Текст книги "Год длиною в жизнь"

– Вот именно. Доставала по блату!

Интересно, подумал Георгий. Очень интересно! Что такое классики, она не знает, слова «блат» и «достать» – успела усвоить. С другой стороны, что ж тут удивительного? О чем говорят женщины в автобусах, в трамваях, на остановках и в очередях? Только о том, где что выбросили, да где что дают, да кто что достал, да у кого где блат… А вот интересно, знает ли она уже, что такое – «волосатая рука»? Позор, позор. Родимые пятна капитализма! Что-то никак не удается их вывести с нашего социалистического лица!

А может, и правда – в Париже она доставала свои помады-духи-пудры по блату у знакомой продавщицы из этой, как ее… главный магазин-то в Париже… «Галереи Лафайет»? У нее среди знакомых завмаг «Галереи» или она, как все нормальные люди, занимала очередь с ночи и писала номер на ладони? Интересно…

На самом деле гораздо интереснее другое: за каким чертом ее принесло сюда, в тупик имени Коммуны? И откуда она знает про дом управляющего? Может, она историк? Изучает историю России? А что, вполне возможно.

– Ну ладно, – прервал его мысли Прошин. – Сколько можно воду в ступе толочь, в самом-то деле… Ночь на дворе.

Да, наконец-то стемнело.

– Ты, рыдай не рыдай, – обратился он к уборщице, – а все ж в отделение с нами проедешь. Ничего, ничего! Снимем с тебя показания, проводим по адресу прописки, удостоверимся, что ты там проживаешь, – да и отпустим под подписку о невыезде. А организаторов подпольного притона будем искать. Что касается вас, гражданка Аксакова… – Капитан, набычась, посмотрел на Риту, потом обвел взглядом молчаливых студентов. – Ну, вас придется отпустить. Незаконного задержания не могу себе позволить. Но адрес запишем. Вы там же проживаете, где и племянник ваш? – кивнул он на Георгия.

– Улица Фигнер, два, – сообщил он. – Квартира два. Мы там все вместе проживаем. И мама с отчимом, и все остальные члены нашей семьи.

Это было, конечно, наглое вранье, но что следовало сказать? Что Рита проживает в отеле? В каком, кстати? В отеле «Россия» на набережной имени Жданова, бывшей Верхне-Волжской? Или в отеле «Москва» на Театральной площади? Или в недавно выстроенном отеле «Заря» на Ленинском проспекте? А может быть, в отеле «Крестьянская» на улице Дзержинского, напротив Мытного рынка? Да-да, именно там, по соседству с продавцами урюка и кураги, прибывшими из знойного Ташкента и не менее знойного города Фрунзе!

Капитан расстегнул болтавшийся на боку планшет и записал адрес.

– Понадобитесь – вызовем, Маргарита… Как вас по отчеству? – спросил он, снова застегивая планшет.

– Дмитриевна, – ответила Рита, с легким, почти неприметным вздохом смирившись с «Маргаритой».

– Ага, значит, Аксакова Маргарита Дмитриевна, – констатировал капитан, обходя «газик» и отпирая дверцу. – Выходите, гражданка Аксакова. А ты, голуба, куда? Ты сиди! – урезонил он уборщицу, которая зарыдала с новой силой.

Рита выбралась из «клетки», опираясь на руку Георгия, и чуть поморщилась, распрямляясь.

– Ноги затекли, – пояснила. – У меня оба колена были сломаны… уже давно, но все равно иногда очень болят, когда неудобно сидеть.

Студенты и милиционеры, собравшиеся около «газика», смотрели на нее недоверчиво. Этот «конский хвост», короткая юбка, туфли, косынка на шее, стильная сумка через плечо (сумка была возвращена капитаном вместе с «акварельным набором») – и разговоры о переломанных коленях? К тому же названные колени были, благодаря юбке, довольно высоко открыты, и при свете фар собравшиеся мужчины тщательно их оглядели. Колени выглядели безупречно, как с точки зрения невзыскательных милиционеров, так и на взгляд более придирчивых студентов.

«Что у нее за юбка! – разозлился Георгий. – Кошмар просто!»

От этого «кошмара», честно говоря, от новомодных мини-юбок раньше он был просто в восторге, как большая часть мужского населения страны. Раньше – да. Вот до этой минуты, когда увидел, как мужчины озирают стройные Ритины ноги…

А ей словно все было нипочем. Одернула свою символическую юбку, обернулась к машине, постучала в зарешеченное стекло, за которым виднелась зареванная мордашка уборщицы.

– Не плачьте, – сказала Рита. – Капитан обещал выпустить вас, как только снимет показания. На всякий случай, когда я доберусь до телефона, то перезвоню в отделение и узнаю, как вы. И если вас не отпустят, тогда…

Она грозно нахмурилась.

– Я сказал – значит, сделаю, – буркнул Прошин. – А теперь прощевайте, люди добрые, спасибо за помощь. Уж и не знаю, как вы будете в Верхнюю часть добираться, автобусы-то всего до одиннадцати ходят. Вот разве что на такси…

Дверцы «газиков» захлопнулись, милиция отбыла восвояси.

В тупике имени Коммуны на несколько мгновений воцарилась кромешная тьма. Потом Егор извлек из широких штанин карманный фонарик и несколько раз нажал на ручку. Раздалось тихое жужжание, на пыльной дороге заплясал круг света. Егор безостановочно жал на ручку, фонарик жужжал.

– На такси на стипендию не больно-то разъездишься, – покачал головой Николай, доставая такой же фонарик и тоже принимаясь жужжать.

У Георгия тоже был такой фонарик, но дома. С ним ходили в сарай за картошкой.

– У меня есть деньги, – спокойно сказала Рита, – я заплачу за вас. Где тут стоянка такси? Сколько нам надо машин, две? Ничего страшного, поедем, не ночевать же здесь!

– А почему бы и нет? – подал вдруг голос Егор Малышев. – Зачем вам такую кучу деньжищ тратить… Пошли лучше ко мне ночевать, я вон там, за парком, живу, отсюда минут двадцать ходу. У нас дом свой, места много! Сессию мы сдали, на лекции ни свет ни заря не мчаться. Отдохнете, утром искупаемся на Светлоярском озере. Эх, хорошо!

Николай, Валера и Лёша Колобов довольно переглянулись.

– Отлично! – воскликнул Николай. – Конечно, мы останемся. Только мне домой надо позвонить, маму предупредить.

– И мне, – поддержал Лёша.

– Да надо бы и мне, – пробормотал и Валерий.

– Эх, беда, с телефонами тут у нас неладно, – огорчился Егор. – Был автомат около почты, да его сломали какие-то недоделанные из Дубравного. А почта уже закрыта. Что же делать?

– Да ничего особенного, – сказал Георгий. – Я сам позвоню всем вашим маманькам, когда домой приеду.

– Так ты с нами не останешься, что ли? – удивился Лесной.

Валерий отчетливо хмыкнул.

– Ну, я должен проводить даму, – пробормотал Георгий. – Как же иначе? Правда, денег на такси и у меня нет…

Рита раздраженно дернула плечом.

– Неважно, я же сказала: у меня есть. Спокойной ночи, молодые люди. Какая удача, что вы сегодня отправились в Сормово и смогли выручить меня из заточения!

– Да вам надо было только слово сказать, что вы родственница Николая Монахина, вас давно бы уже освободили и теперь пылинки с вас сдували, – ухмыльнулся Крамаренко.

– Вот уж чего не люблю, так это прятаться за спины высокопоставленных родственников, – усмехнулась Рита. – Но все хорошо, что хорошо кончается!

Под жужжание фонариков они все вместе свернули за угол. Здесь улица была худо-бедно освещена, потому что вела к центральной площади района. Там и находилась стоянка такси.

Студенты вразнобой попрощались.

– Позвонить не забудь, Аксаков, – напомнил Николай Лесной.

– Не забуду.

Валерий снова хмыкнул, и парни быстро пошли в противоположном направлении.

В ночной тишине отчетливо слышался топот их ног и донесся ехидный голос Валерки:

– А теперь объясните, что значит вся недавняя комедия? Колись, Гошка, живо, а то я сейчас лопну от любопытства. Кто эта чувиха?

– Да я откуда знаю? – лениво ответил Егор, а потом все стихло.

1941 год

– Харбин, – с мечтательной улыбкой проговорила Татьяна, – показался нам сущей землей обетованной – особенно после безумного странствия в числе многих тысяч наших соотечественников, устремившихся на восток. Вы не представляете, как долго и трудно мы добирались! Последним – по сути, единственным – приятным воспоминанием после бегства из Казани было прибытие в Уфу и то, как поразило нас в вокзальном ресторане обилие хлеба, белого и черного, щедро разложенного на больших тарелках на столиках, приготовленных для пассажиров. Какой же это голод, о котором было столько разговоров, думали мы? Нет, в России в то время голода не было, голодали только губернии, очутившиеся под властью большевиков! Уфа была переполнена до отказа. Мы расположились в отведенном для беженцев бараке, где спали на полу, чуть ли не вповалку. Те дни в памяти неясны и как-то нереальны… У матери, вероятно, ночью, когда она заснула, измученная, вырезали вшитые в пальто золотые монеты. Она была этим страшно расстроена, а ведь это такой пустяк по сравнению с тем, что мы оставили позади! Мне кажется теперь, что тот случай грубого насилия заставил нас впервые в жизни почувствовать свою незащищенность, на личном опыте убедиться в том, что мы стали людьми, с которыми особенно церемониться никто не станет. И прежде всего – жизнь. Мы ехали на лошадях, и где именно нам удалось сесть на поезд, я сказать не могу. Но в памяти остались верхняя полка вагона третьего класса, мелькавшие мимо железнодорожные станции, забитые чехами – упитанными, здоровыми парнями, а с наступлением темноты – неясные очертания раскинувшихся табором вдоль железнодорожного пути человеческих масс. Вся Россия стронулась с места, вся Россия кочевала, ища призрака прошлого покоя!

Татьяна покачала головой, прикрыв глаза, и Инна воспользовалась случаем, чтобы украдкой зевнуть. Ей было неинтересно, совершенно неинтересно!

– В дороге умер отец… Уже наступила зима, мы закопали его в снегу, на насыпи. Нет, об этом не буду, не могу! – Татьяна мучительно стиснула кулаки, и Инна почувствовала себя чуточку лучше. – И вот Харбин… Мы наконец-то добрались до Харбина! Он был в ту пору сравнительно небольшим городом, но далеко не каким-то провинциальным захолустьем. Строилась КВЖД, вокруг строительства крутились большие деньги, у жизни был горячий темп. Когда же после революции и окончания Гражданской войны в Харбин, волна за волной, хлынули тысячи эмигрантов из России, город буквально расцвел.

Конечно, все это мы поняли и осознали потом. Сначала же было одно чувство: мы прибыли в чужие, нерусские земли… Через границу мы переходили пешком, потом удалось сесть на поезд. Мы сошли с него на вокзале Харбина и замерли, прижимая к себе наши жалкие пожитки. Да и сами мы имели самый жалкий вид, не знали, куда идти. Надо искать жилье, но где, как?

Какой-то добрый человек, увидев нашу растерянность, сжалился над нами и посоветовал идти к базарчику. Там-де можно найти людей, которые сдают комнаты или квартиры. Мы пошли. Ряды кишели невиданным изобилием продуктов, зелени… Да, столько зелени и фруктов мы отродясь не видали! И все было такое чистое и аккуратное. Никогда не заметишь там грязной картошки или куриных яиц, запачканных пометом. Все тщательно вымыто, все радует глаз. Самый незначительный пучок зелени – свежий, обрызганный водой: крестьяне специально приносили с собой ведерки и маленькие метелочки. Потом я к таким базарам привыкла, они ведь и здесь, в Париже, очень чистые, но тогда, после России, тем более после разгромленной России, это было удивительно. Особенно яблоки меня поразили, – с восторженной улыбкой проговорила Татьяна. – Самый вид их. Ни одной червоточинки, все отборные! Неужели только такие там растут, думалось. Как в райских садах? Потом я узнала, конечно, что червивые и битые тоже бывают, но их никогда не выкладывают на прилавок, продают гораздо дешевле, потому что они «не радуют взор», как говорят китайцы. Ну ничего, зато они частенько радовали наш вкус! Кстати, вкус у китайских яблок поразительный. Ничего подобного у нас не растет. Садоводы наклеивают на плоды бумажки с иероглифами-пожеланиями, конечно, только с самыми благими. Это так красиво! И так приятно! Покупаешь яблоко и видишь, что тебя ждет. Оказывается – счастье, благополучие, богатство, счастье в любви…

Глаза Татьяны затуманились.

– Вам попался иероглиф, означающий счастье в любви? – сладким голосом шепнула Инна, которая все еще не оставляла надежды навести Татьяну на интересующую ее тему.

– Ну, каких только мне иероглифов не попадалось! – засмеялась та. – Про счастье в любви – тоже были. Но больше других мне запомнился один, который означал: меня ждут невероятные перемены в судьбе. И все сбылось… Но я отвлеклась. Итак, мы стояли на краю базара и смотрели на изобилие еды, которая лежала перед нами. Мы были очень голодны, глаза наши, вероятно, жадно сверкали, потому что торговцы с корзинами (китайцы, особенно зеленщики, часто носят товар на таких как бы коромыслах, к которым привешены треугольные корзины) крутились вокруг нас, нахваливая свои овощи и пироги. Конечно, мы ни слова не понимали, но и так все было ясно: вкуснее, мол, наших вы в жизни не едали! От запахов, от голода, от разноголосицы, от страха перед будущим я чуть не лишилась сознания. Мама тоже была очень бледна. Брата толкнули – два китайца волокли длинную-предлинную (хвост тащился по земле!) рыбу. У меня подкосились ноги, но вдруг меня крепко подхватили под локоть. Я оглянулась: передо мной стояла молодая китаянка маленького роста с очень приветливым выражением узкоглазого лица. На ней был простой синий халат, а ноги были в обычных сандалиях, не перебинтованные.

– Как это? – удивилась Инна.

– Ну, видите ли, у китаянок в знатных семьях еще и в наше время ноги уродуют бинтами. Чтобы не росли, оставались малюсенькими, как у девочек. Ходить на таких ножках почти невозможно: только в обуви особого фасона. Такие ножки – признак очень высокого происхождения. Простолюдинкам их не бинтуют. И вообще, в Маньчжурии такой обычай мало ведется. «Мадама и капитана квартира зелают?» – спросила китаянка. У нее был чирикающий говорок, но слова по-русски она произносила довольно бойко и разборчиво. «Да, но… – беспомощно пробормотала мама. – Но нам нужно что-нибудь дешевое». Китаянка кивнула: «У нас дёсево. Десевле не бывает!» Брат смотрел недоверчиво: «Ну, в какую-нибудь хижину с крысами мы тоже не пойдем!» Китаянка усмехнулась: «Крыса нету, мадама Маринка крыса боисся!» – «Кто такая мадама Маринка? – спросил брат. – Хозяйка твоя? Она русская? Она сдает квартиры? У нее свой дом?» – «Русская, да, хозяйка, – закивала китаянка. – Но дом не ее, а моей папы!»

Мы уже знали, китайцы все русские существительные переводят в женский род, поэтому не удивились, но все равно слышать про «мою папу» было смешно, и мы невольно засмеялись. И так, смеясь, пошли вслед за Сяо Лю – так назвалась китаянка. Мы шли длинной улицей мимо магазинов. На вывесках мелькали имена – Чурин и Кутузов, Тарасенко и Клестов… Мы озирались с ошалелым видом. Словно вернулись назад, в прежние, еще не изуродованные большевиками времена. В витринах – Боже мой, это было что-то невероятное! – окорока, колбасы, в больших красивых мисках лежали уже приготовленные салаты и винегреты, холодцы, фаршированный перец, форшмак, заливное, бочонки с икрой…

Наконец мы пришли к странному одноэтажному строению из саманного кирпича весьма оригинального вида. Его, видимо, часто увеличивали пристройками, лишенными какого-то стиля, сляпанными на скорую руку, однако именно разнообразием дом и привлекал. Неожиданные двери, лестнички там, крылечки тут… Странным образом он походил на наш дом в Сормове, который папа называл «скворечник-грачевник». Этот же напоминал ласточкино гнездо, из которого пытались сделать именно что скворечник-грачевник. Потом мы узнали, что Сяо Лю была дочерью китайца по имени Чжен и какой-то женщины с низовьев Амура, кажется, племя называют гольды. Женщина умерла от родов, а Чжен был изгнан из города Х. своими соплеменниками. Он ушел в Харбин и там нажил небольшие деньги. Вдобавок умерший родственник оставил ему дом, который Чжен теперь сдавал внаем. Однако он не забыл дочь, и когда та со своей русской хозяйкой после бегства от революции оказалась в Харбине, принял их у себя. Русская «мадам» взяла все в свои руки и оказалась очень предприимчивой, от жильцов отбою не было, так что дом не раз пришлось достраивать и обустраивать заново, почему он и приобрел столь причудливый вид.

– Ага, – глубокомысленно сказала Инна Яковлевна, чтобы что-нибудь сказать: молчать и кивать было уж как-то неловко, да и надоело. – Стало быть, мадама Маринка и была та самая хозяйка вашей… как ее там… китайки?

Татьяна засмеялась:

– Ой, я и сама раньше так говорила: китайка да корейка. А надо – китаянка и кореянка. Китайка – это ведь материя, а корейка – копченое мясо. Но угадали вы правильно: мадама Маринка была хозяйкой Сяо Лю, и та была ей очень предана. Отношения между ними сложились почти родственные, как мы сразу поняли. Но не это нас поразило, когда мы увидели ту Маринку. Встреча с ней была очередной поразительной иллюстрацией ваших слов – мол, мир тесен. Тесен так, что мы не поверили своим глазам, увидев перед собой – Марину Аверьянову!

– Кого? – небрежно спросила Инна Яковлевна. И тут же хрипло вскричала: – Кого?! – И закашлялась, пытаясь скрыть свое потрясение. Может быть, Татьяна решит, что она поперхнулась?

Кажется, Татьяна так и решила, потому что заботливо похлопала ее по спине:

– Вам лучше? Хотите пить? Ах да, воды все равно нет…

– Ничего… мне лучше… – с трудом выговорила Инна Яковлевна. – Рассказывайте дальше.

– Господи, да я вам, наверное, нещадно надоела своей болтовней, – махнула рукой Татьяна. – Может быть, вы хотите вздремнуть?

– Ну что вы, Танечка, – просюсюкала Инна Яковлевна. – Мне очень интересно, поверьте. Дело в том, что я знала одну женщину по имени Марина Аверьянова – в давние, прежние времена. Интересно, не та ли она самая?

– Нет, вряд ли, – улыбнулась Татьяна. – Не думаю, что вы могли знать ту Марину. Она ведь была из Энска. И самое смешное – тоже моя родственница.

– Вообразите! – пробормотала Инна.

– Да, вот именно, что трудно себе вообразить. Я ее ни за что не узнала бы, ведь видела всего несколько раз, но моя мать знала ее довольно хорошо. Марина была дочерью одного из самых богатых людей Энска, Игнатия Тихоновича Аверьянова. Дочерью – и единственной наследницей. Причем унаследовать два миллиона золотом она должна была очень скоро – отец был неизлечимо болен. Однако Марину угораздило связаться с мятежниками. То ли с большевиками, то ли с эсерами, я толком не знаю, но новые ее друзья были самые омерзительные твари. Они пытались ограбить банк ее отца, убить замечательного человека, начальника энской сыскной полиции, вовлекали в свои грязные делишки невинных людей. Они погубили одну чудесную девушку – Тамару Салтыкову, мы потом с ней работали вместе в лазарете, в пятнадцатом году, она была не в себе, бедняжка…

– Скажите, какое несчастье, – пробормотала Инна Яковлевна, с трудом сдерживаясь, чтобы не схватить Татьяну за горло и не выжать из нее все, о чем она может умолчать. – Так что же с вашей родственницей?

– А, Марина… С Мариной случилась неприятная история. Когда ее отец узнал о судьбе Тамары Салтыковой, о новых друзьях дочери, он лишил ее наследства.

– Как пошло, – пожала плечами Инна Яковлевна, уже вполне овладевшая собой. – Ну совершенно как в пьесе какого-нибудь замшелого Островского. Или в романе этого, как его… вашего земляка, он тоже из Энска…

– Максима Горького? – подсказала Татьяна.

– Да при чем тут Горький? Я имела в виду Мельникова-Печерского!

– Да, похоже. Тем паче что Игнатий Тихонович был из крепкой староверской семьи. Марина же оказалась совсем другая. Причем знаете, что вышло с наследством? Отец узнал о бурном романе Марины с главным террористом по фамилии Туманский. Или Туманцев? Мама знала его довольно хорошо, потому что он служил врачом при сормовских заводах. По ее словам, выглядел он вполне coe il faut, даже не догадаешься, что революционер. В общем, Аверьянов понял, что после его смерти все деньги уйдут на антиправительственную деятельность, а потому лишил Марину наследства и передал его другим ближайшим родственникам – Русановым, Сашеньке и Шурке. Моим кузенам.

Инна Яковлевна не сдержалась – скривилась при упоминании этих имен, но тут же схватилась за щеку:

– Ой, зуб… просто беда! Извините, Танечка, я вас все время перебиваю. Рассказывайте дальше, ваши воспоминания необычайно занимательны!

– Когда началась война, деньги начали обесцениваться. Однако Сашенька весь свой капитал перевела на помощь армии. Шурка же был слишком молод, чтобы распоряжаться деньгами. Согласно завещанию Аверьянова, он получил бы это право в день совершеннолетия. Но случилась сперва одна революция, потом другая, деньги Аверьянова были конфискованы и пропали. То есть Шурка тоже лишился капитала. Ни ему, ни Сашеньке наследство впрок не пошло.

Инна Яковлевна обратила внимание: Татьяна ни словом не обмолвилась, что на Сашеньке Русановой, вернее, на ее деньгах был женат ее собственный муж. Может, не знала? В смысле о том, по каким причинам свершился этот брак. Легко представить, каким бы сделалось ее лицо, кабы она знала, что рядом с ней сидит в некотором роде сваха, устроившая свадьбу Дмитрия Аксакова и Александры Русановой! Собственно, представить-то можно что угодно, но лучше Татьяне таких подробностей не знать. Дела давно минувших дней и все такое. И вообще пора поговорить о том, что более важно и интересно для Инны экс-Фламандской.

– Так что же было дальше с Мариной? – нетерпеливо спросила она.

– Хоть тот революционер, с которым у нее был роман, и строил из себя нового человека, – усмехнулась Татьяна, – поступил он с бывшей богатой невестой, в одночасье ставшей бесприданницей, очень пошло. Совсем как персонаж пьес Островского или романов Мельникова-Печерского, как мещанин и подлец. Он ее бросил. А между тем Марина была беременна, когда ее арестовали за подготовку покушения на господина Смольникова, начальника сыскного отдела Энской полиции.

– Беременна? – выдохнула Инна. – Так значит, это правда?!

– Что вы говорите? – озабоченно поглядела на нее Татьяна.

– О, я хотела сказать… – закрутилась Инна Яковлевна на жестком сиденье, как уж на горячей сковородке, и выкрутилась-таки: – Я хотела сказать, неужели это правда?

– Чистая правда, уверяю вас, – кивнула Татьяна. – Моя матушка прекрасно помнила всю историю, которая происходила на ее глазах. Итак, Марина была осуждена, сослана в город Х. и там в конце четырнадцатого года родила сына.

«Все сходится, – мысленно прикинула Инна Яковлевна. – Ой, я не могу, я просто умру сейчас от потрясения! Неужели… Нет, надо взять себя в руки! Нельзя так явно показывать свой интерес. Танечка, конечно, круглая дурочка, но все же следует быть осторожней, вести себя так, словно мы всего лишь предаемся от нечего делать досужей болтовне».

– Сына? Ну надо же! – спросила она, теперь уже старательно изображая зевок.

– Да, сына, – кивнула «круглая дурочка». – Тетушка Олимпиада Николаевна, старшая сестра моей матери, иногда переписывалась с Мариной, ведь мы с Аверьяновыми тоже в родстве, вернее, в свойстве. Потом грянула революция, почтовое сообщение с городом Х., и прежде трудное, вовсе прервалось. Мы не имели ни малейшего представления о судьбе Марины, да и, честно признаться, почти не думали о ней. Можно сказать, и вовсе не думали. Такая жизнь была, что не до… – Она махнула рукой. – Однако, увидевшись в Харбине и узнав друг друга, мы просто-таки кинулись друг дружке в объятия и, в лучших традициях сентиментальных романов, залились слезами.

– Погодите, погодите! – нетерпеливо воскликнула Инна Яковлевна, немедленно забыв собственные призывы к осторожности. – Что-то здесь не так. Вы говорили, она состояла в связи с революционерами, была сослана, то есть пострадала от царского режима. А потом бежала в Харбин? По-хорошему, она должна была получить за свое усердие какой-то высокий пост от большевиков, пользоваться всеми благами при советской власти, а не прятаться в маньчжурском захолустье. Или она состояла все же в эсеровской организации? Насколько мне известно, их партия вступила в конфронтацию с большевиками и была почти полностью истреблена, начиная с политической истерички Спиридоновой и кончая самыми незначительными ее членами.

– Как вы хорошо разбираетесь в политике! – с уважением сказала Татьяна.

Инна Яковлевна скромно пожала плечами:

– Мы здесь, в Париже, одно время жили по соседству с бывшим эсером…

Уже много, много лет ложь, даже самая отъявленная, не вызывала у нее ни малейших затруднений.

– Оказывается, Марина совершенно переменилась, – ответила Татьяна. – В шестнадцатом году ей удалось каким-то неведомым образом (она никогда не рассказывала об этом, вообще предпочитала помалкивать о жизни в городе Х.) бежать из ссылки. Она бросила сына под присмотр Сяо Лю и каких-то знакомых – и бежала, чтобы продолжать революционную работу. Но в пути заболела, попала в один из сибирских городов и там нагляделась таких ужасов народного разгула, что в душе у нее произошел полный переворот. Она поняла, что страна ввергается большевиками в бездну анархии, что демократию нужно защищать. Марина добралась до Петрограда и записалась в женский батальон, который был придан Керенскому.

– Ого! – искренне поразилась Инна Яковлевна.

– Судя по рассказам Марины, батальон оставался в октябре семнадцатого года чуть ли не последним оплотом Временного правительства, женщины сражались, не щадя жизней. Многих убила матросня, ворвавшаяся в Зимний, многие были изнасилованы, кое-кому удалось бежать. Марину ранили, но с помощью подруг ей удалось скрыться. Какие-то добрые люди выходили, вылечили ее. У нее было немного денег, золото, их хватило, чтобы выбраться из Петрограда и вернуться в город Х.

– Почему же не в Энск?

– Марина говорила, что питала страшное отвращение ко всему, что было связано с прошлым. Когда-то она лелеяла планы мести Русановым (хотя в чем они-то были перед ней виноваты?!), мечтала снова встретиться с человеком, которого любила и от которого у нее был сын, и тоже хотела отомстить… Но после Октябрьского мятежа она желала одного: забыть прошлое, исчезнуть из обезумевшей страны, а главное – увезти из нее сына, чтобы он никогда, даже случайно, не встретился со своим отцом, которого Марина не просто презирала, а ненавидела от всей души. Она вообще всегда была человеком сильных страстей, ничего не делала наполовину: любила – так без рассудка, ненавидела – так смертельно. Ее ненависть принимала порой смешные формы. Например, она очень хотела перекрестить сына, которого назвала в честь того революционера.

– Ага, – глубокомысленно изрекла Инна Яковлевна. – Вы, кажется, упомянули, что его звали Андреем Туманским? Значит, у нее сын – Андрей?

– Сына зовут Павлом, – пояснила Татьяна. – У Туманского была партийная кличка – товарищ Павел. Марина полюбила его под этим именем. Потом, во время своих приключений в Сибири, она приняла и себе фамилию схожую – Павлова. И даже отчество сменила. Теперь ее зовут Марина Ивановна Павлова.

– А сын, стало быть, Павел Павлов, – усмехнулась Инна Яковлевна.

– Более того, у него и отчество – Павлович, – добавила Татьяна. – Тоже в честь того товарища Павла, которого когда-то так любила Марина… Потом, в пору нашего знакомства в Харбине, она страшно жалела об этом, но китайские полицейские власти не разрешили ей оформить смену документов мальчика. Если бы она вышла замуж за какого-то человека, который дал бы ей свою фамилию и усыновил Павла, тогда еще можно было бы изменить его имя, но Марина питала страшное отвращение к мужчинам. Стоило ей почуять интерес мужчины к себе, она становилась грубой, делала все, чтобы оттолкнуть его от себя!

– Такая уж была раскрасавица, что мужчины от нее голову теряли? – усмехнулась Инна Яковлевна.

Она вспомнила – а у нее была отменная память! – как скривился в свое время Андрей Туманский (товарищ Павел, Юрский, Гаврилов, Сазонов… et cetera), описывая Марину Аверьянову: толстая, лупоглазая, неуклюжая, шумно дышит, глупа, как пробка… Впрочем, на объективность его описания могло повлиять то, что Марина как раз в то время лишилась всего своего состояния, которое прежде представляло ее главную привлекательность как для партии вообще, так и для Туманского (он же… он же… он же… etc.) в частности. Ну да, Туманский тогда был очень раздосадован. Инна помнила разговор с ним, состоявшийся в энской гостинице «Россия». А премиленький был у нее там люкс, с огромным окном, выходившим на Волгу… Под окном же стояла коляска, на козлах которой сидел, поигрывая синим взглядом и сводя с ума мимо идущих дам и барышень, приснопамятный… товарищ Борис или все же товарищ Виктор? А впрочем, к чему его вспоминать, он давно уже мертв!

– Раскрасавица? Марина? – задумчиво переспросила Татьяна. – Да нет, красавицей ее никогда нельзя было назвать. Я ее не видела в молодости, мы с братом переехали в Энск, когда Марина уже отправилась в ссылку, но, как мама рассказывала, Марина была очень неприглядна. Однако с годами все в ней как бы смягчилось, переменилось – от души до внешности. Она ходила только в черном, и черный цвет был ей очень к лицу, облагораживал ее. Она постоянно посещала церковь, она всем своим видом являла одно только смирение и покорность судьбе. Это было очень привлекательно, знаете, потому что всякий видел – вот сильная женщина, которую сломила жизнь. Она вызывала симпатию и жалость враз. И я знала как минимум трех мужчин, которые пытались за ней ухаживать. Один был такой же постоялец дома Чжена, как и мы, другой – наш сосед по улице, третий – сослуживец моего брата на КВЖД. Напрасны были их старания! Марина просто отшвырнула их от себя! Я даже не знаю, что произвело на нее такое впечатление, та давняя история или еще какие-то события ее жизни, но на всем свете для нее существовал только один мужчина, которого она обожала, – ее сын.

– И… и каков же он из себя? – как бы невзначай спросила Инна Яковлевна.

– О, знаете, он был очень милый. Сейчас-то… Сколько же лет прошло? Мы в двадцать четвертом году уехали из Харбина, когда китайцы начали забирать власть на КВЖД и начались репрессии против русских служащих. Тогда погиб мой брат… – Татьяна перекрестилась. Справа налево, конечно. – Моя мать, кстати, с тех пор стала болеть сердцем и так и не смогла оправиться от удара…

Инна чуть повела бровью. В 1937 году ей пришлось повидаться с Лидией Николаевной Шатиловой. Менее болезненной особы тогда трудно было себе представить!

– Ваша матушка живет с вами? – осторожно поинтересовалась она.

– Она умерла два года назад от сердечного приступа. – Татьяна снова перекрестилась.

– Царство небесное… – не без изумления пробормотала Инна.

– Царство небесное, – эхом отозвалась Татьяна. – Но что-то я отвлеклась. Мы говорили о Павле.