Текст книги "Виновница страстей"

– Значит, милосердие все же доступно вам, ваше сердце все же не чуждо доброты! – радостно воскликнула девушка. – Благодарю вас, о благодарю!

– Знаете, сударыня, что сейчас ответил бы вам Кузя, окажись он здесь? – сверкнул своими зелеными глазами Зуев.

Аглая покачала головой, вдруг чего-то снова ужасно перепугавшись.

– Он ответил бы, что из вашего спасиба шубы не сошьешь, – лукаво улыбнулся Зуев.

– Что вы говорите? – слабо улыбнулась в ответ Аглая. – Я не понимаю…

– В самом деле? – иронически скривил уголок рта Зуев. – Неужели не понимаете? Неужели?

Аглаю почему-то бросило в жар, она нервно стиснула руки.

– Ах боже мой… – промурлыкал Зуев. – Вы так покраснели, словно еще не распростились с невинностью! Или в самом деле? Ах, как это мило! Давно мне так не везло.

Его глаза снова сверкнули, и Аглая вдруг поняла, на кого Зуев похож. На кота, огромного кота, который забавляется с мышкой. А мышка, попавшая в когти котищу, это она, Аглая!

– По-моему, довольно прелюдов, – резко сказал Зуев. – Коли вы столь непонятливы, объясню простыми словами. Вы говорите, что любите Пущина, так докажите свою любовь к нему! Судя по вашим столь очаровательно вытаращенным глазкам, вы опять ничего не понимаете. Ну так вот. Ради вас я готов изменить своей привычке вести накануне поединка праведный образ жизни, чтобы искупить этим грех смертоубийства, который намерен совершить. Поскольку завтра я ради вас этого греха не совершу, то разрешительно погреховодничать прямо сейчас. Ну-с, приступим?

Зуев шагнул к Аглае, играя глазами и улыбаясь.

Только теперь ей стали ясны все намеки. И все-таки девушка еще не верила, не могла поверить, страшно было поверить в такое!

– Вы с ума сошли, – пробормотала непослушными губами.

– Так точно, – отрапортовал Зуев. – И очень желал бы, чтобы вы разделили это безумие со мной. Поверьте, как только вы станете моей, то мгновенно потеряете голову! Кто знает, не начнете ли вы потом умолять меня прикончить этого слизняка Пущина, чтобы остаться со мной навеки! Но договоримся сразу: я не создан для брачных радостей, моя стезя – грех!

Аглая повернулась и кинулась к двери, однако Зуев оказался проворней: одним прыжком преградил дорогу и схватил девушку в объятия. Губы его уткнулись в ее шею, и у Аглаи помутилось в голове от страха. Зуев подхватил ее на руки, швырнул на оттоманку и навалился сверху.

Губы его не давали ей вздохнуть, грудь тяжело давила на грудь, руки бесстыдно сновали по ее телу, задирая юбку. Внезапно он прервал поцелуй, приподнялся, прижимая Аглаю к оттоманке одной рукой, а другой принялся шарить сбоку по своему бедру.

«Господи, да он ведь расстегивает штаны!» – сообразила она. Воспоминание о Лушке, валяющейся на полу, о ее задранной чуть ли не на голову рубахе вдруг вспыхнуло в голове, и девушка завизжала так, что Зуев даже отшатнулся, и этого мгновения хватило Аглае, чтобы с силой оттолкнуть его, соскользнуть с оттоманки и снова кинуться к двери, однако Зуев прыгнул вперед с непостижимым проворством и вновь оказался на ее пути.

– Ну нет! – прохрипел он. – Теперь я уж точно тебя не выпущу! Я тебя получу! Или тебе уже не дорога жизнь твоего любовника?

Глаза его были налиты кровью, губы кривились в издевательской усмешке, и Аглая окончательно поняла, что спасения ей нет. Если она убежит, Филипп будет убит, сердце Наташи разобьется. Если подчинится Зуеву, ее жизнь кончится. Она даже не осмелится больше взглянуть на Льва!

Пережить похоть этого зеленоглазого чудища, а потом покончить с собой?

Нет, лучше сейчас!

– Наташенька, Лёвушка, прощайте! Господи, отпусти мой грех! – крикнула Аглая, бросаясь к окну, и перевалилась через подоконник, успев подумать о том, что хорошо бы умереть еще до того, как ударится о землю и превратится в безжизненную окровавленную куклу.

Внезапно она ощутила, как ее что-то дернуло вверх, – и лишилась чувств.

Глава восьмая
Неожиданный друг

…Нечто холодное, мокрое, противное накрыло лицо, и Аглая закашлялась, задохнулась, замахала руками, пытаясь отбросить от себя эту гадость, но вдруг чьи-то пальцы стиснули ее запястья, а смутно знакомый голос воскликнул над ухом:

– Очнулась! Слышь, Кузя? Очнулась она! Снимай тряпку, а то удушишь ненароком.

– Слава Господу, слава Всевышнему! – жарко забормотал еще кто-то, и Аглая смогла свободно вздохнуть. – А то к нам с вами, барин, еще одно привидение повадилось бы!

– Изыди! – огрызнулся первый голос. – Не мешай. Пшел на свой сундук и сиди там.

– Я б лучше полежал, – заикнулся второй. – Может, поспать удастся…

– Да иди, сиди, лежи, пляши, что хочешь делай! – рявкнул было первый голос, но тут же упал до шепота: – Пшел вон, дурак, говорю тебе!

– Как скажете, барин, воля ваша!

Хлопнула дверь, и стало тихо.

Аглая пыталась вспомнить, что с ней случилось, где она находится, кто эти люди, которые переговаривались рядом, но никак не могла. А открыть глаза и посмотреть было страшно. Она осознавала только, что лежит на чем-то жестком, но не на полу.

– Загадочно, – пробормотал обладатель первого голоса. – Почему эта девица приходит молить за Филиппа Пущина, а в беспамятстве зовет Льва? И которого Льва она имеет в виду? Уж не Каменского ли? Этого известного сердцееда, в которого чуть ли не все петербургские дамы, да и московские, влюблены? И эта туда же?

Аглая так и подскочила, при звуке этого имени мгновенно, словно от удара молнии, вспомнив все, что произошло.

Села, испуганно огляделась – и невольно вскрикнула, увидев прямо перед собой хмурое лицо и злые зеленые глаза Данилы Зуева. Попыталась вскочить, но голова так закружилась, что Аглая снова рухнула на свое ложе. Зажмурилась в ужасе, когда вспомнила, что в каморке Зуева стояла оттоманка и на эту оттоманку Зуев ее повалил, чтобы… ох, даже подумать страшно! Тогда Аглая попыталась спастись, покончив с собой, но вот снова лежит здесь – без всяких сил сопротивляться. Что сделает с ней Зуев теперь?!

– Ох, господи, сколь же вы ретивы, за вами не уследишь! – буркнул тот, каким-то мягким лоскутом осторожно вытирая ей лицо и шею.

Аглая решилась приоткрыть глаза.

– Извините, сударыня, пришлось вас немного намочить, чтобы привести в чувство, – мирным тоном пояснил Зуев. – Да не смотрите на меня с таким ужасом, я вас больше не трону. Первое дело, я не зверь какой-нибудь, а во-вторых, никогда не встану поперек дороги Льва Каменского. Это мой близкий друг, он мне жизнь спас пять лет назад, в деле у Фридланда[46]46
  Имеется в виду сражение под прусским городом Фридландом, которое произошло 14 июня 1807 г. между русскими и французскими войсками в ходе Русско-прусско-французской войны и окончилось поражением русской армии, которой командовал Л. Бенингсен.


[Закрыть], я его вечный должник! Стоит приказать, сударыня, и я буду на коленях просить у вас прощения. И, как только вы почувствуете себя лучше, я готов отвезти вас к Каменскому, чтобы объясниться с ним и извиниться.

– Нет! – испуганно простонала Аглая. – Не надо меня к нему везти! Он меня даже не знает, он вообще не знает…

– Не знает вас?! Не знает, что вы влюблены в него? – Зуев проницательно взглянул ей в глаза. – Чудеса, да и только! Но почему же вы говорили о любви к Пущину? Почему пришли просить за него?

Тут силы у Аглаи вовсе кончились – от того, что этот чужой и враждебный ей человек, этот Зуев, который несколько минут назад рвался ее обесчестить, сейчас говорил с таким сочувствием, словно он был брат ей, а она – сестра ему. Впрочем, Аглая не только ему, но и себе изумилась! Это было чрезвычайно странно, но она больше не чувствовала ни злости, ни страха – она ощущала только доверие к Зуеву, необыкновенное доверие, как если бы во время ее беспамятства все недоразумения между ними уладились самым чудесным образом! Она слышала, что после того, как противники на дуэли обменяются выстрелами и останутся живы, пусть даже и ранены, они часто становятся самыми верными друзьями, потому что смерть постояла между ними, заглянула в очи каждому и ушла, отпустив, но предостерегая. Кажется, нечто подобное произошло и между Аглаей и Зуевым…

И она со вздохом призналась:

– Филиппа Пущина безумно любит Наташа Игнатьева, а Филипп любит ее. Он простился с Наташей, готовясь погибнуть от вашей пули. И он объяснил ей всё, всё! То, что я пересказала вам, было его предсмертной исповедью, а в такие минуты не лгут! Я знаю, что Наташа не переживет смерти Филиппа, а она мне как сестра, я ей всем обязана, я должна отблагодарить ей за неизбывную доброту, хотя…

Аглая осеклась, не желая говорить дальше.

– Теперь я понял, кто вы, – улыбнулся Зуев. – Знал, что в доме графа Игнатьева живут два приемыша. С одним даже знаком – это унылый до умопомрачения писарь из Коллегии иностранных дел, Илья… как его… забыл фамилию, да и провались он совсем. Слыхал также, будто бы есть у Игнатьевых еще какая-то воспитанница. Стало быть, ее ныне зрю я пред собой? Догадываюсь, что мое имя и звание вам известны. Дозволено ли мне будет узнать, как вас зовут?

– Я Аглая Петровна Игнатьева, – представилась девушка со слабой улыбкой. – Отец мой был дальним родственником графа, из той ветви Игнатьевых, которая не имела титула. Родители умерли в бедности, я была тогда еще очень мала, их почти не помню. После их кончины меня и приютил граф Михаил Михайлович, а Наташа, молодая графиня Игнатьева, стала мне сестрой.

– Та самая молодая графиня Игнатьева, которая влюблена в Филиппа Пущина, хотя предназначена в невесты Льву Каменскому? – деловито спросил Зуев, и Аглая невольно прижала руку к сердцу. – А скажите, Аглая Петровна, ваши старания спасти Пущина вызваны только лишь желанием устроить счастье вашей названой сестры или вы осознавали, что, выйдя за Пущина, она освободит вам место поближе ко Льву Каменскому, в которого вы, прошу меня извинить за прямоту, влюблены без памяти?

Это обидное предположение показалось Аглае настолько нелепым, что она даже не возмутилась, а растерянно улыбнулась:

– Бог с вами! Да господин Каменский на меня и не взглянет никогда! Он обратил бы на меня внимание, только если бы с Наташею спутал. А понял бы, что я – не она, так и отвернулся бы равнодушно.

– Очень любопытно! – развел руками Зуев. – Так вы, Аглая Петровна, по уши влюблены в вульгарного охотника за приданым?

– Нет, почему? – растерялась Аглая. – Мне кажется, господин Каменский и сам богат, да еще должен наследовать после родни своей, после отца. Но у Наташи графский титул, а я всего лишь бедная родственница, приживалка…

– Так, – кивнул Зуев. – Стало быть, Каменский не только вульгарный охотник за приданым, но и не менее вульгарный охотник за титулом? Хотя воля ваша, нескладно что-то получается! Титул свой молодая графиня Игнатьева утратит, за Льва выйдя, и он его не приобретет, поскольку от жены титул к мужу перейти не может.

– Да нет, все не так! – воскликнула Аглая. – Лев никакой не охотник ни за титулом, ни за приданым, просто граф Михаил Михайлович и господин Каменский-старший сговорились поженить детей!

– А Лев Иванович, насколько мне известно, к молодой графине равнодушен? – насторожился Зуев.

– Я не знаю, я не знаю! – всплеснула руками Аглая. – Но если бы он был к ней совсем уж равнодушен, разве ж он предупредил бы ее о том, что Филипп якобы совершил тот проступок, в котором его обвиняли? Разве позаботился бы о том, чтобы она не обесчестила себя дружбой со столь презираемым человеком?

– Ну, Каменский заботился прежде всего о чести своей невесты, – подчеркнул последнее слово Зуев. – Для этого вовсе не обязательно быть влюбленным. Кому охота жениться на скомпрометировавшей себя девице? А кстати, когда Каменский предупредил Наталью Михайловну?

– На балу, на маскарадном балу минувшим вечером, – с запинкой ответила Аглая, опуская глаза.

– Вот как? – удивился Зуев. – Однако я вызвал Пущина как раз перед тем, как мы отправились на маскарад…

– Вы тоже там были? – удивилась Аглая. – Как же…

Она вовремя прикусила язычок, на счастье, не успев простодушно ляпнуть: «Как же я вас сразу не узнала?»

Ну конечно! Эти его соломенные волосы! Не зря они показались Аглае знакомыми! Именно от этого офицера она сбежала за портьеру, когда отправила Васю Шацкого ко Льву! Теперь понятно, отчего на Зуеве был столь скромный доломан: он ведь в отставке. Или все-таки разжалован? Впрочем, какая теперь разница!

– Да, я там был, – кивнул Зуев. – И, выполняя просьбу Льва, должен был потанцевать с графиней Игнатьевой, однако она от меня весьма поспешно сбежала – видимо, чтобы поправить что-то в своем туалете, как это водится у дам. Видите ли, я человек горячий. Я вызвал Пущина, едва до меня дошел слух о том, что перстень моего покойного друга оказался у Розали. Однако Каменский не мог поверить в такую низость Пущина – ему, видите ли, вообще свойственно видеть в людях прежде всего самые лучшие черты, он даже меня, несмотря на то что я, как вы полагаете, исчадие ада, считает человеком порядочным, – не без ехидства ввернул Зуев, но, заметив, как смутилась Аглая, тут же виновато улыбнулся: – Простите, во многом относительно меня вы были правы, но, может быть, когда-нибудь я смогу вам объяснить, что не во всем. Однако вернемся к балу. Лев положил непременно дознаться у самой Розали, как перстень попал к ней, и обязался весь бал танцевать с этой особой. Возможно, ваша подруга поведала вам о том, что Каменский удостоил свою невесту всего лишь одного вальса?..

– Д-да, – заикнулась Аглая, чувствуя, что щеки ее пылают от смущения, – поведала, конечно… Но извините, господин Зуев, мне пора возвращаться… уже очень поздно…

Она страшно боялась, что этот разговор может свернуть в весьма опасные дебри, в которых ей очень просто заблудиться!

– Вас проводит Кузя, не тревожьтесь, – пообещал Зуев. – Сам счел бы за честь быть вашим спутником, однако мое общество для барышни компрометажно, а с моим человеком идти вам не зазорно и безопасно. Но прошу еще буквально пяти минут вашего внимания. Графиня Наталья Михайловна уехала с бала раньше прочих, но все же ближе к полуночи. Вы явились ко мне в час ночи – как раз ударило на колокольне у Козьмы и Дамиана перед тем, как вы пошли. Когда же Пущин успел рассказать ей о вызове? Когда вы успели узнать о том, что произошло между ним и Розали? Или он ожидал Наталью Михайловну у нее дома? Она принимала его у себя?!

– Да вы совсем с ума сошли! – вспыхнула Аглая. – Как вы могли такое подумать?! Наташа встречалась с Филиппом, когда все думали, что она на балу!

– О-о… – протянул Зуев, весело сверкнув глазами. – Что-то в этом роде я предполагал! Но если она не была на балу, то кто там был?!

Аглая соскользнула с оттоманки и пала на колени перед Зуевым:

– Ради Господа Бога… или если вы не верите в Него, именем вашей матушки заклинаю вас… молчите о том, о чем я нечаянно проговорилась! Честь, а может быть, и жизнь Наташи в ваших руках! Если вам угодно, требуйте от меня всего, чего вы хотели в оплату, поверьте, я не стану противиться, только не губите ее доброго имени! Она так любит Филиппа! Смилуйтесь над ними!

– О боже! – воскликнул Зуев, сам вскакивая и поднимая Аглаю. – Черт, это ведь впервые в жизни я воззвал к тому, в кого не верую! И все из-за вас! Что бы вам обо мне ни наговорили, я не так подл, как живописует меня молва. В жизни не погубил по злой воле ни одной репутации и не намерен начинать. Вы можете быть спокойны за свою подругу. Будем считать, что вы ничего не говорили, а я ничего не слышал. Но только скажите – кто же был на балу?

– Я, – выдохнула Аглая, понурив свою повинную голову.

– Та-ак, – протянул Зуев задумчиво. – И Лев не заподозрил подмены? Нет?

– Нет, – прошептала она.

– Да это просто водевиль! – буквально простонал Зуев. – Истинный водевиль! Однако же… – начал было он, но тут же осекся: – Впрочем, об этом не время, я должен еще кое-что узнать.

– Что узнать? – робко спросила Аглая.

– Да так, не важно, – отмахнулся Зуев. – Вам беспокоиться не о чем. Я даю слово и клянусь священными для меня именами моих покойных родителей, что тайну вашей подруги унесу с собой в могилу. Однако ваша преданность друзьям поразительна, Аглая Петровна! Вы идете на бал вместо подруги, вы являетесь к такому ужасному человеку, как я, чтобы спасти Пущина… Вы, конечно, сущая авантюристка, однако добросердечие и отвага ваши тронули меня до глубины души, до самого сердца! Если вы ради чужого возлюбленного совершили такой изумительный поступок, можно сказать, подвиг самоотверженности, то на что же вы готовы ради своего? – воскликнул он так жарко, что Аглая не смогла не ответить.

– Вы видели на что. Я готова была умереть, лишь бы сохранить ему верность, а если бы пришлось нарушить ее, я все равно покончила бы с собой.

– А он об этом даже не подозревает… – простонал Зуев. – Он даже не подозревает, что ему выпала такая счастливая карта! О, как бы я хотел быть на его месте!

Аглая испуганно отпрянула, не веря своим ушам, и Зуев умоляюще сложил руки:

– О нет, не пугайтесь! Злословцы приписали мне множество разных мерзких поступков, однако я никогда не владел ни одной женщиной против ее воли. Скажу не хвастая: кокеток влечет ко мне мое ухарство, мое удальство, вошедшее в пословицы, желание забрать в свою копилку столь блестящую монету, как Данила Зуев, девицам же охота заполучить столь богатого жениха. Вы не верите, глядя на это убогое жилище? – обвел Зуев пренебрежительным взором свою и в самом деле убогую мансарду. – Но мой горячо любимый дед неизлечимо болен, а я единственный наследник. Я мечтаю о том, чтобы он выздоровел, чтобы жил еще долго – и готов влачить такое существование сколько угодно!

– Вы… вы благородный человек, – шепнула Аглая, растроганная до слез.

Зуев взглянул на нее изумленно, потом быстро отвел глаза, почтительно поцеловал ей руку и сказал:

– Я разбужу Кузю. Москва просыпается рано, и вас ни в коем случае не должны видеть на улицах в такую пору. Прощайте, да хранит вас Бог… – Он сокрушенно покачал головой: – Что вы со мной сделали, я второй раз… Идите же, идите и будьте спокойны за Пущина: он даже ранен не будет!

– Вы поняли, что он невиновен? – обрадовалась Аглая.

– Я верю вам и вашим словам, – сказал Зуев. – Отныне я ваш покорный слуга, Аглая Петровна. Располагайте мной и моей жизнью. Понадобится моя помощь – я немедля явлюсь, и горе тем, кто причинит вам горе!

Зуев улыбнулся своему очередному каламбуру – и вышел из комнаты, чтобы разбудить Кузю.

Глава девятая
Недоразумения

Зуев сдержал слово! Он извинился перед Филиппом, еще не дойдя до барьера, лишь только секунданты, следуя дуэльному кодексу, в последний раз призвали противников помириться. Зуев сказал, что и он, и все прочие, к несчастью, поверили гнусной клевете, однако истина разъяснилась, поэтому мстить господину Пущину ему не за что.

Аглая никак не могла сообщить Филиппу о том, что Зуев не станет с ним стреляться (едва удалось удержать Наташу, чтобы она не бежала среди ночи к возлюбленному, чтобы его успокоить: это было бы, конечно, совершенно губительно для ее репутации, стань об этом хоть кому-нибудь известно, а такое неминуемо случилось бы, потому что у Филиппа могли находиться его секунданты), поэтому извинение противника, от руки которого молодой человек уже готов был принять смерть, явилось для него совершенной неожиданностью и повергло в остолбенение.

Другие участники дуэли с обеих сторон тоже были совершенно потрясены. Секунданты Филиппа, понятное дело, такого и не предполагали, а секунданты Зуева, Лев Каменский и Вася Шацкий, вообще не могли вообразить ничего подобного. Чтобы отъявленный бретёр Зуев взял назад вызов? Чтобы он без единого выстрела примирился с противником, которого еще несколько часов назад аттестовал самыми последними словами?! Это казалось немыслимым, просто немыслимым!

Однако репутация Зуева как непримиримого защитника своей чести и безусловного храбреца была столь нерушима, что с этим извинением, безмерно всех удивившим, а кое-кого даже раздосадовавшим, пришлось смириться. Зуев и Филипп Пущин обменялись рукопожатием и, хоть не бросились друг другу на грудь, не облобызались и не поклялись в вечной дружбе, все же расстались уже не врагами.

Пущин, конечно, не преминул спросить своего бывшего противника, каким образом и откуда он узнал истинную подоплеку истории с перстнем. Зуев ответил, что это произошло совершенно случайно, однако у него нет оснований не доверять этим сведениям, поскольку они были доставлены ему некоей особой, которой он верит как самому себе – и даже больше, ибо особа сия достойна самого глубокого уважения и безусловного доверия. Больше Зуев ничего не пожелал объяснять, и Филипп понял, что спрашивать бессмысленно, остается только благодарить Бога, что такой удивительный человек появился на пути Зуева накануне рокового часа.

Однако Филипп отнюдь не был легковерен и попытался увязать конец и начало, то есть сделать некие логические выводы. Об истинности происшедшего между ним и лгуньей Розали знали только двое: он и эта дамочка. То, что Розали вдруг покаялась и кинулась к Зуеву признаваться в своем гнусном обмане, не смог бы себе представить даже какой-нибудь известный творец чувствительных романов вроде господина Карамзина; не верил в такую возможность и Филипп. Те двое его приятелей, которых он позвал быть секундантами, знали о случившемся лишь в общих чертах, без всяких деталей, и верили Филиппу только потому, что знали о его безусловной порядочности, в то время как о Зуеве ходили легенды, характеризующие его с самой неприглядной и даже отвратительной стороны. Сам Филипп рассказал о том, как перстень попал к Розали, только Наташе. Итак, выходило, поскольку дважды два – всегда четыре, что сообщить Зуеву о подоплеке ситуации могла лишь она. Но Филипп скорее готов был поверить в то, что дважды два – пять, чем в то, что его возлюбленная, которую он оставил почти в полуобмороке от горя, уже оплакивающей их вечную разлуку, вдруг подхватилась бы – и ринулась среди ночи к такому отъявленному разрушителю женских судеб и репутаций, как Зуев. Воля ваша, господа, но Наташа решительно не могла бы этого сделать!

Значит, она кому-то сообщила о том, что поведал ей Филипп… Но кому?! И кто мог быть до такой степени предан ей, чтобы не побояться отправиться к Зуеву, и не только отправиться, а совершить невероятное: сумел совершенно переубедить Зуева, превратить из непримиримого врага Филиппа в его если не друга, то приятеля?!

Мысль об Аглае мелькнула у Филиппа, однако и эта верная подруга Наташи была всего лишь женщиной, а значит, по мнению Филиппа, который был всего лишь мужчиной, никак не могла отважиться на ночной поход к опасному жестокосердцу Зуеву.

Может быть, чудеса преданности проявил Илья Капитонов, воспитанник Игнатьевых, хорошо знакомый Филиппу по совместной службе в Коллегии иностранных дел? Однако Филипп считал Илью существом пустым, нестоящим, вдобавок тот однажды был схвачен за руку при незначительном жульничестве в игре… ну, словом, Илье своим спасением Филипп не желал быть обязан ни в какой степени.

Тогда кто же, кто тот неведомый доброжелатель, спаситель?!

Проще всего, конечно, при встрече было бы спросить у Наташи о том, кому она доверилась, однако возможности такой у Филиппа пока не имелось: потрясение, которое молодая графиня Игнатьева пережила в ночь перед несостоявшейся, по счастью, дуэлью, оказалось слишком сильным, и девушка слегла в горячке, последствия которой могли бы оказаться роковыми. Однако поскольку дуэль не состоялась и Филипп остался жив, осталась жива и любившая его девушка, только все еще была слишком слаба, чтобы бегать на тайные свидания. Кроме того, перепуганный отец глаз с нее не сводил, да и тетушка Зинаида Михайловна денно и нощно сидела у ее постели, для такого случая утихомирив свою страсть к настоечкам, пребывая в состоянии трезвости, а значит, непрестанного раздражения, и утешаясь только тем, что непрестанно пилила Аглаю, загружала ее вышиванием (хотя могла засадить за эту работу хоть всю девичью) и не допускала ее к Наташе, так что та даже не могла поведать подруге о подробностях своего посещения опасного и пугающего Зуева! Словом, всякая связь между влюбленными была прервана: они могли посылать друг другу только вздохи и мысленные клятвы в вечной верности.

Любопытство же Филиппа по-прежнему оставалось неудовлетворенным.

Словами о случайно полученных, но неопровержимых сведениях пришлось удовольствоваться и несостоявшимся секундантам Зуева. Но если простодушный Вася Шацкий изумленно вытаращил глаза, пожал плечами – да и думать об этом забыл, то Каменский не мог не увязать странное появление своей невесты в глухом проулке среди ночи (а ведь он был убежден, что видел Наташу!) – и внезапное преображение Зуева. К тому же он вспомнил, как стремительно исчезла Наташа с бала… Конечно, Лев был скандализован тем, как далеко зашла его невеста в своей привязанности к Филиппу Пущину, но, с другой стороны, такой самоотверженности ради любимого человека можно было только позавидовать. Конечно, Наташа истинно любила Филиппа, понял Каменский, в то время как его собственный брак с нею был решен их отцами и не мог принести молодоженам ничего волнующего в смысле любовном. И хоть Лев, подобно многим мужчинам (и женщинам, как уже упоминалось!) своего времени, усвоил, что нельзя ждать от жены того, чего ты ждешь от любовницы (оттого и называются интимные отношения мужа и жены исполнением супружеских обязанностей, в то время как любовников объединяет именно любовь), он не мог забыть волшебных ощущений, которые охватили его, когда он танцевал со своей невестой, когда мимолетно коснулся ее губ, а главное, когда случайно прижал ее к себе в темном переулке. Само собой, ему не единожды случалось испытывать плотское волнение, держа в объятиях хорошеньких женщин, да и платоническое восхищение красотой не было ему чуждо, однако рядом со своей невестой Лев Каменский испытал нечто совершенно новое, но главным среди этого букета чувств, в котором возбуждение и вожделение соединялись с нежностью и сердечным трепетом, было острое нежелание расставаться с этой девушкой. Ему хотелось танцевать с ней без отдыха, ему хотелось сжать ее в объятиях и не отпускать никогда…

Любой жених был бы счастлив испытывать такие чувства к своей невесте, и Лев чувствовал, что уже влюблен в Наташу, но как было не сойти с ума от мысли о той любви, которую его невеста испытывала к другому мужчине, к этому недостойному Филиппу Пущину?! А это была воистину беззаветная любовь, о которой Лев мог бы только мечтать! Он не сомневался, что той ночью, когда их пути случайно пересеклись над обрывом, в котором тихо вздыхали лягушки, Наташа бежала к Зуеву, бежала, чтобы спасти Филиппа, – и сходил с ума, бесился от ревности.

В конце концов, дойдя до самой крайней и безнадежной крайности, он отважился спросить Зуева напрямую, кто та особа, которая переменила его мнение относительно Филиппа.

– Этого я не могу тебе открыть, – пожал плечами тот. – Я дал слово и не собираюсь его нарушать.

– Это была… – Лев чуть не выпалил: «Это была моя невеста?!» – но вовремя прикусил язык, понимая, что если Наташа тут все же ни при чем, он безнадежно скомпрометирует ее в глазах насмешника Зуева, и кое-как вышел – вернее, вывернулся! – из неловкого положения, спросив: – Скажи хотя бы, я ее знаю, эту особу?

Зуев посмотрел на приятеля задумчиво и ответил весьма уклончиво:

– Ты видел ее, хотя вряд ли обращал на нее внимание.

Сей ответ показался Льву издевательским и взбесил его, потому что вполне мог быть применим к Наташе Игнатьевой! Ведь он и в самом деле видел ее – например, на свадьбе своего друга Никиты Лескова и Шурочки Луниной, которая была близкой подругой Наташи, – однако и словом с ней не перемолвился. Лев вообще смутно вспоминал ее, она не вызывала в нем никакого интереса до той минуты, как старший Каменский сообщил сыну, что тому следует жениться на молодой графине Игнатьевой. Он был готов выполнить свой долг, не ощущая ни малейшего трепета, так почему же один-единственный вальс и случайная ночная встреча произвели в нем такой переворот?! А значит, он должен был во что бы то ни стало узнать, кто приходил к Зуеву!

…Вышеназванный исподтишка наблюдал за стремительной сменой выражений на лице своего друга, видел, что Лев дошел до белого каления, и понимал причину сего. Но не только Лев бесился сейчас от ревности и неизвестности – Зуев тоже ревновал, страшно ревновал к нему ту, которая ранила его в самое сердце, изменила строй его мыслей, перевернула всю его жизнь! Раньше Данила Зуев видел в дуэли весьма удобное средство убрать с дороги соперника в любви. И сейчас он вполне мог бы проделать то же самое, но он не в силах был вызвать Каменского! И не только потому, что тот был его другом – Зуеву случалось стреляться и с друзьями, на его счету было два-три раненых приятеля и один покойник! – однако он понимал, что гибель Каменского разобьет сердце женщины, которую Зуев полюбил столь же бурно и пылко, сколь почтительно и смиренно. Эта женщина стала для него существом поистине священным, и если надо было затаить свою любовь, ради нее он готов был это сделать. Помогала надежда на то, что красавицы переменчивы и, полюбив Каменского, Аглая может его когда-нибудь и разлюбить… Пусть эта надежда была призрачной, она все же согревала душу Зуева и заставляла без смертной тоски смотреть в будущее. И он почти сочувствовал Льву, когда тот, вдруг потеряв власть над собой, крикнул:

– Ты готов мне поклясться, что это… это… что имя этой женщины не начинается на букву «Н»?

– Да, – спокойно сказал Зуев. – Вот в этом я тебе могу поклясться чем хочешь, даже Господом Богом!

– Ты же не веришь в Бога, – насторожился Лев.

– Теперь верю, – признался Зуев с тяжким вздохом, значение которого, само собой разумеется, осталось Льву непонятным, однако ревность его к Зуеву немного утихомирилась, хотя на сердце по-прежнему было тревожно.