Текст книги "На краю любви"

– Да ни в какой обморок в карете я не грянулась, с чего ты это взяла?! – рассердилась Ася. – Как мне это могло привидеться, если я отлично помню, как…

Она взглянула на правую руку. Кольцо, тонкое, витое золотое колечко было на месте.

Кольцо Федора Ивановича. Ее венчанного супруга. Ася отлично помнила, как это кольцо – окровавленное! – было надето на ее палец. Так что ничего ей не привиделось!

– Какое колечко у вас, барышня, распрекрасное! – восхищенно воскликнула Марфа. – Оно, правда, все в крови было, да когда вас обихаживали беспамятную, и ручки ваши, и колечко отмыли. Откуда оно у вас? Раньше я его на вас не примечала, а мой глаз все зацепит!

Ася растерялась. Соврать было проще простого: это кольцо, дескать, осталось от матушки – но почему-то язык не поворачивался. Это значило как бы отречься от Федора Ивановича и от венчания с ним. И хоть много страданий было пережито из-за этого венчания, хоть жизнь ее отныне безнадежно запуталась, все же Ася чувствовала, что должна хранить верность – пусть и тайную! – Федору Ивановичу. Но любопытная Марфа так и ела ее глазами. Ведь не отстанет, пока ответа не вынудит!

На счастье, в эту минуту дверь отворилась и на пороге появился высокий широкоплечий человек почтенных лет.

Асю так в дрожь и бросило.

Гаврила Семенович Широков! Он самый!

Губитель отца…

Как же он изменился!

Ася помнила его красивым, щеголеватым, приветливым, проворным, молодым еще, но сейчас лицо его сильно обрюзгло, покрылось красными прожилками, глаза тонули в набрякших веках, он сильно приволакивал ногу и опирался на палку. Одежда, хоть и явно новая, дорогая, сидела дурно, едва сходясь на его располневшем теле.

Ну вот, а слухи ходили, будто в Широкополье дела совсем худо, чуть ли не в обносках баре ходят, чуть ли не объедками питаются! Значит, слухи оказались лживы.

– Очнулась наконец, милая ты наша Асенька? – ласково вопросил Гаврила Семенович и махнул Марфе: – А ты поди, поди вон, болтушка, делать тебе нечего! Только и способна языком молоть сутки напролет!

Впрочем, сказано это было без всякой злобы, весьма добродушно. Однако Марфа вмиг исчезла, будто ее и не было.

– Ну здравствуй, Асенька, храни тебя Господь! – своим тоненьким, словно бы вечно девичьим голоском запищала Варвара Михайловна, которую ввезла в самодельном кресле на колесиках незаменимая Антонида. – Сколько же лет не видались?!

Ася что-то отвечала, в лад ахая и охая, улыбалась, но в глубине души удивлялась, как изменилась и Варвара Михайловна, в былые годы высокая, стройная, статная, удивительно красивая и яркая женщина. По обычаю она румянилась, когда надо было выезжать (хлеб насущный ценила она меньше, чем веселое общество!), но и без румян и белил цвет ее лица был прекрасен. Конечно, она жеманилась почем зря, но что делать, когда в те поры была такая мода? Теперь же в кресле сидела чрезмерно накрашенная и намазанная иссохшая старушка: суетливая, сюсюкающая, пришепетывающая. От прежней Варвары Михайловны осталось одно жеманство. Она так же, как муж, была одета во все нарядное, дорогое, но одежда болталась на ней. Под множеством рюшечек и складочек Ася, как ни всматривалась, вообще не могла разглядеть очертаний ее фигуры, как под слоями краски – истинных черт и цвета ее лица. Да, после гибели Константина у Варвары Михайловны не только ноги отнялись – она похоже, немного повредилась в уме. Ну и сам Гаврила Семенович, промотав все богатство Широкополья (а ведь оно во многом было приумножено приданым Варвары Михайловны!), нанес жене немалые духовные раны.

Ася вспомнила, как мечтала, чтобы ее собственное приданое вернуло былой блеск Широкополью… Но мечты эти лопнули, будто дождевые пузыри, покрывавшие лужу. Их с Никитой свадьба не сможет состояться. Ведь теперь Ася жена другого человека.

Или все-таки вдова?..

Опять стиснула сердце тревога: что случилось с Федором Ивановичем? Марфа говорит, что его не оказалось в церкви, но куда он пропал? Он был не убит, а только ранен? Отлежался, очнулся и смог уйти? Один? А как же…

Не только сердце, не только душа – все существо Аси исполнилось боли даже не от догадки, а лишь от намека на догадку, что Федор Иванович мог ее бросить. Он ведь и опекун, и муж ее, он должен заботиться о ней, он слово отцу давал!

Ася стиснула правый кулак, чтобы ощупать кольцо. Его кольцо…

Стало легче, но пугающая мысль заставила вздрогнуть: а кто убил тех, чьи мертвые тела нашел в церкви Никита? Ведь там лежали и Юрий, и разбойники… С разбойниками-то кто расправился?!

А что, если Федор Иванович очнулся, каким-то образом добрался до оружия, прикончил врагов и ушел, решив, что Ася умерла? Поэтому оставил ее?

Но за что он убил Юрия?!

– Да что же там все-таки происходило, Асенька? – врезался в ее размышления писклявый голосок Варвары Михайловны. – Расскажи, наконец! Зачем вас в церковь приволокли? Ах, знаешь ли ты, что эти злодеи убили нашего Юрашеньку? Вот горюшко, да?! Ты видела, как это случилось? – с жадным любопытством спросила Варвара Михайловна.

Гаврила Семенович опустил голову. Показалось или в самом деле по его щеке слезинка прокатилась?

– Нет, ничего я не знаю, ничего не видела, – с трудом выговорила Ася.

– Экая ты мимозыря[50]50
  Мимозыря – разиня (устар.).


[Закрыть], матушка моя! – раздраженно бросила Варвара Михайловна. – Глаза тебе на что дадены? Уж я-то все хорошенько разглядела бы, окажись на твоем месте! Ну неужто не видела хотя бы, мучился ли бедный Юраша, сразу ли богу душу отдал?

– Молчи, дура старая! – гаркнул Широков.

Лицо его побагровело, исказилось, словно от боли, на щеках и в самом деле блестели влажные дорожки, и Ася внезапно вспомнила, как давно еще, совсем девочкой, случайно услышала болтовню двух широкопольских дворовых баб о том, будто Юрий – вовсе не племянник Гаврилы Семеновича, а незаконный сын его. Якобы у Гаврилы Семеновича некогда была полюбовница из дворни, белошвейка Феклуша. Она и родила мальчика, крещенного Юрием. Причем самое удивительное, многие годы любовники хороводились, но все обходилось без последствий, а когда Варвара Михайловна родила Константина и ходила беременная Никитой, тут Юрашка возьми да и вылупись на свет. То есть, даже став мужем и отцом, Гаврила Семенович со своей белошвейкой по-прежнему миловался. В самом деле крепко ее любил, а на Варваре Михайловне, всем известно, только ради денег женился, своих ему мало было… Потом Феклуша умерла, а Гаврила Семенович начал выдавать Юрия за своего племянника. Отчество и фамилию ему дали и в самом деле по имени и фамилии давно умершего мужа сестры Гаврилы Семеновича. Сестра Широкова тоже умерла – причем в родах, вместе с младенчиком, – так что возражать против этой лжи было некому. А в Широкополье, если кто невзначай обмолвливался о том, чей Юрий на самом деле сын, того секли нещадно, до крови, до беспамятства! Так вся эта история и забылась, вернее, замолчалась. Помнили о ней только пожилые люди; молодая дворня и не знала, поди, кто такой Юрий, а если знала, благоразумно держала язык за зубами.

Сейчас Ася смотрела на Гаврилу Семеновича с жалостью. Если эти сплетни правдивы, то, конечно, больно ему было узнать о смерти Юрия, да еще если Варвара Михайловна нарочно бередит его рану…

Ася и сама очень жалела Юрия, которому была благодарна за спасение от ужасной мадам Сюзанны. Да и вообще в памяти от общения с ним осталось только хорошее, особенно если детство вспомнить.

Однажды бегали втроем: она, Никита и Юрка-Юрашка – на деревню, где рекрутов провожали. Ой и рев там стоял, ох и вой! Ася и Юраша тоже разрюмились[51]51
  Разрюмиться – расплакаться (устар.).


[Закрыть], а Никита вдруг взялся объяснять, почему у одних деревенских парней бриты лбы, а у других затылки. Оказывается, лбы брили принятым на военную службу, а затылок – кто для службы не годился.

– Дурак! – вскричал вдруг Юраша, всхлипывая. – Нашел время умничать!

Ася испугалась, что Никита сейчас полезет в драку: ведь это чуть ли не впервые Юраша осмелился поднять голос против хозяйского сына, – однако Никита стоял с дрожащими губами, и видно было, что едва не плачет. Вот почему он «умничал» – слезы пытался сдержать!

И вдруг в комнату, словно вызванный воспоминанием, вбежал Никита!

У Аси дрогнуло сердце. Никита, свет ее очей, мечта ее жизни! Какой же он красавец! Эти светлые, не то голубые, не то зеленые глаза, эти пышные русые волосы, эти точеные черты, эти резко прорисованные губы… ах, как же она помнила их прикосновение к своим губам!

Красавец, красавец, прекрасный царевич, принц из сказки про Сандрильону! Но одет небрежно, как и подобает молодому помещику: не тщится выглядеть щеголем, как тщился бедный Юрий.

– Ася! – вскричал Никита, бросаясь к ней. – Асенька, милая! Слава богу, жива! Слава богу, очнулась!

– Антонида, тащи скорей образа! – всполошенно завопила Варвара Михайловна. – Благословим жениха и невесту!

– Нет, нет, не сейчас! – вскричала Ася, испуганно выставляя вперед ладони, словно пытаясь защититься. – Я не могу пока… не могу! Дурно мне!

И рухнула лицом в подушки.

– Да смилуйтесь, маменька, – усмехнулся Никита, отходя от кровати. – Не надобно спешить, дайте моей невесте в себя прийти. Теперь она никуда от меня не денется, правда, Асенька?

– Да, да, – шепнула та, еще крепче утыкаясь в подушку.

А что она могла еще сказать?! Прямо сейчас признаться в случившемся? Но сил на это у нее не было…

– Антонида, вывези маменьку, – велел Никита. – Асе надобно успокоиться. Пойдемте и мы с вами, батюшка. Асенька, ты поспи! Поспишь – и легче станет.

Тихо закрылась дверь за уходящими.

Ася почувствовала, что подушка стала влажной, но головы не подняла, слов прощания не проронила. Ну да, опять хлынули слезы, она опять плачет, но теперь о Никите, теперь – оплакивая свою мечту.

Господи, да кому и зачем понадобилось изуродовать ее жизнь и жизнь Федора Ивановича?! Ведь они чужие люди, которые были связаны всего лишь исполнением воли Василия Ивановича Хворостинина, всего лишь чувством долга, они вынужденно стали супругами, между ними нет любви… конечно, нет! – но почему так замерло у Аси сердце, когда Данилов крикнул ей: «Скажи “да”, милая моя, милая!»

Конечно, он крикнул это только от жалости. Федор Иванович всегда казался Асе загадочным, даже волшебным существом. Конечно, она ему не нужна, она только докучная помеха, Ася это знает и понимает. Но… но если Федор Иванович жив, они с Асей навеки связаны!

Куда, ну куда пропал Федор Иванович Данилов?! Неужели Асе никогда не узнать о судьбе своего венчанного супруга и оставаться соломенной вдовой?

И тут же стыд ожег щеки – ожег до боли. «А что, ты хочешь стать обычной вдовой? Желаешь смерти Федору Ивановичу?» – гневно спросила себя. Нет уж, пусть уж лучше она жизнь в одиночестве проживет, чем ему погибнуть. Но если он все-таки жив, пусть весть о себе подаст. Бог с ней, с Асиной судьбой, если не нужна Федору Ивановичу, вернет ему свободу, на развод согласится, только бы он был жив! Только бы он спасся, ведь она от него ничего не видела, кроме добра! А еще Федор Иванович был напоминанием об отце…

«Батюшка! – взмолилась Ася мысленно. – Родненький! Помоги, научи, что делать, как быть? Если Федор Иванович там, у тебя, подай мне весть. А если его там нет… тоже весть подай!»

Ася повернулась на спину, вздохнула свободней. Известно, что легче становится, когда свою заботу и свою боль переложишь на другие плечи. Вот и ей полегчало… Теперь эту боль и заботу разделил с дочкой батюшка родимый. И вообще, с чего Ася решила, что Федор Иванович непременно должен погибнуть? Да он тайгу прошел, да он со своим Ульяном не раз в глаза смерти смотрел, и смерть от него пугливо отворачивалась! Может быть, и сейчас отвернется?

Ася вдруг села резко, схватилась за сердце.

Никита не назвал среди найденных в церкви мертвых не только Федора Ивановича, но и Ульяна! Да и никак Ульян не мог там оказаться: Ася точно помнит, что его и близко не было, когда пленников в церковь вводили…

Почему так странно свистнул Данилов, когда на них напали разбойники? А вдруг это был сигнал для Ульяна спрятаться? И тот послушно метнулся в лес, затаился там, а потом ворвался в церковь, подхватил бесчувственного Данилова и скрылся с ним… только сначала убил разбойников и Юрия, который невесть почему там оказался.

Ульян убил Юрия? Нет, он не мог, не мог!

Да почем Асе знать, мог или нет, откуда ей известно, на что тунгусы способны, может быть, они люты, аки звери?

Нет, Ульян не был лютым, не был зверем! Ася помнила, с какой ласковой улыбкой он крутил над ее головой какой-то древний браслет – якобы колдовской. Шаманский, как тунгусы говорят. И приговаривал что-то непонятное, однако Федор Иванович потом перевел: «Шаман и его волшебство сопровождают человека от рождения и до смерти!» Ульян желал Асе добра, поминая в своей шаманской ворожбе каких-то непонятных существ. Ася запомнила только несколько слов из его заклинания: «Мудан дэ Буга Санарин»[52]52
  Вместилище звезд и Небесное отверстие (эвенк.). В эвенкийской народной астрономии Вместилищем звезд называется Вселенная, Небесным отверстием – Полярная звезда.


[Закрыть]. Они звучали как имена неведомых богов… Могучих, но добрых! Ну разве мог Ульян, который ворожил на Асино счастье, ни за что ни про что Юрия застрелить?!

Нет, не надо думать об этом. Лучше верить, что Ульян спас Федора Ивановича, привел его в чувство, скоро вылечит его, а потом Федор Иванович приедет в Широкополье и сообщит всем, что Ася теперь его жена. И они, Данилов, Никита и Ася, вместе решат, что делать дальше.

А пока… пока лучше молчать, никому не говорить ни о случившемся, ни о своих догадках. Чтоб не сглазить!

Ася взбила подушки, улеглась поудобней и долго смотрела на гаснущий за окном день, пока небо не исполнилось глубокой синевы и не начали зажигаться первые звезды. Полной темноты не дождалась – уснула спокойным сном, полным надежд. Только однажды вскинулась среди ночи: показалось, выстрел грянул где-то близко.

Но нет, тишина кругом, наверное, почудилось. И Ася уснула снова.

* * *

На другой день Асе наконец разрешили подняться с постели и навестить Лику. Тогда же произошло удивительное событие: нашлась телега с приданым. Вот уж чудо чудесное! На нее случайно наткнулись крестьяне, ходившие просеки в лесу прорубать, и с торжеством пригнали в Широкополье. Эту весть принесла с утра пораньше Марфа – и даже руками всплеснула, возмущенно глядя на унылое лицо Аси:

– А вам как бы все равно, Анастасия Васильевна? Неужто не рады?! Вон Лукерья Ильинична чуть ли не плясать бросились, узнав о находке! Они же оборвались все, покуда добирались пешком до Широкополья, а сейчас нашлись те платья, что вы им подарить изволили. Конечно, платьев тех раз-два и обчелся…

Ася слабо улыбнулась:

– Вижу, ты своей барышне крепко предана, Марфуша. Скажи Лике, пусть возьмет что хочет, да хоть вообще все может забрать!

– Что вы такое говорите, Анастасия Васильевна?! – еще пуще возмутилась Марфа. – Это ваше приданое! Как можно таким добром разбрасываться? Сколько денег, сколько хлопот потрачено! И вообще плохая примета – вещи из приданого раздаривать, а уж говорить, мол, пусть все заберут… – Она сокрушенно покачала головой: – Вот разлюбит вас жених, тогда узнаете! Вот не будет свадьбы, тогда поплачете!

Ася невольно прижала руки к сердцу.

– Ну что поделаешь, – пробормотала чуть слышно, и слезы в самом деле навернулись на глаза.

Ася – в отличие от Марфы! – прекрасно понимала, что ее свадьба может не состояться вовсе не из-за каких-то примет. Ее не сыграют до тех пор, пока Ася не узнает о судьбе Данилова. Но как найти в себе силы и сказать об этом Никите? Он, конечно, отвернется от бывшей невесты… Ася столько лет любила его, столько лет мечтала о нем – да почти всю свою жизнь! – и самой все разрушить?! Как она будет жить после этого?..

– Ох, простите, простите, Анастасия Васильевна, матушка моя, барышня золотая! – всполошилась Марфа, и по ее кругленьким щечкам тоже побежали слезинки. – Вечно я что-нибудь сболтну, да так, что потом каяться замучаюсь!

– Успокойся, я не сержусь, – попыталась улыбнуться Ася, подавляя очередной судорожный всхлип. – Давай к Лике пойдем поскорей.

В эту минуту распахнулась дверь и в комнату ввалилась Антонида с огромным узлом в руках. С облегчением опустив его на пол, крикнула стоящим за дверью:

– Оставьте все там, я потом сама разберусь.

Послышались такие звуки, словно что-то тяжелое роняли на пол; потом удаляющиеся шаги.

– Что это, Антонида? – спросила Марфа, у которой слезы мигом сменились улыбкой. – Неужто телегу с приданым разобрать решила?

– Угадала, милашенька моя, – ответила Антонида с тем особенным, ласковым выражением, с которым она всегда говорила с Марфой. – Надо, надо разобрать! Сколько ж добру под дождем мокнуть да плесневеть? Покуда развесим наряды в этой комнате, чтобы проветрились. А перед самой свадьбой, когда старая барыня освободит свою гардеробную при спальне, где молодые почивать будут, туда перенесем. Только скажите, Христа ради, когда же венчание случится?! Прямо незадача с ним какая-то! То на Асеньку разбойники напали, то выздоравливала она, а ныне церква занята: там двух наших бедолаг отпевают, что в лесу на самострелы напоролись…

– Какие самострелы?! – ужаснулась Марфа. – Откуда они взялись?

– Да кто ж знает, – пожала плечами Антонида, принимаясь развязывать принесенный ею узел. – Небось какой ни есть дичекрад-обловщик[53]53
  Обловщик – браконьер (устар.).


[Закрыть] их установил, чтобы добро барское тайно хитить. А еще вместе с теми двумя мужиками бабу с сыном отпевают. Они грибов дурных наелись да померли. А сама знаешь, Асенька, венчаться сразу после того, как в церкви усопших отпевали, это значит беду бедучую на молодых накликать. Батюшка не возьмется раньше чем спустя три дня! Нет, даже четыре: ведь похороны завтра, а нынче ночью будут над мертвыми Псалтирь читать.

– Что-то я про такой обычай в жизни не слыхивала, чтоб четыре дня ждать, – изумленно уставилась на Антониду Марфа.

– Да небось много есть на свете такого, радость моя, чего ты не слышала, – улыбнулась та, продолжая разбирать узел. – Ничего, с мое поживешь – мозолей на ушах наживешь, такого наслушаешься. В городе мало ли какие порядки бесчинные устанавливают, а у нас тут завод[54]54
  Завод (здесь) – порядок (устар.).


[Закрыть] свой, деревенский!

Ася невольно рассмеялась. На душе полегчало при известии, что венчание откладывается. Конечно, жаль этих крестьян, наткнувшихся в лесу на самострелы, жаль и мать с сыном, отравившихся грибами, но такова уж их долюшка, так уж она безжалостно с ними обошлась. Зато Асе ее долюшка отмерила несколько дней отсрочки, а за эти дни мало ли что может случиться? Собственно, ждала она только одного: известий о судьбе Федора Ивановича. Ведь от этих известий зависела ее собственная судьба.

– Ну, завод-то у нас, конечно, деревенский, – лукаво глядя на Антониду, проговорила в это мгновение Марфа, – однако даже у нас, в деревенском нашем заводе, нет такого, чтобы барыня молодая в одной сорочке ночной по дому хаживала, когда добра навалом! Головы сломаем, руки устанут, когда разбирать да выбирать начнем!

Ася невольно засмеялась. И в самом деле, она привыкла за эти дни оставаться полуодетой, ну а дома, в Хворостинине, гардероб ее был убог настолько, что выбрать между двумя-тремя платьями не составляло никакого труда.

Марфа принялась раскладывать вещи на стульях и кровати. Антонида вносила новые и новые узлы из коридора, а потом замерла, с живейшим любопытством уставившись на изысканные наряды, радовавшие глаз изобилием цветов.

– Поглядите-ка! – вдруг воскликнула она изумленно. – Да ведь это парчовый роброн! Неужто опять старинные ткани в обиход вошли?! Эх, сколько одежи парчовой у нас по сундукам на чердаке было припрятано! Ангелина Никитична, матушка Гаврилы Семеновича, не велела, помирая, свое добро выбрасывать. Как чувствовала! Теперь одёжу ту можно отыскать, отчистить да перекроить на новый салтык. А иные наряды и перекраивать не надобно. Ах, как же помнится один роброн[55]55
  Роброн (от франц. robe ronde, букв. круглое платье) – название платья с очень широкой юбкой на кринолине или фижмах (устар.).


[Закрыть] старой барыни! У нее были яркие такие одеяния: альмандиновые, драконьей зелени, маргаритовые[56]56
  Альмандиновый – темно-вишневый, от названия разновидности граната – альмандина. Драконьей зелени – очень темный зеленый. Маргаритовый – ярко-пунцовый (устар.).


[Закрыть], как в те времена говорили, но мне пуще всех нравилось гридеперлевое[57]57
  Гридеперлевый (от франц. gris de perle) – жемчужно-серый оттенок (устар.).


[Закрыть], поверх коего для яркости накидывали шелковую шаль багрецовую…[58]58
  Багрецовый – густо-красный с синеватым оттенком (устар.).


[Закрыть] Помню, когда старая барыня померла и я после похорон ее наряды в сундуки укладывала, так тот роброн и шаль вместе положила поверх прочих. Как бы он тебе пристал, Асенька… Восторг, истинный восторг!

– Ну да, – хохотнула Марфа, – это ж с ума сойти от восторга можно! В тех сундуках небось одно старье заплесневелое, вонючее да молью траченное!

– Это роброны Ангелины Никитичны заплесневелые да вонючие?! – обиделась Антонида. – Ну с чего это им заплесневеть да завонять, когда я сундуки раньше чуть ли не еженедельно проветривала?!

– Неужто больше не проветриваешь? – хихикнула Марфа.

– Эх, да пропало все из того сундука, – воскликнула Антонида, и слезы хлынули из ее глаз ну буквально ручьем. – И как я проглядела?

– Украли, что ли? – всплеснула руками Марфа в деланом отчаянии, но глаза ее смеялись.

– Да небось продали, когда зубы на полку клали, – сердито буркнула Антонида. – Либо актеркам свез наш-то любитель…

Марфа предостерегающе сверкнула глазами, и Антонида виновато на нее покосилась. Ну да, подумала Ася, все-таки негоже своих господ прилюдно судить, будь ты даже незаменимой грелкой барыниного кресла!

– Экая ты хлопотунья, Антонида, – ласково сказала она. – Но я сейчас и в самом деле что-нибудь из своих вещей надену. Простенькое, домашнее…

– А вот, гляньте, утреннее платьице, как раз подходящее к часу, – обрадовалась Марфа, выуживая из груды вещей чудное зеленоватое (или, как выразились бы в старинные времена, цвета нильской воды[59]59
  Цвет нильской воды (от франц. vert du Nil) – серовато-зеленоватый.


[Закрыть]) платьице с высоким вырезом и широким кружевным воротником (он вполне мог послужить и чепчиком благодаря своей ширине!), с модными рукавами-жиго́, в самом деле напоминающими бараний окорок[60]60
  Gigot – окорок (франц.) – модные в описываемое время рукава, очень широкие у плеч, зауженные снизу.


[Закрыть]. – И не измято совсем… Давайте-ка вам помогу одеться, барышня.

В минуту Ася оказалась переодета, обута в легкие атласные башмачки, подходящие к платью по цвету. Марфа причесала ее, косу переплела, и Антонида заохала, всплеснув руками:

– Краса ненаглядная! Королевна заморская! Царевна распрекрасная! Ох, а венчальное платье где? Вот бы поглядеть на него!

– Да где-то в узлах, – с трудом выговорила Ася: горло перехватило до боли при одном только упоминании о венчании. Антонида-то думала о будущем, а у нее, у Аси, из памяти прошлое не шло! – Пойдем к Лике, Марфа.

Среди комнат, анфиладою которых шли девушки, была одна, которую Ася всю жизнь помнила и особенно любила: в ней висели портреты всех Широковых за минувшие сто лет. Комната так и называлась – портретная. Эта небольшая семейная галерея создавалась руками крепостных художников. Последней парой, запечатленной здесь, были Гаврила Семенович и Варвара Михайловна. Ни портрета Константина, ни изображения Никиты, понятное дело, здесь не было. Костя уже и не появится, а вот Никита и его будущая жена…

«Не надо об этом думать», – приказала себе Ася, входя в галерею, да так и ахнула, сразу увидев, что портреты изменились к худшему: краска кое-где потрескалась, местами вообще обвалилась. Она осторожно коснулась изображения Семена Константиновича – деда Никиты.

– Пыль ищете? – ухмыльнулась Марфа. – Напрасно. Ни пылинки не найдете. Тут еженедельно уборка идет: каждую картиночку с зольным щелоком намывают, как и прочие мебели в доме.

– Картины моют с зольным щелоком?! – раздался возмущенный голос Никиты, который вошел в портретную через другую дверь. – Это кто же такую глупость сотворить распорядился?

– Барыня Варвара Михайловна, – потупилась Марфа, приняв сокрушенный вид, однако в ее голосе Асе послышалось Ликино ехидство. Ну да, все-таки не зря Марфа столько времени находилась в услужении у своей барышни!

– Эх, с прапрадедом что сделали?! – сокрушенно воскликнул вдруг Никита, подходя к изображению широкоплечего человека. Различить было возможно только эти широкие плечи да косматую шапку – все прочее сливалось с фоном, о чертах лица вообще оставалось только догадываться. – Ася, помнишь ли портрет Никиты Григорьевича? Меня его именем назвали… Какой был удалец-молодец, сказывали, самого государя Петра Алексеевича некогда от смерти спас, когда разбойники на царскую карету напали!

– Ах, конечно, помню, – кивнула Ася, подходя ближе к портрету и стараясь сдержать дрожь, которая пробрала ее при упоминании о разбойниках и о карете. Всмотрелась во тьму, покрывшую черты лица. – И еще помню, что Никита Григорьевич был изображен одетым в соболью шубу, крытую красным бархатом, причем бархат этот был прописан до самой малой ворсиночки! А жемчуга его супруги розовым светом сияли… Удивительная была красавица, теперь уж не разглядишь лица. Как же печально, что испорчены портреты!

– Дозвольте слово молвить, – подала голос Марфа, – я слышала, будто по монастырям живут мастера, которые старые иконы обновляют. Ежели бы найти таковых да привезти сюда, они небось и портретам вернули бы прежнюю красоту. Конечно, монастыри за таких мастеров деньги просят лютые, но да можно расстараться, наверное…

– Ах, умница, – хлопнула в ладоши Ася, – я и не слыхивала о таких мастерах! Да чтобы заполучить подобного умельца, небось никаких денег не пожалеешь!

– Если они есть, – буркнул Никита мрачно.

Ася покраснела. Сейчас самое время сказать: мол, сыграем свадьбу, милый мой Никитушка, вот тебе и деньги! Старое обновим, новое создадим! Но слова не шли с языка. Да тут еще Марфа – вот уж воистину, простота хуже воровства! – знай подливала масла в огонь, тараторя умиленно:

– Ах, смотрю я на вас, барин Никита Гаврилович, да на вас, милая барышня Анастасия Васильевна, смотрю – и душенька моя радуется! Как же баре славно придумали: рисуют портреты дедов-отцов, а потом их дети да внуки смотрят и гордятся родовой своей. Вот народятся у вас детки, вы их сюда приведете и станете про своих пращуров рассказывать, и ваши портреты здесь повесят, чтобы правнуки да праправнуки ими любовались…

Вдруг послышался детский смех, и Ася, оглянувшись, увидела мальчика, вбежавшего в комнату.

Было ему года два, не больше, но широкая улыбка, бойкий взгляд и звонкий голос выдавали в нем общего любимца, которому дозволено все и который знает о том, как его любят окружающие. Одет он был в белые порточки и рубашонку, затейливо расшитую у ворота. За мальчиком едва поспешала молодая дородная белолицая женщина с прекрасными золотистыми волосами и голубыми глазами. Впрочем, ее красивое лицо было испуганным, пухлые красные ладони знай всплескивали сокрушенно:

– Ах, Сёмушка! Куда ж ты понесся, родимый!

– Ты, Анисья, видать, с ума сошла! – гневно окликнула Марфа. – Не велено в господские покои дворовой детворе, разве не знаешь? Варвара Михайловна недовольны этим! Тебе место в прачечной, и дитяти велено быть при тебе! Ты погляди, как барин Никита Гаврилович разгневались!

Ася покосилась на Никиту. Сказать по правде, он вовсе не выглядел разгневанным – напротив, смотрел на мальчугана с улыбкой.

– Ой, простите великодушно, – зачастила Анисья, догоняя быстроногого малыша и подхватывая его на руки. – За ним ведь не уследишь, за постреленком этаким!

«Так вот почему у нее такие руки красные, – подумала Ася. – Она прачка!»

– Уж не твой ли Сёмушка разбойников в лесу увидал, которые на нашу карету напали? – спросила с улыбкой. – Марфа прачку Анисью упомянула и ее сына. Ежели это он наш спаситель, его не бранить, а похвалить надобно.

Анисья замерла, переводя испуганные глаза с Никиты на Асю и Марфу. Она несколько раз приоткрыла рот, словно собиралась что-то сказать, но как будто не решалась.

Никита нахмурился.

– Что вы, барышня Анастасия Васильевна, – вмешалась Марфа. – Вы, видать, не расслышали, что я вам рассказывала. Сёмушка, гляньте, еще малой совсем, где ему одному по лесу блукать! А ту прачку, сынок которой видел разбойников, не Анисьей, а Аксиньей звали, царство ей небесное! – Слезы так и хлынули из ее глаз. – Сыночка же звали Серегой, упокой, Господи, душу его безвинную. Их нынче отпевают с нашими крестьянушками несчастными. Помните, Антонида упомянула?

Ася проглотила комок, вдруг вставший в горле:

– Какой ужас… какой ужас!

– Да, и верно – ужас, – пробормотал Никита. – Ну, впрочем, довольно об этом. Ты иди, Анисья, иди и Сёмушку унеси. Больше смотри не шляйся, где не велено.

Анисья подхватила малыша и ринулась за дверь.

Никита смотрел ей вслед, и Ася заметила, как мимолетная ласковая улыбка скользнула по его лицу.

Сердце дрогнуло…

Вспомнилась неприятная сцена, разыгравшаяся, когда Варвара Михайловна расспрашивала Асю про гибель Юрия. Гаврила Семенович страшно разгневался на ее слова, украдкой слезу смахнул. Асе же пришли в голову старые сплетни: Юрий, дескать, незаконный сын Широкова, матушку его Гаврила Семенович некогда сильно любил, а на Варваре Михайловне женился только из-за денег.

Никита смотрел на ребенка с такой нежностью, какой Ася никогда не видела на его лице. И даже когда он давным-давно так странно и волнующе поцеловал Асю, в этом не было ни капли нежности. Но сейчас – сейчас это было словно бы лицо другого человека!

А что, если… а что, если этот Сёмушка – сын Никиты?

Ну что тут скажешь! Анисья красавица, Сёмушка чудесное дитя, а на Асе Никита женится из-за денег.

Защемило сердце тоской, ревностью, жалостью, и Ася подумала, что на пороге совместной жизни они с Никитой словно бы замерли лицом к лицу, однако глаза друг от друга отводят и каждый прячет за спиной свою тайну. Да, у них у обоих есть тайны, и нужно открыть их друг другу, непременно нужно! Только так можно прийти к прежнему согласию.

Ася уже была готова рассказать жениху о случившемся, но сначала необходимо точно узнать об участи Федора Ивановича. Ни он, ни Ася не виновны в том, что с ними случилось, ей не в чем каяться перед Никитой, а ему… Ему тоже не в чем каяться, ведь жизнь есть жизнь.

– Ой, сбегаю-ка я к Лукерье Ильиничне, – перебил ее мысли голос вездесущей Марфы. – Погляжу, нарядилась ли она?

И хлопотунья вылетела из портретной, словно ее метлой вымели.

Ася взглянула на Никиту. Он тоже посмотрел на нее – испытующе, даже с некоторой опаской. Потом приблизился, вздохнул, склонился к ее лицу, уже почти коснулся губ, но замер, как бы не решаясь, как бы ожидая от нее ответного движения…

Однако Ася словно окаменела, а окаменеть ее заставила неожиданная мысль о том, что они с Федором Ивановичем обвенчаны-то обвенчаны, и его кольцо у нее на пальце, однако губ друг друга они даже не коснулись ни разу…

От этой мысли бросило вдруг в жар, Ася отпрянула от Никиты, чувствуя, как загорелись ее щеки; опустила глаза.

– Ах ты глупышка, – ласково шепнул Никита, – неужели боишься? Боишься меня? Как можно?! Да ведь ты для меня…

Он не договорил.

В портретную влетела Марфа: глаза по пятаку, рожица перепуганная: