Текст книги "Мужчина в пробирке"

Елена Арсеньева
Мужчина в пробирке

Вечен ли вечный двигатель? (Интересный вопрос)

Вернулись – как чужие. Вика демонстративно сняла пальто сама, хотя обычно столь же демонстративно ждала, пока ей поможет Артем, скинула сапоги, сразу прошла в кухню и закрыла за собой дверь. Он услышал, как зашумел чайник, но закрытая дверь явно подразумевала, что ему чаю не дадут. А чаю хотелось ужасно – в горле пересохло, и аж сердце закололо: всю дорогу ему приходилось убеждать Вику, что она ревнует его к березе, к осине, к афишной тумбе – в смысле, к объекту, который никак не может быть объектом для ревности.

Нет, наверное, субъектом. Объектом ревности был он, Артем. А та девушка с веснушками (Вика называла ее конопатой) – кем, если его к ней приревновали? Субъектом, что ли? Да хоть как назови – ревновать не следовало! Девушка была хорошенькая, слов нет, даже очень хорошенькая, – ну и что? Хорошеньких вон сколько, в любую нижегородскую маршрутку войди – и можешь проводить кастинг для конкурса красоты. Хорошеньких и даже красивых много, а Вика – одна. Артем ее любит, но это же не значит, что он должен быть надутым невежей и тухлым дураком во время общения с другими женщинами! Один раз он видел такого – еще пацаном был – в электричке, когда они с дачи возвращались. Они с мамой вошли в Линде: все места, конечно, были заняты, в Тарасихе народ набивался хоть и не до всеобщих стонов и охов, но все же приличная была давка, никто и не думал уступать место. Хотя один мужик все же сделал некое странное движение, словно бы собрался встать… но сидевшая напротив него толстая тетка так и пригвоздила его тяжелым взглядом к сиденью. Лицо его мигом стало виноватым до крайности, а через минуту он словно бы маску натянул – маску тупости и сонливости, – и аж глаза прикрыл, чтобы не видеть худенькой женщины с двумя тяжелыми сумками и пацана с огромной кошелкой: они с мамой волокли на себе урожай. Мамина рука, прижатая к плечу Артема, вдруг начала вздрагивать. Он испуганно покосился на нее: вдруг она плачет, ведь, обидевшись на кого-либо, она всегда все принимала так близко к сердцу! А мама, оказывается, тряслась от смеха – с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться. К счастью, в Киселихе кто-то вышел, место освободилось, они сразу сели, и мама, ставя сумки на пол и тихонько хихикая, сказала:

– Бедный дяденька, как же он перепугался… Тёма, никогда не позволяй ревнивой дуре сесть тебе на шею и «погонять»: отупеешь и тряпкой станешь, сам себя уважать не будешь. Потом спохватишься, да поздно: был мужчина – и весь вышел.

Сколько Артему тогда сравнялось – лет двенадцать, не больше, – а запомнил он эту фразу на всю жизнь. Мама, желавшая сыну мирной семейной жизни и мечтавшая о внуках, даже не подозревала, скольких невест она от него уже отогнала. Стоило какой-либо девушке начать предъявлять на Артема хоть какие-то «безусловные» права, вести себя так, словно он – некое подчиненное недалекое существо, которое ничего в жизни не разумеет, любой нажим со стороны жены стерпит с удовольствием и счастлив будет идти у нее на поводке, – как тотчас же в его воображении немедленно возникало тупое, сонное лицо того мужика в электричке, и мамина рука словно бы начинала дрожать на его плече, и… И вкоре у Артема появлялась новая девушка. Он иногда думал: видимо, есть в нем что-то такое, позволяющее женщинам чувствовать себя его хозяйками, госпожами и, так сказать, владычицами морскими… но как же они, бедные, изумлялись, обнаружив, что он вовсе не так покорен и безропотен, как известный старик из известной сказки… может, потому что он – вовсе не старик? Но время шло и шло, а он все никак не мог найти ту, с кем захотел бы прожить рядышком тридцать лет и три года… да что там, и на три года ни одна не тянула! Неужели и Вика – такая же?..

Нет, нет, только не Вика! Так все хорошо началось, так прекрасно шло, такой у них был замечательный секс, они только начали понимать, как им хорошо вдвоем, и вдруг…

Было ужасно тоскливо на душе, но Артем никак не мог понять: оттого ли, что Вика так нелепо себя повела, или ему просто чаю выпить охота? Женщины обожают следующее утверждение: мужики – существа ужасно примитивные, у них все на уровне первобытных инстинктов… так вот, у него сейчас и происходило все на этом самом уровне: как будто разбилась драгоценная, прекрасная хрустальная ваза… с чаем!

Вот именно.

А из-за чего все это?! Ну не глупость ли? Всегда он, скажем, терпеть не мог женские шляпки – пережиток какой-то дурацкий! Ему очень нравились красивые платки или шарфы, на самый худой конец – шапочки, но Вике вдруг приспичило: все носят шляпки, это очень модно, надо и ей заиметь шляпку. Недавно она купила сине-белое клетчатое пальто, на взгляд Артема – жуть, но ей оно нравилось. «Ты ничего не понимаешь!» – это был первейший довод. Ладно, может, и в самом деле – не понимает. Но ясно же, что шляпа для этого пальто должна быть или синей, или белой, причем только – и точно! – таких оттенков синего и белого, как клетки на пальто. Вике же понравилась какая-то кремовая… она ее примеряла, вертелась перед зеркалом, явно наслаждалась видом в зеркале: она – в шляпке! Артем-то как раз не наслаждался, очень даже наоборот, но изо всех сил уверял себя: это потому, что он ничего не понимает, а дурацкий цвет и нелепая для такой ерундовины цена не имеют никакого отношения к его унылому настроению.

Чтобы не завестись и не вступить с любимой женщиной в спор, от которого не будет никакого толка, лишь испорченное у обоих настроение, он таращился по сторонам и просто диву давался: какими смешными выглядят даже самые красивые женщины, примеряющие шляпки! Какие-то дикие гримасы корчат: щеки втягивают, губы выпячивают, поднимают брови и, смотря на себя в зеркало этак снисходительно и в то же время высокомерно… наверное, воображают, что перед ними стоит какой-нибудь недостойный такой неземной красоты олух, которого тем не менее надо сразить наповал – хотя бы для того, чтобы он заплатил за шляпку. Артем водил глазами по сторонам, сдерживая смех, как вдруг наткнулся на совершенно другое выражение лица. Стоявшая рядом с ним девушка в черном пальто и черной шляпке, глубоко надвинутой на лоб, смотрела на свое отражение весьма скептически. Вообще, ее шляпка напоминала формой бледную поганку Волоконницу Патуйяра (Артем когда-то писал курсовик по ядовитым грибам и не все еще успел забыть) – в тот период, когда шляпка гриба еще не вполне раскрылась и похожа на колокольчик. Строго говоря, можно было бы сразу сказать, что шляпка похожа на колокольчик… если бы эти цветы бывали черными и бархатистыми. С другой стороны, никто не видел и черных бархатистых Волоконниц Патуйяра, так что оба сравнения имели право на существование.

Несмотря на нелепую форму, шляпка девушке ужасно шла. А может, она – шляпка, надо сразу уточнить! – понравилась Артему потому, что у них с мамой хранилась старая, еще двадцатых годов прошлого века, фотография его прабабушки Анны Тимофеевны точно в такой же шляпке. Анна Тимофеевна, в темном платье и в такой же шляпенции, сидела на стуле, а позади стоял ее муж, Артемий Васильевич Васильев, в честь коего и был, как нетрудно догадаться, назван Артем.

В общем, Артем имел как минимум две причины смотреть на черную шляпку с удовольствием. Он и смотрел.

Вдруг девушка заметила, что он на нее таращится, но ничуть не смутилась и не изобразила это дурацкое высокомерно-равнодушное выражение лица, какое принимают женщины, замечая, что их с интересом разглядывает мужчина. Совсем наоборот – она улыбнулась Артему и словно бы спросила его взглядом: «Ну как, идет мне?»

Артем одобрительно кивнул, и в эту минуту какой-то длинноволосый парень в черной замшевой куртке, небрежно зашитой на спине, протиснулся между зеркалами к стеллажу с мужскими шляпами и толкнул девушку так сильно, что она упала бы, если бы Артем не поддержал. А парень даже не оглянулся и исчез за стеллажом.

– Извините, – сказала девушка, отстраняясь от Артема.

– Да вы что, это он должен был извиняться. Нет, пошел себе, как ни в чем не бывало!

– Ничего себе манеры у людей… – слабо улыбнулась девушка, потирая левую руку.

– Вы что-то побледнели, – сказал Артем, разглядывая ее чуть курносое хорошенькое личико с неяркими веснушками. – Больно толкнул?

– Да просто вдруг кольнуло, – сказала она и улыбнулась. – Уже все прошло. Ничего страшного. Спасибо вам.

– Не за что, – улыбнулся и он. – А шляпку обязательно купите. Она вам просто клинически идет!

– Клинически! – прыснула девушка. – Вы доктор?

– Артем! – раздался в это мгновение возмущенный голос Вики. Артем отвернулся и… и увидел на лице подруги такое негодование, что и не удивился, увидев – девушка исчезла за стеллажами. Видимо, она сочла, что так будет безопаснее. А у них с Викой началась совершенно тупая «выясняловка» отношений, длившаяся до самого их возвращения домой.

А какого, собственно, черта, вдруг с раздражением подумал Артем, он называет эту съемную квартиру, заполненную чужой мебелью, чужими книгами и чужими вещами, запертыми в чужих шкафах, домом?! Мысль эта впервые – только сейчас – пришла ему в голову за те три месяца, что они с Викой решили попробовать пожить вдвоем.

«Хорошо, что-то еще просто попробовали, – мрачно вздохнул он. – Сойтись и расстаться – это куда легче, чем пожениться, да еще и обвенчаться – и потом развестись…»

И тут же он испугался своих мыслей. О чем это он?! Куда забрел? Расстаться с Викой?

Чепуха! Было бы из-за чего! Из-за какой-то незнакомой веснушчатой, вернее, конопатой девицы в шляпке а-ля черная Волоконница Патуйяра?!

Надо все это немедленно прекратить. Сейчас он войдет в кухню, обнимет заплаканную, бледную, несчастную Вику (а она явно плачет и переживает, это факт, к гадалке не ходи – он ее не знает, что ли?!) – и они никогда в жизни не будут больше говорить об этом самом незначительном эпизоде в истории их любви.

– Вик… – стукнул Артем ладонью в кухонную дверь, и та немедленно распахнулась.

Вика, раскрасневшаяся от чая (полупустая кружка была зажата в ее руке, как метательный снаряд), стояла на пороге и смотрела на него воинственным, непрощающим взглядом.

– Нет, ты мне скажи! – воскликнула она голосом такой высоты, что он взрезал слух Артема подобно ультразвуку. – Ты с ней раньше встречался, да? До меня? А теперь решил снова с ней начать? И ты назначил ей свиданку в магазине, чтобы надо мной поиздеваться?! Нет, ты мне честно скажи!

И Артем вновь отчетливо ощутил, как возле его руки задрожал мамин локоть…

* * *

– Привет, Ама. Трое.

– Привет, Чико. И у меня трое. Всех проводила, всех отметила. А ты?

– Ну… почти.

– Что значит почти?

– Ну… я за одной девчонкой не успел. Она в маршрутку села, а у меня машина не завелась.

– Что?!

– Ну что ты кричишь, ну, бывает, знаешь, на каком старье я езжу, у самой-то «Субару» новенькая, а у меня – раздолбанный отцовский «Москвич», он старше меня, ему место на помойке, а я на нем…

– Прекрати! Ты ее упустил? Но это уже второй случай подряд! Вчера было то же самое! Ты соображаешь, что делаешь?! И вчера твой «Москвич» не завелся, и сегодня?! Да надо было бросить его и бежать за той маршруткой, такси хватать, голосовать кому попало!

– Ага! Бросить! А у него противоугонной системы нет, ладно там на полчаса тачку оставить, а тут маршрутка в верхнюю часть города шла, когда бы я вернулся, его бы уже угнали!

– Кому он нужен, слушай, твой «Москвич», ты же сам говорил, ему на помойке место.

– Ага, скажи это моему папаше!

– С твоим папашей мне говорить неинтересно. Я лучше тебе скажу: ты понимаешь, сколько денег мы теряем в каждом случае? Ты способен это понять, Чико?!

– Ну, бабки… да, конечно…

– Скажи честно, Чико, их только двое? Или раньше ты тоже кого-то упускал, а мне врал? А? Быстро говори!

– Нет, ну ты что, Ама? Все по-честному! Все было ОК!

– ОК… убить тебя мало, ты можешь все дело загубить, понимаешь или нет? Придурок! Зачем я только с тобой связалась! Нашла тоже… Ладно, все, хватит болтать. Давай приезжай немедленно. По пути попытайся вспомнить ту девушку и где все это было. Заодно припомни как следует и того парня, вчерашнего. Надо попытаться их найти.

– Да парня я уже вспомнил, он был таксист. Он сел в «Форд», белый, номер я заметил… 523, кажется.

– Уже лучше. А название парка какое?

– «Сириус» вроде.

– Кажется, вроде… Ты хоть в чем-то уверен?!

– Уверен. Что я зря в это влез.

– Ах зря?! Ну так вылези! Я обойдусь и без тебя. Запросто! Таких, как ты, желающих разбогатеть ни с того ни с сего, знаешь, сколько? Только свистни!

– Ну и свисти!

– Ну и свистну!

– Ну и свисти!

– Ну? Что ты молчишь?

– Ничего. Только если ты меня кинешь, я точно молчать не буду!

– Ты, Чико! Ты что, меня шантажируешь?!

– Нет, ну… ну, типа, да…

– Ох, как я от тебя устала! Мы только-только дело раскрутили, а я уже устала. Ладно, в последний раз прощаю. Приезжай. Только не на «Москвиче», я тебя умоляю. Чтоб я о нем больше не слышала, понял?! Ну, что молчишь? Понял?!

– Понял, понял.

– Ты едешь? Или будешь рассусоливать сто лет?

– Не кричи, ежу уде… То есть это, ежу уже… Еду уже!!!

* * *

Приехали поздно, хотя сборы и дорога от подстанции до Оранжерейной заняли какие-то семь минут. Даже на крыльях не прилетели бы быстрее, но всяко не успели бы. Человек умер, наверное, еще не долетев до земли. Все-таки девятый этаж…

Говорят, где-то в Америке какой-то счастливчик свалился с сорок седьмого этажа – и остался жив. Конечно, переломал руки-ноги и разбил голову, но выжил. Однако этот человек, лежавший лицом вниз на грязном тротуаре, выжить не мог, и Артем уже заранее передергивался, представляя себе, на что похоже его лицо. Ко многому можно привыкнуть, если ты работаешь реаниматором на «Скорой», но к такому – никак нельзя.

Потрясенные соседи, видевшие падение и вызвавшие «Скорую помощь», стояли поодаль, тихонько переговариваясь.

– С чего это он так шибанулся? – спокойно спросил Иван Иваныч, видевший на своем фельдшерском веку столько, что Артему и не снилось… впрочем, он надеялся, что ему не будет сниться ничего из многочисленных равнодушных, усталых рассказов Ивана Иваныча. И своих страшных снов вполне хватало! Правда, когда Артем только пришел работать на «Скорую» после института, они снились чаще. Теперь он уже ко многому привык. Но все же оттягивал момент, когда ему придется посмотреть в лицо человека, почему-то сделавшего этот страшный шаг.

То, что он не упал нечаянно, а выбросился, казалось почти бесспорным. С чего бы ему иначе в эту – как бы даже не октябрьскую – несусветную холодищу выходить на балкон, перевешиваться через перила… ничего внизу не было, на что ему понадобилось бы непременно посмотреть, двор не загромождали машины… хотя, конечно, всякое могло случиться. Собрался человек на работу – надел отличный дорогой костюм, рубашку с галстуком (длинная тряпка плавала в луже уже густеющей крови, натекшей из размозженной головы), ботинки на толстой протекторной подошве, – и вдруг, скажем, закружилась у него голова. Он вышел на балкон – глотнуть свежего воздуха, потерял равновесие – и…

– Мать честная! – воскликнул вдруг Иван Иваныч. – Артем Сергеевич, ты только глянь!

Он наклонился и осторожно вытащил из-под трупа нелепо согнутую руку.

– Погоди, не трогай, – предостерегающе сказал Артем, – милиция должна…

И осекся. Он увидел то, что чуть раньше заметил Иван Иваныч. Судорожно стиснутыми пальцами разбившийся мужчина сжимал что-то шелковое, алое, кружевное.

– Да чтоб мне провалиться! – пробормотал Иван Иваныч. – Да это ж бабьи труселя!

Кажется, он не ошибся.

– Да ё-моё! – в сердцах воскликнул фельдшер. – Из-за бабы?! Такую смерть – из-за бабы?!

– Кто-нибудь знает, где работает его жена? Надо ей позвонить, – сказал Артем, поворачиваясь к группке соседей, стоявших поодаль.

Они, наверное, толпились здесь уже довольно давно: зябко переминались с ноги на ногу, кто-то уходил, не выдержав напора ветра, хозяйничавшего во дворе, кто-то приходил – наверное, людей одолевало любопытство, – а какой-то мужчина в громоздкой серой куртке вышел из подъезда, посмотрел, вытянув шею, на лежащего и, отведя глаза, ринулся прочь со всех ног. Да, зрелище не для слабонервных: не каждый захочет себе настроение и пищеварение надолго испортить; это врачей со «Скорой» ничем не проймешь, а прочий народ – он-то в большинстве своем чувствительный…

Услышав вопрос Артема, соседи быстро обменялись несколькими словами, а потом из толпы вышел некрасивый, но вполне уверенный в себе коротконогий мужчина в длинном черном пальто и куцей черной кепке.

– Видите ли, к сожалению, мы ничего об этом не знаем, – сказал он обстоятельно. – Этот человек снимал в нашем доме квартиру, причем снял он ее совсем недавно, да, Галина Петровна?

Худая тетка в серой свалявшейся шали и просторной песцовой шубе, накинутой поверх байкового линялого халата и довольно странно сочетавшейся с этим халатом и новенькими войлочными ботами с неумирающим названием «Прощай, молодость!», авторитетно кивнула:

– Пахотины сдали ему квартиру. Недели две тому назад. Я на той же площадке, напротив, живу, а его почти не видела. Мелькнет – и исчезнет. И все – сам по себе. Один. Нелюдимый. Правда, «Скорая» к нему сегодня уже приезжала, так он докторшу с фельдшером сначала не пускал, потом впустил, но тут же с криком выгнал. Наверное, они адресом ошиблись. А так он тихий был, совсем его не слышно…

– Этой ночью его очень даже слышно было, – сказала другая женщина, в простеньком пальто с облезлой рыжей лисой на воротнике. Волосы у женщины некогда были такими же рыжими, но совершенно так же повылезли и полиняли, как шерсть на воротнике, а если учесть, что черты лица у женщины были остренькие, хитренькие, казалось, что лиса на пальто двухголовая: одна голова – мертвая, со стеклянными глазками-бусинками, а вторая – живая, любопытная. – С полуночи начал по потолку бегать, метаться туда-сюда – это же ужас! Бегал и бегал!

– Вы, Любовь Павловна, выбирайте выражения! – хмыкнула тетка в халате и шубе. – По потолку бегать! Что ж он вам, покойник, – таракан, что ли?! Это же надо – так с русским языком обращаться?!

– А вы, Нина Михайловна, шубу в октябре месяце надели, чтоб всем показать, что она у вас есть, так и молчите, – обиделась Любовь Павловна. – А шуба-то не ваша, а невесткина! Вот она увидит – скажет вам все, что про вас думает, и по-русски, и не по-русски!

Нина Михайловна смерила Любовь Павловну высокомерным взглядом:

– Не скажет! Она мне эту шубу на день рожденья подарила! Вот так-то!

– Обноски с барского плеча, значит, – фыркнула Любовь Павловна, но Нина Михайловна отмахнулась от нее, как от докучливой мухи:

– Ладно, чепуха все это! Бегал покойный по потолку, не бегал – это ерунда, а главное, что ни одной женщины, кроме докторши со «Скорой», я около той квартиры не видела! – Она с брезгливым выражением лица кивнула на алые трусики. – Это ж надо…

– И все-таки дамы у него бывали, это ясно, – сказал Артем. – И возможно, в самом деле именно из-за одной из них он и перегнулся сегодня через перила слишком низко… Но выяснением этого уже не мы будем заниматься.

Он не без облегчения обернулся на заполошный звук сирены. Во двор въезжали припоздавшие полицейские.

«Надо спросить на подстанции, кто по этому адресу ездил, – подумал он напоследок. – Может, дело вовсе не в даме? Может, ему врачи что-нибудь сказали… хотя вряд ли, врачи у нас осторожные. Но я спрошу».

Примерно за два месяца до описываемых событий

Когда самолет приземлился во Внуково и пассажирам разрешили выходить, Володька не ринулся, как все, толкаясь, поскорее пробиваться вперед, а сидел в кресле до последнего. Самолет был украинский, он еще как бы связывал его с Одессой, где было так тепло и солнечно, так празднично и прекрасно, так беззаботно и весело, что выходить сейчас в московскую серую, как бы даже и не летнюю сырость и добираться до такой же серой сырости нижегородской ему не хотелось смертельно. Поэтому он и сидел, тянул время, поэтому и за багажом не спешил, и на скоростной поезд, который должен был отвезти его на Киевский вокзал (а оттуда еще ему добираться до Курского!), плелся нога за ногу, и даже обрадовался, что придется ждать полчаса. Это словно бы еще соединяло его с Одессой, с Лонжероновским пляжем и морем, с Горсадом, где до поздней ночи играла музыка, с Дерибасовской, на которой он жил…

На просторной гулкой платформе аэроэкспресса он сел на гнутую холодную скамейку, прислонил к ней чемодан на колесиках и посмотрел на него с сожалением. Чемодан был новый, купленный в Одессе, и Володька ужасно ругал себя сейчас за то, что не успел его упаковать в аэропорту. Сейчас вся его новизна «обшкрябалась», и он ничем не отличался от почти такого же черного, с металлическими заклепками, чемодана, которому небось было сто лет в обед и который стоял чуть поодаль. Вовка с удовольствием вспомнил Привоз, где он купил чемодан (в Одессу он приехал налегке, с одной только небольшой сумкой, а там уж прибарахлился) и сразу нагрузил его потрясающей домашней колбасой – копченой и кровяной – и брынзой – овечьей, козьей и коровьей, соленой и малосольной, – и аккуратно разместил две бутылки одесского вина – белого, «Сухолиманского», и красного, вернее, черного, «Одесского десертного»… нет, правда, оно так и называлось: «Одесское черное десертное 2009 года», и это были самые вкусные вина, какие пил в своей жизни Володька. В фирменном магазине на Екатерининской эти бутылки стоили бешеных денег, а на Привозе удалось взять их задешево. И вообще, чемодан был набит вкуснейшими вещами – за смешное количество гривен, и Володька предвкушал, как через неделю в родной лаборатории он выставит на стол чесночную колбаску, и эти вина, и брынзу, и выложит маленькие изящные помидорки «микадо», и черной, поздней, немыслимо спелой черешни насыплет в пластиковые тарелки… И стажерка Викочка будет смотреть на нее черными, как эта черешня, глазами и будет прихлебывать вино и загадочно, но – в то же время – обещающе улыбаться, а потом, может быть, позволит Володьке проводить себя домой, а там… а там неизвестно, что может случиться!

Володька упоенно размечтался о том, что именно может у них случиться с Викочкой, и даже московская сырость показалось ему не такой уж сырой (тем паче что платформа скоростного поезда – крытая, там было довольно-таки тепло), и он совсем было примирился со своим возвращением, если бы не стоявшая рядом тетка в мешковатой серой рубахе и черных джинсах. Ее темно-русые волосы были небрежно заколоты на затылке и напоминали полуразоренное воронье гнездо, а голос был хриплым и ожесточенным, как воронье карканье. Она негромко, но яростно ругала на чем свет стоит какого-то Петра Петровича и уверяла своего собеседника, что ее иллюзии давно исчезли и она готова пойти на все, чтобы поганого Петьку прикончить – как личность и как ученого – физически и морально… И еще как-то она его хотела прикончить, но тут Володька, у которого аж в висках заломило от ее злобного, назойливого голоса, не выдержал и встал, отошел чуть в сторону и с надеждой уставился на поезд: двери вагонов вот-вот должны были открыться. А тетка в серой рубахе все приканчивала – пока что лишь словесно – Петра Петровича, и Володьке его даже жалко стало, и, когда двери вагонов раздвинулись, он метнулся к скамейке, схватил чемоданчик и первым ввинтился в вагон. Выбрал местечко, сел, вытянул ноги и немедленно задремал, а когда проснулся, поезд уже подходил к Киевскому вокзалу. И тут Володька осознал очень интересную вещь: оказывается, до отхода его поезда оставалось всего сорок пять минут! Странно, почему он не подумал об этом раньше?! Ведь если бы он не ждал аэроэкспресса, успел бы поймать такси! Все же, наверное, не зря завлаб называл его растяпой, ругал, что он вечно все забывает и путает!

«Зато сэкономил! – угрюмо подумал Володька. – На такси – это ж сколько денег надо?! А тут – всего триста рублей. И двадцатка на метро. Надо успеть, хоть ты тресни!»

Он загодя встал у двери и первым вылетел на перрон. И понесся к спуску в подземный переход, который привел его в метро. Поезда долго ждать не пришлось, повезло. Володька нервно отсчитывал остановки и поглядывал на часы… Ох ты! В половине двенадцатого ночи он влетел в зал ожидания Курского вокзала, мазнул взглядом по табло, от волнения не разглядел номер своего поезда и ринулся к справочной:

– Поезд на Нижний Новгород – с какой платформы? В двадцать три пятьдесят?

Тетка в окне справочной покачала головой:

– Да этот поезд с Ярославского уходит! Вы куда смотрели, молодой человек, в билете же русским языком все написано!

Если бы он еще посмотрел в этот билет…

Уныло поплелся Володька его сдавать. Денег вернули какую-то ерунду, рублей тридцать, что ли. Хорошо же он «сэкономил»! Пришлось вывернуть карманы просто до швов, чтобы наскрести на новый билет – на питерский поезд, который должен был уходить через полтора часа, слава богу, хоть отсюда же, с Курского. Плацкарты, конечно, не оказалось, пришлось разоряться на купе. Еще ладно, свободное место нашлось, пусть и на верхней полке. Если б Володька завтра не вышел на работу, ему бы крепко наподдали. И так опоздает… нет, не опоздает, если прямо с поезда помчится в лабораторию, прямо с чемоданом. А что? В поезде побреется, помоется, переоденется – у него в чемодане классная новая футболка лежит, вся сплошь исписанная одесскими прикольными изречениями, ее он и наденет. Можно поспорить, что все лабораторные девчонки будут целыми днями на него пялиться, чтобы прочитать эти фразочки: «Не крутите мне мои фаберже!», «Шоб я видел тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом!», «Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь!», «Алеша, ша, возьми на полутона ниже!», «Кудой? – Тудой!», «Я понимаю слов!», «Не расчесывай мне нервы!» – ну и всякое такое. Володька обхохотался, пока их читал! Конечно, на работе все ходят в белых халатах – все-таки какая-никакая, а лаборатория! – но ведь халат можно и не застегивать, и распахнуть…

Один раз Володька уже ездил этим питерским поездом и помнил, что тем, кто садится в Москве, приходится раздеваться и укладываться в темноте, чтобы не будить спящих пассажиров. И он решил положить пакет с зубной пастой, щеткой и бритвой поближе, а заодно вытащить новую футболку, чтобы в поезде развесить ее на плечиках: она ведь мятая небось.

Начал открывать кодовый замок чемодана, но цифры почему-то никак не сходились. Володька отлично помнил, что набрал двести сорок восемь, именно эти цифры – потому что двадцать четвертого августа (а август – восьмой месяц!) у него день рождения. Но замок не реагировал. Володька и так его, и этак… В конце концов возиться ему надоело: «обнулил» он все три окошечка – и замок открылся как миленький.

– Хитрецы-мудрецы! – хмыкнул Володька, дергая молнию. – Да ведь это любой может набрать три нуля и запросто…

Он открыл чемодан и удивленно уставился на пачку одесских газет, лежащих сверху.

– Когда это я покупал газеты? – пробормотал Володька, поднимая их и зачем-то начиная рассматривать по очереди: «Одесский вестник», «Одесская жизнь», «Вечерняя Одесса», «Деловая Одесса», «Порто-франко»…

– Но это же не мои газеты… – растерянно сказал он сам себе, оглядывая прикрытые бумажными листами вещи. – И вещи…

Тут у Володьки перехватило горло, и он еле смог прошептать:

– И вещи тоже не мои…

У него уже не хватило сил договорить: «И чемодан – не мой!»

* * *

Оказалось, что другую бригаду медиков на Оранжерейную улицу позавчера никто не вызывал. Артем и у диспетчера Наташи спросил, и потом, украдкой, чтобы ее не обидеть, в журнале посмотрел – не вызывали. Зачем же врачи приезжали к человеку, который вчера выбросился из окна? И почему он их выгнал со скандалом?

Ответ мог быть только один: перепутали адрес, помешали ему в чем-то, он разозлился…

Интересно: соседи сказали полиции, что у самоубийцы были врачи? Если да, кто-то из районного отделения должен появиться на подстанции. А как же иначе? Появятся и найдут, кто у бедняги был, факт!

Дежурство закончилось, Артем собирался домой.

– Доктор Васильев, ты что время тянешь, как будто не хочешь бросить кости на ограду? – спросил Иван Иваныч, сидевший на топчане в общем коридоре и пытавшийся приладить оторвавшуюся липучку – застежку ботинка. По имени-отчеству он называл врачей только на вызовах, все остальное время – по фамилии. – Время чего тянешь, говорю? Случилось что-то? С красотулей своей не поладил?

– С чего вы взяли, Иван Иваныч? – высокомерно спросил Артем.

– Да со всего, – пожал плечами старый фельдшер. – Раньше ты чуть что – за мобильник хватался и мур-мур-мур по полчаса, а с дежурства летел как ошпаренный… известное дело, утренний «стояк» отдачи требовал! А сейчас не звонишь никуда – уже которое дежурство, с работы не торопишься… Сразу видно – неладные дела!

– У вас какие-то шаблонные представления о том, какие дела ладные, – буркнул Артем. – Просто я… просто она… Просто она работает в учреждении, где личные разговоры в рабочее время не поощряются, понятно?

– Понятно, чего же не понять? – покладисто кивнул Иван Иваныч и осторожно пошевелил ногой в ботинке: удержится ли липучка? Она удержалась, Иван Иваныч встал, шагнул – и тут липучка возьми и отлепись!

– Вот пакость! – сказал фельдшер, снова уселся и снял башмак. – Значит, говоришь, разговоры в рабочее время не поощряются? Так ведь ты ей и в нерабочее время не звонишь, вот штука какая… а сейчас почему домой не мчишься? «Стояк» не стоит?

– Какое вам дело? – рявкнул Артем. – Ну вот какое?!

Загорелось лицо. Отвернулся, схватил сумку, выскочил за дверь…

И замер в маленьком холодном тамбуре, угрюмо привалившись к стенке.

На улице на кого-то зычно лаял Пират. Главный страж ворот!

Охранники на подстанции были – как на подбор, во всех смыслах, толстые и сонные. Даже фамилии у них были похожи, будто придуманные нарочно: Попков и Бобков. Говорили, их избаловал Пират. Откуда он взялся, никто не знал, просто пришел – и остался, и уже три года жил на подстанции, охраняя ее, как свою собственность. Никто не мог пройти мимо Пирата, ни днем, ни ночью, ни один чужой человек, будь он даже четырежды начальник. Истошным лаем пес предупреждал о появлении постороннего, и тогда все, кто на подстанции был свободен, прилипали к окнам, чтобы посмотреть, как Пират проявляет бдительность. Иногда очень злились диспетчеры: окно «аквариума» выходило во двор, и им приходилось докрикиваться до дремлющего охранника, чтобы тот утихомирил Пирата. Пес не ведал ни сна ни отдыха, службу нес не за страх, а за совесть, и фельдшер Иван Иванович часто говорил, что в прошлой жизни он явно был охранником какой-нибудь высокой персоны, может быть, даже самого товарища Сталина. Или «великого кормчего» Мао Цзэдуна. Так шутил Иван Иваныч.