Текст книги "Дом проклятых душ"

Однако на сей раз это было никакое не пятно, а в самом деле тень женщины, причем она вдруг поднялась с земли, усмехнулась Маше серым лицом из-под низко надвинутого серого платка, проворчала сердито: «Ты везде пройдешь, ты кого хошь спасешь, дури у тебя хватит!» – и снова распростерлась на земле: тень не тень, пятно не пятно…

Жутковато это выглядело, жутковато, прямо скажем, однако Маша подскочила в постели, чувствуя не страх, а такую тревогу, какой никогда в жизни не испытывала.

– Глупости, – безапелляционно выпалила она, глядя в зеркало на свою невыспавшуюся, блеклую физиономию и всклокоченные волосы. – Глу-пос-ти! Это только сон, причем совершенно не осознанный! И нечего мне тут «Вечное сияние чистого разума» [2]2
  Осознанное сновидение – некое пограничное состояние сознания, когда человек понимает, что видит сон, и может так или иначе управлять его содержанием. «Вечное сияние чистого разума» – художественный фильм, герой которого управляет своим сновидением.


[Закрыть] устраивать!

Сияние не сияние, чистого разума или грязного, осознанное это было сновидение или нет, не суть важно: Маша не могла не признать, что жизнь ее благодаря трем этим снам наполнилась новым смыслом. Они как бы вырвали ее из скучного бытовизма, а уж желание съездить в Завитую теперь не давало ей покоя.

«Может быть, родовая память пробудилась? – размышляла Маша. – Какая же я была дура, что ни о чем не расспрашивала ни бабушку, ни деда, ни маму с папой: жила одним днем, будто цветок, который при дороге вырос и в любую минуту может быть сорван ветром и унесен невесть куда!»

Самоедство такого рода всегда оказывало на нее благотворное влияние, вот и сейчас решение отправиться в Завитую окончательно окрепло.

Завтра суббота, выходной день. Электрички идут в нужном Маше направлении каждый час. До Линды ехать около часа, потом час на дорогу.

Добраться в Завитую – если в деревне и правда полная разруха, вздохнуть с сожалением, перекусить и топать обратно.

Если жизнь в деревне все же теплится, а сплошные заросли травищи существуют только в Жукином буйном воображении (почему-то Машу не оставляло ощущение, что друг детства все же поднаврал!), можно и задержаться. Поговорить с какой-нибудь старушечкой, которая помнит бабку с дедом, а может, и родителей Машиных, а может, и ее саму! Конечно, сделать побольше снимков. И, соприкоснувшись с историческими корнями, отправиться в обратный путь, чтобы вечером же позвонить тете Юле и рассказать ей о поездке на родимую сторонку!

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Отношения с жителями Завитой постепенно установились у меня хорошие, добрые, никто с порога меня не гнал, как поначалу было, а совсем наоборот: норовили угостить и рассказать про свою тяжелую жизнь, взывая к моей жалости. Мол, ну когда тут на колхозные поля, на пастбища или на косьбу идти, когда свой огород зарос выше плетня, а скотина хиреет?

Что ж, я понимаю здешних жителей. Незабываемы времена, когда смертельным вихрем пронесся по Поволжью свирепый голод!

Я в это время в Москве пытался выжить, подрабатывал в разных местах. Пайки там были хоть и совсем скудные, но все же их худо-бедно давали совслужащим, а крестьянам не на кого было рассчитывать, ничьей помощи они не ждали: продотряды вывозили все подчистую, обрекая целые волости на голодную смерть… вывозили, чтобы кормить войско и город. И меня, значит, в Москве.

Я чувствую себя перед ними виноватым, перед моими теперешними односельчанами, оттого сверх меры не усердствую.

О том, что пережито было в ту пору, они говорить не любят, вот только историю про Глафиру да Марусеньку некоторое время спустя поведал мне тот же Лаврентьич. Эта история убедила меня в том, что Тимофей Свирин правду говорил: он ведь тоже вспоминал двух этих сестричек, еще как вспоминал, и крепла во мне надежда, что, коли он про них не соврал, то и остальное окажется правдой.

Бабы молотят языками, а я знай мотаю на ус каждое слово, по крупицам собирая все обмолвки и намеки на то, что я ищу. А ищу я то, о чем мне, умирая, рассказал Тимофей Свирин, денщик мой фронтовой.

Его любимая поговорка была: «С понедельника – на всю неделю». То есть как неделя началась, так она и пройдет, так и кончится. Удивительным образом слова эти постоянно сбывались. И я уже готовился к неприятностям, если они случались в понедельник. Можно сказать, ждал их. Оттого, небось, они происходили, почуяв мое горячее желание их встретить! А впрочем, может быть, то время, когда Тимофей находился со мной рядом, было как раз таким временем, когда неприятности нас преследовали постоянно, с утра и до вечера и во все дни недели.

Эти годы вспомнить страшно, 1914-й и последующие… а в ноябре 17-го Тимофей был убит своими же однополчанами, непременно желавшими зарыть штык в землю и бежать домой, делить помещичьи угодья, ибо теперь «земля – крестьянам».

Мне удалось спастись каким-то чудом небесным; может быть, как раз потому, что я ожидал беды и успел скрыться. Я отсиделся в кустах, я смотрел, как толпа бьет насмерть моего единственного друга, но выйти и разделить его судьбу не нашел смелости. Потом, когда убийцы разошлись – не то радуясь тому, что совершили, не то стыдясь того, что совершили, не то боясь совершенного, – я вернулся к его телу, намереваясь похоронить по-людски.

Это было невероятно, однако Тимофей оказался еще жив!

Меня к тому времени уже трудно было чем-то пронять, но я все же залился слезами, как мальчишка, и Тимофей с трудом выговорил: он еще не умер потому, что ждал меня, знал, что я вернусь, а как расскажет мне все, так и отойдет. И поведал он мне нечто, во что я, конечно, сразу не поверил: решил, что это предсмертный бред. Чтобы найти это, я должен был поехать в захолустную деревеньку нижегородской губернии, в деревеньку, которая называется Завитáя. Тимофей поначалу надеялся, что мы после войны поедем туда вместе, он мне все покажет и разделит со мной то, что мы найдем, но, раз ему не судьба, придется мне отправиться одному.

– Прекрати ерунду городить, Тимоша, – сказал я, отирая смертный пот с его лица. – Все балагуришь, нашел время!

И прикусил язык от этих неосторожных слов про время…

– Ну уж нет, не ерунда это, – пробормотал он, с трудом исторгая из себя слова. – Перед кончиной языком попусту молоть не стану, каждый миг на счету!

Я тогда не знал, верить в это или нет, скорее, нет, вообще не верил, настолько дико звучало то, что он рассказал мне. И все же приехал в Завитую, потому что последовать советам Тимофея – это была единственная для меня надежда вырваться из той жуткой жизни, которую я обречен вести при Советах! А для этого следовало найти то, что было спрятано в каморке некоего дома в Завитой примерно двести лет тому назад [3]3
  Для Василия Жукова это начало XVIII в.


[Закрыть].

* * *

С вечера Маша купила хорошей колбаски и сыру, чтобы наделать бутербродов в дорогу, будильник включать не стала, решила хорошенько выспаться и только тогда пуститься на вокзал.

Однако выспаться не удалось. Под утро Маша в своих туманных сновидениях снова набрела на Ивана Горностая, который лежал в какой-то полутемной обшарпанной комнатушке – уже чуть живой, бледный, со связанными руками, слабо шевелил пересохшими губами, но ничего сказать не был в силах – только смотрел на Машу со смертной тоской, как бы прощаясь с ней уже навеки. Потом скрипнула дверь… кто-то вошел, но Маша не видела, кто: проснулась опять совершенно не в себе.

Пришли его палачи? Или спасители? Или спасительница?

Бог знает почему, Маша вдруг страшно возревновала к этой спасительнице, но потом немного успокоилась. Сказал же Горностай в прошлом сне: «Только ты…»

Часы показывали пять, и Маська, разбуженный слишком рано, ворчал, а не мурлыкал, однако его хозяйка больше не стала ложиться, а спрыгнула с постели, вскочила в душевую кабину, мигом из нее выскочила, мгновенно наделала бутербродов, намыла яблок, налила в термос чаю, сунула все это в рюкзачок (сумкам она предпочитала маленькие легонькие рюкзачки из спортивного магазина «Декатлон»), насыпала Маське его любимый корм, сама решив позавтракать в поезде, оделась по-походному: джинсы, кроссовки, маечка и легкая курточка (с утра еще прохладно, только после одиннадцати начнет припекать!), шагнула было уже за дверь, но с порога, не переступая его (а то пути не будет!), потянулась к вешалке и сдернула с нее легкий шарфик. Идти придется по лесу, а там мало ли что по деревьям ползает! Один раз, еще в детстве, Маше в лесочке свалилась на голову с дерева гусеница и, постепенно спустившись на шею, подползла к лицу. Маша ее не чувствовала, потому что шея ее была закрыта водолазкой, но внезапно повернуть голову и встретиться глазами с гусеницей – это было для нее слишком сильное впечатление!

Примерно так же она орала бы, если бы наступила на змею, честное слово!

Путь ее пролегал мимо Театрального сквера, прилегавшего к дому, в котором жил Жука, и Маше попались на глаза ранние пташки – Карлуша и его хозяйка. Оба, похоже, ничего не имели против возобновления знакомства, однако Маша только помахала им издали рукой, крикнула, что опаздывает на электричку, и побежала дальше к остановке маршруток.

В поезде она перекусила, а потом вдруг так разморилась после почти бессонной ночи, что задремала и, сколько ни вслушивалась в объявления о приближающихся станциях, Киселиху благополучно проспала и вскинулась, только услышав:

– Станция Линда. Следующая станция Кеза.

Маша едва успела выскочить на платформу: двери вагона даже умудрились прищемить развевающийся шарфик, который, на счастье, оказался достаточно легок и сам собой выскользнул из сомкнувшихся створок, избавив Машу от трагической участи Айседоры Дункан.

Айседора Дункан Маше никогда не нравилась, финал ее жизни не нравился еще больше, поэтому она – от греха подальше! – убрала шарфик в карман.

Однако что же ей теперь делать? Встречную электричку ждать?

А вот и она как раз уходит…

Маша посмотрела вслед электричке, пожала плечами и – без особой печали – решила смириться с судьбой и пойти к деревне другой дорогой. Завитая находилась между Киселихой и Линдой, поближе к Киселихе, подальше от Линды, но ненамного, километра на два, на три, это Маша по старым временам помнила.

Погода стояла чудесная, дорога лесная оказалась вполне приличной, однако, когда Маша повернула на тропу, ведущую к деревне, она поняла, что Жука, похоже, не слишком соврал: в Завитой и впрямь вполне может быть все заброшено, потому что тропа имела такой вид, словно по ней уже давным-давно никто не хаживал, не езживал.

Хорошо, что Маша надела джинсы, а не шорты, иначе ее ногам очень плохо пришлось бы! Даже джинсы мигом промокли от росы чуть ли не до бедер, на них нацеплялись какие-то колючки, травинки, разноцветные лепестки цветов, которые Маша сначала как-то берегла, старалась обходить, а потом махнула на все рукой и перла напролом, будто какой-нибудь первопроходец Ерофей Хабаров, догадываясь, что не сошла с тропы, только потому, что заросла эта тропа всего лишь травищей и цветищами, а не деревьищами.

Она шла и шла, ругая себя за непонятное упорство, и, по всем приметам, до Завитой оставалось минут пять-десять ходу, когда в ближних зарослях вдруг раздался треск – и буквально к Машиным ногам вывалилось что-то огромное, серое и четвероногое.

Ужаснулась было – волк?! – однако существо громко залаяло и прижалось остроухой головой к Машиным коленям.

Так это пес! Ну, с псом-то она поладит! Однако где же его держали, откуда он удрал, сорвавшись с цепи, вернее, с привязи? На шее болтается обрывок довольно толстой веревки – верный признак злобного хозяина, нос сухой – верный признак жажды, ребра подвело – верный признак голода… Маша мигом утоптала траву поблизости, сбросила на эту импровизированную полянку рюкзачок, достала бутерброды, налила воды в широкую кружку от термоса…

Пес взглянул недоверчиво, словно бы даже глаза вытаращив, а потом припал к еде и питью, лопал за обе щеки, изредка вскидывал голову, смотрел на Машу, издавал какой-то странный звук, не то благодарственное урчание, не то сдавленное рыдание, вернее, скуление.

– Ешь, ешь, – ласково приговаривала Маша, ужасно злясь при мысли о том, что кто-то, тварь какая-то довела несчастного пса до такого состояния. Главное, красавец, хоть и явно беспородный, вернее, множество пород в нем намешано. Даже на меделяна [4]4
  Меделян – вымершая древнерусская порода собак.


[Закрыть] немного похож этой жесткой шерстью, словно бы наморщенной мордой и обвисшими ушами. Хотя, кажется, этой породы уже не существует, она чуть ли не в середине XIX века вымерла, когда в России запретили псовую травлю медведей.

Да, вообразите, и тогда заботились о сохранении редких видов, и еще как заботились! Маша знала о меделянах потому, что дед ее был великий собачник, собравший множество книг о породах собак (все они, к несчастью, сгорели вместе с домом). Маша в детстве их с удовольствием читала.

Каких только породистых и беспородных псов у деда не побывало! Очень может быть, что эта псина – потомок каких-нибудь Найды, Сильвы, Букета или Джульбарса, которые некогда бегали по дедову двору под знаменитой березой. Вдруг в нем тоже пробудилась родовая память, и он узнал Машу, хоть даже и не видел ее никогда, потому и бросился к ней так восторженно?

Нет, глупости, пес просто оголодал до невозможности, умирал от жажды. Может быть, он к кому угодно с таким пылом кинулся бы!

Может быть. А может, и нет…

Впрочем, нет смысла гадать о его прошлом, лучше подумать о будущем. Что же с новым знакомцем теперь делать? Ладно, пока Маша возьмет его в деревню, а дальше видно будет.

Между тем пес наелся, и его с голодухи так же разморило, как Машу недавно в поезде: он уткнулся мордой в лапы, закрыл глаза, засопел – ну еще чуть-чуть, и замурлычет, как Маська!

Маша собрала посуду, покачала головой, сообразив, что чай пить ей придется прямо из термоса: из крышки-то хлебал пес.

– Эй, родимый! – легонько потрепала его по загривку Маша. – Не спи, замерзнешь! Пора идти.

То ли пес испугался, что замерзнет, то ли решительно не желал идти в Завитую, но он подскочил как ужаленный и встал поперек тропы, слегка оскалившись.

Бывает, что собаки скалятся в «улыбке», но улыбку это мало напоминало! Он рычал, показывал зубы, бился головой в Машины коленки, однако не так, как это делал вчера ласковый Карлуша, а ожесточенно, яростно, и она наконец поняла, что пес не просто не хочет идти в Завитую, а очень сильно, ну просто страшно не хочет.

Видимо, именно в Завитой ему досталось от кого-то из тамошних жителей, именно там его кто-то посадил на привязь и морил голодом и жаждой, догадалась Маша. Что же за злодеи там обитают? Надо надеяться, впрочем, отыщутся там не только злодеи, а даже если и только, это прежде всего значит, что Жука все-таки нагло наврал насчет заброшенной деревни.

– Ничего, братец, – сказала Маша ласково. – Я тебя в обиду не дам! Если хочешь, пристегну свой ремень от джинсов к твоему ошейнику, и ты пойдешь по команде «рядом», как порядочный пес.

Мало шансов было, что пес поймет, но он, во всяком случае, старался: смотрел на Машу внимательно и как бы даже одобрительно, однако когда она принялась расстегивать ремень, задрожал, припал к земле, прижал уши, поджал хвост.

– Все с тобой ясно, – пробормотала Маша. – Тебя били ремнем. Но успокойся, это уже в прошлом, забудь! Я просто пристегну ремень, просто при-стег-ну!

Однако некоторые тяжелые впечатления, видимо, остаются, незыблемыми не только у людей, но и у животных, поэтому Маше пришлось потратить немалое время, прежде чем удалось взять пса на поводок.

И тут выяснилась одна интересная вещь.

Пес не просто решительно не хотел идти в Завитую. Еще более решительно он не хотел, чтобы туда шла Маша! И твердо вознамерился ее туда не пускать.

Он вырвался из Машиных рук и, волоча за собой ремень, принялся ее переубеждать всеми доступными ему способами. Ложился поперек дороги, поднимался на задние лапы, толкая передними Машу в грудь, причем изрядно выпачкал ее куртку и майку, злобно и отчаянно лаял…

Неведомо, чем бы все это кончилось, если бы пес не зацепился концом ремня за какой-то сук обширного куста, за которым Маша пыталась скрыться, и не застрял накрепко.

Рвался, метался, рычал, выл, лаял, даже пытался дотянуться до ремня зубами и перегрызть его, однако ветки мешали.

– Угомонись, – сказала Маша с жалостью. – Только себе навредишь, а меня все равно не переубедишь. Я только взгляну на Завитую одним глазочком, сделаю несколько фоток – и назад. Хотела потом вернуться короткой дорогой, к Киселихе, но ладно, приду за тобой. Так что потерпи часок. Все, я пошла, до встречи. Не дергайся и береги голос!

Впрочем, вряд ли пес слышал эти благие советы, потому что лаял, выл, визжал – неистовствовал, словом, и долго еще до Маши долетали эти полные горя и отчаяния звуки, заставляя ее ускорять шаги, чтобы обернуться туда-сюда поскорей и не заставлять бедную псину надрываться.

Вопрос, что она будет делать с приблудной и такой симпатичной собакой дальше, учитывая неоспоримые права Маськи, елозил в сознании все назойливей, но его удавалось пока задвигать в дальний угол.

Все проблемы надо решать по мере поступления и по степени их актуальности, а в данный момент самой актуальной проблемой сделался туман, который вдруг начал наползать на тропу, словно бы исходил из-под корней огромного старого дуба с узловатыми ветвями.

В стародавние времена

Прошло сколько-то лет, Антип подрос, и подросла в его душе зависть к дядьке. Задумал он сам стать колдуном, но как это сделать?! Черномазый обещал свои секреты открыть, когда Антип повзрослеет, да сколь уж взрослеть-то можно? Сколько можно ждать? Этак до старости доживешь, а ничего не получишь!

Долго не думая, пошел Антип в полночь на кресты, отыскал ту палку, которую Черномазый туда некогда забросил, да и взялся за нее. Немедля появились замученные бездельем бесы и стали просить, чтобы он их отпустил, чтобы велел перестать за палку держаться.

– Ладно, отпущу, – говорит Антип, – а что мне за это будет?

– Станем служить тебе по гроб жизни, как настоящему колдуну! – запищали бесы.

Ну, Антип хорошо знал, как своей службой бесы и в самом деле в гроб загнать человека могут, но сделал вид, что согласен.

– Хорошо, я вас отпущу, – говорит, – только научите меня, как колдуном сделаться.

– Это просто, – отвечают бесы. – Надо подождать, пока твой дядька помирать станет, да и взять у него у умирающего что-нибудь из рук. Так его волшебная сила к тебе и перейдет.

Выслушал Антип этот совет, размахнулся да и забросил палку вместе с бесами снова туда, где она лежала. А сам пошел домой.

Но Антипу ничуть не хотелось ждать, пока Черномазый помрет своей смертью. Может, ему веку сто лет отмерено, чай, не переждешь! Да, парень терпению был не обучен…

И решил Антип убить дядьку. Нет, отомстить за отца у него и мыслей никогда не было, он про семью свою родную и не вспоминал никогда! Прикончить Черномазого захотел, чтобы поскорей его место занять.

А было дело, тот обмолвился: убить-де колдуна или ведьму можно, только ударив его тележной осью по спине. Правда, потом что-то заюлил, стал бормотать, дескать, никто ничего толком не знает… Но Антип решил все-таки попытать удачу. Взял тележную ось (на всякий случай еще и ножичек заточил повострей!) и пришел со своими орудиями домой, надеясь застать дядьку врасплох.

А надо сказать, что колдуны узнают о своем смертном часе еще за три дня до того, как он настанет. Узнал об этом и Черномазый. А еще – с тех самых пор, когда только поверстался [5]5
  Здесь: определился (старин.).


[Закрыть] в колдуны! – было ему ведомо, что убьет его человек из проклятой им семьи, ибо злое слово не только на проклинаемого падет, но и на проклинающего обернется. Для того он Антипа при себе и держал, чтобы подготовиться к смерти, да и отомстить заранее своему убийце, который ни в чем отказу при нем не знал и которого он из нищеты и голода вырвал. Все-таки брала его горькая обида за неблагодарность Антипову, и знал он, что рано или поздно страстное желание стать колдуном непременно «племяшу» боком выйдет! И еще каким боком!

Поэтому Черномазый зачаровал страшным, последним, предсмертным чародейством свой красный кушак, пожелав, чтобы у Антипа ни в чем довольства не было, чтобы вся кровь, которую он в жизни прольет (а ведь единожды начавши лить ее, уже не остановишься, коли не покаешься, но к чему-чему, а к покаянию Антип не был склонен!), против него обратилась, чтобы мечтал он о смерти, как о спасении, и чтобы получил ее от рук своего же потомка, как Черномазый от рук Антипа получил. Хоть тот не был ему родным, но колдун к мальчишке относился как к родному, не зря же племяшом кликал!

Вот пришел Антип домой, видит – Черномазый спиной к нему стоит. Собрался с духом – да и ударил его поперек спины тележной осью!

Тот рухнул и начал помирать. А поскольку колдун, как уже было сказано, просто так помереть не может, кричал Черномазый в голос, да так, что стены ходуном ходили. Это в первый раз слышал Антип крик и стон предсмертный, в то время это ему еще в новинку было, потом-то попривыкнет, еще не единожды наслушавшись! Наклонился он к дядьке и говорит:

– Дай мне что-нибудь свое да помирай поскорей!

Тут Черномазый сунул ему в руку зачарованный красный кушак, а потом испустил дух свой грешный и коварный.

* * *

Не то чтобы это был такой серьезнейший, непрогляднейший туманище, какие часто случались на Волге, когда к толпе дачников, ожидавших посадки на каком-нибудь дебаркадере, вдруг, после мощного рычания и хлюпанья, вываливался из сплошной белой завесы «Метеор», словно диковинный водоплавающий зверь.

Сейчас перед Машей реяла блеклая, тусклая, почти прозрачная, словно бы сильно прореженная кисея, мотающаяся под ветром, как слабо натянутая паутина, и девушка брезгливо сторонилась, когда ощущала ее влажное и скользкое прикосновение.

В этом было что-то мерзкое, что-то наводящее на мысль о смерти…

В газете, в которой работала Маша, был раздел «Страшилки-ужастики». Известное дело, чем благополучней люди живут, тем с большим удовольствием навешивают на свое сознание всякие пугающие девайсы. То им власть не во власть, то цены не в цены, то радужные сны не в сны – непременно охота, чтобы кошмары снились!

Вот для этих любителей вонючей говядинки, как некогда характеризовала подобных, не удовлетворенных простым человеческим спокойствием особей Машина бабушка, и существовал в газете вышеназванный раздел. Само собой, материалы его тонким вкусом не отличались, редакторы над ними особо не измудрялись, а черпали из всеядного интернета. Маше, понятное дело, как корректору, приходилось все эти надрывные фантазии читать не просто внимательно, а очень внимательно, дабы не пропустить ни одной ошибки. И вот сейчас ей в голову невесть почему вдруг нагло втиснулась какая-то жуткая байка о какой-то девушке, которая сняла приличную квартиру – ну всем себе приличную, вот только под ванной что-то порою неприятно шебуршало.

Девушка решила, что это крысы резвятся, купила крысиной отравы и насыпала ее под ванну. Ночью ее сон ничто не тревожило, и утром она спокойно ушла на работу, однако, воротясь поздним вечером, наклонилась над ванной, чтобы умыться, – и вдруг что-то сырое, липкое схватило ее за щиколотку.

Глянула – а из-под ванны ползет блеклый редкий туман, из которого высунулась осклизлая, с облезшей кожей, костлявая рука и держит девицу за ногу поистине мертвой хваткой! Насилу, бедняжка, вырвалась!

Потом выяснилось, что хозяйка квартиры когда-то давно не поладила с мужем – да и убила его обушком топорика, потом лезвием того же топорика изрубила спутника жизни на кусочки и замуровала под ванной, объявив его ушедшим от жены и невернувшимся. Ну бывает же, господа, такое, чтобы надоела жена!.. Однако расчлененный покойник оказался беспокойным, пытался хоть частично выбраться на волю, вот его руке это и удалось!

Легко вообразить, как чувствовала себя несчастная девица, когда ее коснулась мертвая длань Схожие ощущения возникли и у Маши, когда сырая, блеклая паутина тумана прильнула к ее лицу! Ее словно бы судорогой всю свело, от сердца до мозга, от кончиков волос до самой последней жилочки и поджилочки, суставчика и подсуставчика, ежели вспомнить лексику русских заговоров!

Но в следующий миг это ощущение исчезло, и сквозь туман до Маши донеслись звуки вполне живой жизни: тарахтел мотор трактора, кудахтали куры, мычала корова, раздавался детский смех, вяло перебранивались какие-то женщины, скрипел колодезный ворот…

Раньше, когда Маша жила в Завитой, она и не замечала, как звучит деревенская жизнь, как празднично и весело она звучит! Страх исчез, будто его и не бывало. Маша стояла и растерянно улыбалась, вслушиваясь и вглядываясь, пытаясь хоть что-то разглядеть в редеющем тумане.

Ну и Жука! Ну и жук! Ну и жучара! Зачем, зачем, зачем он так гнусно наврал? С какой целью?

– Почему он так не хотел, чтобы я сюда попала? – пробормотала Маша – была у нее такая привычка, которую рано или поздно приобретают все одинокие люди: говорить сама с собой.

И вдруг, будто в ответ, раздался издевательский, протяжный, словно бы мемекающий женский хохот.

Маша так и подскочила! Принялась испуганно озираться. Бросила взгляд на землю и увидела какие-то странные отпечатки копыт. Не коровьих, не конских, а незнакомых… нет, чем-то знакомых, она вроде бы уже видела что-то подобное… или нет?

Тут сзади зашуршала трава, затрещали кусты, и с громким лаем буквально на Машу вывалился тот самый пес, которого она полчаса, ну, максимум минут сорок назад оставила вроде бы прочно застрявшим в кустах. Однако прочность ремня не устояла против натиска песьего характера и его желания во что бы то ни стало преградить Маше путь в деревню! Он опять начал было исполнять свою обязательную программу, но вдруг отскочил от девушки и громко залаял, устремив весь пыл своей ярости на черную козу, которая стремительно прорвала завесу тумана и замерла, нагнув голову и постукивая копытцами о землю. Вот на них-то, на эти копытца, забыв обо всем на свете, и уставилась Маша.

Во-первых, именно их отпечатки она только что видела на земле, а во‐вторых, именно такими копытцами заканчивались ноги той страшной женщины, которая недавно явилась Маше во сне и которая погубила Ивана Горностая!

Воспоминание об этом чарующем имени, словно порыв ветра, пронеслось вокруг Маши, закружило ее, и она вдруг с отчетливым ошеломлением поняла то, в чем даже себе не признавалась: искусило ее идти в Завитую, сделало это желание неодолимым не столько вдруг проснувшаяся память детства и ностальгия по прошлому, а имя Ивана Горностая, стремление помочь ему!

Поступившись, напомним, укоренившимися принципами!

Коза между тем неприятно замекала, угрюмо глядя на Машу продолговатыми черными глазами.

Маша удивилась. Не то чтобы она в козах хорошо разбиралась, но черноглазых коз видеть ей еще не приходилось.

– Чего тебе? – опасливо спросила она, и ответом было мемеканье погромче, которое звучало довольно угрожающе.

Пес залаял.

Это напоминало диалог – не понятный дословно, но вполне ясный по смыслу. Происходило выяснение отношений или шел поиск ответа на вопрос, кто здесь круче.

Наконец коза как-то странно покачала головой, такое впечатление, обреченно, смиряясь, – и, развернувшись, потрусила в деревню, виляя куцым хвостиком и оставляя в пыли следы, однако они мгновенно исчезали.

Коза была, а следов не было!

Пес отклеился от Машиных колен и посмотрел на нее снизу вверх с таким выражением, словно хотел сказать: «А ведь я тебя предупреждал! Я тебе именно об этом лаял!»

И честное слово, если бы не имя Ивана Горностая, которое продолжало дурманить Машину голову, она сейчас обязательно прислушалась бы к псовым предупреждениям!

Но (как говорил дед, откидывая задний борт грузовика, на котором он работал) назвался груздем – полезай в кузов! И держись крепче!

Вслед за этим он подхватывал внучку и забрасывали ее в грузовик. Маша долго потом размышляла, почему она все-таки груздь, и по сей день эта пословица имела для нее именно такое значение: неведомо, почему она груздь, однако дед посадил ее в кузов своей машины, а значит, деваться некуда! Надо храбриться и делать вид, что ей страшно нравится сидеть в кузове скачущей по ухабам древней «полуторки»!

И держаться крепче за борта…

Сейчас никаких бортов в обозримом пространстве не имелось, поэтому она положила руку на голову псу и сказала:

– Делать нечего, брат, мне нужно в Завитую, а ты для себя все решай сам.

Пес мученически завел глаза, тяжело вздохнул и поплелся рядом с Машей, изредка касаясь теплым боком ее ноги, то ли у нее черпая бодрость этим прикосновением, то ли бодрость вселяя в нее.

Правда, иногда Маше казалось, что он просто-напросто вдыхает аромат шарфика, торчащего из кармана курточки. Ну что сказать, желтые «Барберри викэнд» – отличные духи!

Из дневника Василия Жукова, 1930 год

Тимофей уверял, что я найду то, о чем он говорил, в доме с покосившимся петухом на коньке крыши. Но беда в том, что такого дома я в Завитой не обнаружил, хотя не раз обошел каждый и осмотрел – с земли, понятно, – все крыши. И никто мне не мог рассказать об этом доме, потому что никто о нем не слышал и никто его не видел никогда. Расспрашивать приходилось очень осторожно, потому что после пары прямых вопросов на меня стали поглядывать с опаской, как на сумасшедшего. Но Тимофей уверял, что дом этот чуть ли не у околицы стоит, окна у него такие… низкие, со ставнями. В угловой каморке того дома должен находиться сундук, а в нем лежат сокровища, которые полицейский унтер-офицер Иван Горностай намеревался отнять у атамана разбойничьей шайки Антипа Донжи и арестовать его, однако ни то, ни другое сделать ему не удалось: он сам попал в руки Донжи и был убит, после чего Донжа золото спрятал, однако заставил голову Горностая сундук охранять, что голова по сей день и делает. Сам Донжа исчез, и дочери его приемные, по слухам, помогавшие Донже в его грабительском промысле, тоже исчезли. Говорят, они были не просто девки, а оборотни!

Звучит, конечно, странно, сумасшедше даже… Но якобы Донжа еще в юные годы душу сатане продал, тот его и наделил колдовским даром. А для колдуна заставить мертвеца его волю исполнить – дело хоть и трудное, но возможное. Да и оборотней на свет произвести, конечно, тоже мог.

Предок Тимофея был одним из помощников Горностая, которые с ним вместе отправились в Завитую – Донжу имать, как выразился Тимофей. Со слов этого предка и рассказывалась у них в семье такая история.

…Добрались полицейские до Завитой. Шел Горностай впереди, за ним следовали его подчиненные. Они уже добрались почти до околицы, уже близко был тот дом, где обосновался и творил свои злодеяния колдун и разбойник Донжа, как вдруг появляется на перекрестке не то девка, не то баба, платком принакрытая. И при виде ее у полицейских, которые следовали за Горностаем, словно бы ноги отнялись! Горностай идет вперед, зовет их, они его видят, зов его слышат, а сами за ним шагу шагнуть не могут. А эта, в платке которая, на перекрестке взмахивает двумя палками против луны и кричит: «Иван Горностай!»