Текст книги "Звезда на содержании"

– О боже ты мой! – в сердцах воскликнула Анюта, аж притопывая от нетерпения, так хотелось поскорей развязаться с этим мучением, именуемым жизнью. – Ну, сказывай, как идти улицами!

– Ну, перво-наперво, выйдете на Варварку, потом на Благовещенскую площадь, потом обочь кремля по Елоховскому съезду внизу, а там по Рождественской налево – и купола завиднеются, на них и идите.

– На Варварку... на Благовещенскую... вниз мимо кремля... – повторила Анюта, запоминая. – А Варварка эта в какой стороне? До нее как добраться?

– Вы вот что, барыня, вы этак-то заблудитесь как пить дать, – всполошилась баба, и глаза ее приняли хитрое выражение. – Сем-ка я вас провожу? До самой Рождественки-матушки доведу, а вы мне... от щедрот ваших... детишкам на молочишко... сами знаете, городская жизнь со дня на день дорожает, с народишка не копейку, а грош тянет!

Может быть, Анюта приняла бы ее предложение, кабы был у нее тот грош или хотя бы малая полушка.

– Сама дойду как-нибудь, – отвела она глаза. – Значит, на Варварку вон туда? Ну, спаси Христос.

– И тебя, матушка! – довольно вызывающим тоном ответила баба, мигом прекращая «выкать» и принимая недовольный вид: наверное, ждала более вещественной благодарности, а не получив ее, обиделась. – Скатертью дорожка!

Конечно, окажись на Анютином месте тетушка Марья Ивановна, она б не спустила бабе дерзости, потому что пребывала в твердом убеждении, что простонародье надобно держать в ежовых рукавицах и не попустительствовать ему, не то дождаться можно нового Пугачева. Но в том-то и дело, что покойница Марья Ивановна никак не могла на Анютином месте оказаться...

При воспоминании о тетушке, ласковой, строгой, заботливой, ветру на Анюту не дававшей дунуть, у девушки слезы прихлынули к глазам от жалости к себе, от осознания полной своей ненужности хоть кому-то на всем этом свете.

«Ладно, уж недолго осталось», – подумала она, смахивая слезы, и ускорила было шаги, как вдруг позади раздался истошный вопль:

– Держи ее! Лови!

Анюта обернулась – да так и обмерла: из проулка выбежала целая орава людей. Предводительствовала ими та самая, нарумяненная, с вороными волосами и голыми плечами. Значит, она не во сне привиделась, а в самом деле перешла Анютину дорогу! Чуть позади семенила распатланная, виденная Анютой в коридоре странного и пугающего дома. Груди свои непристойные она малость прикрыла, но все равно вид имела ужасный. Окружала этих особ толпа мужчин, почти все в штатском, но мелькали и один-два мундира. И все показывали пальцами на Анюту и кричали:

– Да вот она! Держи ее!

Погоня! За ней! Обитатели и насельники ужасного дома решили настигнуть Анюту и вернуть ее к себе, в блудилище!

Девушка панически оглянулась, не ведая, как быть, что делать. Шмыгнуть бы в какой-нибудь проходной двор, преследователи не дознаются, что она побежит на Варварку... И в тот же миг она поняла, что улизнуть не удастся: баба, у которой она спрашивала дорогу, вдруг завопила голосом, который мог бы составить достойную компанию трубам Иерихона:

– Вон она! Туда побегла! Держи воровку!

С чего она взяла, что Анюта воровка?! Неужто из мести, что мзды не дождалась?

Так или иначе Анюта увидела, что вся компания повернулась к ней, словно некое многоглавое чудовище, и в один голос крикнула:

– Вот она! Держи ее!

Анюта ринулась вперед.

– Да что за дура! – возмущенно воскликнул кто-то из преследователей. – Гоняйся тут за ней! Этак мы в театр на представление опоздаем!

Анюта повернула за угол, за другой... топот преследователей не отставал. Она уже не понимала, куда бежит, где Варварка, да сие и неважно было, главное – от погони отвязаться. Еще один угол... проходной двор! Впереди маячит подворотня! Туда? Но преследователи и в ту подворотню за ней увяжутся. Надо где-то затаиться, где-то здесь, во дворе! А что это там за бочками с дождевой водой виднеется? Щель в заборе? Скорей туда! Может быть, удастся протиснуться?

Удалось, только юбки зацепились за что-то и никак не хотели отцепляться.

– Господи, да ты помоги же мне! – в сердцах крикнула Анюта, и в то же мгновение юбки отцепились, словно по мановению волшебной палочки. От неожиданного рывка она пролетела несколько вперед, поскользнулась и упала на колени на поросший травою клочок земли.

 
Смотрю, дивуюсь и глазам
Своим не верю...
Жмурюсь понапрасну,
Но ты не исчезаешь:
Снова мне терзаешь взор.
Скажи, кто ты?!
Явленье ль ада?
Звезд созданье?
А может быть,
Земная женщина, и только? —
 

раздался рядом чей-то голос, и Анюта вскинула голову, донельзя испуганная и странными словами, и патетической интонацией, с которой они были произнесены.

Удивительное существо смотрело на нее! Оно имело длинную, почти до земли, черную и необычайно густую бороду и усы, которые свешивались по обеим сторонам рта много ниже пояса. Одето было существо в короткие красные штаны с прорезями, надутые наподобие шаров: что-то подобное Анюта видела на картинке в книжке из жизни стародавних французских королей. Совершенно как в той книжке был и камзол: рукава тоже надутые, а на груди – огромная и по виду очень тяжелая золотая цепь. Кроме всего перечисленного, на существе были белые нитяные чулки, плотно обхватывающие его кривые ноги, и красные же туфли с загнутыми носами, сильно напоминавшие стручки горького красного перца. Венчалось все это великолепие короной, столь же сильно блестящей, как и цепь.

Анюта растерянно моргнула. Ничего и никого подобного ей в жизни видеть не приходилось! Может быть, она уже умерла, не заметив, как и когда, – и угодила в ад?! Наверное, ей там самое место за грех ее рождения...

– Восстань из праха и утри свои немые слезы, – произнесло между тем существо весьма участливо. – Поверь, не враг тебе я, не разбойник, а друг – быть может, лучший друг из тех, что в жизни ты могла своей увидеть!

Анюта стояла столбом, совершенно ошарашенная.

– Держи! Где она? Вон туда, в подворотню побежала! Нет ее там! Она где-то во дворе! – раздались крики и топот за забором, и Анюта поняла, что все еще находится на земле, в городе N, и за ней все еще продолжается погоня. Она заломила руки, глядя в лицо неизвестного страшилища. При всем своем безусловно ужасном облике он пугал ее куда меньше, чем женщина с вороными волосами, ее гологрудая компаньонка и те мужчины, которые ее преследовали.

– За тобой, что ли, погоня? – переходя на вполне человеческий язык и со вполне человеческим участием спросило существо.

Анюта кивнула, смахивая слезы.

– Украла чего? А может... убила?!

Анюта возмущенно вспыхнула:

– Меня в блудный дом обманом завезли, а я утопиться хочу с горя!

– Что?! – громко воскликнуло существо и тут же зажало себе рот, глянув на забор. Подкралось к нему на цыпочках, выглянуло в щель и так же на цыпочках воротилось к Анюте, шепча: – Они носятся туда-сюда, тише говори. Утопиться, ишь чего удумала! Да мыслимо ли такое?! Забудь! Забудь сей же миг, и чтоб никакой суфлер тебе больше этого не подсказал!

Суфлер?! Какой такой суфлер?! Опять существо начало чудесить, но Анюте было уже не до этого, потому что из-за забора снова раздались знакомые и ненавистные голоса:

– На улице ее не видать! Она где-то здесь! Гляньте, в заборе щель! Вон, за бочками!

– Спрячьте меня! – взмолилась Анюта, заломив руки. – Ради бога, спрячьте меня!

Существо только миг смотрело на нее растерянно, потом глаза его напряженно сузились, какая-то мысль мелькнула в них, и улыбка раздвинула усы:

– Хорошо. Спрячу. Но только ты должна побожиться, что станешь мне повиноваться беспрекословно и слова без моего дозволения молвить не посмеешь. Согласна ли?

За спиной топот... уже близко, уже совсем рядом с забором. Сейчас отодвинут доску – и...

– Согласна! – выдохнула Анюта, зажмурившись от страха.

В то же мгновение она была подхвачена за руку и увлечена на крыльцо... чуть не упала на ступеньках, но существо удержало ее. Краешком сознания Анюта отметила, что вся его одежда как-то странно шелестит, как если бы была сделана из бумаги. Но в следующее мгновение существо втолкнуло ее в какую-то дверь, потом эту дверь захлопнуло, и Анюта оказалась в кромешной темноте.

* * *

– Ну что же, – спросил Хвощинский, – сходил ли ты на пристань?

– Как же, батюшка, – кивнул Данила с важным видом. – Как же можно ослушаться? Сходил!

– И что?

– А что? Поспрошал народишко.

– Ну?! Что из тебя каждое слово надобно словно вожжами тянуть?!

– Да не надобно тянуть, барин. Поспрошал, говорю, выспросил, значит. Сказали мне про одного... Савелий имя его, Савка, по прозвищу Коркин, да все кличут просто Савка Резь[3]3
  Лезвие ножа (устаревш.).


[Закрыть].

Хвощинский зыркнул исподлобья, но промолчал.

– Резь, говорю, – продолжал Данила со значением. – Народишко сказывает, клейма негде поставить!

– Ну ты знаешь, особо какого звероватого мне тоже не надо, чтоб ни ступить, ни слова сказать не мог, чтобы люди от него во все стороны разбегались, – недовольно проговорил Хвощинский. – Нужен человек с понятием и обхождением. Этот Резь твой таков ли?

– В точности! – с жаром вскричал Данила. – Именно таков! Глянешь – красавец! Девки да бабы из-за него крушат себя – это никакими словами не обсказать. В жизни не поверишь, что не добрый человек, а оторва последняя и смертоубивец. Лет двадцати пяти, а уж за плечами небось столько, что другому и не снести такой груз.

– А говорить может, как приличная персона? – озабоченно выпытывал Хвощинский.

– Что соловей поет! – завел глаза Данила.

– Соловей-разбойник! – хмыкнул барин.

– Народишко сказывает, – сделал Данила таинственное лицо, – из доброй семьи этот Савка Резь. Оттого и пригляден, оттого и обходителен.

– А росту он какого? – обеспокоился Хвощинский. – В плечах широк ли?

Данила сделал самую простецкую мину:

– Аккурат как вы, барин. И ежели, к примеру сказать, помыть Савку, да волосья ему малость пообкорнать, да картуз господский нахлобучить, да надеть на него какой-нибудь самый плохонький ваш сюртучишко, то и не отличишь его от благородного господина.

– Комедия ошибок! – пробормотал Хвощинский.

– Чего изволите? – подобострастно спросил Данила.

– Да чего-чего... – проворчал господин. – Понятно чего!

– Знамо дело! – кивнул его верный Лепорелло. – Да не кручиньтесь, батюшка барин, обделаем мы для вас это дельце. Коли с барышней сладили, сладим и с Савкою!

– Раскошелиться, конечно, придется... – Хвощинский, кажется, беседовал сам с собой, однако Данила не замедлил и тут всунуться со своим толкованием:

– Так ведь дело-то какое... грошик вложишь, червонец получишь!

– Горазд ты, погляжу, деньги в чужом кармане считать! – построжал Хвощинский.

Лепорелло сделал виноватую мину, однако хитрющие глаза его красноречиво говорили, что карман господина вряд ли может считаться чужим для слуги.

– Ты с Савкою этим побеседовал ли или просто издали приглядывался? – вкрадчиво спросил Хвощинский.

Данила поглядел на барина с сомнением. Он никак не мог решить, какой ответ дать. Поручения повести с Савкой разговор на опасную тему барин ему не давал. С другой стороны, как понять, можно ли человеку поручить исполнение такого непростого дела, если не спросить его об этом?! Понятно, он Савке не так вот все прямо на ладошке выложил. Повел речь издалека, но тот был тертый, ох, тертый калач! Мигом смекнул, к чему ведет нечаянный собеседник, и только ухмыльнулся щербато (это был единственный недостаток в его, пожалуй, даже чрезмерно смазливой физиономии) с готовностью сделать все, что надо, – само собой, за немалую плату.

– Ладно тебе кривляться, Данила! – рассердился Хвощинский. – И так вижу, что не удержался распустил язык. Да и ладно... за спрос денег не берут. Как сговорились-то?

– Ну, когда дельце приспеет, я схожу опять на пристань да Савку и приведу к вашей милости.

– Ну вот еще! – с неудовольствием вскинул голову Хвощинский. – Еще недоставало – сюда его вести! А ну приметит кто?

– А иначе как? Где ж вам с ним повидаться, барин? – развел руками Данила. – В клубе вашем встречаться – смеху подобно. На пристань вам самому идти али в кабак, где грузчики пьют, – невместно. А в дом мало ли какой работный человек прийти может либо торговец? Войдет он в картузишке своем да в плисовых штанах, а выйдет принаряженный да с другого хода. Не тревожьтесь, барин Константин Константинович, все будет слажено по вашей воле и замыслу!

– А я вот тревожусь, – сварливо проворчал Хвощинский, однако он прекрасно понимал, что и тревожиться, и искать отходные пути надо было раньше. Теперь дело зашло слишком далеко, чтобы останавливаться или сворачивать. Коготок, как говорится, увяз – всей птичке пропасть.

Ну, само собой, Хвощинский от души надеялся, что он – он-то не пропадет!

* * *

Несколько минут существо куда-то влекло Анюту. Глаза ее привыкали к темноте, вдобавок то тут, то там виднелись масляные плошки, рассеивающие мрак. Послышался шум, звон, отдаленные голоса, топот множества ног. И еще дальний рокот, налетавший подобно отдаленному рокоту грозы...

– Да такого короля убить надо! Где он шляется?!

Услышав яростный крик, Анюта вздрогнула и принялась испуганно озираться.

Сильная рука влекла ее все дальше и дальше, вокруг становилось светлее, и с каждой минутой ей все отчетливей казалось, что спаситель будет ее губителем, потому что тащил он ее прямиком в ад. Оказывается, туда собрались грешники самых что ни на есть невообразимых времен и народов. Мимо Анюты, озаренные сполохами горящих тут и там плошек и толстых, оплывающих сальных свечей, пробегали виденные ею прежде только на картинках мавры и папуасы, а также придворные дамы в роскошных одеяниях. Были тут и рыцари в железных доспехах, и нежные пастушки, и даже несколько магов и волшебников прошли, волоча длинные, расписанные звездами мантии и придерживая на головах остроконечные колпаки. Все эти одеяния как-то странно шелестели... И вдруг Анюта поняла почему. Мимо пробежал мальчишка, самый обыкновенный босоногий мальчишка, тощий и невзрачный, неся несколько аршин тяжеленной на вид и вроде бы даже чугунной цепи. Однако эту тяжесть он очень легко держал в охапке. Анюта покосилась на золотую цепь на груди своего спасителя – и вдруг поняла, что и эта цепь, и та, которую тащил мальчишка, были всего-навсего склеены из бумаги, а потом раскрашены: одна золотой краской, а другая – просто черной. Бумажными были и шлемы, и латы рыцарей, и колпаки магов, и короны королей и королев, и даже надутые пузырями штаны спасителя тоже явно были бумажными! А мечи рыцарей оказались деревянными, потому что один такой меч ударился о скамейку, и раздался отчетливый деревянный стук.

Да что это такое? Куда опять попала Анюта? Женщины сильно накрашены, да и мужчины тоже, а между тем нет здесь того удушающего аромата блуда, от которого так худо было Анюте совсем недавно...

Что это? Где она?

– Да ты не трясись так, – ласково обернулся к ней спаситель, видимо, уловивший дрожь ее руки. – Чего испугалась? Это ж театр. Только мы зашли не с парадного входа, а с артистического. И прямиком за кулисы угодили. Небось никогда за кулисами не была?

Анюта покачала головой и только собралась признаться, что и в зрительном зале не бывала (в городке, где она жила у тетушки Марьи Ивановны, не было театра, а любительские спектакли, которые давали то в одном доме, то в другом, наверное, не в счет), как вдруг...

– Где ты шлялся, бездельник?! – грянуло вдруг над ухом. – Ты мне обещал Помпилию! Наврал?! Ну тогда собирай свое барахло и вали вон из моего театра!

Спаситель и Анюта обернулись и увидели перед собой высокого и не в меру толстого человека с большой, круглой и совершенно лысой головой. На нем был засаленный сюртук зеленого бархата, широкие клетчатые штаны, заправленные в сапоги с отворотами (такие раньше Анюта лишь на охотниках видела), а сорочка имела вид не мытой с тех пор, как вышла из рук белошвейки.

– Помилуйте, господин директор! – возмущенно воскликнул Анютин спаситель. – За что грозитесь?! Разве можно не верить слову Аксюткина?! Да разве я солгал в жизни хоть единожды? Кто это, по-вашему, коли не Помпилия?!

И он чуть подтолкнул вперед Анюту, с такой силой стиснув ее руку, что она на миг онемела и не смогла возмутиться, мол, никакая она не Помпилия, а Анюта Осмоловская... хотя нет, Осмоловской зваться она уже не может, ну а как же представляться?

Размышления об этом тоже заставили ее помедлить с возмущенным воплем. К тому же она вспомнила, что обещала спасителю повиноваться беспрекословно...

Человек в зеленом сюртуке, названный господином директором, схватил ближайшую плошку и поднес к Анютиному лицу. Она испуганно отшатнулась и зажмурилась.

– Хм, – промолвил директор изумленно. – И впрямь привел. И впрямь Помпилия... Видать, леший в лесу сдох, коли Аксюткин правду сказал! Тогда чего по кулисам шляетесь? Скорей веди ее переодеваться да роль учите! Выход через полчаса! Она хоть грамотная?

– А как же! – радостно вскричал Анютин спаситель, фамилия которого, как выяснилось, была Аксюткин. – В институте благородных девиц обучалась.

– Фу-ты ну-ты... – скептически буркнул директор и канул куда-то в глубину многочисленных длинных-предлинных тряпок, которые зачем-то свешивались с потолка и на которых были нарисованы дома, деревья и даже дворцы.

– Я не училась ни в каком институте благородных девиц, – пробормотала Анюта.

– Да и шут с ними, с девицами. – Аксюткин обернулся к ней своей пугающей бородатой и усатой физиономией. – Грамоте-то хоть знаешь?

– Конечно. А что все это значит? Почему вы меня Помпилией назвали?

– Погоди, – сказал Аксюткин и начал красться на цыпочках куда-то вперед.

Анюта шагнула было следом, но он обернулся, грозно махнул рукой – стой, мол, на месте! – и она замерла. Аксюткин скрылся за очередной тряпкой, свисавшей с потолка, но через миг вернулся.

– Плохи дела, – сказал озабоченно. – Эти-то, которые за тобой гнались... они уже в театр пробрались. Ходят по залу. Тебя, видать, ищут.

У Анюты от ужаса подкосились ноги. Мигом вспомнилось, как кто-то из преследователей кричал, что не хочет в театр опаздывать из-за «этой дуры». Вот это спряталась она, называется... Надо бежать отсюда!

– Как отсюда выйти? – спросила испуганно. – Где дверь?

– Бежать задумала? А вдруг они и у артистического стерегут? – сделав страшные глаза, сказал Аксюткин. – Тогда и угодишь как кур в ощип! Еще, глядишь, они по кулисам искать станут... Тебе обличье сменить надо. Переодеться, чтоб, даже если и наткнутся на тебя, нипочем не узнали! Иди за мной!

И он свернул еще за какие-то тряпки, очутившись перед низкой дверью. Толкнул ее – и оба очутились в низенькой каморке без окон, где Анюта едва могла стоять во весь рост. Каморка оказалась невероятно тесна: там имелся только столик с небольшим трюмо да табурет перед ним, а все остальное пространство было заставлено коробами и завалено разноцветной одеждою. Ярко горели свечи, на столе громоздились коробочки с пудрой и флаконы.

Маленькая, очень толстая женщина в непомерно пышном платье, которое делало ее неуклюжую фигуру вовсе четвероугольной, уныло сидела на табурете. При виде вошедших она вскочила, всплеснула руками и уставилась на Анюту изумленно:

– Неужто уговорил?! Да нет, это не она! Кто это?

– Это Помпилия, – гордо произнес Аксюткин. – И если это не Помпилия, пусть отсохнут обе мои руки, верный друг Мальфузия! – Потом он внимательно осмотрел обе свои руки, правую и левую, как бы желая удостовериться, не отсохли ли они, а обнаружив их целыми и невредимыми, довольно улыбнулся и принял воинственную позу. – За дело, мой оруженосец храбрый! Медлить нам не след! Коль миг утратим – в год не наверстаем потерь, что обернутся пораженьем таким, какого я еще не ведал! Да что я! Король, отец мой, знать не знал такого, предки мои великие во гробах повернутся и станут восклицать: «Потомок недостойный! Ты наши имена покрыл позором! Проклят, отныне проклят будешь ты вовеки!»

– Ох, Блофрант, голубчик мой, полно декламировать, выдь из роли, не до того сейчас, – отмахнулась толстушка, носившая нечеловеческое имя Мальфузия. – Тащи наряды Помпилиины. А я ей раздеться помогу.

– Что? – возопила Анюта, прижимая руки к груди. – Зачем раздеваться?! Не буду!

– Тихо! – погрозил пальцем Аксюткин, почему-то обозванный Блофрантом, но ничуть этим не возмутившийся. – Твое платье небось гонителям твоим примелькалось, да еще как. Мы же тебя сейчас иначе обрядим, загримируем – и ни одна собака тебя не узнает. Давай-давай, разоблачайся, я глядеть не буду, больно надо, у меня и другие дела есть, кроме как на барышень чужих глядеть, не видал я вас, что ли?

И с этими словами он принялся что-то искать в многочисленных сундуках и картонках, а Мальфузия, засучив рукава, подступила к Анюте с такой решимостью, от которой та совершенно потерялась и безвольно позволяла совлекать с себя один предмет туалета за другим. Причем с такой же быстротой, как раздевала, Мальфузия и одевала ее в другое, и Анюта ахнуть не успела, как обнаружила на себе попугайно-яркий, красно-сине-зелено-желтый наряд на манер рубахи. На ноги ей были натянуты красные чулки, а потом надеты смешные башмаки с загнутыми носами, как у турецких пашей. На руках тоже оказались красные перчатки. Затем Мальфузия толкнула Анюту на стул и, мигом окрутив вокруг головы ее косу, нахлобучила сверху очень странный головной убор, напоминающий цветочный горшок с растением, вот только горшок был розового цвета, а вместо растения из него торчали сине-желто-зеленые, в цвет платья, перья.

– Закрой глаза! – скомандовала Мальфузия, и Анюта послушалась. Немедленно она ощутила, что проворные руки мажут ее лицо чем-то влажным и холодным...

Она протестующе пискнула было, но глаза открыть не решилась. К векам ее было что-то прилеплено, губы тоже чем-то намазаны... Наконец раздалась команда: «Можно глядеть!» – и Анюта робко приоткрыла глаза.

И тут же снова зажмурилась, увидев глядящую на нее красную, словно бы окровавленную физиономию с бледно-розовыми губами и длинными-предлинными, гораздо длиннее ее собственных, наклеенными черными ресницами. Брови также стали длиннее и толще прежних. Ничего более отвратительного Анюта в жизни не видывала и положительно отказывалась признать, что рожа сия имеет к ней отношение. Она даже решилась вглядеться в зеркало и поискать позади рожи собственное лицо, однако попытка окончилась неудачей. Никого более в зеркале не было.

– Прекрасная Помпилия, дочь Ставругентоса Восьмого, – торжественно провозгласила Мальфузия, – пленять сердца мужчин горазда. Преуспела она в искусстве этом и еще не ведала отказа своим желаниям. Думаю, что ты, прекрасный чужеземец, пред нею тоже устоять не сможешь!

Анюта оглянулась в поисках «прекрасного чужеземца», никого не обнаружила и подумала, что Мальфузия, видать, заразилась от Блофранта страстью к высокопарным и непонятным речениям. И при этом еще и разумом повредилась, потому что более уродливого создания природы, чем то, что она называла прекрасной Помпилией, трудно было даже вообразить.

– Вот теперь тебя наверняка никто не узнает! – удовлетворенно воскликнул Аксюткин. – Смело можешь на сцену выходить. Преследователи твои ничего не заподозрят!

– А зачем мне на сцену выходить? – испугалась Анюта. – Давайте я лучше спрячусь, а? Отсижусь в этой каморке, пока представление не закончится и зрители не разойдутся. Только смойте с меня эту страсть, Христа ради всемилостивейшего!

– Ну уж нет, милушка моя, – воинственно уперев руки в боки, воскликнула Мальфузия. – Сейчас мы тебе роль дадим прочесть, а потом пойдешь исполнять роль Помпилии. На сцену пойдешь!

– В виде этакой-то образины?! – воскликнула Анюта, с ненавистью озирая в зеркале красную физиономию. – Да никогда в жизни!

– Но как же так? – встревоженно спросил Блофрант Аксюткин. – Ты ж клятвенно обещала слушаться и повиноваться!

– Простите великодушно, – в пояс поклонилась Анюта, – но только не ожидала я, что меня на позорище повлекут. Это обман, сударь. Дайте мне воды умыться, дайте одежду мою, ну а не дадите – я и так уйду. Отсижусь где-нибудь в укромном уголке до ночи, а ночью проберусь к Волге и... в ней воды хватит, чтобы и краску смыть, и горе мое унести.

Мгновение Аксюткин тупо смотрел на Анюту, а потом вдруг бухнулся перед ней на колени. Мгновение помедлив – видимо, от неожиданности, – рядом с ним оказалась в том же коленопреклоненном положении и верная Мальфузия. Оба моляще сложили руки на груди и заговорили наперебой... И постепенно Анюте стала понятна история, в которую она невзначай впуталась.

Аксюткины – они были супруги – прослужили в театре много лет. Трудились в разных труппах столько, сколько себя помнили. Вся жизнь их была в театре! То кочевали, а теперь вот прижились в городе N, купили дом и думали, что так и доживут здесь свой актерский век. Однако жизнь актера – не только сплошная игра, но и сплошные интриги. Вечно кто-то норовит тебя подсидеть, ножку подставить, даже если ты не на амплуа героини или первого любовника, а просто-напросто субретка или слуга. Не сладились отношения у примы – Наденьки Самсоновой – с Мальфузией Аксюткиной (настоящее имя ее было Марфа, однако переложили его на благозвучный театральный манер), а потом и с самим Блофрантом (подлинное имя Феофан) Аксюткиным, начала она пожилых супругов выживать, а поскольку директор знал, что зрители города N валят в театр преимущественно для того, чтобы на Наденькины ножки глядеть, кои она в водевилях с переодеваниями щедро выставляет напоказ, и послушать ее заливистый голосок в куплетах, а вовсе не для того, чтобы слушать патетические завывания Аксюткиных, ссориться он с Наденькой не захотел и погрозил супругам увольнением. А в театре в то время просто зарез случился – нет второй героини! Некому играть соперниц тем нежным и благородным красавицам, роли которых исполняла Наденька! Одна актриса запила. Другая простудилась и лишилась голоса. Третья вдруг сделалась брюхата и поспешно уволилась. Четвертая ссорилась с Наденькой до того, что начали уже и волосья друг дружке драть... Ну просто беда, от которой нет спасения!

А у Блофранта Аксюткина была племянница в городе, Варя Нечаева, осьмнадцати лет. Спала и видела себя актрисой! Воспитанная дяденькой и тетенькой, все монологи из самых популярных пьес и куплеты из водевилей выучила наизусть еще в детстве. Конечно, не сказать чтобы были у нее особенно выдающиеся способности, да и внешне она вполне удалась в породу аксюткинскую – маленькая, кругленькая, что репка, круглолицая, крепенькая, – но грамоте знала, обладала звучным голосом, да и танцам обучена была. Что еще нужно для выступления на сцене?! Тем паче что родители не были против актерской карьеры дочкиной...

И вот накануне премьеры пьесы «Оливия и Помпилия, или Наказанное зло» Наденька добралась-таки до кудрей актрисы, назначенной на роль Помпилии. Та немедля ушла из театра и заявила: или она, или Наденька. Директор выбрал Самсонову, как же иначе... Однако она одна две роли сыграть не могла при всем желании. Роль Помпилии была предложена двум статисткам. Они отказались, ненавидя весьма скандальную Наденьку. Премьера оказалась под угрозой. И тогда Блофрант предложил попробовать его Варю. Директор был в таких расстроенных чувствах, что согласился. Но тут же пригрозил, что, ежели Аксюткин обманет с племянницей и она не сможет изобразить Помпилию, пусть даже не входит больше в театр!

Блофрант мигом заложил двуколку и поехал в пригородную деревушку, где находился дом племянницы, – и узнал ошеломляющую весть: Варя покинула родительский дом и... сбежала с ремонтером...[4]4
  Военный чин, назначенный для закупки лошадей кавалерийским полкам.


[Закрыть]

Где уж они друг дружку высмотрели, неведомо...

Мать Вари заливалась слезами, отец храбрился, уверяя, что блудная дочь очень скоро будет брошена храбрым воякою и приползет на коленях просить родительского прощения. Аксюткин тоже пребывал в убеждении, что сие всенепременно случится, однако случиться сие должно было не сегодня. А премьера «Наказанного зла» должна была состояться именно нынче ввечеру!

Даже не позаботясь утереть слезы рыдающей сестре своей, матери Вари, Аксюткин сам залился слезами и потащился в театр – класть повинную голову на плаху. Однако при виде директора так перепугался, что не повинился в случившемся, а принялся истово лгать, что Варя готова исполнить роль Помпилии, однако ее задержали неотложные дела. Но через час она появится, непременно появится...

Директор не то чтобы успокоился, но, во всяком случае, гнать Аксюткина взашей не стал. А тот открыл правду жене. Несчастные обнялись, поплакали, потом переоделись для роли... они надеялись на какое-то чудо... Блофранту стукнуло в голову выйти на улицу и попросить первую встречную оказать ему великую милость и сыграть роль Помпилии. Конечно, только человеку, совершенно лишившемуся ума, могло прийти в голову такое... Однако непрямыми путями ведет нас Господь, в этом Блофрант мог убедиться, когда перед ним вдруг словно с небес свалилась Анюта!

Все это рассказали девушке Блофрант и Мальфузия, пав ей в ноги и умоляя смилостивиться над ними. Они просили только один раз, только этим вечером выйти на сцену! Пусть сыграет из рук вон плохо, пусть совсем ничего не сыграет – главное, директор убедится, что Аксюткины не лгуны, и гнать их не станет. А может статься, Наденька останется так довольна провалом их протеже, что перестанет выступать их гонительницей!

Выслушав все это, Анюта несколько мгновений и слова сказать не могла. Она мысленным взором оглядывала минувший день... иному и за жизнь столько пережить не удастся, сколько на нее за день обрушилось! Во грехе она погрязла... если батюшке на исповеди рассказать, он небось возопит: «Платишь за грех рождения твоего этими испытаниями!» Наверное, так... Но Анюте отчего-то показалось, что если совершаешь грех ради того, чтобы добрым людям помочь, он как бы уменьшается. В том, что Аксюткины были люди добрые и незамысловатые, она ничуть не сомневалась. Ей-то все равно деваться некуда, ей все равно рано или поздно помирать. А им жить охота... без театра погибнут, это же ясно!

– Ну что ж... – прошептала она с сомнением. – Вот разве что попробовать... Да разве я смогу? Я ж в спектаклях, даже любительских, никогда не играла. Не знаю, что делать, куда идти...

Мальфузия, подпрыгнув от избытка чувств, чмокнула Анюту в щеку и тотчас принялась отирать зачернившиеся губы:

– Не робей, голубушка! Ты роль хотя бы одним глазком погляди, чтоб вчерне знать, о чем речь-то пойдет. А я суфлера Тимофеича уговорю, пусть бы он тебе погромче да почетче подсказывал. И сама в кулисе встану, когда на сцене быть не надо, уж помашу тебе. На счастье, мы нынче в сукнах играем, не в декорациях, так что есть куда спрятаться.