Текст книги "Будьте прокляты, палачи"

Глава V. Домашний очаг

За четырнадцать лет до гибели…

Детский смех за окном сменился перепалкой, в ребячьих голосах зазвучали обида и слезы. Отойдя от плиты, Элена выглянула на улицу:

– У вас все в порядке?

Две девочки лет семи как по команде подняли головы и тут же, указывая друг на друга, затараторили:

– Тетя, это она виновата!

– Нет, не я, а ты. Жадина! Жадина!

– Но это мой мячик!

– Мой! Честное слово!

– Тихо! – Элена строго погрозила малышне пальцем. – Будете ссориться, останетесь без пирога. Подождите немного, скоро Игор придет, он с вами поиграет.

– А когда? – почти хором спросили девчушки, моментально забыв о ссоре.

– Уже скоро.

Маленькие гости Элены успокоились, вновь занялись мячиком, а женщина прикрыла окно, задумалась, размышляя о сыне. Он давно должен был вернуться с работы, но никогда не появлялся вовремя, пропадал где-то вечерами, приходя домой поздним вечером. Собственный день рождения и приезд тети с племянницами ничего не изменили. Когда-то Игор обожал домашние праздники, а особенно подготовку к ним, вертелся на кухне, норовя стянуть что-нибудь вкусненькое, а сегодня утром даже не вспомнил о дне рожденья, наспех перекусил и вместе с отцом отправился в порт, где работал уже почти полгода. Сын все больше отдалялся от семьи, трещина в отношениях пролегла между ними пару лет назад, когда внезапно уехала его любимая девушка. Элена подозревала, что не только несчастная любовь лишила Игора покоя, и его голова занята опасными, дурными мыслями. Она чувствовала, что больше не может влиять на повзрослевшего сына, и от этого становилось страшно. Но сегодня был его день рожденья, в гости приехала сестра Элены Анна с детьми, а к ужину должны были подойти старшие сын и дочь, жившие отдельно от родителей, и Элене следовало сделать все, чтобы праздник удался. Вздохнув, женщина отошла от окна и присоединилась к сестре, колдовавшей над яблочным пирогом.

Тревоги исподволь отступали, тихий уют дома успокаивал, завораживая и утоляя душевную боль. Булькали кастрюльки на плите, на столе, обсыпанном мукой, лежал большой кусок теста, пахло яблоками, корицей, анисом. Домашний очаг охраняли старая мебель, помнившая дедушек и бабушек, милая клетчатая скатерка, потертые фаянсовые тарелки. Дом. Тихая гавань, где можно укрыться от всех земных невзгод.

Анна плела из теста тонкие жгуты, продолжая неспешный разговор, прерванный детской ссорой. Она говорила о домашних делах, о муже, ушедшем в плаванье почти на полгода, вспоминала соседей, общих друзей, и ее речь тихим журчанием вливалась в магическую атмосферу дремлющего дома. Но вот интонации изменились, в голосе послышалось возмущение.

– Представляешь, моя соседка Клаудиа, решила продать дом.

– Продать дом?! – Элена с недоумением посмотрела на сестру. – За что?

– Квартал хотят пустить под застройку дорогими виллами для этих… Ей предложили хорошие деньги.

– И она согласилась?

– Охотно. Не понимаю только, как она будет смотреть в глаза своим детям? Дом снесут, убьют, проще говоря, и сделают это с ее согласия. Ладно бы Клаудию заставили, но ее подкупили деньгами! Другие отказались, а она согласилась. Не могу понять таких людей!

В кухне воцарилось молчание. Анна аккуратно укладывала жгуты на пирог, а Элена начавшая мыть посуду, снова задумалась, представив весь ужас того, о чем говорила сестра. Дом казался живым существом, он оберегал, защищал своих обитателей, помнил все горести и радости, пережитые в нем.

Дом собирал семью воедино и скреплял кровную связь. Дом нельзя было терять. Никогда. В нем поселилась память, в нем продолжали жить все те, кто уже покинул этот мир, и оставить дом означало бы предать их, разорвать связь поколений, стать никем. Убить собственный дом… От этой мысли становилось холодно, и страх закрадывался в сердце. А Игор не приходил и не приходил, болтаясь где-то вдали от родного очага.

«Пожалуйста, защити моего сына, – мысленно прошептала женщина, поддавшись неожиданно нахлынувшему чувству щемящей нежности, тепла и веры, – пожалуйста, не пусти их сюда, спрячь моего непутевого мальчика, спаси…» Ее пальцы ласково скользнули по вымощенной кафелем стене, а потом Элена, словно очнувшись от наваждения, принялась энергично мыть кастрюлю, слушая монотонный голос сестры, делившейся всеми накопившимися со времени предыдущей встречи сплетнями.

– Как тебе повезло, Анна, что твои дети еще маленькие, – не к месту произнесла Элена, продолжавшая думать о сыне. – Как тебе провезло!

А воздух наполнял чудесный аромат свежей выпечки – запах дома, семьи, спокойного счастья…

– Привет! Привет! – только что вошедший в дом Игор обнял детей Анны, души не чаявших в своем неунывающем, выдумывающем веселые игры двоюродном брате. – Привет, привет, привет!!!

– А мы тебя сначала к обеду ждали, потом к ужину.

– Но к ужину я успел! Прости, мам, что опоздал. Хотел прийти раньше и вот задержался, – по лицу Игора промелькнула тень, но он улыбнулся, стараясь не выдать свою печаль и не огорчать липнувших к нему детишек.

Почти сразу после возвращения Игора в дверь снова позвонили. На пороге стояла сестра именинника вместе со своим мужем. В доме зазвучали веселые голоса, послышались шутки и смех, зашуршали яркие обертки подарков. Чуть позже подошел и старший брат Игора, сопровождаемый неугомонным сорванцом-сынишкой и вечно недовольной чем-то женой. Вскоре вся семья собралась за накрытым в гостиной столом. Вернулся из гаража отец, надела нарядную блузку мать, неугомонные сестренки снова едва не поссорились, решая, кому из них сесть ближе к Игору А потом в бокалы потекло темное терпкое вино, голоса оживились, и незаметно рассеялась неловкость, возникшая из-за опоздания виновника торжества.

Вопреки всему, праздничный ужин получился веселым. Присутствие малышни рассеивало горькие мысли, и Игор не мог не улыбаться в ответ, когда видел сияющие радостью лица детей и слушал их наивную болтовню. Он и сам смеялся, шутил, радуясь, как ребенок, лежавшим на столе вкусностям и самодельным подарочкам, которые приготовили ему маленькие кузины. Позже, когда гости ушли, детей не без труда уложили спать, а мать с тетей уединились на кухне, Игор поплелся в спальню. Праздник закончился, и на время отступившие горькие мысли вновь завладели сознанием.

Рука потянулась к телевизионному пульту. Хотелось посмотреть какой-нибудь бездумный тупой фильм, где все герои были счастливыми, небо – бирюзовым, а улыбки – ослепительными. Но первый же образ, возникший на экране, словно ножом по сердцу полоснул. Полицейский в черной маске с азартом срывал со стены плакаты, комкал их и швырял себе под ноги. На центральном канале шел репортаж об очередной кампании по уничтожению фотографий политзаключенных. Оккупантам было недостаточно физически расправиться со своими противниками, они стремились искоренить саму память о тех, кого называли террористами и врагами рейха.

Если кто-то пытался защищать политзаключенных, его обвиняли в пособничестве террористам и бросали в тюрьму, если кто-то имел свое мнение, относительно происходящего в стране, и открыто заявлял о нем – также оказывался в тюрьме. Правозащитники, адвокаты, журналисты и писатели рассматривались оккупационными властями как потенциальные преступники, но тяжелее всего приходилось родственникам осужденных. Тяготы и страдания, выпавшие на долю семей «террористов», превращались в медленную, растянувшуюся на годы, а то и на десятилетия, пытку, но никакое давление не могло принудить их бросить попавших в беду близких людей. Наверное, только эта самоотверженная любовь позволяла выживать тем, кто находился в земном аду, на грани жизни и смерти.

«Нельзя забывать о тех, кто страдает, нельзя наслаждаться жизнью, когда кровоточит незаживающая рана» – эта истина передавалась из поколения в поколение, став для части общества непреложным законом. Не для всех. Большинство предпочитало ничего не видеть, не слышать и не замечать, существуя в ограниченном мирке собственных бытовых интересов. Однако в равнодушной толпе всегда находились люди, близко к сердцу принимавшие чужую боль. А потому вновь и вновь появлялись на улицах фотографии брошенных в фашистские застенки девчонок и мальчишек, регулярно проходили демонстрации в поддержку политзаключенных, и безоружные шли против полицейских дубинок, водометов, резиновых пуль…

Сидя у телевизора и всматриваясь в бесчувственные лица тех, кто нагло разглагольствовал о гуманизме, демократии и морали, Игор представлял матерей, которых не пускали на короткое свидание с осужденными пожизненно сыновьями, молодых ребят, ставших после пыток инвалидами, всех тех, кого зверски замучили в фашистских застенках. Хотелось вдребезги разбить телевизор, но он сидел неподвижно, и только кулаки сжимались все сильнее. Игор понимал, что не имеет права отстраненно наблюдать за тем, как лицемерные убийцы творят несправедливый суд. Он обязан помочь тем, кто попал в беду, обязан бороться со злом, лично он, не дожидаясь, когда появится какой-нибудь герой-спаситель на белом скакуне.

Душа болела. Не отпускало ощущение, будто он прикоснулся к какой-то ядовитой зловонной мерзости, и теперь существовал только один способ избавиться от этого яда. Музыка. Запрещенные песни на родном языке. Песни борьбы и протеста. Они, словно океанский ветер, врывались в затхлую темницу, разжигая пламя свободы. Игор включил старенький плеер, лег на кровать, закрыл глаза, стремительно уносясь в мир мечты и надежды.

В дверь постучали. Так и не дождавшись ответа, мать вошла в комнату.

– Что случилось, Игор?

– В моей жизни ничего. Все нормально. – Он отложил наушники, из которых лилась отчаянная, переворачивающая душу и зовущая в смертный бой музыка. – Просто еще один день прошел. Тупо. Впустую.

– Случилось. Я же вижу. Ты много смеялся, но в твоих глазах тоска.

Элена села рядом, хотела обнять сына, погладить по голове, прижать к себе, но он напрягся, подался назад, словно боясь материнской ласки, превращающей его в ребенка.

– Не надо, мама.

– Как хочешь. Но ты так отдалился в последнее время, словно и здесь, и не здесь. Думаешь, я тебя не понимаю? Когда-то я тоже была молодой, слушала песни. Мурашки по коже бегут от этих слов и музыки. Они пьянят сильнее вина. Послушав их, кажется – умирать легко, и так хочется поскорее отдать свою жизнь ради великой цели. Но это ловушка. Нельзя умирать за песни.

– Мама!..

– Ага… Я старая тетка, которая ничего не смыслит в борьбе. Примерно это ты собирался сейчас сказать или подумал. В юности мы рисковали больше, чем современная молодежь. Тогда были другие порядки, куда более жесткие, нежели теперь. А наша компания ничего не боялась, мы горланили песни, смеялись над смертью, думая, что ей с нами не совладать. Такое вытворяли… Рассказывать не буду, а то вдохновлю дурным примером. И ко всему прочему не пропускали ни одного митинга, всегда оканчивавшегося столкновением с полицией. Для нас это была крутая забава. Девчонки, наравне с парнями, швыряли в полицейских булыжниками, а потом лихо удирали от погони. Все эти глупости я проделывала в компании своей лучшей подруги. Мы были очень близки. Жили по соседству, вместе учились, играли, вместе «вступили в борьбу», вместе нашли парней, влюбившись почти одновременно. Никаких тайн, никаких секретов. И вот, накануне одной из акций она призналась, что беременна. Я попробовала отговорить Александру идти на митинг, но она только рукой махнула, мол, что может со мной случится? Случилось. Тогда нам не повезло, и многих жестоко избили дубинками. В том числе и мою подругу. Сотрясение мозга, несколько сломанных ребер, но самое главное, – в тот злосчастный вечер она потеряла ребенка. Это был шок. Я представила себя на месте Александры и только тогда поняла, в какую пропасть качусь. Ее беда помогла мне удержаться на краю. А многие сорвались в бездну. Два моих друга до сих пор сидят в тюрьме, одного парня убили в перестрелке.

– Знаешь, мама, сегодня арестовали господина Уилсона. Моего бывшего учителя. Я видел его дом с выбитой дверью и то, как ветер разносит по двору обрывки книг. А на пороге лежала старая фарфоровая кукла с расколотым вдребезги лицом. Мне кажется, она была очень дорога господину Уилсону Не знаю почему. Несколько лет назад, как раз в тот день, когда схватили Яна, учитель рассказал нам с Идой одну старинную легенду. Легенду о чудовище, которому приносили в жертву ни в чем не повинных девчонок и мальчишек. Господин Уилсон сказал – она о том, что зло и сила во все времена побеждали добро. Злые – сильные, а хорошие – слабые, они не могут себя защитить, и их ждет мученическая смерть. Хорошие обречены только потому, что Минотавр жаждет убивать. И знаешь, что по этому поводу думал учитель? Он считал, что с Минотавром нельзя бороться. Он был против борьбы, против Сопротивления. Но он думал, рассуждал, хорошо знал историю. Вот почему оккупанты сочли его преступником. Теперь ветер гуляет по дому господина Уилсона, врываясь через выбитую дверь и подбрасывая в воздух вырванные из книг страницы. Учитель больше никогда не вернется домой, он слишком старый, а потому обречен умереть в тюрьме. Его жизнь разбита, как та фарфоровая кукла. За что?

– Мне очень жалко господина Уилсона, Игор. Мне всех жалко, с кем такая беда случается, но больше всего мне жалко тебя.

– Меня не надо жалеть. У меня все отлично.

– Скажи, Игор, ты в Сопротивлении?

Элена давно хотела задать этот вопрос сыну, но сейчас, когда он, наконец, прозвучал, ей стало страшно до дрожи в коленях. Само слово «Сопротивление» уничтожало магию дома, лишая защиты, словно человек оставался голым на обжигающем ледяном ветру.

– Я знаю, ты все равно не ответишь, – прервала пугающее молчание мать. – Не отвечай. Но я умоляю – остановись! Остановись, ради меня. Я перестала спать ночами. Они всегда приходят ночью, перед рассветом. Остановись, Игор!

– Я не в Сопротивлении, мам, честное слово. Но так жалею об этом! Потому что нельзя равнодушно смотреть на то, что делают нацистские подонки. Я с ума схожу, когда думаю о тех, кого они мучают! Мне жалко всех этих людей. Жалко до ужаса, до безумия. Сегодня в баре говорили о девочке, которую отправили в тюрьму на шесть лет только за то, что нашли в съемной квартире, где она жила, наклейки с символикой Сопротивления. А у нее несколько месяцев назад родился ребенок, и ее бросили в тюрьму вместе с младенцем! Другую девчонку арестовали прямо у здания суда. Они всегда подкарауливают и арестовывают у здания суда тех, кто добровольно приходит сдаваться. Чтобы иметь повод поместить в изоляцию и пытать. У девочки астма, а ей надевали пластиковый пакет на голову. Знаешь, как шутят эти ублюдки, когда пытают астматиков удушением? Надев пакет, они говорят: «Вот теперь у тебя действительно есть проблемы с дыханием». Им весело. Им весело, потому что они чувствуют свою безнаказанность. И выхода нет, и нет конца этому кошмару. Аресты, аресты, аресты… Мы должны бороться, противостоять злу. Нельзя спрятаться от Минотавра, надо бросить ему вызов. Я ненавижу их всех, ненавижу!

Он замолчал, сглотнув подступивший к горлу комок. Несправедливость рвала душу в клочья, доводя до истерики. Справившись с чувствами, Игор тихо добавил:

– Мне стыдно, что я не в Сопротивлении.

– Какой же ты глупый, Игор! И жестокий. Ты жалеешь всех, кроме матери. Ты рассуждаешь о чужих страданьях и чужих семьях, но не думаешь обо мне. Что буду испытывать я, когда на твою голову наденут пакет? Или для тебя это не важно? Ты ищешь муки, стремишься к ним, словно они сладкий запретный плод, а на остальное тебе наплевать. Знаешь, Сопротивление ничем не лучше тех, с кем оно борется. Из-за проклятого Сопротивления наивные дурачки попадают в лапы живодеров. Если бы та девочка не играла в подпольщицу и не хранила наклейки, она бы сейчас не нянчила первенца на тюремных нарах! Сопротивление поставляет жертвы для Минотавра. Это две стороны одной медали, и мне они отвратительны обе. Я хочу только одного, чтобы мой сын был жив, счастлив и никогда бы не попал в руки фашистов.

– Будь спокойна, мама, – Игор взял ее за руку, с нежностью посмотрел в глаза. – Со мной ничего не случится. Я взрослый человек и не натворю глупостей. Я буду очень и очень осторожен.

– Если придет время выбора, представь, что ту страшную душевную муку, о которой ты говорил, испытаю я. Только и всего… Спокойной ночи, Игор.

– Спокойной ночи.

Элена вышла из комнаты сына. Скрипнула половица под ногами. Сможет ли дом защитить ее мальчика от беды? Для людей, живущих на этой земле, стены дома были священны, они давали убежище и жизнь, но такова была их вера, а для тех, кто врывался в дома до рассвета, не существовало ничего святого. Женщине представился дом учителя, о котором говорил Игор, то, как злой ветер выстужает очаг и рассеивает по миру обрывки старых книг. Ощущение беспомощности завладело Эленой. Ни материнская любовь, ни магия родного дома не могли защитить ее ребенка. Добро, свет, любовь оказывались бессильны перед грубой силой требующего все новых и новых жертв Минотавра.

Глава VI. Цена вопроса

За двенадцать лет и одиннадцать месяцев до гибели…

Веселье было в самом разгаре. За несколькими составленными вместе столами в углу «Веселого Роджера» собралась небольшая компания, отмечавшая день рождение одной из ее участниц – Лоры. Сама виновница торжества, равно, как и ее брат Виктор, давно не жили в Сосновой Бухте, но вернулись на несколько дней в родной поселок отпраздновать это знаменательное событие. Среди присутствующих находился и Игор, случайно встретивший в таверне старых знакомых. Время текло незаметно. Все добрые пожелания давно были высказаны, песни спеты, и захмелевшие молодые люди самозабвенно философствовали, подкрепляя горячие речи новыми порциями алкоголя.

– Построить справедливое общество при капитализме невозможно. Это противоречие в определении. О какой справедливости может идти речь, если одни владеют несметными богатствами, а другие едва сводят концы с концами, вкалывая с утра до вечера?! Деньги дают власть, а власть дает деньги, отсюда все беды человечества, – между рюмками рассуждал красивый смуглый парень с кольцом в ухе. – Посмотрите, что объединяет «демократические» Соединенные Штаты и нацистский режим Евразии, – ненависть к коммунистам. Здесь державы проявляют редкостное единство, забыв обо всех политических разногласиях.

– Неужели ты думаешь, Виктор, будто мировая революция может избавить человечество от власти денег? Природа человека такова, что он стремится к наживе и собственному благополучию за счет окружающих, – попробовала возразить собеседнику сидевшая напротив худощавая девушка.

– Ты клевещешь на людей, Валерия. Хороших на Земле все же больше, чем плохих. Проблема в том, что они не имеют реальных возможностей бороться с кучкой мерзавцев, правящих миром. Только коммунистическая идея может объединить большинство, поднять рабов с колен. Поэтому во всех странах так боятся коммунистов. Это реальная сила. И однажды народы Земли свергнут тиранов, завоевав в жестоком бою свободу. Не сегодня, не завтра, но этот день обязательно придет!

Виктор умолк, рассматривая сквозь алое вино в стакане пиратские корабли, нарисованные над стойкой бара.

– Кто был никем, тот станет всем! Аминь! – подытожила его речь Валерия и звонко рассмеялась.

– Аминь, девочка моя, аминь. Я тебя не убедил… Ничего, когда подрастешь, сама поймешь, что последнее слово останется за пролетариатом.

– Американцы борются с коммунистическими идеями, но хотя бы не клеймят людей желтыми звездами и не треплются о расовой неполноценности. Нам больше «повезло», и все из-за проклятой арийской крови, – вступила в разговор сидевшая рядом с Виктором раскрасневшаяся, с ярко блестевшими из-под густой челки глазами, Лора.

– Глупая ты, сестренка, хотя тебе и стукнул сегодня двадцать один год. Глупая! Единственная разница между людьми состоит в том, что они бывают хорошие и плохие. Раса, пол, интеллект, воспитание, традиции, образование – чепуха. Главное внутри – хороший ты или плохой, есть у тебя совесть или нет. Хороших тянет к хорошим, плохих к плохим, а между ними – линия фронта. Надо выбирать, в стороне отсидеться не удастся.

– А мы – хорошие? – сильно захмелевшая виновница торжества неловким движением наполнила до краев рюмку. – Мы хорошие?

– Видишь ли, Лора, – вступил в разговор еще один участник застолья, в котором без труда угадывался отягченный знаниями студентик. – Все зависит от точки отсчета. Для тех, кто мыслит и чувствует, как мы, – мы хорошие. Для наших врагов – плохие. У каждого своя правда, разные системы координат, разная полярность. Антимиры. Зазеркалье. Если смотреть на происходящее с точки зрения нацистов, они делают благое дело для тех, кого считают своими. Расчищают жизненное пространство, устанавливают правила игры, наиболее благоприятные для процветания их расы, уничтожают всех, кто пытается противостоять новому порядку Это по-своему логично. По-своему хорошо. Просто замечательно. Расовая гигиена, газовые камеры, концентрационные лагеря в недавнем прошлом, ныне – лживая, циничная «демократия», построенная на борьбе с так называемым терроризмом, и как гарант всеобщего счастья – гестапо в прошлом, настоящем и будущем. Браво! Великолепно придумано! Но лично для меня плохие это те, кто убивает невиновных людей, мучает детей и приносит страдания матерям. Кто думает иначе, пусть тусуется с оккупантами…

Виктор закурил очередную сигарету, хлопнул по плечу студентика:

– Брось философствовать, друг. Слишком много слов. Нельзя предавать тех, кто отдал свою свободу и жизнь за нашу родину, вот моя система координат. Они боролись за нас и в тюрьмах сидят за нас. Эти ребята верят – их жертвы не напрасны, их дело живет, и однажды наша страна освободится от фашистской нечисти. Они заплатили свою цену, мы – еще нет. Их нельзя предавать, – Виктор резко перевел взгляд на сидевшего напротив Игора. – А ты, что думаешь?

– Я просто пью.

Застолье продолжалось. Серьезные разговоры сменяли взрывы смеха, в выражениях никто не стеснялся, у кого-то из компании потолок уже плыл перед глазами, а жизнь казалась удивительно простой и понятной. Игор поднялся из-за стола и достаточно уверенной, если учесть, сколько он выпил, походкой направился в туалет, по дороге едва не столкнувшись с каким-то сильно перебравшим посетителем «Веселого Роджера». На обратном пути, когда он остановился у раковины сполоснуть руки, к нему подошел Виктор.

– Ты нравишься Лоре, она с тебя весь вечер глаз не сводит.

– Она хорошая девушка, но я пас, – Игор взмахнул растопыренными пальцами, стряхивая капельки воды.

– Ты всегда пас? – Виктор взял его за плечо, посмотрел в глаза.

Игор негрубо, но твердо отстранил руку, выдержал долгий взгляд.

– Что ты имеешь в виду?

– Сам знаешь. Ты так и не ответил мне, что думаешь. Или ты трус? Тебе страшно, и страх убивает благие порывы? Ты хочешь сделать этот шаг, но никогда не отважишься на него. Потому что слабо. Потому что ты маменькин сынок.

– Я ничего не боюсь.

– Правда?!

– И не обязан никому ничего доказывать. И, прежде всего, тебе.

– Правда?!

– Отстань, ты пьян.

– Есть только один способ выяснить слабак ты или нет. Завтра в полдень приходи по этому адресу, – Виктор быстро проговорил название улицы и номер дома. – И постарайся никого за собой не привести. Тогда мы будем трезвыми. Только ты не придешь, тебе даже сейчас слабо, а уж когда протрезвеешь… Лора проиграла спор. Она верит в тебя, а я сразу сказал – сестренка, Игор не придет. Побоится. Не посмеет. Мы поспорили на бутылку пива… Цена вопроса… – он засмеялся, резко оборвал смех. – Мы должны бороться с оккупантами. Их надо остановить. Любой ценой. Свобода дорого стоит. Я готов отдать свою жизнь за нее. У меня дед в тюрьме умер, тетя пятнадцать лет отсидела, троюродный брат в бегах. Думаешь, у тебя или у меня больше прав на счастье, чем у них? Эх… – он хотел сказать что-то еще, но передумал и нетвердой походкой пошел в зал. Игор следом.

Лора встретила его обжигающим взглядом, а потом резко опустила голову, пряча лицо за пышными волосами.

Игор проснулся от жажды. За окном было темно. Похоже, после возвращения домой он проспал не больше часа, наполненного сумбурными и слишком запутанными для того, чтобы их запомнить, снами. Голова раскалывалась, и дико хотелось пить.

Показавшийся слишком ярким свет озарил ванную комнату. Игор припал к крану и жадно начал глотать холодную воду потихоньку возвращавшую его к жизни. Подставил ладони под упругую, разбивающуюся о фаянс раковины струю, бросил пригоршню воды в лицо. Поднял глаза, встретившись взглядом со своим отражением.

Он знал, что красив и нравится девчонкам, но относился к этому как к должному, пренебрегая любовными приключениями, к которым так стремилось большинство его сверстников. После расставания с Идой Игор перестал верить в любовь, намереваясь посвятить жизнь борьбе. На словах… И вот настал момент истины. Разглядывая в зеркало свою не слишком хорошо выглядевшую после попойки физиономию, Игор думал о словах Виктора, задавая себе все тот же вопрос – трус он или не трус?

Да, он писал лозунги на стенах домов, ходил на демонстрации, швырял камни в полицейских, а однажды даже отважился на большее, бросив бутылку с зажигательной смесью в окно банка, ну и что? Наверное, у каждого парня, да и девчонки из Сосновой Бухты имелись подобные странички в биографии. Так поступали все. Но можно ли было назвать такие поступки настоящей борьбой? Игор представил бойцов Сопротивления, подлинных героев, отдавших жизнь за свободу своей Родины. Бесстрашных, самоотверженных, сильных. Мог ли он стать одним из них или действительно был жалким трусом, отчаянно боявшимся физической боли и одиночества? Мальчиком с нежным лицом и вызывающе красивыми, словно у девушки, губами, слабаком, слишком любившим жизнь, веселье и счастье, чтобы отказаться от них?

Выпив еще несколько глотков воды, Игор возвратился в спальню, лег на кровать, но заснуть не смог. Сон окончательно добили воспоминания о недавнем разговоре с матерью, словно предчувствовавшей сегодняшнее событие. В тот вечер он не ответил ничего определенного, но вот пришло время выбора, от которого зависело будущее. Вся жизнь.

Вспомнились сияющие огнем глаза Лоры, отчаянной девушки, в отличие от Иды не боявшейся идти до конца, и страх незаметно отступил. Чем он был лучше других? Почему одни жертвовали всем ради борьбы, а он цеплялся за свои маленькие радости, словно имел право на счастье?! А потом Игор представил лицо матери, и ему захотелось плакать…

Юноша не знал, как поступить, чувствовал, что стоит на краю пропасти, но ему очень хотелось сделать роковой шаг. В конце концов все те ужасы, что ждали членов Сопротивления, были не более чем одним из возможных вариантов развития событий. Шанс уцелеть существовал всегда. К тому же вероятность расправы довлела над всеми, и жертвами оккупантов очень часто становились не участники Сопротивления, а непричастные к борьбе люди. Молодость и «расовая неполноценность» – этих двух причин порой было вполне достаточно, чтобы оказаться втянутым в фашистскую мясорубку. Не имевших никакого отношения к подполью молодых людей арестовывали во время «превентивных рейдов», подвергали пыткам и бросали в тюрьмы в рамках так называемой «профилактики». Делалось это ради годовой отчетности по раскрываемости преступлений. Рейды проходили повсеместно, а потом по телевидению звучали заявления о разоблачении чудовищных террористических заговоров и успешных действиях полиции. Каждый, в том числе и сам Игор, по чистой случайности мог оказаться в гестаповских застенках, испытать все те муки, что выпадали на долю арестованных подпольщиков. Бежать было некуда, укрыться негде. Оставалось только прямо смотреть в будущее, в лицо своей судьбе.

Игор немного успокоился. Вполне вероятно, если он примет предложение Виктора, ничего страшного с ним не случится, ведь люди, которым есть, что скрывать, действуют намного осмотрительнее и избегают ловушек, куда может угодить непричастный, а, следовательно, и не готовый к неприятностям человек. Игор грезил борьбой с детских лет, и теперь не мог отказаться от своего гибельного счастья. Ради осуществления мечты можно было придумывать невероятные аргументы, оправдывающие безрассудные поступки, убеждая себя в чем угодно. Он жаждал вступить в Сопротивление, боялся выглядеть трусом среди товарищей, а еще вспоминал огненный взгляд Лоры и придумывал новые и новые доводы, оправдывающие рискованный выбор. Под конец Игору даже показалось, что его решение вступить в вооруженную борьбу принесет всем спокойствие и сбережет от беды.

Страхи отступили, по телу разлилось тепло, Игор больше не чувствовал себя виноватым, ведь на самом деле он не хотел огорчать мать, не хотел никому приносить боль и страдание. Он начинал верить в то, что все сложится хорошо, мечты исполнятся, а горе минует его дом. Какой бы жребий не предрекали борцам Сопротивления, в глубине души Игор не верил, что беда может случиться именно с ним.

На рассвете он спокойно заснул…

День выдался солнечным, небо сияло голубизной, и его сияние преобразило знакомые с детства улицы, придав им нарядный блеск и незнакомость. Игор торопливо шел по мостовой, с каким-то странным весельем думая о том, что едва не проспал важную встречу и, наверное, провалялся бы в постели до полудня, но отец растолкал его, обозвав лежебокой и бездельником. Впрочем, сегодня был выходной, Игор мог спать столько, сколько заблагорассудится, однако его разбудили, и теперь он шел туда, где должна была начаться его новая жизнь.

За ним наверняка не следили, тем не менее, стараясь соблюдать конспирацию, юноша довольно долго петлял по улицам поселка, представляя себя опытным подпольщиком, выполняющим ответственное задание. В какой-то мере так оно и было, но почему-то воспринималось словно новая веселая игра. И вот, наконец, тот самый дом на перекрестке двух улиц, адрес которого он вчера сумел запомнить, несмотря на то, что был изрядно пьян. Дверь квартиры под номером «5». Игор на секунду замешкался, а потом с легким сердцем нажал на кнопку звонка, – сомнения остались в темноте прошедшей, наполненной головной болью, жаждой и страхом ночи.

– Привет, – дверь открыла Лора.

– Привет. Ты выиграла спор, с Виктора бутылка, – он широко улыбнулся. – Я пришел.

– Что? – то ли не поняла, то ли не пожелала понимать девушка.

– Да так, прикалываюсь.

В сопровождении Лоры он проследовал в гостиную. Там был Виктор, а кроме него – двое незнакомых парней и девушка. Высокий блондин арийской внешности, словно сошедший с рекламного плаката, моментально привлек внимание Игора. Парень чуть заметно усмехнулся – вероятно, он привык к подобной реакции окружающих. Рядом с ним, в кресле, закинув ногу за ногу, сидела плотного телосложения девушка в спортивном костюме, с гладко зачесанными волосами. Выражение ее глаз скрывали стекла модных очков. Третий участник группы не произвел на Игора впечатления – обычный парнишка, чем-то похожий на него самого, стоял у окна, рассеянно теребя бахрому шторы. Все трое не проронили ни слова, выжидающе глядя на вошедшего.