Текст книги "Ваш милый думает о вас"

При этих словах Юлия с робкой надеждой оглянулась на Ванду.

Замок! Уж, наверное, чистые простыни и ванна там есть. А отпираться от ненужных расспросов они научились весьма виртуозно. Что же медлит Ванда? Почему на лице ее такое сомнение?

– Этот Жалекачский, – спросила она осторожно, – пан добрый?

Легкая судорога прошла по лицу крестьянина:

– Эге ж, добрый пан. А чего ж? Пан – он пан и есть.

– Проезжалых он жалует или с порога отправляет? – допытывалась Ванда.

– Не, гостей он любит! – оживился крестьянин. – А пани его – того больше.

– А, так он женат! – чуть успокоившись, вздохнула Ванда.

– Да уж какой раз! – не без тонкости усмехнулся крестьянин, и Ванда опять озабоченно свела брови:

– Сколько, говоришь, до его замка? Три версты? А до корчмы, ежели возвращаться назад? Не более одной или двух с половиною? Нет, уж лучше мы назад поедем, правда, Юлишка?

Юлия разочарованно вздохнула. Она слишком худо чувствовала себя, чтобы спорить. Конечно, лучше еще час терпеть тряскую пытку, чем два, а то и больше. Поэтому она покорно принялась заворачивать коня, однако тут же стон, исторгнутый крестьянином, заставил ее оторопеть:

– Христе, помилуй! Пречистая, помилуй! Дай умереть!

Взор крестьянина был с отчаянием устремлен на дорогу, и девушки с испугом оглянулись, ожидая увидеть военный отряд или, как малость, десяток вооруженных чем попало разбойников: в те поры множество обездоленных войной людей скиталось по дорогам, обирая и убивая беззащитных проезжих, – и были немало изумлены, разглядев одинокого всадника.

– Но он один! – воскликнула Ванда. – К тому же явно шляхтич, а не русский! Чего ты всполошился?

– Шляхтич! – горестно обронил крестьянин. – А что проку в том нам, бедным полякам, литвинам, белорусам? Шляхта называет нас быдлом, а русские хотя бы относились к нам как к живым людям!

Сердце Юлии так и рванулось к невзрачному мужичонке. Она потянулась схватить его заскорузлую лапу, потрясти с благодарностью, но он сего не заметил: глядел с тоской на дорогу, повторяя:

– Борони Боже! Да ведь это никак пан Фелюс… Ну, пропала моя голова!

Всадник приблизился, и его тощая кляча с видимым удовольствием остановилась. Кунтуш, судя по виду, принадлежал еще прадеду невзрачного господина, который снял побитую дождем шапку перед дамами, обнажив полысевшую голову с прилипшими к ней жалкими кустиками волос и отвесил некое подобие поклона:

– Мое почтение, наипрекраснейшие паненки! Добрый путь!

Юлия едва сдержалась, чтоб не прыснуть, однако Ванда величаво выпрямилась в седле:

– Добрый путь и вам, вельможный пан.

Шляхтич сладко улыбнулся ей, но глаза его с вожделением были устремлены на крестьянина, испуганно тискавшего шапку в руках.

– Это ты, холоп! – выкрикнул всадник, и в голосе его было спесивое пренебрежение ко всякому, не облеченному шляхетским званием. – Как смеешь ты отравлять воздух рядом с дамами своим зловонным духом?

– Да мы сами его остановили дорогу спросить! – заикнулась было возмущенная Юлия, но крестьянину ни к чему было ее заступничество: он с радостью схватился за свой мешок, явно намереваясь поскорее отправиться восвояси. Да не тут-то было: шляхтич, будто невзначай, поиграл нагайкой и лукаво спросил:

– А что это у тебя, хлоп, в мешке?

Крестьянин медленно распрямился:

– Да так, пан… пустой мешок-то!

– Пусто-ой?! – удивился пан Фелюс. – Что ж ты его, воздухом надул, что он такой пузатый?! И, гляжу, тяжелый! Может, в нем каменюки, не то земля с полей пана Жалекачского?

И расхохотался, петушась в седле, красуясь перед девушками и призывая их посмеяться вместе с ним над глупым хлопом, с которым пан Фелюс играл будто кот с мышью. Но путешественницы смотрели на крестьянина с жалостью, уже не сомневаясь, что последует затем. И они не обманулись – как с первой минуты не обманывался в своих предчувствиях и сей горемыка: пан Фелюс велел развязать мешок и с завистью воззрился на изрядный окорок и узел с зерном, заботливо обернутый дерюгою:

– Да ты богаче пана, хлоп, как я погляжу! Продавать везешь? Но ведь ярмарка уже кончилась. Гляди, мясо протухнет, выбрасывать придется!

– Нет, не продавать! – испуганно воскликнул мужик. – Пан бог исцелил мою Анелю, вот я и дал обет пожертвовать всем каплицам на три версты в округе по доброму куску мяса. Теперь везу.

Шляхтич расхохотался:

– Каплицам? Полно врать! Что, пан бог будет жрать твой окорок? Ксендзам везешь!

С этим нельзя было не согласиться, и Юлия с новой жалостью оглядела мужика. У самого такой вид, будто отродясь не ел досыта, а везет этакий кусище мяса невесть куда. Это ж надо – по окороку всем каплицам в округе! Небось всю свою скотину порезал. Лучше бы кормил выздоровевшую жену, чем отдавать это мясо и без того сытым ксендзам! Может быть, пан Фелюс заставит этого бедолагу воротиться домой со своим сверхщедрым приношением?

Но эта надежда вмиг растаяла, как снежинка на ладони, ибо пан Фелюс одним ловким движением выдернул из мешка и окорок, и дерюжку и, завернув мясо, опустил в торбу, висевшую на боку его коня:

– Вот так-то будет лучше!

Стон крестьянина «Паничку!..» и возмущенные женские голоса нимало его не озадачили. Выразительно поглядев на девиц, пан Фелюс нахлобучил шапчонку на мокрую лысину и пояснил:

– В имении пана Жалекачского тоже есть каплица. Этот добрый кус я отвезу туда, так что угодная господу жертва будет принесена! – И, устремив ехидный взор на исполненное отчаяния лицо крестьянина, с деланой серьезностью добавил: – А в свидетели я готов взять не только пана бога, но и этих двух вельможных паненок, которым и предлагаю сопровождение до замка пана Жалекачского, где они найдут отменное гостеприимство и достойную компанию.

– Ой, нет! – испуганно пискнула Юлия. – Больно далеко!

– Мы устали, добрый пан, – попыталась улыбнуться Ванда, – и предпочли бы повернуть к корчме.

Шляхтич взглянул на нее пристальнее – и вдруг осенил себя крестным знамением:

– Apage![26]26
  Изыди! (лат.)


[Закрыть] – выкрикнул он. – Пани может ехать хоть в корчму, хоть к черту на рога, а лучше – в Ченстохов: там, говорят, злые ведьмы силы теряют. Пошла вон! А вот эта паненка поедет со мной!

И, перегнувшись с седла, он так ловко выхватил поводья из рук Юлии, что она и ахнуть не успела. При этом пан Фелюс обдал ее зловонным дыханием, и стало ясно, что он вдребезги пьян. Этим, верно, и объяснялись нелепые речи о ведьмах. Однако как истый «уродзоны шляхтич»[27]27
  Уродзоны шляхтич – потомственный шляхтич (польск.).


[Закрыть], он мог скакать верхом, даже не отрываясь от бочки с пивом, а потому всадил шпоры в бока своей клячи – от боли та взыграла, словно арабский скакун! – и пан Фелюс полетел во весь опор, увлекая за собой коня Юлии, которая изо всех сил цеплялась за гриву, зная: если упадет сегодня еще раз, то уж не встанет.

Она попыталась оглянуться: обобранный холоп так и стоял с развязанным мешком и разинутым в стенании ртом, а Ванда, приподнявшись на стременах, что-то кричала, но Юлия не слышала: от резкого движения у нее снова мучительно закружилась голова, и она только и могла, что склониться на шею коня, желая сейчас одного: чтобы скачка прекратилась. Ей было безразлично, куда ехать, – лишь бы скорее это кончилось!

Дракон и его супруга

– Lacruma Christi![28]28
  Lacruma Christi – слеза Христова (лат.).


[Закрыть] – зычно провозгласил Жалекачский. – Виват lacruma Christi! Прозит!

– Виват! Прозит! – подхватили сидящие вокруг, опрокидывая свои кубки, и Юлия безнадежно опустила голову: кажется, напрасно ожидать, что тосты когда-нибудь иссякнут – как и запасы вина в замке. За что уже только не пили!

Похоже, хозяин видел для себя особенную честь в том, чтобы гости под конец пира были без языка и без ума, а потому то и дело поднимался с кубком или же передавал его кому-то из гостей с обрядным выражением: «Из рук в руки!» – чтобы услышать новый и новый тост. Пили за здравие панов Жалекачских до седьмого колена, за здравие каждого из присутствующих поочередно, а за столом было человек тридцать, если не больше, причем каждый из поименованных опять возглашал здравицу в честь хозяина и хозяйки – каждый! – потом за здоровье бывших здесь дам и девиц – по счастью, чохом, – потом пришел черед всех пястов[29]29
  Пясты – династия, правящая в Польше с X по XIV в.; позднее – просто поляки по происхождению.


[Закрыть], всей шляхты, всего духовенства, войсковых… Наконец пришла очередь латыни, которую отменно знали все католики: на латыни провозглашались тосты за благополучие отечества, за славу его и тому подобное; наконец, за раны Христовы, за муки Христовы, теперь вот – за слезы Христовы… И что будет потом?!

Заметив, что хозяин устремил на нее налитый кровью взор, Юлия поднесла свой кубок ко рту и отставила по-прежнему полный всклень под прикрытие поросячьей головы, которая одна только и осталась на блюде среди развалин каши и ломтиков репы. Сидевший напротив шляхтич давно уже скользил по этой голове алчным взглядом, и Юлия заранее примерялась, куда будет прятать свой нетронутый кубок, если падет ее последний бастион.

Какое же пьянство, обжорство, какое неряшество! Обглоданные кости, лужи вина… И это – дом польского дворянина! Что ж за радость без конца наполнять желудки да изрыгать выпитое и съеденное? И на некий сладостный миг Юлия вдруг как бы унеслась отсюда, как бы вернулась в не столь далекую еще пору жизни в родовом Любавинском имении, на Волге, когда в праздники на широком барском дворе собирались хороводы, звенели песни, играл пастуший рожок и шла веселая пляска; обильно стояло угощение, раздавались подарки… Для соседей-помещиков, а случалось и приезжих из столиц, устраивались празднества с иллюминациями, фейерверком, домашним оркестром и хором певчих в саду. В английском домике, построенном стараниями деда-англомана, барона Корфа, подавали десерт и чай, в зале, освещенной восковыми свечами, горевшими в трех люстрах с хрустальными подвесками, накрывался изысканный ужин с богатым серебром, саксонским фарфором, граненым хрусталем, вазами с фруктами и букетами цветов…

Юлия вздрогнула от нового крика:

– Виват! Прозит!

Господи, они опять за что-то пьют!

Сосед Юлии налил себе – в бутылке показалось дно, и он со всего маху ударил ее об пол, ибо, как настоящий уродзоны шляхтич, не выносил вида пустой посуды. Слуга метнулся за новой, но питух остановил его.

– Ясновельможный пан! – обратился он к хозяину. – Яви свою милость, вели прикатить сюда бочку: ведь ежели хлопец беспрестанно будет ходить за бутылками, то сапоги потопчет!

– Твоя воля для меня закон, carissime frater[30]30
  Дорогой брат (лат.).


[Закрыть] Фелюс! – отозвался хозяин. – За твой драгоценный подарок я тебе, ежели хочешь, отдам на сегодняшнее пользование весь свой погреб. А ну, хлопцы, отведите пана Фелюса в погреба со всем возможным почтением!

Он хлопнул в ладоши – и пана Фелюса не стало рядом с Юлией, а та вновь перехватила налитый кровью, воспаленный взор хозяина.

Ох, плохо дело! Ведь именно Юлия была тем «драгоценным подарком», за который пан Фелюс с первой минуты удостоился чести переместиться с непочетного «серого конца» стола, назначенного для самых незначительных лиц, куда он по привычке уже направился, поближе к хозяину, где и еда получше, и кубки наполняют порасторопнее, а теперь и вовсе можно пить без отдыха. Вместимость шляхетских желудков заставляла Юлию содрогаться. Превосходил всех, конечно, пан Жалекачский: этак мог пить какой-нибудь сказочный, ненасытный дракон, и самое ужасное, что похотливые глаза этого чудища почти не отрывались от Юлии.

У нее все еще болела голова после скачки, ломило в висках от чада сальных свечей и пьяного угара, царившего вокруг, и никак, никак в этом крике и шуме невозможно было сосредоточиться и обдумать, как удрать отсюда, куда, где искать Ванду, которая сперва пыталась остановить, догнать пана Фелюса, но отстала где-то на дороге. Может быть, сейчас она уже скачет себе в Вильно и думать забыла про глупую Незапоминайку, опека над которой отняла у нее столько сил и времени?

А Жалекачский тяжело встал, шатнулся (все же не прошли даром опрокинутые залпом гарнцы[31]31
  Гарнец – единица измерения объема сыпучих или жидких тел (немногим больше трех литров). Так же называли деревянную или железную посудину в эту меру (старин.).


[Закрыть], но выправился и, чугунно ступая, двинулся в обход стола, к единственному свободному месту – рядом с Юлией.

В нерассуждающем, почти детском стремлении хоть как-то оберечься, она неприметно смахнула на пустое сиденье острую кость и с замиранием сердца воззрилась на пана Жалекачского, когда тот тяжело плюхнулся рядом и…

И ничего. Он даже не вздрогнул, словно сел на комара, а не на двухдюймовую заостренную кость! Повернулся к затрепетавшей Юлии, сцапал ее дрожащую руку, бесцеремонно потащил к губам. После жирного поцелуя Юлия чуть не закричала от отвращения, а пан Жалекачский, с трудом сведя воедино взгляды разбегавшихся глаз, изрыгнул:

– Пью за первую пару в полонезе!

Не глядя, опрокинул в себя так и оставшийся нетронутым кубок Юлии, с усилием поднялся и, шатаясь как маятник, устремился к выходу, волоча за собой гостью, причем, не поспевая, она оставалась чуть сзади и могла видеть обломок своего бастиона, торчащий из могучего зада пана Жалекачского, словно малая соринка.

Да, пробить шкуру этого дракона было не так-то просто!

– Полонез! – раздался радостный визг, и, вихрем вылетев из-за стола и обогнав Жалекачского, из пиршественной залы ринулась дородная дама в белом дымковом[32]32
  Дымка – очень легкая полупрозрачная шелковая ткань (старин.).


[Закрыть] платье, перехваченном под грудью трехцветным шарфом – символом европейской свободы. Ее мощные формы тяжело колыхались, однако она летела стремглав, радостно провозглашая:

– Полонез! Наконец-то! Полонез! Танцуют все, панове, панове, танцуют все!

И, словно сухие листья, подхваченные неумолимым вихрем, в шлейфе ее платья тащились полу– и вусмерть пьяные паны-братья, которым сейчас, конечно, предпочтительнее было бы валяться под столом, однако никто из них не осмеливался отказать «белой даме».

И вот тут-то вспомнила Юлия слова из старой сказки: «Никто: ни паломник, ни торговец, ни бродяга, ни рыцарь – не мог проехать мимо сего замка, не будучи ограблен до нитки или попросту проглочен страшным драконом и его драконихой». Ведь эта дама и впрямь была женой дракона – пани Жалекачская, и ежели владетельный пан одержим был манией упаивать своих гостей до полусмерти, кабы вовсе не до смерти, то супруга его, пани Катажина, давно уже спятила от танцев. Эту страсть непременно должен был разделять всякий, и Юлия, не веря глазам, смотрела, как слуги волокли какого-то спящего мертвецки гостя, обнаруженного в укромном уголке: его принесли раздетого, прямо с постелью, облили водой – пани сама отвесила несколько пощечин для быстрейшего приведения его в чувство – и вот, кое-как одетый, он уже влачился среди последних пар, с трудом удерживаясь возле своей визави – какой-нибудь компаньонки, приживалки, клиентки, панны резидентки, как называли в Польше дальних родственниц или просто чужих, бедных, бесприданных девиц, обывательских дочек, живущих на попечении хозяев, призванных всячески им угождать и имеющих в доме прав меньше, чем комнатная собачка. Цивилизация и дичь смешались в этом поместье, где чета закоренелых самоуправцев правила бандами буйной шляхты!

Все ворвались в залу. Загорелись свечи. Словно из воздуха был извлечен и расселся на хорах печальный, тощий оркестр, ударив в смычки, запиликали скрипочки – грянул многострадальный полонез Огиньского, причем первой парою стали-таки Жалекачский с Юлией, а второй – пани хозяйка, манипулировавшая своим полусонным кавалером, будто кукольник – Пульчинеллой[33]33
  Пульчинелла – персонаж итальянского театра марионеток.


[Закрыть], и с откровенной похотью на него поглядывающая. Точно так же таращился на Юлию хозяин. При этом он так стискивал пальцы Юлии, что вскоре она перестала их чувствовать и переводила дух от боли только тогда, когда пары расходились для поклонов. Но пальцы – это еще ничего…

Юлия заметила, что пана, верно, одолевают блохи: он упорно шарил у себя ниже пояса, словно хотел во что бы то ни стало распустить одежду и почесаться. А при новом поклоне, который «дракон» проделал, особенным образом раскорячась, он подмигнул Юлии с неподражаемой игривостью, и та увидела, что Жалекачский расстегнул штаны и выгнулся, словно приглашает Юлию заглянуть ему в мотню.

Да как он смеет?! При всем честном народе! Да за кого он ее принимает – за шлюху, что ли?

Не постигая умом, как человек знатного происхождения может позволить себе такой сором, Юлия устремила беспомощный взор на пани Катажину, желая уж лучше сделаться жертвой ревности сей лютой пани, нежели предметом посягательств ее супруга, способного внушить только отвращение, но уж никак не вожделение. Однако, к ее отчаянию, пани Жалекачскую не волновало сейчас ничто на свете, кроме ее визави по танцам, коего она откровенно ощупывала ниже талии. Поистине, именно про сих супругов было некогда сказано мудрейшими: «Муж и жена – одна сатана!»

И вдруг Юлия заметила отворенную дверь, мимо которой надлежало пройти!

Повинуясь мелодии, пары разошлись, двинулись по кругу, чтобы вновь сойтись, но Юлия уже знала, что она сейчас сделает: кинется в дверь опрометью, и… она не знала, что будет дальше: затаится ли в каком-нибудь закоулке, бросится ли вон из замка, однако игрушкою хозяев не станет! Ноги ее невольно ускорили шаг, но хохоток, раздавшийся за спиною:

– Ниц с тэго не бендже![34]34
  Ничего из этого не выйдет! (польск.)


[Закрыть] – заставил ее ноги подогнуться.

Ах, дьявольщина! За нею же выплясывает сама пани хозяйка, которая, верно, почуяла настроение гостьи. Уж она-то, одержимая похотью к тому безвольному панку, не даст просто так исчезнуть новой игрушке супруга, иначе он может заметить забавы жены. Расчеты пани Жалекачской вмиг сделались ясны Юлии, но она уже не собиралась останавливаться. Надо резко обернуться, чтобы хозяйка от неожиданности отпрянула, схватить ее за руку, сильно дернуть к себе и ударом под колено сбить с ног – только таким хитрым образом, которому Юльку еще в детстве научили в имении, можно будет осилить обильную телосложением пани! – а пока та будет поднимаема толпой угодников, Юлия окажется свободна. Что сделает с беглянкой эта фурия, ежели удача все же изменит, о том лучше не думать! Волков бояться – в лес не ходить! До двери оставалось шагов несколько, и Юлия уже знала, где остановится и резко обернется, как вдруг…

Она едва не закричала от разочарования, однако какой-то заморенный мужичонка вдруг ворвался в залу и, бухнувшись на колени, зашелся истошным криком, сдергивая с косматой головы засаленную шапчонку:

– Ой, слушайте, что скажу, вельможный пан, ясная пани! Мы вам гостя привезли! Нового гостя! Слушайте скорее, вот его уже несут.

«Несут? Почему это – несут?» – успела еще изумиться Юлия, однако тотчас в залу ввалилась столь огромная процессия, что все присутствующие воистину оцепенели.

Десяток мужичков, сходных с первым, словно близнецы-братья, как все польские корчмари, сапожники, портные, аптекари и старьевщики сходны друг с дружкою, протиснулись все разом в дверь, едва виднеясь под складками широкого белого плаща, ниспадавшего с плеч какого-то человека, коего тащили эти покорные угодники пана Жалекачского. Человек покоился во весь рост, со скрещенными на груди руками, весь задрапированный просторной белой одеждой, так что на миг присутствующим почудилось, будто им принесли ногами вперед мертвеца в саване, и в воздухе замелькали руки, торопливо творящие крестное знамение. Впрочем, недоразумение не замедлило разъясниться: шедшие первыми опустили ноги этого человека, так что он постепенно выпрямился во весь свой немалый рост и обвел собрание антрацитово-черными глазами, причем белки казались особенно яркими на темном лице – столь смуглом, словно этот высокий мужчина только что вылез из каминной трубы, загадочным образом не испачкав своих снежно-белых одеяний.

– Что за черт?! – ахнула пани Жалекачская.

– Эфиоп это! – прошептал какой-то образованный шляхтич за спиною Юлии, но другой голос поправил:

– Индеец!

– Какой ни есть, а все равно нехристь! – поставил все на свои места хозяин и, раздвинув испуганно замерших гостей, шагнул вперед, бесстрашно замерев перед смуглолицым незнакомцем.

– Что за цаца? – спросил он насмешливо, однако ответа не дождался.

Непроницаемые черные глаза скользнули по его всклокоченным волосам, вспотевшему лицу, кунтушу, который знавал лучшие времена, а сейчас пестрел многочисленными винными и сальными пятнами, ощупали пузатенькую, приземистую фигуру – и, спустившись ниже пояса, изумленно расширились…

– Однако! – пробормотал гость, воздев брови, и Юлия, не сдержавшись, вдруг расхохоталась, ибо забывшийся пан Жалекачский и по сю пору пребывал, так сказать, с обнаженным естеством, воинственно нацеленным на гостя. – Однако!..

Пан Жалекачский запахнул кунтуш и метнул на Юлию такой взор, что она подавилась своим издевательским смехом.

– Гостя милости прошу, – сдавленно вымолвил Жалекачский. – Милости прошу в нашу веселую компанию, где честь и место всякому, кто осилит Corda fidelium!

– Прозит! Прозит! – завопил хор подхалимов. – Corda fidelium!

Вывалился откуда-то и пьяненький панок, едва удерживающий в дрожащих руках истинное страшилище: огромный серебряный кубок размером не менее чем в полгарнца, с отчеканенными на нем тремя сердцами (что, очевидно, означало, что питья вполне хватит на троих) и помпезной латинской надписью: «Corda fidelium» – «Кубок счастья».

Что-то такое Юлия уже слышала в сегодняшних пьяных разговорах за столом… Бог весть в какой связи, но чудовищный сей кубок уже явно упоминался… Да, верно! Рассказывалось, кто бы ни приехал впервые в замок дракона, такой ли знатный пан, каким он был сам, простой ли шляхтич, посыльный слуга или даже иудей, – хозяин кормил его по достоинству завтраком, обедом или ужином, смотря по времени приезда гостя, а потом приказывал подать Corda fidelium и заставлял пить залпом. Если же тот не выпивал до дна, слуга немедленно доливал кубок до тех пор, пока гость не сваливался без чувств или не испускал дыхания.

Юлия с сомнением воззрилась на странного визитера. Осилит ли он Corda fidelium с одного разу или принужден будет подвергнуться пытке питием? Судя по ухмылке Жалекачского, он не сомневался во втором… Юлия с жалостью глядела на незнакомца, который, хоть имел вид несколько пугающий, все же был весьма красив собою и держался как человек светский. Промелькнула мысль вышибить кубок из рук Жалекачского да и дать деру, но была нужда козе мешаться в драку быков! Этот «эфиоп», или кто он там, всяко – мужчина, авось сам о себе позаботится, а ее дело – искать себе путь к спасению, хотя одному богу ведомо, как она теперь станет продолжать путь: без лошади, без денег, одна – Ванда наверняка уже далеко, – не зная толком, куда ехать!..

Тоска и отчаяние на миг завладели Юлией, она понурилась, едва сдерживая слезы, но тут поднялась суматоха: бежали хлопы с бутылками, чтобы наливать в проклятущий кубок. Однако ни тени страха не промелькнуло на смуглом лице вновь прибывшего. Он вызывающе взглянул на Жалекачского и из складок своего необъятного одеяния выхватил какую-то бумагу:

– Проше пана великодушно извинить меня, но я здесь при деле. Вот мой salvum conductum[35]35
  Охранная грамота (лат.).


[Закрыть].

В его речи явственно звучал акцент, показавшийся Юлии знакомым, и она тотчас вспомнила, что с таким же акцентом говорил Флориан Валевский. Неужели сей странный гость тоже француз?

– Еще что?! – недовольно выкрикнул Жалекачский. – Нет такого закона, чтоб в моем замке кто-то наводил свои порядки! Я признаю только один salvum conductum – мною самим выданный!

– Согласитесь же, сударь, что затруднительно мне было получить от вас сию бумагу, не видевши вас ни разу прежде, – мягко возразил гость. – Однако же смею предположить, что подпись на сем листке окажется и для вас значительна и заставит отнестись к подателю сего с уважением.

– Ну и чья там подпись? – проворчал Жалекачский. – Ежели судить по вашему, сударь, платью, то уж никак не меньше, чем турецкого султана!

Раздалось по углам угодливое хихиканье, которое, впрочем, тотчас же и смолкло, ибо в смуглом лице незнакомца было нечто, не располагавшее к насмешкам над ним.

Пан Жалекачский все еще стоял набычась и не брал бумагу, и вдруг Юлия догадалась: дракон-то неграмотен! Домашний капеллан научил его нескольким словам по-латыни, которые ему пригодились как тосты, – вот и все образование высокородного шляхтича! Хозяин наконец-то принял бумагу, повертел ее так и этак и сунул какому-то шляхтенку, который с видимым усилием отличил начало письма от конца, что-то почитал про себя, старательно шевеля губами, и вдруг воскликнул:

– Ох, пан Жалекачский! Здесь подпись генерала Колыски!

Дракон надолго отвесил челюсть и с великим трудом вернул ее на место:

– Генерал Колыска?! Да это же мой старинный знакомец! Сподвижник самого Косцюшки. Вы, сударь, человек Колыски?

– Осмелюсь представиться – специальный курьер генерала, поручик Вацлав Ржевусский к вашим услугам, панове!

Он картинно склонил голову, обмотанную какой-то белой тряпкою, перехваченной на лбу черным ободком с ненавистной Юлии трехцветной кокардой, щелкнул каблуками, отчего мягкие складки его одеяния заколыхались, словно дамское платье в танце… И тут Юлия разозлилась на себя донельзя, ибо, заглядевшись на этого визитера, она упустила время для бегства: пан Жалекачский вновь повлек всю честную компанию к столу. Путь к спасению был отрезан.