Текст книги "Полуночный лихач"

Инна нервно проглотила шампанское, отставила опустевший бокал и хрипло (все-таки вино было из морозилки!) сообщила:

– Честно? Нет. Но почти сбил. Еще секунда – и… А так что получилось? Я шарахнулась от него и подвернула ногу. И шлепнулась. Он затормозил впритык ко мне, выскочил – конечно, морда белая, глаза на лбу. Мне надо было, дуре, изобразить беспомощную жертву аварии, потому что, судя по виду, мужик с деньгами, с таких можно содрать кругленькую сумму за ущерб. Вон как Сашечка Жданова – я тебе рассказывала? Она ведь за свою сломанную ножку две тыщи выкачала, то есть не сама, поскольку лежала в бесчувствии, но с ней в это время Галка Старостина была, она и постаралась для лучшей подружки. Но я сплоховала.

– А дальше? Дальше что?!

– Ну, что? – Инна со вздохом потянулась к бутылке. – Мы начали вести оживленную светскую беседу. Он мне говорил, что нельзя так кидаться под колеса движущегося транспорта, а я ему – что надо включать сигнал поворота и не задницу себе чесать, когда едешь, а на дорогу смотреть. Да ведь ты сама упала, говорит он наконец. То есть к тому моменту мы уже настолько сблизились, что на «ты» перешли. А я говорю – ну с какой бы радости я падала, если б не старалась спасти свою жизнь от тебя, лихача поганого?! Словом, много чего я ему сказала, – Инна усмехнулась. – Ты же знаешь, я умею сказать …

Нина кивнула. Да уж!

– В результате он послал меня на три, а может, и на четыре буквы, опять сел за руль и дал по газам. А я как лежала на дороге, так и лежу! Вернее, сижу. Ну, понятно, он начал меня объезжать, но как?! Вон, можешь в прихожей посмотреть – на полу плаща наехал, там до сих пор отпечатки протектора, уж не знаю, как отстираю теперь. Тут уж я вообще сделалась в полном ауте, вскочила, выхватила из сумки новый, только что купленный дезодорант… а у него окошко было приоткрыто…

– Что?!

– Что слышишь! – победительно тряхнула Инна своими роскошными черными кудрями. – Ка-ак фукнула в него! Прямо в рожу! А это был «Fa» – жутко едкий! Он заорал, схватился за глаза, а я смотрю – мать честная! Банка-то наших абрикосов валяется вся покореженная! Прямо в гармошку собралась. То есть он, гад, и на наш компот наехал. Ну, я подобрала эту несчастную железяку да еще саданула ему по крылу от всего сердца. И гордо удалилась. Уж не знаю, что там дальше было – села в трамвай и уехала к тебе.

Инна допила второй бокал и глубоко вздохнула:

– Ну вот, немножко получшало. А ты чего так зажалась? Да плюнь, не переживай. Я все-таки жива, а компот – ну, в другой раз абрикосового компотику попьем. И знаешь что? Если твой задерживается, давай уж сами поедим, а то у меня от переживаний аппетит разразился – спасу нет. И вообще, мясу вредно перестаивать в духовке.

Нина вскочила. Противень, чудилось, сам выскочил из духовки. Тарелки и вилки просто-таки летали в ее трясущихся руках. Сейчас хотелось одного: как можно скорее накормить Инну и выпроводить. Конечно, может быть, это совпадение, просто совпадение, она твердила это слово, как молитву, но в глубине души знала: таких совпадений не бывает. Не бывает!

А Инна, как назло, выговорившись, почувствовала себя настолько лучше, что жаждала неторопливого общения с подругой. И, похоже, решила сидеть хоть до полуночи, но дождаться-таки этого загадочного Антона, который до такой степени заморочил Ниночку, что она связалась с ним, вдовцом с ребенком, буквально приплясывая от восторга, да еще совершенно искренне считая, что это не она осчастливила Антона, а он ее. Слава богу, хотя бы пообещала оставить прежнюю фамилию – Крашенинникова, не стать после свадьбы жуткой Дебрской!

Время шло. Шампанское слабо шипело на донышке бутылки, мясо занимало теперь меньшую часть противня, печеных яблок не осталось вовсе, а Лапку уложили спать. Инна же все не уходила. И она дождалась!..

В дверь позвонили. Нина вздрогнула, испуганно оглянулась на подругу. Та оживилась:

– Твой? Ну беги, открывай. Да не переживай ты так, даже если он мне не очень понравится, я и слова не скажу!

«А вот это вряд ли», – с тоской подумала Нина и, полная самых мрачных предчувствий, потащилась в прихожую.

В следующее мгновение она вполне могла бы встать в позу, как тот несчастный Хосе, и, прижав ладонь к сердцу, пропеть: «Предчувствия меня не обманули!»

Впрочем, на нее все равно никто не обратил бы внимания. Застывший в дверях Антон и выскочившая в прихожую Инна не отрывали друг от друга взоров. При этом оба одновременно сделали два очень характерных жеста: Антон вскинул ладонь к покрасневшим, обожженным глазам, как бы защищаясь, а Инна воинственно занесла руку, словно собираясь метнуть в вошедшего что-то тяжелое… консервную банку с абрикосовым компотом, к примеру!

– Та-ак… – выдохнул, наконец, Антон и, не раздеваясь и не разуваясь, промаршировал в комнату.

Все, что он сказал, это сдавленное «та-ак». А Инка сдержала обещание: ни словом не обмолвилась. Стиснув губы в тонкую злую линию, напялила плащ, на подоле которого и впрямь отпечатался черный, масляный след протектора, сунула ноги в туфли и, даже не взглянув на бледную, перепуганную Нину, вылетела за дверь.

Да… немало прошло времени, прежде чем Антон с Инной если и не стали друзьями (это было просто немыслимо!), то хотя бы начали вести себя друг с другом как цивилизованные люди. Причем Антон быстрее сменил гнев на милость, он вообще был отходчивым, а злопамятная Инка просто на стенку лезла, поняв, что не может разлучить подругу «с этим мерзавцем». И если Нина все-таки вышла замуж за Антона, то сделала это не только ради Лапки, а именно благодаря Инне. Вернее, вопреки – потому что та была категорически против этого!

Кстати сказать, Нина и женщиной стала благодаря подруге – как ни дико это звучит.

* * *

Вот ведь всегда, когда спешишь, черт непременно сунет палку в колесо! Причем натурально – если не палку, то осколок или неведомо что. Но когда Шатун тронулся с бензозаправки, машину как-то странно начало вести вправо.

«Колесо спустило, что ли?» – подумал он, осторожно подруливая к обочине. Выскочил, глянул – и даже присвистнул потрясенно.

Ничего себе, спустило! Проколол где-то!

На мгновение его обдало жаром: а если в багажнике не окажется запаски? Или домкрата? Или ключей? Бог ты мой, да как же он мог ринуться на дело, не проверив багажник чужой машины?! Тем более что последние дни все вообще шло как-то вкривь и вкось, столько задуманного сорвалось… Если сорвется и сегодняшнее дело, на всем дальнейшем можно поставить крест. Это будет ему как бы знак: сойди с пути, парень, не твое это занятие, не по себе ношу выбрал.

Уже почти разуверившись в удаче, он открыл багажник и испустил громкий вздох облегчения. Есть запаска! Лежит, и даже в чехле, некогда белом, а теперь, как бы это помягче выразиться, утратившем первоначальный цвет. Ак-ку-ра-ти-сты, с ума сойти!

В его собственном автомобиле запаска в багажнике тоже хранилась в таком же чехле, только в темно-синем, и ничего дурного в этом он никогда не видел. А здесь почему-то разъярился. Хотя надо было благодарить неведомого «чайника», который озаботился на все случаи жизни. Вот и домкратец, и набор отличных ключей и гаек. Ну, хватит пнем стоять, надо работать, время-то идет!

Никто и никогда не поменял колесо, не произнеся при этом хоть раз магическое слово «бляха-муха». Вокруг него этих самых мух кружила уже целая стая, или чем они там летают, мухи? Роями? Ну, значит, кружился рой. Шатун никак не мог упереть домкрат, перчаток почему-то не оказалось, он ободрал пальцы. И колпаки на этой кретинской «Волге» были привинчены наглухо, не отодрать, а отвертки не нашлось… Словом, с него сошло семь потов, прежде чем дело было сделано, не меньше часу потерял! А ведь ему еще ехать, да там возиться, да возвращаться, да машину на место ставить.

И тут Шатун увидел, что на противоположной стороне дороги обосновался неведомо откуда взявшийся гаишник (термин устарел, конечно, но ведь просто язык не поворачивается назвать ни в чем не повинного человека гибэдэдэшником!) и с интересом смотрит, как он корячится с колесом. И вид у него при этом такой, словно он не хочет мешать, однако только и ждет, чтобы поближе познакомиться с косоруким автолюбителем.

Шатун даже зажмурился, словно надеясь, что откроет глаза, а инспектор растаял, будто призрак. И у него пересохло во рту, когда и впрямь обнаружил только белую с синей полосой «волжанку», а человека в форме – не было. Через минуту он понял, что мент не растаял в предзакатном мареве, а просто ринулся за легкой жертвой: какая-то несчастная «Газель» чадила так, словно работала на мазуте.

Облегченно вздохнув, Шатун пошвырял кое-как инструменты в багажник, скользнул в кабину и дал по газам. Но тут же умерил прыть: впереди предстояло пройти еще два поста ГИБДД, а рисковать ему нельзя.

Был вечер пятницы, из города тянулась вереница машин: народ ехал на дачи. А ведь уже сентябрь. И не сказать, что жаркий. Эти упертые селяне… Ну, еще пенсионеров можно понять, им все равно делать нечего, а те, кто помоложе?

Наконец он свернул на проселок, и после недолгой тряски впереди показались домики деревни.

Шатун въехал в загодя примеченную рощицу. Взял с заднего сиденья сумку, открыл. Вот и маскхалат! Он с трудом с брезгливой гримасой, сводившей челюсти, натянул на джинсы какие-то жуткие брюки, застегнул поверх куртки подбитую поролоном линялую рубаху. Ого, вылезет ли он вообще из машины, такой раздобревший?! Нахлобучил кепку на уши, передергиваясь от прикосновения длинных, нечесаных прядей, подклеенных с изнанки кепки и ниспадавших чуть ли не на плечи. Хоть ботинки – последняя деталь маскировки – и были сорок последнего размера, в кроссовках засунуться в них он не мог при всем желании. Пришлось просто надеть еще одни носки. Они оказались без резинок и живописно свисали из-под коротковатых брючин.

Гадость, конечно, однако несомненно: люди скажут, что возле дома крутился какой-то распатланный, неопрятный жиртрест, типичный бичара. Как ни отвратителен этот облик, но именно в таком виде можно чувствовать себя наиболее безопасно, потому что такие, как он, – теперь более чем типичные прохожие на улицах наших городов и сел и не вызывают у встречных никакого другого желания, кроме как обойти их по самой широкой дуге.

Шатун еще проверил, не видна ли «Волга» из-за деревьев, а потом, успокоившись на этот счет, побрел по дороге, держа руки в карманах и волоча ноги. Это уже была не маскировка, а необходимость: чтобы не спадали брюки и ботинки.

Расхлябанной походкой он прошел через деревню. Улица была пуста, зато во всех окнах уже горел свет, печки дымили, коровы мычали, пахло жареным салом. Идиллия! Очень захотелось есть… Но эти радости быта пока не для него!

Единственным встреченным прохожим оказался мужик, который еле передвигал ноги и держал перед собой, как драгоценный приз, бутылку с «Рябиной на коньяке».

Теперь захотелось не только есть, но и выпить, пусть даже вот этой гадости. Но уж нет!

Шатун свернул в проулок. Дом под зеленой крышей стоит на отшибе, под горкой. Ишь ты, люди с фантазией строили! Затейливый фасад с деревянными балясинами, изображавшими колонны, деревянный балкончик. На таком балкончике чаи хорошо гонять. Какой фасонный домик!

Был…

Замок, как его и предупреждали, открылся на диво просто. В доме сыровато, стыло. Конечно, уже пора подтапливать, а здесь, похоже, давно хозяев не было. Он обошел комнаты, с некоторым сожалением глядя на добротную мебель. Живут люди, что и говорить! Не во всякой городской квартире такую обстановочку встретишь.

На кухне он нашел банку тушенки, открыл ее и съел всю – даже не вилкой, а ложкой, давясь от невероятной жадности, прямо без хлеба. Белый свиной жир стал в животе холодным комом. Хорошо бы чайку сейчас, но уж не до баловства. Мало ли какие могут быть накладки! Надо поторапливаться.

Шатун отсоединил баллон от плиты и, кряхтя, стащил его в подвал. Подвал пустой, здесь продукты не хранят. Вот и хорошо, убытку меньше.

Он отвернул кран, прислушался к зловонному шипению. Поставил баллон таким образом, чтобы тот находился прямо под центром первого этажа. Вылез из подвала, но крышку закрывать не стал: чего зря корячиться? Все равно ведь…

Нашел в кухонном шкафу электроплитку, включил. И телевизор включил, заглушив звук, чтобы не привлекал любопытных. А то еще решит какая-нибудь соседка заглянуть. Не надо лишних жертв, совсем не надо! Он воткнул в розетку вилку рефлектора. Ну, что еще? Вроде все.

Запах газа уже чувствовался. Хорошо бы никого не оказалось на улице, а то будет очень смешно, если он тут задержится – и… Сколько минеров взлетало на собственных минах! Не хотелось бы, нет. А впрочем, еще рано, не меньше часа должно пройти.

Пусто, отлично. Вообще эта деревня просто-таки создана для совершения заказных убийств! Нет, вон кто-то идет, качается, вздыхая на ходу. И это не бычок, как можно было подумать, – тот же самый алик! То есть рябиновку уже употребил – прижимает к груди, как любимого человека, «Кагор». Правильно, братан, выпей церковного на помин!

Теперь хотелось одного: убраться отсюда как можно скорее. Шатун торопливо переоделся и погнал машину на полной скорости.

Десять километров от деревни до шоссе показались необычайно длинными. Быстро темнело. Встречных машин не было – это глухая дорога, поэтому Шатун врубил дальний свет.

Новенькая «Лада» стояла у обочины. В освещенном салоне на заднем сиденье клевала носом девочка, около открытого капота, зябко обхватив себя за плечи, стояла высокая женщина; еще одна склонялась над мотором, оттопырив аккуратненький задок.

Он издевательски посигналил и промчался мимо на всех парах. Вот будет хохма, если его остановят и попросят помочь…

Облегченно вздохнул, выбравшись на опустевшее шоссе. Его в принципе раздражали бабы за рулем. Гонят, вылупив глаза, думают, что им все должны дорогу уступать, а если поломка, тут же выстроится очередь автоджентльменов. Но ведь и при пешем передвижении не всякий мужчина уступит даме путь, не всякий тяжелую сумку поднесет, что же говорить о дороге, которая уравнивает всех: мужчин и женщин, асов и «чайников», а иногда даже – живых и мертвых…

Ну, вот и шоссе. Теперь уже скоро все кончится. Шатун перевел дыхание и только теперь понял, как устал.

* * *

Они дружили с детского сада. И в первый класс пошли, держась за ручки. В школе вообще были неразлучны; потом, когда Инна поступила на юрфак, а Нина в педагогический, виделись, конечно, реже – у каждой появились какие-то новые дружбы, но все равно: Нине никто не смог заменить Инку! Хоть не каждый день, но несколько раз в неделю они встречались обязательно.

Правда, однажды им пришлось расстаться, пока бедная Инка играла в эту свою несчастную великую любовь… Дорого далась ей попытка подчинить себе мужчину! Инна ведь была рождена повелевать людьми. Или Нине просто так казалось, потому что Инна всегда повелевала ею?

Сколько Нина помнила, подруга делала с ней что хотела. Мама даже злилась: «Неужели ты не видишь, что Инка лепит из тебя свое подобие? Ты совершенно потеряла с ней индивидуальность!»

Нина или угрюмо отмалчивалась, или дерзила, но думала при этом: «Невозможно потерять то, чего никогда не имела!»

Конечно, ей всегда хотелось походить на Инну – такую изящную, такую яркую, оригинальную. Инна мгновенно становилась душой любой компании, в которую попадала. Уже через минуту можно было подумать, что всех этих людей она знает с пеленок, а они все с пеленок влюблены в нее. Доходило порою до нелепостей. Если вздумывалось пошутить Нине, в ответ в лучшем случае кто-нибудь рассеянно улыбался, а остальные просто не слышали ее неуверенного голоса. Но когда эту же самую шутку через минуту повторяла Инна, вокруг воцарялась полная тишина, которая тотчас взрывалась буйным хохотом. К каждому ее слову прислушивались, каждой остроте смеялись, каждую выходку поддерживали. Парни из кожи вон лезли, силясь привлечь ее внимание, девчонки откровенно завидовали, но тоже ничего не могли с собой поделать: подпадали под власть Инниного очарования.

Многие хотели бы занять при ней место ближайшей подружки, потеснив Нину, надеясь, что отблеск Инниного очарования падет и на них. Ох, как переживала тогда Нина! Ревновала до отчаяния, до слез! Но все эти «задушевности» у Инны были ненадолго. Новые привязанности очень быстро иссякали, и тогда в квартире Крашенинниковых вдруг раздавался звонок.

– Здрасьте, Надежда Иванна (или: «Здрасьте, Степан Степаныч!» – если трубку брал отец)! – резонировал на всю комнату певучий Инкин голосок. – А Нинок дома? Можно ее?

– Сейчас, – сухо отвечали родители и комментировали, передавая Нине трубку: – Возвращение блудной подруги! Сейчас начнешь закалывать жирного тельца или немного погодя? Да есть у тебя гордость, в конце концов?!

Гордость у Нины, наверное, была… Только в малом количестве. Ровно в таком, чтобы буркнуть: «А, это ты. Привет!» Вслед за этим гордости приходилось заткнуться, впрочем, самой Нине тоже, потому что Инка обрушивала на нее бурный поток информации о том, где была все это время, что делала, какие все эти девчонки «и-ди-от-ки, ну просто клиника, я умирала с тоски, ей-богу!». Потом следовало приглашение «прошвырнуться по Свердловке» (позднее, после переименования улиц, «прошвырнуться по Покровке»), или съездить на Щелковский хутор на пляж, или смотаться на дискотеку, или просто причалить в гости… И уже через минуту, стыдливо пряча глаза, Нина бормотала: «Ма, я в девять буду дома, ну в десять, край!» – и хлопала дверью, отрезая возмущенные мамины речи и тяжелое, недовольное молчание отца.

«Как же они не понимают, Инка ведь всегда все равно звонит мне, она ко мне возвращается, значит, только я ей нужна! Ведь нас даже зовут практически одинаково!» – твердила она про себя, сломя голову несясь к месту встречи, отгоняя ехидную реплику одной из отставных Инниных подружек, которая куснула ее за самое больное: «Нашей яркой Инночке очень к лицу чужая бесцветность! А мне совершенно не хочется всю жизнь быть чьим-то фоном».

Нина сознавала, что была именно таким фоном, а поделать с собой ничего не могла. Инна превосходила ее во всем: как бы и ничего не изучая, была практически отличницей в школе, потом играючи сдавала сессии и если не шла на красный диплом, то лишь потому, что сама не хотела. А Нина тянулась в твердых середняках. И если писала, к примеру, совершенно без ошибок, что было фантастикой на их расхлябанном худграфе, то старалась скрывать эту свою способность от остальных – чтоб не завидовали… Она не любила, когда ей завидуют, она ненавидела чужое унижение – неизбежное следствие зависти. А еще не переносила жалости к себе.

Только Инке дозволялось говорить с покровительственными нотками: «Нинок, бедный, что же ты сделала со своими волосами, ну неужели ты не видишь, дурочка, что тебе совершенно нельзя так стричься? Ты же все-таки какая-никакая, а художница!» Почему-то от Инки она готова была снести все!

И так длилось до тех пор, пока однажды после очередного Инниного исчезновения, стоившего Нине и слез, и бессонных ночей, и угрюмой раздражительности по отношению ко всему миру, вдруг не раздался тот телефонный звонок:

– Здрасьте, Надежда Иванна! А Нинок дома?

Мама с оскорбленным видом передала Нине трубку и ушла на кухню. Отец сложил газету и побрел за ней. Они не хотели в очередной раз наблюдать дочкино унижение, не могли снова видеть, как на ее лице расцветет эта глупая, счастливая, покорная улыбка…

– Честное слово, я бы легче пережила, если бы ты принесла в подоле, чем видеть, как пластаешься перед этой маленькой бездушной змейкой, – с неожиданной, совершенно не свойственной ей грубостью как-то сказала мама, но эти слова, разумеется, просвистели мимо Нининых ушей.

– Нинок, это ты? Привет, как жизнь? – протараторила на одном дыхании Инна и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Знаешь, я ведь звоню проститься.

– То есть? – изумилась Нина. – Ты куда-то едешь?

– Уезжаю. Нинок, я уезжаю! Навсегда! С мужем!

– С ке-ем?

– Ой, Нинок, – не то вздохнула, не то всхлипнула Инна. – Тут такое… Я люблю его, люблю! – В ее голосе отчетливо зазвенели слезы. – Прости, извини, я должна была раньше сказать, но надо было решать немедленно. Нинок, у нас поезд через двадцать минут, я уже с вокзала… – Она не договаривала слов. – Ты моей тетушке позвони потом, скажи, что я уехала, но ей напишу, и тебе напишу, все объясню. Нинок, я бы никогда не поверила, что такое бывает!

Сбивчивая речь оборвалась истерическим смешком, словно Инна вдруг устыдилась этого своего задыхающегося, набрякшего слезами голоса, этой почти бесстыдной, такой не свойственной ей откровенности, и какое-то время Нина слышала только, как в висках стучит ее собственная кровь, а потом Инна вдруг пропела, отчаянно фальшивя:

– Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня!

И бросила трубку.

Еще мгновение Нина стояла, тупо глядя на телефон. Потом, ахнув, сорвалась с места – и вылетела за дверь, чисто автоматически успев сорвать с гвоздя куртку. Она была в халате и в тапочках, но заметила это только в маршрутке, когда народ начал очень уж откровенно пялиться. Еще хорошо, что тапочки были не шлепанцами без задников, а то она потеряла бы их, пока летела от дома к остановке.

И что? Ну, потеряла бы! И дальше побежала бы босая. В ту минуту ее ничто не могло остановить.

Из-за позднего времени улицы были пусты, и маршрутка домчалась до вокзала в рекордный срок: за пятнадцать минут вместо обычного получаса. Единственный состав, «Ярмарка» в Москву, стоял у первой платформы, да еще где-то на задних путях с Кировской стороны маячила полупустая электричка.

Нина заметалась по платформе, пытаясь заглянуть в один вагон, в другой… Вдруг ей почудилось, что впереди мелькнула точеная Иннина фигурка, сверкнули в тусклом свете, падавшем из занавешенного окошка, ее лоснящиеся, тугие кудри. Со всех ног она бросилась туда, но в это время грянуло из репродукторов «Прощание славянки» – и Нина увидела только красные огоньки последнего вагона.

Уехала… Инна уехала! С кем, куда?!

У Нины подкосились ноги, она качнулась – да так и села бы на мокрый, политый недавним дождем перрон, если бы ее не поддержала под локоть невысокая толстушка с пышно взбитыми волосами, остро, сладко пахнущими лаком.

– Да ладно тебе! – сказала она густым голосом, и запах перегара мгновенно заглушил навязчивый аромат лака. – Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него вот так мучиться.

– Что? – тихо спросила Нина.

– Что слышала. Я ведь видела, как ты металась. Уехал, да? Все они сволочи. – Она невесело усмехнулась. – Прописная истина! Но каждая рано или поздно постигает ее на собственном опыте. Все мужики сволочи! – вдруг выкрикнула она срывающимся, пьяным голосом.

Кто-то расхохотался над самым Нининым ухом.

– Девушка, уверяю, вы ошибаетесь, – послышался веселый голос. – Если хотите, я попытаюсь вас в этом убедить.

– Как? – угрюмо буркнула толстушка. – Женишься на мне, что ли? Он тоже все говорил: женюсь, женюсь, а потом взял да уехал. У меня, говорит, жена в Москве и двое детей, а если я с тобой потрахался в течение месяца, так с кем не бывает?

– А я холостой, что да, то да! – Кряжистый парень, подбоченясь, нарисовался напротив. – Но жениться пока еще не собираюсь, честно скажу. Поэтому на большее ты не рассчитывай, а если хочешь весело провести время, то пошли. И вы, девушка, пойдемте, у меня друг в машине.

Он подхватил Нину под руку, но та брезгливо отшатнулась.

– Да вы что?! – крикнула она истерически, уже не в силах справиться с рыданиями. – Вы что, за кого вы меня…

– Да ладно выёживаться, – просто сказала толстушка, нервными движениями взбивая свои и без того дыбом стоящие волосы. – Пошли, общнемся с ребятами, вернем уважение к себе. Ну, уехал – что он, один, что ли? Дура, да разве можно мужику показывать, что ты из-за него на стенку готова полезть? Всегда надо фигу в кармане держать! Я вот тоже перед своим прямо половичком стелилась, но если знала, что он сегодня не придет, соседу всегда стучала в стенку! Сосед у меня… Жена у него на курорте. – Она хихикнула, но тут же осуждающе свела брови: – А ты прибежала как не знаю кто! Подумаешь, мужик бросил!

Она неодобрительно оглядела Нину, распахнула полы ее куртки.

– Пустите! – вырвалась та, стискивая у горла ворот халата. – Идите вы с вашими мужиками! У меня подруга уехала! Навсегда! Вышла замуж и… – Она подавилась рыданием.

Девица тупо посмотрела на нее, потом несколько раз моргнула. И вдруг зашлась смехом, подхватила под руку веселого незнакомца и потащила его вперед. Обернулась, помахала Нине:

– Пока, лесбиюшка! Каждому свое!

Нина очнулась, когда перрон уже совсем опустел. Только приземистая тетка в оранжевом жилете бродила по платформе, сметая в совок остатки мусора.

Нина с трудом толкнула тяжелую дверь и вошла в здание вокзала. В зале под огромной желтой люстрой, угрожающе свисающей с потолка, толпился народ: собирались к последним московским поездам заранее, потому что после десяти автобусы в Нижнем практически не ходят.

Нина машинально заплатила за входной билет и прошла в зал ожидания. Села там в самом углу, рядом с бессонно подвывающими игровыми автоматами, и стиснула на коленях трясущиеся руки.

Нине казалось, что на нее смотрят все. Бритые качки отворачивались от виртуальных трупов, чтобы окинуть ее туповатыми взорами. И бичиха, прикорнувшая в уголке, вдруг проснулась и окинула зал всполошенным взором не потому, что опасалась бдительного мента, – она должна была непременно посмотреть на Нину. А молодая женщина с двумя детьми и сумками вдруг подхватилась, будто вспугнутая птичка, со своего места и перешла в другой конец зала вовсе не потому, что дети хотели оказаться поближе к телевизору, – нет, ей было тошно сидеть рядом с Ниной.

Рядом с лесбиянкой.

Так вот почему беспокоилась и негодовала мама!

Значит, со стороны это выглядело именно так? То есть окружающим казалось, что она просто-напросто влюблена в Инну?

У Нины похолодели руки. Она сунула кулаки в карманы куртки, но теплее не стало. И дрожь не унялась. Ее колотило от стыда, от ненависти к себе, к собственной глупости, готовности унижаться. Инна уехала – и словно бы увезла с собой некую невидимую сеть, которой все эти годы была опутана Нина. Теперь она смотрела на свою оголтелую привязанность другими глазами. Она всегда была одинока дома: родители, слишком занятые работой и друг другом, не то не могли, не то просто не умели уделить ей столько внимания, сколько требовалось душе, алчущей любви. Будь у нее сестра, брат, а лучше сестры и братья, Нина обратила бы на них всю эту неуемную жажду привязанности и преданности, однако она была единственным ребенком. Любовь переполняла ее, но почему именно Инна явилась тем объектом, на который это чувство вдруг выплеснулось? На ее месте мог оказаться отец, мама, тот мальчишка из соседнего дома, который сладострастно рвал ее за косы в далеком детстве… Но мальчишка уменьшился в росте и теперь достигал долговязой Нине до плеча, вдобавок скверно ругался матом по поводу и без повода. А в семье вообще не были приняты особенные нежности, ее мама была лучшая из мам на свете, но то ли стыдилась ласкать дочь, то ли считала это ненужным. Ее так воспитали, бабушка ведь была очень суровая дама, оттого дед в свое время и сбежал от нее в деревню, в глушь – хоть и не в Саратов, а всего лишь в Чкаловский район. А Инка… Инка радостно принимала любовь, которая так и выплескивалась из чувствительной Нининой души, купалась в ней, хорошела в радужных струях. А главное, она всегда давала Нине понять, как нужна ей эта привязанность и преданность, как ценит она их дружбу.

Вот что было нужно Нине: встречный порыв, умение оценить ее чувства, благодарность… хотя бы это, если не ответная любовь. Но как жить теперь – без Инны, без этой благодарности, а главное, с накрепко припечатанным ко лбу клеймом лесбиянки?!

И ведь, наверное, так о ней думали все, все! Может быть, именно поэтому в компаниях парни всегда кружили только около Инки, старательно обходя Нину? «Да будь ты повеселей! – учила мама. – А то у тебя такой неприветливо-высокомерный взгляд, что к тебе и подойти страшно».

Какой, к черту, взгляд! Ее просто видели насквозь: ее ревность, ее любовь. Уж наверняка ее давно называли лесбиянкой, втихаря, украдкой смеялись над ней, презирали, сторонились. Может быть, именно поэтому она была все время одна, у нее практически не было подруг – кроме Инны.

Почему? Неужели девочки боялись, что она начнет к ним… как это? Приставать! У них на курсе был такой Лева Вершинин, которого сторонились девчонки, потому что он был до неприличия сексуально озабочен и чуть что начинал тяжело дышать и хватать девочек за коленки. Поскольку на курсе девок было больше, чем парней, он перманентно пыхтел, как паровоз, и руки его вечно искали себе занятие.

От него шарахались. И от Нины, выходит, тоже шарахались?

А может быть, они были правы? Вдруг все ее психоанализы – не более чем попытка оправдать себя перед собой же? Наверное, убийца тоже оправдывает себя, мол, я не мог поступить иначе, меня просто довели! Так и она. А на самом-то деле…

Тьфу!

Вдруг горько, отвратительно горько стало во рту, словно подавилась желчью. Нина спустилась вниз в туалет и долго полоскала рот под краном.

Отвратительный привкус не проходил. «Купить, что ли, тюбик зубной пасты, щетку да вычистить зубы?» – подумала она.

Пошла к аптечному киоску, но ни пасты, ни щеток там не было. Только «Стиморол». Ну, что ж делать… Сунула в рот подушечку и еще постояла минуту возле киоска, бездумно жуя и озирая витрину. Аспирины, анальгины, пластырь, прокладки, памперсы, презервативы, бумажные салфетки, жевательная резинка…

«Стиморол» не помогал, несмотря на все свои щедро разрекламированные качества. Может быть, потому, что ему предстояло заглушить не какой-то там вульгарный вкус лука, а по меньшей мере отвращение к жизни?

Нина взяла еще одну подушечку, и вдруг в голове мелькнула мысль – такая, от которой еще вчера, да что там – час назад, она пришла бы в ужас. А сейчас ощутила только холодную готовность сделать то, что решила.

Не давая себе ни минуты на размышление, Нина еще раз наклонилась к окошечку киоска, протягивая деньги.

Держа в руках пачку бумажных салфеток, которая не вместилась в карман куртки, она вышла из вокзала – и в первую минуту отпрянула, так лихо налетели на нее таксисты:

– Девушка, куда едем?

– Девушка, давайте по пути!

– Девушка, недорого!

Она пыталась рассмотреть в темноте их лица. Потом покачала головой:

– Нет, я не еду.