ах! – с самой чувствительной интонацией проговорил он наконец. – Ах, как это мило, как трогательно! Сдается мне, я сейчас разрыдаюсь!

Он отложил пистолет, отер ладони о чакчиры и несколько раз громко, с расстановкой поаплодировал.

– Суть в том, сударыня, что я – атеист, – продолжил Зуев. – Вижу, вы взираете на меня недоумевающе. Неужто не слышали такое слово – атеизм? Если нет, поясню, что оно означает. Это слово греческого происхождения. Его praefigunt «а» означает «без», его radix[43]43
  Зуев использует латинские термины: praefigunt – префикс, приставка, radix – корень.


[Закрыть] «теос» – бог. Атеизм – это безбожие, отрицание веры в богов, любых и всяких. Ну а атеист, sicut effectus[44]44
  Следовательно (лат.).


[Закрыть], – последователь атеизма. По-русски говоря, безбожник. Я, стало быть, атеист, безбожник. Поэтому престолом Господним пугать меня бессмысленно, я в него не верю, а значит, мне не страшно, ибо боимся мы лишь того, во что верим. Вот Кузя верит в призраков, потому их и боится. Я – не боюсь! Это раз. А во-вторых, вы, кажется, явились умолять меня пощадить завтра, вернее, уже нынче поутру господина Пущина? Но, воля ваша, вы сами с собой вступаете в противоречие. Вы вознамерились умолять о милосердии человека априори немилосердного, воплощенное зло… ведь именно так вы меня только что аттестовали?

Аглая испуганно прикрыла ладонью рот, но вернуть неосторожные обвинения, которые она только что бросила в лицо Зуеву, уже было невозможно.

Господи боже, как она могла так забыться?! Вместо того чтобы разжалобить, улестить этого страшного человека, она принялась обличать его, как будто не знала заранее, что у него нет совести, к которой можно воззвать! Да с чего она вообще взяла, что сможет его переубедить?! Наташа предупреждала, предупреждала ее, уверяла, что поход к Зуеву окажется бессмысленным, пыталась удержать, однако Аглая твердо решила, что должна наконец отплатить Наташе добром за все то добро, которое видела от нее, поэтому обязана спасти Филиппа.

И что теперь? Ей удалось обнадежить Наташу… но какое тяжкое разочарование ее ждет!

О, какие страшные глаза у этого человека! Какой пугающий у него взгляд!

– Что же вы умолкли? – лениво спросил в эту минуту Зуев. – Неужто раздумали просить меня о милосердии или, для разнообразия, перечислять мои прегрешения? Ну не разочаровывайте меня! Произнесите еще одну пылкую филиппику – а хорош каламбур, если вспомнить имя Пущина, не так ли? – хохотнул он. – Или дифирамб мне воспойте – на ваш выбор, я с любым соглашусь, только бы снова видеть, как сверкают ваши чудные очи, как взволнованно вздымается грудь!

Аглая растерянно хлопнула глазами.

– А между прочим, – с расстановкой проговорил Зуев, – это bonum idea, я бы даже сказал, magnus idea![45]45
  Хорошая мысль; отличная мысль (лат.).


[Закрыть]

– Что? – пролепетала Аглая.

– Сейчас узнаете, – посулил Зуев. – Вернее, я узнаю, на самом ли деле вы так пылко любите Пущина, что жить без него не сможете. Не сможете, ведь так?

– Так, – осторожно кивнула Аглая.

– Видите ли, сударыня, я не могу отказаться от дуэли, – сказал Зуев с видом Цыфиркина, объясняющего свой предмет Митрофанушке. – Это обесчестит меня, а я, как бы вы меня ни ругали, честь свою блюду.

Он сделал паузу, как бы ожидая, что Аглая восхитится очередным каламбуром, однако она только таращилась на него испуганно, ничего не понимая.

– Однако мы могли бы отделаться малой кровью… – произнес Зуев, поигрывая пистолетом.

– Как это? – пролепетала Аглая.

– Я всегда стреляю первым, поэтому могу прострелить Пущину правую руку, чтобы он, чего доброго, не решился пульнуть в меня ответно, а фортуна, знаете ли, слепа. Я же для себя твердо решил пасть лишь в битве, а не при этой дурацкой игре, именуемой дуэлью. Итак, я прострелю Пущину руку. Разумеется, мои друзья будут неприятно удивлены, потому что попасть не в сердце – для меня значит промазать, а это невероятно, это позор для такого маэстро дуэлей, как я.

В голосе его было столько самодовольства, столько хвастовства, что в другое время Аглая не удержалась бы от злобной реплики, но сейчас это было неважно – важно другое: Зуев сказал, что не убьет Филиппа!