Текст книги "Нарышкины, или Строптивая фрейлина"

И с этими словами она вышла вон.

Мы с княгиней Долгорукой уставились друг на друга, а потом она вдруг покраснела так, что не только лицо, но даже шея и грудь ее, едва прикрытые фишю[12]12
  Легкая косынка, слегка закрывавшая декольте – для приличия или защищая даму от холода.


[Закрыть], стали багровыми.

Я какое-то время ничего не понимала, но княгиня вдруг пробормотала:

– Ах, бедняжка Прасковья Павловна! Ах, бедняжка Анастасия Валентиновна! Какая жалость, что здесь нет вашей матушки, Зизи, она бы вам все объяснила!

– Да что объяснила бы?! – вскричала я. – О чем говорила княгиня Щербатова?! Почему у меня будет выкидыш?!

Надобно пояснить читателю, что в те времена, о которых я теперь говорю, стыдливость девическая охранялась до того сурово, столь много тем считалось неприличными для обсуждения, что большинство девушек выходили замуж, не имея вообще никакого представления о том, что с ними будет делать супруг в первую брачную и последующие ночи и к каким последствиям это может привести. Даже иные матери не могли преодолеть в себе пожизненной застенчивости! А уж обсуждать супружескую жизнь глаза в глаза было вовсе немыслимо, поэтому княгиня Долгорукая, даже при всей ее манере ляпать что ни попадя, и чувствовала себя столь мучительно. Но деваться ей было некуда: я вцепилась в ее руку и не давала тронуться с места, к тому же она, приятельница моей матери, чувствовала за меня ответственность… И вот, кое-как, сбиваясь, путаясь и беспрестанно призывая Господа в помощь, она смогла пояснить, что для здоровья беременной женщины не всегда полезны слишком частые совокупления с супругом, а порой даже и вредны. Анастасия Валентиновна Щербатова была убеждена, что Борис Николаевич просто уморил ее дочь своей неумеренной пылкостью!

Не вдруг, но я все же многое поняла. Поняла, что слух о причине смерти Прасковьи Щербатовой ползал и по Москве, и по Петербургу, поэтому Борис Николаевич и встречал отказы в своих сватовствах, несмотря на то что был женихом весьма завидным. Оттого он так хотел на мне жениться, что семья наша была в разладе со Щербатовыми и ни о чем не ведала. Поняла я и Косухины намеки, сделанные по приказу моей свекрови. Поняла также, что Татьяна Васильевна хотела свадьбу отменить не по причине внезапно возникшей неприязни к моей родословной, а помня участь своей прежней невестки!

Но мы с родителями были слепы…

Отчего мы не попытались даже разузнать причину смерти Прасковьи Щербатовой?! Отчего я открыла эту тайну так поздно?!

Трудно сказать. Так или иначе, я была навеки связана с князем Борисом Николаевичем, и жизнь моя зависела теперь только от твердости моего характера. Моя жизнь – и жизнь моего ребенка.

Что мне было делать?! Умирать мне не хотелось. А потому, едва найдя в себе силы выбраться из гардеробной, я отправилась домой, даже не сказавшись мужу, и, воротясь, изумленный князь Борис нашел двери моей опочивальни запертыми. Призванная мною повивальная бабка подтвердила догадку Анастасии Валентиновны Щербатовой о моей беременности, а я, с решительностью, которую сама в себе не предполагала, заявила, что до рождения ребенка буду спать одна и мужа к себе в постель не пущу, а также прошу оставить меня в покое днем.

Да… Вспоминаю то время – и горжусь собой, и диву себе даюсь! Возможно, я и в самом деле спасла тогда свою жизнь и жизнь своего сына, потому что муж мой словно обезумел и принялся умолять впустить его в мою опочивальню и отдаться ему хоть раз, последний раз…

Да, в последний раз! Один такой же раз стал последним для Прасковьи Щербатовой!

Я отказалась наотрез.

– Да что же вы со мной делаете? – вскричал князь Борис. – Неужто отправляться мне к шлюхам или брюхатить крепостных?! Вспомните ваш долг супруги!

Наверное, всякая жена должна была при таких словах исполниться ревности или жалости и открыть ворота крепости, но это золотистое колье, которое носила княгиня Анастасия Валентиновна Щербатова, стало моим кошмаром – и в то же время помогало мне держаться. Дверей я не открыла.

В ту же ночь я отправила двух слуг верхами: одного к моей матери, другого – к Татьяне Васильевне, и наутро обе матроны явились для моей защиты.

Впрочем, к утру и Борис Николаевич образумился и выслушал их вполне спокойно и достойно. Он дал слово не прикасаться ко мне до родов и после них – пока не будет на то получено дозволения докторов. Мы уговорились, что жить станем до родов раздельно, но мне нужно еще было получить дозволение государыни оставить фрейлинскую службу и снова поселиться у родителей в Москве.

Никогда не забуду этот разговор с ее величеством…

Мы были на аудиенции вместе с матушкой, и, собственно, она сама все поведала императрице, которая слушала молча, не глядя на меня, лишь изредка приподнимая брови, словно речи моей матери ее изумляли.

Меня била дрожь ужасного стыда, я чувствовала себя какой-то преступницей, мне казалось теперь, что я во власти придуманных, несуществующих страхов, что никакой ужасной тайны в смерти Прасковьи Щербатовой не было, она умерла по какой-то другой, естественной причине…

Но вдруг ее величество вскинула на меня глаза – и мы с матерью ахнули: они были полны слез.

– Ах, Боже! Как я вас понимаю! – простонала императрица.

– Государыня, простите! – вскричали мы с моей матерью, падая к ее ногам, угадав, что нам на миг приоткрылась такая тайна венценосной семьи, которую любой здравомыслящий человек предпочел бы не знать.

Ах, все женщины испытывают одно и то же, и даже самый любящий муж – всего лишь мужчина, для коего похоть его превыше всего…

– Моя жизнь принадлежит вам, – бормотала я, целуя ее руки и обливая их слезами. – Я вечно буду вас благословлять и служить вам!

– Встаньте, моя милая девочка, – сказала императрица. – Я принимаю вашу преданность и умоляю не забывать о ней, когда вы вновь воротитесь ко двору.

С этими словами она ушла, оставив нас коленопреклоненными, умиленными, растроганными – и недоумевающими. Как можно было усомниться в нашей преданности?!

Я и не подозревала, что императрица уже тогда заметила особенные взгляды, которые бросал на меня государь, и понимала, что, даже если сейчас я, промыслом Божьим, избавлена от его внимания, он был не из тех, кто забывает женщин, вызвавших у него влечение, а потому – рано или поздно! – мне придется или сдаться на его милость, или противостоять ему – во имя преданности императрице.

Александра Федоровна обожала своего мужа, но хорошо его знала, все его мужские секреты были для нее как на ладони. Ее любовь была любовью неизмеримой: она принимала государя со всеми его достоинствами и пороками, и неведомо даже, что в нем она любила больше. Сам же он знал об этом, боготворил свою жену, но переделать себя не мог, даже если бы пожелал.

А он и не желал.

Как я потом узнала, моим отъездом от двора император был не слишком-то доволен, однако не воспротивился решению государыни, возможно философски рассудив, что все, что должно случиться, случится в свое время, ну а коли нет, то, знать, не судьба.

Словом, понятия не имея о тайне Нарышкиных, он все же безотчетно ждал исполнения старинного предсказания!

…Будь я подлинным мемуаристом, который не сомневается, что будущие читатели воспримут его записки как свидетельство эпохи, я непременно присовокупила бы здесь некое кокетливое высказывание: мол, в книге моей бессмысленно искать точных цитат и описаний. Я рассказываю вовсе даже не об эпохе, а о том, что меня всегда более всего волновало в жизни: об отношениях мужчин и женщин, вернее, об отношении некоторых мужчин к одной женщине – ко мне. Я помню, как хохотала, прочитав в свое время у Сент-Бёва отзыв о записках одного из моих любимейших – не считая Бальзака и Дюма-отца! – французских писателей аббата Мишле: «Он слишком большое внимание уделяет сексуальным отношениям, это насмешливый фавн, заглядывающий через плечо Клио в попытках увидеть ее грудь»[13]13
  Шарль Огюстен де Сент-Бёв – французский литературовед, литературный критик и мемуарист.
  Жюль Мишле – историк и публицист, представитель романтической историографии, автор знаменитой книги «История французской революции», которую исследователи считали весьма субъективной. Записки Зинаиды Ивановны относятся именно к жанру романтической историографии, оттого труды Мишле ей так близки.
  Клио – античная муза истории.


[Закрыть].

То же самое можно сказать о моих воспоминаниях, но, поскольку ничья женская грудь, кроме моей собственной, меня никогда не интересовала, вполне можно сказать, что я заглядываю через плечо Геродота, Плутарха или обоих Плиниев в попытке увидеть их… чресла!

Вернусь, впрочем, к описываемым событиям. Я спокойно перенесла беременность и в положенный срок родила сына – к невероятному восторгу всех Юсуповых, заполучивших наконец долгожданного наследника всех своих богатств и знатного имени. Николай остался моим единственным сыном. О втором ребенке я не желаю писать здесь, так же как не могу больше писать о моей матери[14]14
  Дочь Зинаиды Ивановны родилась мертворожденной; мать трагически погибла при пожаре в их доме в Москве (прим. ред.).


[Закрыть], хотя они навеки останутся в моей памяти.

…В одной из ниш Нотр-Дама находится каменная статуя святого Марселя, поражающего дракона. Предание гласит, что это чудовище выползало по ночам на кладбище из разверстой могилы и пожирало людей. Испуганные парижане явились к своему пастырю и молили о помощи. Святой Марсель поразил монстра своим посохом.

Я могу сравнить с этим чудовищем нашу память, наши воспоминания, которые выползают оттуда, где они должны быть погребены. Смерть, только смерть – вот тот «святой Марсель», который навеки загонит их обратно в бездны преисподние…

Однако продолжу. Как-то раз моя свекровь обмолвилась о некоей семейной легенде рода Юсуповых, о каком-то проклятии, насланном на неверных выкрестов (происхождение этого рода татарское) казанской царицей Сююмбике. Я пропустила все это мимо ушей, поскольку отродясь была совершенно не суеверна, даже домовых и леших не умела пугаться. Однако моему сыну, молодому князю Николаю Борисовичу (полному тезке своего деда!), легенда впоследствии пришлась очень по душе. Он даже книгу написал «О роде князей Юсуповых», в которой рассказал об этом проклятии и опоэтизировал его. Мне всегда были чужды и образ жизни, и душа моего сына, который начисто рассорился со мной после моего отъезда за границу и чрезвычайно осуждал мой второй брак. Молодому князю Николаю Борисовичу жить бы в Индии, где вдова должна восходить на погребальный костер супруга! Он с наслаждением, кое доступно лишь подлинным историкам, смаковал в своей книге подробности несчастий, которые обрушивались на семьи его предков, в результате чего в каждом поколении выживал один лишь сын. Дай он себе труд взглянуть непредвзято на историю других родов, он и там обнаружил бы страшные тайны, достойные пера романиста, особенно обладающего должным полетом фантазии. Ну что ж, Николай по крови Юсупов, а кровь эта проникнута суевериями. А я навсегда осталась достаточно чужой этому роду, всегда предпочитала, чтобы прежде всего упоминалась моя девичья фамилия – Нарышкина, а уж потом фамилия мужа. И с меня довольно тайны Нарышкиных, чтобы обременять себя еще и тайною Юсуповых. Оттого затруднять себя пересказом глупых семейных легенд, с которыми позднейшие потомки носятся, как курица с яйцом, я не намерена.

Между прочим, я заметила странную закономерность: женщины, которые выходили замуж за Юсуповых, то есть попадали в семью, так сказать, со стороны, вообще относились к этой легенде скептически, чего не скажешь об их дочерях и сыновьях, истинных представителях рода. Скажем, и моя свекровь, и я сама, и моя нелюбимая сноха Рибопьер[15]15
  Князь Николай Борисович Юсупов-младший был женат на Татьяне Александровне Рибопьер.


[Закрыть] только плечами на сей счет пожимали. Однако мне приходилось слышать сплетни, будто я мужа от супружеского ложа отлучила, поскольку не хотела «плодить мертвецов». Какая оскорбительная чушь! Виной была наша взаимная неприязнь, можно сказать отвращение, которое между нами с князем Борисом со временем возникло, и ничто иное, – ну а семейная легенда послужила только удобным предлогом. Однако и сам Борис Николаевич, и его отец, старый князь, и наш сын с этим глупым суеверием нянчились, как с фамильной драгоценностью. Такова же и моя внучка Зинаида, которая вышла за этого недалекого красавчика Сумарокова-Эльстона. Бестолковы и суеверны оба до крайности, в них пошел и их старший сын Николай; очень хотелось бы надеяться, что мой младший внук Феликс – чудесное дитя, восхитительное! – окажется человеком здравомыслящим[16]16
  Об этом проклятии и об отношении к нему потомков Зинаиды Ивановны Нарышкиной можно подробнее прочитать в книге Елены Арсеньевой «Юсуповы, или Роковая дама империи», издательство «Эксмо».


[Закрыть].

…Сына своего, как и водилось в те времена, я сама не кормила: на то имелись мамки из крепостных. Поэтому я довольно быстро смогла вернуться к своей фрейлинской роли. Надо сказать, что положение замужних фрейлин при дворе – тем паче не свитных, которые и жили при особах царской фамилии, и непрестанно несли свою службу, а фрейлин высочайшего двора – было особое. Государыня, которая сама являлась образцом жены и матери, понимала, что для женщины главное – семья, а не служение, в отличие от мужчин, для которых долг перед императором и службой державе должен быть превыше всего. Поэтому фрейлин двора не оставляли на ночные дежурства при покоях императрицы: мы возвращались ночевать домой, да и часы наших дневных присутствий были свободны и недолги. Скорее это была почесть, чем обязанность, а иногда и прямое удовольствие, например чтение вслух последних литературных новинок.

Помню, читала я ее величеству – ей особенно нравилось слушать, как я по-русски читаю! – только что напечатанное дивное стихотворение Пушкина «Цветок»… Ах, я его всю жизнь обожала и считала чуть не лучшим из того, что он создал! Я сама теперь цветок засохший, безуханный, и по сю пору напоминают мне эти стихи все, что со мной случалось, и любовь, и разлуки, и забвение, и не могу удержаться от слез, когда читаю это:

 
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
 
 
Где цвел? когда? какой весною?
И долго ль цвел? и сорван кем,
Чужой, знакомой ли рукою?
И положен сюда зачем?
 
 
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
 
 
И жив ли тот, и та жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
 

Точно так же я плакала и когда читала его впервые, хоть еще не испытала ни любви, ни разлуки, вот разве что с Серджио… Словом, я плакала, и государыня, глядя на меня, очень тогда встревожилась.

Ее величество вообще была ко мне особенно внимательна, заботлива, часто расспрашивала о сыне моем, тревожилась, что я его надолго оставляю, и когда я однажды предложила заменить на ночном дежурстве внезапно заболевшую свитную фрейлину, уж не припомню, кого именно, Александра Федоровна весьма воспротивилась и велела мне ехать домой. Я была, конечно, тронута такой заботливостью, но беда в том, что уже понимала, откуда у этой заботливости, грубо говоря, ноги растут…

Не хвастая могу сказать, что красота моя в то время расцвела несказанно, и глаза государя, на меня устремленные, говорили слишком много.

Какое счастье, что я в то время ни о каких древних глупых предсказаниях насчет Нарышкиной-фаворитки не знала, не то чувствовала бы себя дура дурой и непременно натворила бы глупостей! И долгие годы ничего не знала, до самой смерти отца моего в 1848 году. А пока…

А пока голова моя от взглядов императора кружилась. Мне было и лестно, и страшно, и стыдно… Потом, спустя многие годы, приходилось мне заглядывать в кое-какие воспоминания об этом прекрасном человеке, той же Россет, в замужестве Смирновой, или, к примеру, мадемуазель Тютчевой, этой сушеной селедки, которая, такое впечатление, из утробы матери таковой же и явилась, бесчувственной и холодной, а ведь ее отец был и поэт великий, и мужчина отнюдь не из последних. И эти, и подобные им дамы благочестиво поджимали губки, когда речь шла о том, что Федор Афанасьевич Тютчев назвал «васильковыми чудачествами» императора. Смирнова это выражение лихо подхватила, не поручусь, что и не присвоила, да, впрочем, не в том суть. Лет десять тому назад в Париже сделалась я невольной слушательницей одной приватной беседы. Немолодая дама, русскую в коей можно опознать только по раскормленным левреткам, одну из которых звали почему-то Машенька, а другую – Палашка (самое забавное, что издавна в России собачонок называли на французский манер – Жужу, Мими, Фифи, ну и прочее в этом же роде), болтала с другой немолодой дамой – англичанкой, судя по ее выговору. Я мгновенно поняла, что дама вдохновенно делится своими воспоминаниями о жизни при дворе:

– О, император Николай Павлович был истинным самодержцем! Повелителем и в своих поступках, и в правлении страной, и в любовных историях. Если он отличал женщину – на прогулке, в театре или в свете, – он делал знак дежурному адъютанту. Тот сразу понимал, что особа, привлекшая внимание государя, должна попасть под особенный надзор. Немедля предупреждали ее супруга, ну а если она была девица, то родителей…

– Предупреждали о чем? – с туповатым видом перебила англичанка.

– О чести, которая им выпала! – снисходительно пожала плечами русская. – Нет примеров, чтобы это отличие было воспринято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом неизвестны примеры, чтобы мужья и отцы этих особ не извлекали преимущества и даже прибыли из…

– Из своего бесчестья? – подняла жидкие белесые бровки англичанка.

– Что же тут бесчестного? – изумилась моя соотечественница. – Стать подругой великого человека – пусть ненадолго, но снять с его плеч невыразимую тяжесть, облегчить его ношу, проявить, в конце концов, верноподданнические чувства – это не бесчестие, а честь! Это, если угодно, государственный долг!

– Да неужели ваш император никогда не встречал отказа? Неужто его жертва ему не сопротивлялась?! – так и взвилась англичанка, у которой клеймо «старая дева» горело во лбу столь же выразительно, как у преступников, клейменных по жестокому приказу Павла Первого, горело во лбу слово «вор».

– Жертва?! – еще пуще изумилась дама. – Да вы в уме ли?! Как можно быть жертвой императора?! Никто и никогда не отказывал ему. Как это вообще возможно?!

Мне стало смешно, ибо вид обеих говорил о крайнем возмущении друг другом.

– Берегитесь, мадам, – прошипела скандализованная англичанка, – ваш ответ таков, что я могу заподозрить, будто и вы… будто и вы тоже… – Тут она замялась, словно не в силах была произнести ужасные слова.

– Ну да, я тоже! – гордо ответила моя соотечественница. – В свое время я поступила, как поступали все. Более того, открою вам тайну: мой муж никогда не простил бы мне, откажи я его величеству.

По лицу англичанки было видно, что она непременно призвала бы на голову своей собеседницы анафему, будь священником и имей право сие исполнить. Однако этого ей было не дано, а потому сей особе пришлось поспешно удалиться, подхватив подол, словно она спешила перешагнуть самую грязную лужу на свете. Этим она якобы выразила свое презрение и свою брезгливость. К несчастью, подняла она подол так высоко, что сделались видны затрепанные края нижних юбок и стоптанные каблуки ее башмаков…

Я с трудом сдержала смех, поглядывая на даму с левретками. Я не узнавала ее: возможно, забыла лицо, а возможно, она просто не входила в число тех, кто бывал при дворе, так что мы не встречались и не были знакомы. Ведь внимание императора простиралось на дам всех сословий, вплоть до самых простых! В свое время в кулуарах шепотком, но очень оживленно обсуждался чудный по своей нелепости пассаж – как раз на эту тему. Не могу удержаться, чтобы тут его не описать, ибо он некоторым образом схож с тем приключением, которое я и сама пережила и о котором расскажу, когда придет черед.

Итак, государь очень любил гулять по Санкт-Петербургу один, в простой шинели и каске, а если ездил, то в обычных санках, без всякой охраны, не в пример своему сыну, который берегся-берегся, да так и не уберегся от неминучей судьбы… И вот как-то раз, гуляючи, Николай Павлович приметил молоденькую девушку, которая показалась ему до того привлекательной, что он не удержался и заговорил с ней, не открыв своего имени и звания. Девица скромно отвечала, что она белошвейка, живет с матерью-старушкой без особенного достатка. Государь был весьма приветлив и обходителен, а она держалась с ним наивно и запросто, словно с обычным офицером, в меру развязно и обещающе, так, что он приступил к ухаживаниям. При своей опытности он тотчас понял, что девица из тех, что ко всякому добры, однако он очень любил этакие незатейливые приключения, видя в них разнообразие бонтонности, которая в его жизни преобладала. Сговорились, что назавтра «офицер» пожалует на квартиру к своей приветливой знакомой. Люди, которые знали тонкости его натуры, уверяли, что он был в отменном расположении духа в тот день, а вечером исчез – но вскоре воротился в еще более прекрасном настроении и весь вечер вдруг, ни с того ни с сего, то и дело принимался хохотать.

Что же случилось? Вовсе не то, чего следовало бы ожидать!

Когда Николай Павлович – в своем обличье скромного офицера – постучал в калитку дома, который был подробно описан девицею, ему отворила служанка, которая при виде его скорчила гримасу и проскрежетала: «Подите вон, господин хороший, нечего вам тут околачиваться, нынче барышня никого не принимает, ей нынче не до вашего брата-офицерика, нынче к нам в гости сам царь-государь ожидается!»

И захлопнула калитку прямо перед носом самого «царя-государя»…

Случай сей – истинная правда, мне о нем рассказал граф Петр Андреич Клейнмихель, довереннейшее лицо государя и один из самых верных его друзей или рабов, кто как рассудит. А потом, спустя много лет, я сама попала в почти совершенно такую же с ним историю!

Но о той истории я расскажу попозже, когда черед в моих воспоминаниях дойдет до моей величайшей тайны, до упомянутого скелета в шкафу, а пока вернемся к разговору тех двух дам…

Они решительно не понимали друг друга просто потому, что одна была русская, а другая – англичанка, родом из страны, где сама королевская персона уже превращалась в фигуру необязательную, где каждый человек ощущал себя в праве презрительно скривить по адресу венценосца гримасу и обсудить, и осудить его. Французы – какими я их застала и какими я их знаю вот уже более пятидесяти лет – таковы же. Наверное, надо отрубить голову своему королю, чтобы обрести эту омерзительную свободу осуждения государей. Признаюсь, живя во Франции, я этой же свободой порядочно-таки заразилась, а потому позволяла и позволяю себе поднимать брови и презрительно усмехаться, когда до меня доходили и доходят слухи о шашнях покойного Александра Николаевича или о женитьбе его сына, этого inverti[17]17
  Извращенец (фр.).


[Закрыть], великого князя Сергея, на Элле Гессенской с ее наследственной hеmophilie[18]18
  Гемофилия (фр.). Подробнее об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Еще одна из дома Романовых», издательство «Эксмо».


[Закрыть].

Однако я в то же время прекрасно понимаю различие между сутью европейца и человека исконно русского, который всегда в душе остается крепостным своего господина и для которого неповиновение воле или желанию господскому – такой же нонсенс, как для европейца – беспрекословное подчинение. Надо надеяться, ни я, ни мои потомки не доживут до тех кровавых времен, когда и в России головы самодержцев покатятся с плеч и в душах моих добродетельных и богобоязненных соотечественников воцарится то желание свободы любой ценой, которое я называю мертвящим…

Но вернемся все же ко мне и моим отношениям с государем Николаем Павловичем, вернее, к его тайным отношениям со мной.

Итак, императрица Александра Федоровна ласково отказала мне, когда я готова была заменить на дежурстве другую даму. Ну что ж, до меня доходила сплетня о том, что к одной хорошенькой фрейлине государь изволил проявить внимание, как раз когда она была на дежурстве при спальне императрицы, у которой случилось женское нездоровье. Разумеется, дама не отказала исполнить свой государственный долг в рабочем кабинете императора, куда была немедля сопровождена. Предполагалось, что ее величество об этом не узнает, но она, конечно, узнала… свет не без добрых, вернее, не без злых людей! Ну и нынче Александра Федоровна решила – поскольку у нее опять были женские дни, – что лучше ей уберечь меня и своего мужа от взаимного искушения.

Ну что ж… Я не гадалка и не стану даже пытаться предсказать, что могло бы случиться. Расскажу лишь, что случилось. И это уже не моя тайна… То есть какое-то время она была тайной, но вскоре стала секретом Полишинеля.

В самом деле, история в тот вечер вышла презабавнейшая! На смену заболевшей была вызвана фрейлина Катрин Мусина-Пушкина. На нее государь давно поглядывал недвусмысленно, а узнав, что нынче она на дежурстве, решил осуществить свои мужские намерения. Однако получил отказ, и какой решительный! Девица, отбиваясь, шипела: она-де не способна на низость по отношению к милой, доброй императрице… Государь был так изумлен, что оставил ее в покое и впервые в жизни ощутил уважение к другой женщине, кроме жены. Отныне он поглядывал на Катерину Петровну чуть ли не как на святую непорочную деву, как вдруг… как вдруг, спустя год или два, она занемогла, отпросилась в отставку и перестала появляться при дворе, а вскоре по Петербургу пополз слух: Мусина-Пушкина, мол, беременна. Называли и того, кто сделал брюхо. Когда секрет вскрылся, виновником оказался молодой князь Сергей Трубецкой – само собой, не этот проклятый мятежник, который сгнил во глубине сибирских руд, а сын князя Василия Сергеевича Трубецкого, красавец, бретер, каких свет не видывал, совершенно без царя в голове… Признаюсь, мне казалось в свое время, что под его влиянием сбился с пути мой Жерве… впрочем, здесь скорей виновен был этот порочный мальчишка Лермонтов, всегда я его терпеть не могла!

Так вот о Трубецком. Государь сразу понял, что Мусина-Пушкина отказала ему – ему! – потому, что была влюблена в другого. Особенно разъярило его то, что этим другим оказался Трубецкой, брат кавалергарда Александра Трубецкого, по прозвищу Бархат, которого весьма отличала и с которым даже кокетничала – о, совершенно невинно, но все же кокетничала! – императрица. Оказывается, старшие Трубецкие – а может, и Мусины-Пушкины, теперь уж не припомню – не давали любовникам согласия на брак. Государь немедля распорядился их поженить, сообщив всем, что они уже год как тайно обвенчаны, а потому ребенок их родится в законном браке. Их дочь назвали Софьей, и я хорошо ее знала в последующие годы в Париже, куда она прибыла как супруга бывшего посла Франции в России герцога Шарля де Морни, единоутробного брата императора Наполеона III. Собственно, их брак устраивался, еще когда я была в России, и мой роман с Луи-Шарлем Шово происходил отчасти под покровительством де Морни, при котором мой будущий супруг служил.

Еще несколько слов о Трубецких: после рождения дочери они расстались (ползали по столице гнусные слухи, будто ее отцом был император, и хотя Сергей отлично знал, кто именно обрюхатил его любовницу, все же у него недостало ума не верить глупостям: он корил жену, ревновал, подозревал и превратил ее и свою жизнь в сущий ад), Сергей уехал с Лермонтовым на Кавказ и был – вместе с Жерве – его секундантом в день роковой дуэли. Потом, уже в зрелые годы, он увел жену у господина Жадимировского, оба очень страдали из-за своей любви, и их можно только жалеть. Сплетничали, будто и тут Трубецкой перешел дорогу императору, но, по моему мнению, это сущая чепуха, – ну вот что за манера описывать этого великого человека, русского государя, каким-то пошлым юбочником!

Пора теперь поговорить о моей семейной жизни, которую трудно было называть удачной, и это никакая не тайна, а общеизвестная вещь. Своей необузданной страстностью в первые месяцы после нашей свадьбы мой муж уничтожил во мне всякую к нему тягу. Конечно, и воспоминания о моей предшественнице, его несчастной супруге, тут продолжали играть свою губительную роль. Я нипочем не желала ездить в Спасское-Котово, в церкви которого была могила бедной жертвы страстей князя Бориса Николаевича, и стыдно пересказать, к каким только уловкам я для этого не прибегала, как подкупала врачей, чтобы они снова и снова свидетельствовали, что я нипочем не могу исполнять свой супружеский долг!

Как ни была я занята собой, я все же замечала, что прислуга во всех наших домах постоянно меняется: то одна, то другая горничная девка, посудница или швейка делались брюхаты и удалялись в деревни, где выдавались замуж за вдовцов или бобылей и рожали… как я отлично понимала, побочных детей моего мужа. Для сих отпрысков существует много омерзительно – грубых и оскорбительных слов, однако я всегда избегала употреблять эти слова, потому что несчастные младенцы совершенно не виноваты в тех непростых отношениях, которые сложились между мной и князем Борисом Николаевичем.

Шло время. Муж мой видел, что я с охотой провожу время в свете – и как можно меньше стараюсь оставаться в его обществе; что мое «слабое здоровье», о котором ему постоянно твердят врачи, совершенно не мешает мне танцевать бал за балом напролет; что унылое выражение, видеть которое он привык на моем лице, сменяется счастливой улыбкой, стоит мне оказаться среди любезных кавалеров, коих всех превосходил любезностью император.

Что и говорить, я с самого рождения имела все необходимые свойства для роли кокетки, а светская жизнь довела их до совершенства!

И вот Борис Николаевич, даром что слыхом не слыхал о Сильвестре Медведеве и его «любви государя», вообразил, что император Николай Павлович – его удачливый соперник или вот-вот станет таковым. Я уже говорила, что характер у моего супруга был особенный. Ему чудилось, что баснословное богатство и особенное положение его весьма уважаемого отца дает ему право на любые причуды, в том числе, как выразился один умный человек, граф Модест Андреевич Корф, «ничем не стеснять себя в выражениях своих мыслей и понятий, ни в свете, ни даже в разговорах с государем, и позволять себе такую непринужденную откровенность изъяснений, которой не спустили бы никому другому».

И вот с самым невозмутимым видом – как забавно выражаются французы, tranquille comme Baptiste[19]19
  Спокойный, как Батист, – имеется в виду персонаж народного театра, известный своей невозмутимостью.


[Закрыть] – князь Борис однажды заявил императору и императрице, что с супругой у него вот уже более года нет сношений, что ее здоровье сильно подорвано родами, а постоянные балы усугубляют ее женскую немочь, а оттого ей надобно серьезно лечиться на водах. То же-де советуют и врачи. А посему он просит у их величеств дозволения взять меня с собой во Францию, куда отбывает со служебным поручением. Он будет заниматься делами, а я – лечиться морскими купаниями.

Ну, минеральные воды и всякие купания тогда сделались необычайно популярны! «Все шлют Онегина к врачам, те хором шлют его к водам» – помните, у Пушкина? Водами лечили все подряд, от желудочных расстройств до сердечных, в том числе и женские болезни, причем состав и качество сих вод большого значения не имели.

Разумеется, дозволение меня туда везти было князю Борису дано, хотя государь недоуменно приподнял брови: ведь муж мой в то время служил в Министерстве финансов, и, конечно, было удивительно, какие-такие служебные дела ему надо делать в Париже и не бесцеремонная ли это выдумка. Однако присутствовавший при сем Александр Христофорович Бенкендорф сделал таинственное лицо, и император сказал: «Ах да!», видимо что-то вспомнив, после чего разрешение Борису Николаевичу на отъезд было дано.