Текст книги "Царственная блудница"

Повезло: дело обошлось всего лишь несколькими часами ожидания, и вот уже Лия де Бомон делала реверанс перед русской государыней, а граф Михаил Илларионович, запинаясь от волнения, рекомендовал:

– Ваше величество, позвольте представить вам... – Воронцов произнес настоящее имя Лии де Бомон, и посланница французского короля вполне взяла реванш за долгие часы ожидания – тем изумлением, кое отразилось в широко распахнутых голубых глазах Елизаветы Петровны.

Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,
1755 год

– Ну, как вы устроились, господин Бекетов? – спросил Уильям Гембори, благодушно рассматривая сидевшего перед ним человека. – Нравятся ли вам, Никита Афанасьевич, ваши апартаменты?

– Да апартаменты как апартаменты, что я, апартаментов не видел? – буркнул Никита Афанасьевич, неприязненно глядя на Гембори.

Собственно, лицо английского посланника само по себе неприязни вызвать не могло: Гембори был статным мужчиною с правильными, хотя и несколько отяжелевшими от времени чертами, с великолепным цветом лица, изобличавшим страсть к променадам всякого рода, а о его пристрастии к легкой здоровой пище ходили среди русских, больших любителей сытно, даже чрезмерно сытно поесть, издевательские анекдоты, – да и парик на голове сэра Уильяма был роскошнейшего золотисто-каштанового цвета, очень подходящий к его карим глазам, и камзол он носил элегантнейший: не мешковатый и сшитый грубо, чем часто грешат англичане, а отлично сидящий, и скромный, и великолепный враз, приятного горохового цвета, – и жабо просто-таки сверкало белизной... однако Бекетов по причинам вполне понятным ничего этого не замечал, а воспринимал Гембори как врага. Ну, элегантного врага, велика ли разница?

– Верю, что видели вы всякое! – кивнул англичанин со сладчайшей улыбкою. – Некогда ведь и в самых пышных покоях сего государства имели возможность бывать, живали там... Но transit gloria mundi, мирская слава проходит, с этим никак не поспоришь. Надо полагать, деревенское ваше житье вам изрядно обрыдло, как любят выражаться русские?

– А вы поднаторели, я гляжу... – неприязненно хмыкнул Бекетов. – По-русски не токмо выражаетесь изрядно, но и словечками нашими исконными щеголяете. А, ну да, конечно, ведь русские мигом делаются расположены ко всякому иностранцу, который затруднил себя знанием их дикарского наречия...

Однако лицо Гембори не изменило приветливого выражения и при сих ядовитых словах.

– Да-да, – кивнул он благодушно, – племянник говорил мне, что вы ознакомились с моим письмом. Его сия бесцеремонность возмутила, ну а я полагаю, что она многое облегчила в наших дальнейших отношениях. Не нужно притворяться! Знаете, Никита Афанасьевич, хоть род деятельности, мною избранный, предполагает постоянное притворство – а дипломатичность не что иное, как ложь и коварство под маской искреннего доброжелательства! – мне самому как человеку, как Уильяму Гембори, изощренная ложь глубоко претит. И я всегда радуюсь, когда есть возможность поговорить прямо и открыто.

При этих словах Бекетов, доселе сидевший с лицом равнодушным, иронически изогнул одну бровь.

– Радуетесь? – пробормотал он недоверчиво. – Ну, коли так, не откажите в любезности открыть свои карты. За каким чертом вам понадобилась эта скороспешная помолвка под дулом пистолета?

– Вернее, под топором палача, – усмехнулся Гембори, мигом поняв, на что намекает Бекетов. – Да, положение Сторманов там, в Лондоне, весьма тяжелое. Пока что мне еще удается удерживать течение судебного разбирательства, но, если дело наше с вами не сладится, или необходимое мне предприятие не удастся осуществить, не исключено, что прелестная Атенаис останется сиротой и будет совершенно одинокой в нашем ужасном мире.

– Отчего ж совершенно? – пожал плечами Никита Афанасьевич. – Все же у нее останется жених. Да и я ни за что не покину племянницу.

– Эх, эх, – повздыхал Гембори, и его лицо еще больше отяжелело, собравшись морщинами искреннего сочувствия. – В том-то и беда, что Гарольд вряд ли сможет связать себя узами брака с дочерью государственных преступников, каковыми будут в случае провала моей затеи объявлены мистер и миссис Сторман. Ему придется разорвать помолвку, и кто бросит в него камень? Все будут убеждены, что молодой человек, поддавшись порыву необузданной страсти, сделал предложение Атенаис Сторман, ровно ничего не зная о преступлениях ее родителей... Ну а прослышав о них, он, конечно, вернет прелестной Атенаис слово. Ведь брак с ней может погубить не только его, но и всех его ближайших родственников, особенно тех, кто находится на дипломатической службе. А поскольку обнищавшая семья моего брата, барона Гембори, живет только лишь щедротами моими и доходами с моей деятельности, конечно, Гарольд не станет рубить сук, на котором сидит. И сделает все, чтобы мой престиж государственного деятеля не пострадал.

– Господи боже! – хохотнул Бекетов не без изумления. – Поверите, я никогда не встречал зрелища столь... как бы это сказать... зрелища столь откровенного цинизма. Это же просто эпическое лицемерие! Лицемерие in crudo! Лицемерие naturalis! [10]10
  In crudo – в чистом виде, naturalis – природное (лат.).


[Закрыть]

– Мне кажется, – ответил Гембори с ласковой улыбкой, – одно исключает другое. Либо я лицемерен, то есть лукав, либо циничен, то есть откровенен.

– Вообще-то да, – подумавши, согласился Бекетов. – Вы просто цинично откровенны без лукавства!

– А вот вы, Никита Афанасьевич, все же со мной лукавили, – погрозил длинным пальцем с ухоженным полированным ногтем и изысканным перстнем-печаткою сэр Уильям.

– Это в чем же? – искренне удивился Бекетов.

– Да в том, что заявляете, будто никогда не встречали такого лицемерия в чистом виде, лицемерия натурального, как мое. Разве вы сами не столкнулись с ним однажды... разве вы не стали его жертвой, разве оно не поразило вас – в самом прямом смысле слова?

Бекетов вприщур посмотрел в глаза Гембори. Тот не отвел взгляда. Никита Афанасьевич видел, как странным образом меняется цвет глаз англичанина. Темно-карие, они вдруг начали высветляться – видимо, от напряжения, потому что Бекетов не опускал взгляда довольно долго, и вот уже приняли какой-то весьма неприятный грязно-желтый оттенок...

Если бы кто-то попросил Бекетова назвать подходящую окраску для слова «ложь», он выбрал бы именно этот цвет.

– Что вы имеете в виду? – спросил Никита Афанасьевич не без удивления.

– Ну, не делайте вид, будто вы меня не понимаете, – благодушно пожал плечами Гембори. – Я имею в виду то неприятное дельце с некими белилами... белилами для лица.

Ничто не дрогнуло в чертах Бекетова. Глаза его остались равнодушны.

– Белилами для лица? – повторил он с холодком. – Ну это, я полагаю, будет дамам интересно более, чем мужчинам.

– Ну не скажите, всякое бывает, – покачал головой Гембори. – Да вот послушайте, я расскажу вам одну историю, которая несколько лет назад приключилась.

– Вы, сударь, лучше бы к делу своему переходили, – перебил Бекетов, – к делу, ради которого нас с племянницей моей заманили в Санкт-Петербург и все эту комедь с помолвкой и необузданной страстью ломаете.

– А эта история имеет самое непосредственное отношение к делу, – успокоил Гембори Бекетова, оставив совершенно без внимания его нелицеприятный выпад. – История же такова. Некая дама – самого знатного происхождения и самого высокого положения, какое только можно представить, – весьма увлекалась театральными представлениями. В ту пору, о которой идет речь, пять или семь лет тому назад, необыкновенной популярностью пользовалась труппа кадетского корпуса. Восхитив Петербург трагедией Сумарокова «Хорев», о судьбе одного из легендарных основателей Киева, кадеты вскоре поставили еще одну трагедию: «Синеус и Трувор», также из русской истории, которую обожала вышеупомянутая дама. Тем паче ей нравилась трагедия потому, что рассказывала о несчастной любви. Сердце у той дамы было чувствительное, потому что слишком часто в молодые годы, по чужой недоброй воле, приходилось ей терять возлюбленных, и сердечные мучения других людей всегда воспринимались ею как свои.

Явившись на премьеру раньше времени, дама сия затеяла помогать актерам одеваться. Обладала, повторюсь, она столь высоким званием, что ни одна дверь не могла быть перед ней закрыта. Больше всего внимания она уделила кадету, которому предстояло играть роль несчастного влюбленного Трувора. Он был невероятно хорош собой, а дама сия прославилась как высокая ценительница мужской красоты. Она не отходила от кадета, так и сяк, там и сям оглаживала складки его костюма, исподтишка поглядывая на прекрасное, необычайно свежее юношеское лицо. Воодушевленный актер приступил к роли весьма пламенно, однако, видимо от волнения, вдруг ослабел – и заснул прямо на сцене! А может, чувств лишился, кто его знает!

Перепуганные постановщики затеяли опускать занавес, чтобы скрыть его от взоров публики. Они уже видели себя простившимися с чинами, званиями, а может, даже и с головами, однако наша дама сделала знак вновь поднять занавес.

«Не будите его», – шепнула она, и понятливый дирижер приказал оркестру играть едва слышно.

Дама взошла на сцену. Глаза ее были влажны и блестели. С томным, нежным выражением любовалась она спящим Трувором, словно Венера (между прочим, эту даму частенько называли рыжей Венерой за цвет волос и красоту!) – Адонисом... Впрочем, – тут же оговорился Гембори, выказывая свою начитанность, – вернее будет сравнить их с Селеною и Эндимионом, однако не станем буквоедствовать, верно?

Бекетов безотчетно кивнул.

– На другой день стало известно, что Трувору – будем уж так его и называть, – предложил Гембори, – присвоено звание сержанта. Почему-то сие никого особенно не удивило. Один из приближенных дамы, пронырливый, как бес... обозначим его литерой Б., – уточнил сэр Уильям, – решил снискать расположение восходящей звезды и принял на себя хлопоты по его гардеробу. Спустя несколько дней Трувор был взят из кадетского корпуса и, уже в чине майора, поступил в адъютанты к... к некоему ну очень, очень высокопоставленному лицу, кое пользовалось особым доверием нашей дамы и даже считалось ее тайным супругом. Впрочем, это не имеет отношение к нашей истории, важно лишь, что сей вельможа принял на себя покровительство над Трувором и с обычной снисходительностью отнесся к причуде своей подруги заиметь новую игрушку – на двадцать лет младше себя самой. Любовь, ну что ты с ней поделаешь! Тем более – любовь с первого взгляда...

– Послушайте... – вдруг подал голос молчавший доселе Бекетов, и голос этот был хриплым от едва подавляемой ярости.

Не в силах более сдержаться, он даже привстал и, чудилось, готов был наброситься на англичанина.

– Позвольте мне дорассказать, – миролюбиво улыбнулся Гембори, – ибо все это имеет непосредственное отношение к... помолвке вашей племянницы и моего племянника. Поэтому давайте уж будем вести себя как добрые дядюшки и не метать искры из глаз.

Бекетов сел.

– Итак, – продолжал сэр Уильям, – все как будто смирились с восхождением новой звезды, однако не столь миролюбивы оказались господа... обозначим их литерой Ш. Ведь именно из их семейства совсем недавно был избран очередной фаворит, который теперь получил отставку. Нет, сам этот камер-юнкер, имя коего начинается с литеры И. (бывший моложе вышеупомянутой дамы всего лишь на каких-то восемнадцать лет!), отнесся к случившемуся вполне терпимо, ибо вырос и повзрослел в самых высокопоставленных кругах в должности камер-пажа, а значит, всякого нагляделся. Он тихо отбыл из Петербурга, готовый ожидать новой улыбки фортуны. Но он вообще отличался редкостной терпимостью и, даже узнав, что его именем дамы называли своих болонок и левреток, не обижался, а только хохотал. А вот брат его, некто П.Ш., такие шутки почитал оскорбительными. И он счел явление красавца Трувора покушением на свои владения. Тем паче что в мае сего же года сей Трувор уже сделался полковником и жил вместе с нашей дамой во всех ее домах... или дворцах, назовите их как вам будет угодно.

Этот П.Ш. решил восстановить брата в утраченных правах (а заодно поставить на место господина Б., который так и вился вокруг нового фаворита и уже позволял себе смотреть на семейство Ш. сверху вниз). П.Ш., может быть, в жизни не слыхивал о иезуитах, однако свято исповедовал их принцип: «Цель оправдывает средства». Он знал толк в химии и сварганил какое-то средство – якобы белилы для выведения веснушек. Было известно, что Трувора весьма тревожит появление веснушек на его пригожей мордашке. Конечно, господин П.Ш. был достаточно хитер, чтобы не вручить снадобье Трувору самолично, а использовал для сего какую-то доверенную особу женского пола. Особа с видом знатока сообщила Трувору, что надобно сии белилы нанести на лицо и улечься почивать, задрав нос к потолку, дабы не испачкать подушку.

Ну, женщины в таких делах знают толк, поэтому Трувор поверил каждому ее слову и все советы исполнил в точности. Уснул он полным надежд, спал сладко... и тем более ужасным было его пробуждение!

Веснушки оставались на своих местах, но этого мало. Лицо покрылось гнойными прыщами, имевшими жуткий вид. Прекрасная дама теперь взирала на своего любимца с брезгливой жалостью, которая, впрочем, очень скоро сменилась яростью. Ей нашептали (не без помощи П.Ш., конечно!), будто Трувор болен дурной болезнью... очень заразной и неизлечимой! А подцепил якобы он ее от своих молодых приятелей, с которыми предавался содомскому греху.

Бекетов вскочил.

– Но мы-то с вами знаем, что это чистейшая ложь, – ласково проговорил Гембори. – Хотя каждый по-своему радуется жизни, и мое правило – никого не осуждать. Однако слух такой пошел, да, и он сыграл свою роковую роль в жизни Трувора, окончательно погубив его репутацию.

В ужасе Венера отъехала от изуродованного Адониса, который с горя свалился в лихорадке. В бреду он молол всякий вздор, который, будучи подхвачен недобрыми ушами и разнесен недобрыми, извращенными языками, окончательно отвратил от него сердце нашей высокопоставленной дамы. Стоило Трувору подняться на ноги, как он принужден был – марш-марш! – отправиться в некий гарнизон на задворках империи (правда, сохранив полковничий чин и некое имение, названное в честь той самой дамы и расположенное вблизи столицы, куда – я разумею имение – он частенько наезжал).

Нет ничего тайного, что не стало бы явным, и даме довольно скоро стало ведомо, какую роль сыграл в спектакле «Несчастный любовник Трувор» злодей, чье имя начинается с литеры П.Ш. Она, конечно, немножко рассердилась, но своевременно вернувшийся в Петербург И. успел совершенно приковать к себе ее сердце и занять ее постель, а потому П.Ш. был всего лишь пожурен и прощен. Простить Трувора или хотя бы самой искать у него прощения прекрасной даме и в голову, конечно, не пришло.

Выслушавший всю эту историю Бекетов был подобен человеку, который только что перенес пытку. Впрочем, он быстро справился с собой.

– Вы держитесь так, словно вызнали невесть какую тайну, – произнес он не без презрения. – А между тем история сия общеизвестна для всех, кто мало-мальски приближен ко двору. Изумляет меня только, чего ради вам понадобилось копаться в грязном белье пятилетней давности.

– А вам не приходилось слышать, что родственники убитых людей годами хранили их одежду, испятнанную кровью, чтобы зрелище этих ржавых пятен подогревало их чувство мести? – проговорил Гембори с прежней легкостью в голосе, как если бы речь шла не о крови и мести, а о розах и стихах. – Мой рассказ обо всех этих господах Б., то есть Бестужеве, И. и П.Ш., Иване и Петре Шуваловых, должен был сыграть для Трувора, Никиты Бекетова, несправедливо оболганного и униженного, роль именно этих кровавых пятен.

– Ради бога! – насмешливо воскликнул Никита Афанасьевич. – Не изображайте из себя защитника моих былых страданий. Для чего вы воскресили их в моей памяти? Чего ради вам понадобилось, чтобы я вооружился местью? Только, умоляю, не говорите о том, что вы спать не можете, ежели где какая несправедливость творится.

– Не стану говорить, – согласился Гембори. – Хотя я буду очень рад, коли вы отомстите Шуваловым. Потому что это совпадет с моим интересом.

– В чем же ваш интерес состоит?

– В подписании некоей бумаги, которая зовется Версальским договором, – улыбнулся Гембори. – Вернее, в ее неподписании.

– А, понимаю, – кивнул Бекетов. – Вам нежелателен альянс России и Франции. Видимо, Шуваловы имеют в этом альянсе и в этом договоре свой большой интерес. Что-то такое я слышал о табачной торговле, но не пойму пока, ваш интерес к табаку какое имеет отношение?

– Вы человек умный, – проговорил Гембори после некоторой паузы. – И понять можете, что на торговых сделках очень многое зиждется. Спору нет, политические игры разыгрываются в Версале, однако платят за них господа промышленники. Поэтому интересы политические всегда тесно связаны с финансовыми. Не бывает отдельно политики, а отдельно – денег. Не сомневаюсь, что вы и это понимаете. В данном случае Англии желательно самой сделаться торговым партнером Франции в поставках табака и всего прочего. Шувалов же хитрец, через Бестужева желает у нас табак, из колоний вывозимый, брать, платя за него жалкие пенсы, а французам его мечтает продавать чуть ли не на вес золота. И его, заметьте, охотно берут... так скажите мне, отчего Сент– Джеймс должен уступать эту золотую жилу господам Шуваловым?

– Я, сударь, не купец, – со скукою в голосе проговорил Бекетов. – Я солдат. Воин. Ни единого разу не курил, а также нюхать табаку не намерен, ни английского, ни какого другого. Поэтому в толк не возьму, чем могу быть вам полезен.

– Позвольте объяснить, – приветливо предложил Гембори.

– Да я в делах денежных непонятлив, – с откровенной скукой проговорил Бекетов.

– А вы про казематы Тауэра вспомните – и сразу понятливей сделаетесь, – еще более приветливо улыбнулся Гембори, и Бекетов прикусил губу.

– Я так понимаю, вы не намерены дать мне о них позабыть, – сказал он после некоторой паузы, и Гембори одобрительно кивнул. – Что же я должен сделать, чтобы избавить себя от ваших постоянных напоминаний об участи моей сестры и ее мужа? Вернее сказать, что я должен сделать, чтобы вы пустили в ход некие бумаги, которые вернут им свободу, а также избавят Атенаис от помолвки с вашим племянником?

– Вот те на! – изумился Гембори. – Вам не по нраву Гарольд?

– Не по нраву, – решительно качнул головой Бекетов.

– Какая жалость... – протянул Гембори. – А ведь между вами и этим молодым человеком очень, очень много общего... некие изысканные взгляды на жизнь вас весьма объединяют...

– Не пойму что-то, о чем вы, – нахмурился Никита Афанасьевич.

– Да оставим это, – отмахнулся Гембори. – Не более чем мысли вслух, которые свидетельствуют о том, что я разработал правильный тактический ход относительно вас, Гарольда и прелестной Атенаис. Но сии тонкости вам не могут быть интересны, они вообще малозначительны. Итак, переходим к главному вопросу. В честь помолвки моего племянника я намерен устроить прием, на котором будет присутствовать и императрица. Она уже извещена о помолвке и дала слово непременно почтить меня своим присутствием. Она появится с некоторыми своими фрейлинами, в числе которых окажется некая Лия де Бомон, назначенная с недавних пор лектриссой императрицы и ставшая, как бы это поточней выразиться, ее близкой подругой, в обход прежних фавориток.

– Француженка, что ли? – уточнил Бекетов.

– Ну, можно сказать, что француженка, – ответствовал Гембори с тонкой улыбкой, которая, к несчастью, осталась Бекетовым незамеченной. – Именно особа, коя называет себя Лия де Бомон, является тем человеком, который призван склонить на сторону Франции мнение русского двора вообще и снискать благосклонность императрицы – в частности.

Бекетов с любопытством посмотрел на Гембори. Англичанин говорил по-русски отменно, с чего это вдруг начал путаться в родах? Особа, коя... человек, который призван... Даже не поймешь, о мужчине он говорит или о женщине. Однако Лия де Бомон – имя женское, тут спору нет и быть не может.

– Вокруг нее вьется Петр Шувалов, причем вьется так, будто эта мадемуазель – мечта всей его жизни, – продолжал сэр Уильям. – И Лия де Бомон весьма и весьма склоняется к его ухаживаниям. Мне безразлично, что результатом ее благосклонности может стать адюльтер в семействе Шуваловых. Я всего лишь не желаю, чтобы сей адюльтер привел к подписанию русско-французского договора. В связи с этим я хочу, чтобы вы разрушили планы Шувалова, начав на приеме откровенно ухаживать за мадемуазель де Бомон.

– Мать честная, – озадаченно проговорил Никита Афанасьевич. – Да вы небось шутите, милостивый государь!

– Отчего же? – развел руками Гембори. – Петр Шувалов ревнив, как бешеный бык. Ходят слухи, что он умудряется ревновать свою весьма невзрачную супругу ко всякому встречному-поперечному, что, строго говоря, вполне объяснимо, учитывая ее более чем бурное прошлое. Знаете, при дворе поговорка ходит, мол, Мавра Шувалова даже в девицах не была ни дня девицею, так бабой распочатой и родилась.

Сию поговорку Бекетов слышал, находил ее весьма справедливою, поэтому только вновь подивился отличному знанию этим англичанином всех тонкостей русского языка.

– Но оставим в покое похождения миссис Шуваловой, – продолжал Гембори. – Не о ней сейчас речь, а о Петре Ивановиче. Точно так же, как супругу свою, он ревнует всякую даму, на которую взглянул благосклонно. Лию де Бомон он уже считает своей собственностью, и сама мысль, что она может склониться к ухаживаниям другого человека, тем паче – такого красавца, как вы... Шувалов-то красотой не блещет, а в сравнении с вами он вообще сущий Вельзевул... – сама мысль, повторяю, будет для него сущим ядом. Он непременно не сможет сдержаться и устроит сцену мадемуазель де Бомон. Она же весьма обидчива, своенравна и дерзка. Ссора между этой парой голубков неминуема. А это значит, неминуем срыв подписываемых соглашений.

– Да ну, – пренебрежительно проговорил Бекетов. – Вы, право же, роль Шувалова преувеличиваете. Главное слово не за ним останется, а за императрицей, устами которой глаголят Бестужев и Воронцов, а вовсе не Шувалов.

– Разумеется, – кивнул Гембори. – Названные господа и впрямь глаголят устами ее величества. И порою позволяют себе чуть-чуть искажать и превратно толковать ее желания и намерения. Как правило, она снисходительно относится к этому. Но если императрица будет разгневана... если императрица придет в бешенство... они не посмеют ей противоречить. Лия де Бомон будет спроважена от двора, а стало быть, подписание договора окажется сорвано.

– Вы шутите, – хохотнул Бекетов. – Да неужели государыня такую малость, как ссору Шувалова с дамой его сердца, поставит превыше государственных интересов? Конечно, она к Шуваловым расположена сверх меры, но не до такой же степени! Скорей всего, дерзец, который осмелится явиться искателем милостей этой француженки, будет с позором от двора отставлен – теперь уже окончательно! – и выслан в полк уже без всякого права его оставлять. А Шувалов и мадемуазель де Бомон помирятся при покровительстве императрицы. Нет, воля ваша, сэр, однако план ваш никуда не годится.

– Вы что ж, меня недоумком полагаете? – самым приятным образом усмехнулся Гембори. – Кабы я не был заранее убежден в результате положительном, я бы не затевал сей чрезмерно сложной интриги. Понимаете, мистер Бекетов, вы были бы совершенно правы, кабы не одно обстоятельство. И это обстоятельство – вы.

– Ну да, я ведь сущий жупел... – уныло кивнул Бекетов. – Нашему Никишке одни тычки да шишки, вали до кучи, бей да мучай! Вы знаток русских поговорок. Может, и такую слышали?

– Не слыхал, благодарю вас, очень яркое выражение! – восхитился Гембори. – Однако выбор мой пал на вас отнюдь не потому, что я хочу вас подвергнуть неприятностям. Видите ли, у меня дружеские отношения с Бестужевым, ну, это общеизвестно, можно сказать, в зубах навязло.

– Навязло-таки, – лукаво повел бровями Бекетов, ибо прикормленность Бестужева в английском посольстве и впрямь была, изысканно выражаясь, секретом Полишинеля, сиречь ни для кого тайною не являлась.

– А у Бестужева, – продолжал Гембори, – среди близких людей императрицы есть некая l’espionne. Говоря по-русски, лазутчица. И вот благодаря ей дошел до меня слух: императрица-де в последнее время весьма и весьма часто вспоминает некоего Трувора, интересуется, как он живет да что поделывает. Конечно, доводы рассудка охлаждают ее, напоминая, что интерес этот запоздал, что былое быльем поросло, не возжечь угасшего пламени... Все это так. Однако слышали ли вы про то, сколь коварны бывают якобы угасшие пожары? Непременно под слоем остылых угольев отыщется искра, из коей вполне может возгореться новый огонь. Ревность порой бывает такой искрой, которая вновь воспламеняет сердце любовью, не слыхали ли вы об этом?

Никита Афанасьевич быстро опустил глаза, пытаясь скрыть смятение, овладевшее им при этих словах Гембори.

А тот не унимался:

– Неужели вам не хочется попытаться вернуть все, что было у вас несправедливо отнято? Потерять больше вы уже не сможете. Но вернуть... И для этого не придется прилагать почти никаких усилий...

Бекетов молчал, глядя в роскошный шелковистый персидский ковер, покрывавший пол посольства.

О, конечно, он прекрасно понимал, что Гембори идет на все, дабы сделать его не только послушным орудием своей игры (для этого Никите Афанасьевичу довольно было упоминания об участи сестры и зятя), но и убедить плясать под его дудку с охотою. Бекетов видел лживого англичанина насквозь. И все же он ничего не мог поделать со своим сердцем, безрассудно затрепетавшим при одном только намеке на возможность воротить былое...

Безрассудно? Ну... слова «сердце» и «рассудок» вообще несовместимы!