Текст книги "Опасные тени прошлого"

Из дневника следователя Савельева

23 мая 2017 года

В расследовании наметились сразу две новые линии! Во-первых, пришло заключение технической экспертизы по ключам от квартиры Киры и ее мастерской. Стало ясно, что кто-то сделал слепок с ключей Мирошкина. Значит, теперь нам предстоит лучше изучить этого мастера ремонтных дел и его окружение. Кстати, надо проверить, не пересекались ли где-то пути жертвы, Люси Романовой, и этого самого Мирошкина.

Во-вторых, Слава Курочкин побывал в магазине, где работала девушка, и опросил заведующую и двух продавщиц. И если Ирина Георгиевна все больше сокрушалась, где теперь найти такую работницу – пусть немного легкомысленную, но безотказно выполняющую любые просьбы и готовую остаться во вторую смену, да и план выполняющую, – то одна из девушек была искренне опечалена и рассказала весьма любопытные вещи.

– Эта Маша ближе всех знала Людмилу, они учились в параллельных классах, – докладывал Славка. – Говорит, та любила кокетничать с покупателями в надежде найти достойного кавалера. Иногда принимала от них предложения сходить на танцы или в кафе. Были и такие, что дарили девушке в ее же отделе купленные конфеты, шоколадки. Так вот, за день до убийства Романова по секрету рассказала Маше, что у нее появился таинственный воздыхатель, который каждый день приходит в магазин. Подробно она его не описывала, видимо, боялась, что приятельницы тоже обратят внимание на нового кавалера. Но Маша запомнила, что мужчина не из местных, скорее всего, командировочный или турист из Прибалтики.

– Почему именно из Прибалтики? – удивился я.

– Люська так считала, потому что говорил он с легким акцентом, который ей показался прибалтийским, – объяснил Курочкин.

– И где нам теперь искать этого «прибалта»? А найти бы его не мешало. Не с ним ли Романова встречалась тем вечером? Вот что, Слава, давай-ка завтра обойди все гостиницы в городе, начиная с центральных и тех, что ближе к магазину расположены, и выясни, есть ли у них похожие постояльцы. А внешность его эта Маша не описала?

– Нет, товарищ капитан, она сама его не видела, но Люська описывала как голливудского красавца. – В голосе Славы чувствовалось сомнение.

– Да уж, данных маловато, красавец с акцентом. – Я понимал, что ниточка очень тонкая, но интуиция подсказывала, что персонаж этот появился в нашем расследовании не случайно. – Будем искать. Если нужна помощь, ты скажи, полковник обещал нам всяческое содействие. Попрошу-ка я у него парочку оперативников за Мирошкиным последить – куда ходит, с кем встречается.

– Справлюсь, не сомневайтесь. Весь город перерою, но найду. Я еще в ресторанах поспрашиваю, ведь если он приезжий, то обедает или ужинает где-то в городе, в общепите.

Мы со Славой еще немного поговорили, набросали план действий на ближайшие пару дней, и мой помощник убежал. А я изучил заключение судмедэксперта, оформил разрешение на выдачу родителям тела Людмилы и перешел к бумагам от криминалиста Рябченко. Вот за что я люблю работать с Сашей Рябченко, так это за его оперативность и четкость. Он за пару дней проверил все «пальчики», снятые на месте преступления, и прислал мне предварительные результаты.

Помимо отпечатков Киры и Люськи, на двери мастерской, рабочем столе и подоконнике были обнаружены следы еще как минимум двух человек, причем эксперт считал, что одни принадлежат мужчине, другие – женщине. По нашим картотекам они не проходили и вполне могли принадлежать кому-то из клиентов Деминой. А вот на орудии убийства, лобзике, отпечатки были затерты, и Саше удалось выделить только небольшой фрагмент.

Ну что ж, в любом случае наличие отпечатков – уже какой-то результат. Попробуем поискать по федеральной базе. И, главное, это дает мне возможность снова поговорить с Кирой: надо спросить ее, как часто в мастерской проводится уборка. Я радостно взялся за телефон…

Кира

24 мая 2017 года

Дорога в пансионат для ветеранов «Воронино» заняла у меня около часа. Приятно было пройтись от автобусной остановки через небольшой поселок, на окраине которого на берегу пруда стояла старинная дворянская усадьба. Потомок ее владельцев, ныне известный бизнесмен, отреставрировал родовое гнездо и создал в нем небольшой уютный и современный приют для одиноких стариков. В глубине парка, в бывшем господском доме, располагался культурный центр: небольшой музей, библиотека, кинозал и даже зал для танцев. Во флигеле находились администрация пансионата и врачебные кабинеты. А на месте бывших конюшен были построены два жилых здания, в которых в весьма комфортных условиях жили обитатели пансионата. В хорошую погоду они прогуливались по тенистым аллеям, отдыхали в беседках и даже катались на лодочках по пруду.

Бабушку я нашла в одной из таких романтических беседок, затерявшихся среди столетних лип в глубине парка. Серафима Лаврентьевна в темно-зеленом платье с кружевным воротничком и аккуратных черных лодочках на низком каблуке сидела с книгой в руках. Рядом на лавочке лежали бордовая шелковая шаль, мой подарок к именинам, и очаровательный летний зонтик, мечта коллекционеров старины. Завершала образ неизменная шляпка, на сей раз тоже темно-зеленая, с небольшим букетиком искусственных цветов, приколотым к тулье. Надо ли говорить, что цветочки в букете были бордовые, в тон шали? Я всегда восхищалась бабушкиным вкусом. И сейчас, спеша к ней по дорожке, поразилась, насколько ей подходит это место, наполненное духом старины и аристократичности. Да, Симочка выбрала пансионат не случайно…

– Деточка моя, я не ждала тебя так рано, вот и вышла на прогулку. – Старушка легко для своих лет поднялась мне навстречу. – День сегодня замечательный, не хотелось сидеть в четырех стенах.

– И правильно, – ответила я, целуя тонкую пергаментную кожу ее щеки, – с удовольствием составлю тебе компанию. Здесь так красиво!

– И тихо, никто не будет мешать нам болтать в свое удовольствие. – Серафима Лаврентьевна увлекла меня в глубину беседки и усадила рядом. – Расскажи-ка все свои новости.

Мы поговорили о поездке в Москву, посмеялись над мамиными попытками вернуть меня к столичной жизни, обсудили все события, произошедшие за пару недель в пансионате.

– Бабуль, у тебя новая прическа, – отметила я. – И волосы подкрашены по-другому.

– У нас был недавно «день красоты», представляешь, директор пригласил мастеров, и всем желающим делали стрижки, укладки и маникюр. – Она заулыбалась. – Ну и я решила не отставать, вдруг какой-то генерал обратит на меня внимание.

– Ты у нас еще и замуж выйдешь быстрее меня, – пошутила я в ответ.

О трагедии с Люсей я решила не говорить, чтобы не волновать бабушку, следовало как-то ее к этому подготовить. А вот историей о новом знакомом все же с ней поделилась.

– То-то я смотрю, у тебя глаза горят. Вот и славно, Кирочка, пора забыть эту неприятную ситуацию с Кириллом и жить полной жизнью. Не все мужчины такие… непорядочные. Судя по всему, Борис человек интересный, образованный, раз сумел тебя сразу увлечь.

– Ой, мы же едва знакомы, ба. Но что-то в нем есть такое притягательное, мне кажется, он на киноактера похож, – вспомнила я пронзительные голубые глаза и чувственные губы, прикасающиеся к моей руке.

И почему-то в этот момент в памяти возник Игорь Савельев, домашний, уютный, так не похожий на красавца поляка. Но рассказывать бабушке о следователе я не стала, ведь тогда пришлось бы объяснить историю нашего знакомства.

– Я, кстати, привезла с собой твои старые фотографии. Там тоже есть симпатичные мужчины. Давай посмотрим вместе.

Я достала из сумки альбом, и мы начали перелистывать пожелтевшие от времени страницы.

Серафима Лаврентьевна с видимым удовольствием предалась воспоминаниям и подробно описывала каждую карточку: кто изображен, при каких обстоятельствах и в какое время.

– А вот, детка, посмотри внимательно и угадай, где сделан этот снимок? – На меня смотрела юная красавица в бальном платье, стоящая в просторном зале на фоне горящих свечей в многочисленных канделябрах, под руку со статным мужчиной в офицерском мундире.

– Ну так это же ты, бабушка! – воскликнула я. – Наверное, на каком-то балу. А кто твой кавалер?

– Не угадала, это моя маменька, Ольга Ипполитовна, урожденная Муравьева. – Прищурившись, бабушка вчиталась в надпись на обороте карточки. – В 1915 году в этой самой усадьбе, а рядом – ее владелец, граф Леонтьев. Он ежегодно давал балы в честь дебютанток уезда.

– Так вот почему ты выбрала этот пансионат, в память о маме?

– Да, маменька много рассказывала мне о своей юности, об этих местах. После революции здесь одно время была больница, потом дом культуры, позже здание стало приходить в упадок. Но в начале этого века усадьбу выкупил потомок графа и основал здесь частный дом престарелых. Он и пригласил меня сюда: в семейных архивах разыскал имена и фамилии тех, кто бывал в доме при его прадеде, нашел их потомков, нуждающихся в приюте и уходе. Так я здесь оказалась.

– Как это необычно! Тебе, бабуля, надо писать мемуары – столько интересного ты знаешь о прошлом. – Я была в восторге от подобных семейных историй. – Но раз твоя мама бывала на балах, значит, она тоже происходила из знатного рода?

– Да, Муравьевы были дворяне, из уважаемого, но обедневшего рода. Поэтому, когда к Оленьке посватался сын богатого купца Лаврентий Попов, эту партию мои дед с бабкой сочли достойной для единственной дочери. К тому же мой папенька оказался человеком хватким, смышленым, что позволило ему уцелеть после революции и даже сохранить семейное торговое дело. Думаю, сыграло роль и то, что его двоюродный брат, твой будущий прадед, закончив военное училище, в 1917-м перешел на сторону большевиков и служил в Красной армии, а потом, кажется, в ВЧК. Вот, взгляни, сохранилось их совместное фото, сделанное незадолго до свадьбы моих родителей, в конце 1916 года.

Молодцеватый, с лихо подкрученными усиками Лаврентий и строгий, с военной выправкой мой прадед, чью фотографию я видела впервые, были запечатлены на фоне вывески «Торгового дома „Поповъ и сынъ“». Здание, у которого был сделан снимок, показалось мне знакомым, и я спросила бабушку, не Рыбнинск ли это.

– Конечно, глазастая моя, узнаешь дом, в котором ты сейчас живешь? – Было видно, что старушка забавляется моим удивлением. – Он принадлежал династии купцов Поповых. Конечно, после революции моим родителям пришлось потесниться, но торговые помещения и квартира на втором этаже остались за ними. В этом доме в 1925 году родился мой брат, Стефан, а спустя еще девять лет я. Был еще старший, Ипполит, но он умер в младенчестве.

Увы, мне не было и четырех лет, когда отца арестовали по обвинению в расхищении продовольствия. Тут уже кузен ничем не мог ему помочь, к этому времени он сам уже год как был под следствием, и папенька скончался в тюрьме от сердечного приступа, не дожив до суда. Видимо, из-за отсутствия приговора власти отобрали у нас только торговые помещения, а из квартиры не выгнали. Потом началась война. В сорок третьем Стефан ушел на фронт, воевал, был ранен и попал в плен, откуда ему удалось бежать. Он оставался в армии до конца войны, был еще раз ранен и даже представлен к какой-то награде, которую так и не получил. Сразу после победы, не успев вернуться домой, в Рыбнинск, брат был арестован и сослан на север, в лагеря, – так отозвалось ему короткое пребывание в плену и происхождение. Мы получили от него пару весточек, потом письма перестали приходить, и следы Стефана затерялись где-то в сибирских лесах. Маменька пыталась его разыскать, писала запросы, но безрезультатно. Смерть мужа, потеря сына очень ее подкосили, и она скончалась, не дожив до шестидесяти лет.

Затаив дыхание, я слушала этот необыкновенный рассказ. Серафима впервые так подробно делилась со мной историей семьи, которая вместила в себя и всю историю России.

– Мне было девять лет, когда Стефан ушел на фронт, и я запомнила его совсем юным, безусым мальчишкой, – грустно вздохнула бабушка. – Где-то здесь должна быть одна его фотография, которую он прислал нам в сорок пятом, перед самой победой. Их корреспондент какой-то газеты снимал…

Но, увы, этого фото мы в альбоме не нашли. Должно быть, выпало и осталось где-то на полках в шкафу. Я пообещала обязательно поискать его.

– Знаешь, как странно, Кирочка, мне Стефан если и снился, то очень редко и всегда молодым. А тут недавно увидела я его во сне взрослым, возмужавшим, лет эдак пятидесяти, с сединой в волосах. Как будто пришел он в наш дом и говорит мне: «Что ж ты все одна, Симочка, живешь? Переезжай ко мне». Не к добру этот сон, ох, не к добру. Знать, зовет меня братик на небеса. – И Серафима Лаврентьевна как-то сразу поникла, съежилась и потускнела.

– Ну что ты, ба, не говори ерунды, ты еще должна на моей свадьбе вальс танцевать с каким-нибудь отставным генералом, – пошутила я, чтобы ободрить старушку. – Просто вспоминала семью свою, брата, вот он и приснился тебе.

– Наверное, ты права, деточка. – Бабушка немного повеселела при упоминании танцев с генералом. – Даже не знаю, что мне напомнило о Стефане, должно быть, какое-то лицо, показавшееся на него похожим. А теперь, дружочек, время обеда, и мы с тобой непременно должны попробовать фантастический рыбный суп, которым нас обещал побаловать повар. А разговоры о семейных преданиях мы продолжим в следующий раз. Заодно я расскажу тебе, какой подарок ждет тебя на свадьбу!

– Сначала надо жениха найти! – засмеялась я в ответ.

И мы чинно, под руку двинулись к усадьбе, болтая о пустяках. Вот только мне все время хотелось оглянуться, как человеку, которому кто-то смотрит в спину…

Зачастила внучка к бабке. Неужели она что-то знает или подозревает? Так и до правды докопается. Пора задуматься о старушке…

Воркута, Речлаг, август 1953 года

Как и другие невинно осужденные по политическим статьям, Стефан Попов встретил известие о смерти Сталина с надеждой на пересмотр сфабрикованных дел и освобождение. Многие писали прошения о помиловании самому Ворошилову, избранному на пост Председателя Президиума Верховного Совета. Но после того как в конце марта в их бригаде по амнистии вышли только трое уголовников, он чувствовал себя обманутым и разочарованным.

Среди заключенных росло недовольство. По радио они узнали об аресте Берии, но и это никак не повлияло на их положение. И только июльское «польское» восстание в Речлаге, закончившееся кровавой расправой, немного ослабило строгий режим. Был сокращен рабочий день, разрешены свидания с родственниками и переписка, но Стефан не спешил слать весточку домой. Кто знает, как его письма скажутся на судьбе близких…

Еще совсем мальчишкой, прямо со школьной скамьи он ушел на фронт. До мельчайших подробностей помнил тот февральский день 1943 года, маму и сестренку Симу, которые, плача, провожали его на вокзале.

– Береги себя, сынок, но не трусь, не запятнай наше имя, – напутствовала его мать, которая даже сейчас, в поношенном пальто и огромных, не по размеру, валенках, выглядела строго и интеллигентно.

Совсем недавно в Сталинграде капитулировала 6-я немецкая армия, значит, скоро и войне конец. Он рвался на фронт со всем юношеским пылом и мечтал о подвигах.

– Конечно, мамуля! Не плачь! Ты еще будешь встречать меня здесь с победой! – Знать бы тогда, что больше никогда не увидит он ни маму, ни сестренку, не вернется в родные края…

С детства Стефан был не робкого десятка, потому и воевал без страха. Кто мог знать, что досадное ранение в боях под Белгородом и короткий плен, из которого удалось бежать и примкнуть к наступающим советским войскам, сломают еще не начавшуюся толком жизнь молодого, полного надежд и амбиций паренька. Тогда, после плена и госпиталя, куда его отправили подлечиться, после бесконечных выматывающих допросов, ему все же разрешили вернуться на фронт, в ту же часть. С ней он и дошел до Германии, в августе сорок четвертого был снова ранен при освобождении Дрогобыча, но быстро встал в строй. А когда в конце мая сорок пятого возвращался домой, на одной из станций был высажен из вагона неразговорчивыми товарищами в форме НКВД. И снова начались допросы… Припомнили все: и первое ранение, и плен, и его происхождение, и арест отца. В итоге обвинение в измене Родине, шпионаже, приговор – пятнадцать лет лагерей…

И здесь, в Речлаге, большинство таких, как он.

Изнурительная работа на шахте, нечеловеческие условия жизни в бараке, а главное, чувство несправедливости превратили восторженного юношу из интеллигентной семьи в циничного, грубого и закаленного испытаниями мужика. Часто бессонными ночами, лежа на жесткой шконке, Стефан вспоминал утопающий в зелени садов городок на берегу Волги, родительский дом и письмо дяди Жоры, которое он случайно прочел, еще будучи школьником. Одна мысль не давала ему покоя: не привиделось ли ему то письмо и сколько в нем было правды?

Из письма Бориса Левандовского Влодеку Шпетовскому

25 мая 2017 года

«…Все идет отлично, хотя не так быстро, как нам хотелось. Контакт с нужным лицом установлен, и я практически у цели. Чертовски приятно, что эта архитекторша весьма симпатичная особа, так что моя миссия даже доставляет мне некоторое удовольствие…

Надеюсь, что больше никакие досадные недоразумения не помешают…

Не знаю, стоит ли описывать вам, пан Влодек, местные пейзажи и на редкость теплую погоду. Может, это скрасит ваше ожидание?»

Рыбнинск, август 1924 года

Лето 1924 года выдалось жарким. С самого утра припекало. Дождей не было больше месяца, засуха стояла такая, что даже Волга, казалось, обмелела. Листва в парке, через который сейчас спешил Игнатий Левандовский, выгорела и пожухла.

Однако на пороге костела в этот ранний час его уже ждала группа людей в форме, по синим нашивкам на которой ксендз сразу узнал сотрудников ОГПУ.

«Ну вот, началось, – подумал он и перекрестился, подняв глаза к статуе Христа над входом в храм. – Но я готов. Главное – сохранять спокойствие».

Один из ожидавших, худой, с оспинами на изможденном желтоватом лице, сунул Игнатию под нос бумагу – предписание на изъятие церковного имущества, представляющего ценность для государства.

Смерть Ленина, денежные реформы, формирование золотовалютного резерва – обо всем этом Левандовский читал в газетах. Многие церкви уже были полностью разорены Советами, закрыты, а то и разрушены.

Он молча прочитал бумагу, отпер дверь и пропустил «товарищей» в костел. Принес из алтарника опись, составленную еще в 1918 году, передал ее этому, в оспинах, который явно был старшим и раздавал команды остальным.

– Нам нужен еще кто-то из служителей, чтобы подписать акт изъятия. – Огэпэушник говорил сиплым, неприятным голосом, покашливая. Видно было, что он не здоров. – Давай, зови кого-нибудь.

– Сейчас подойдет служка, Яцек, мы с ним и подпишем, товарищ начальник, – спокойно ответил Левандовский, наблюдая, как споро пришедшие снимают со стен иконы в дорогих окладах, засовывают в мешки подсвечники, чаши для святой воды, другую утварь. Один из сотрудников сверялся с описью и ставил в ней галочки. Другой, молодой, деревенского вида парень, схватил кадило и размахивал им, гримасничая и посмеиваясь.

Старший резко оборвал его забаву:

– Матвей, не паясничай, лучше осмотри все закоулки, не припрятал ли наш поп свое добро по углам.

Тот сразу сник, сунул кадило в мешок и кинулся шарить по углам, заглядывать под скамьи, собирая пыль.

Пришел Яцек, немолодой невысокий поляк в очочках на мелком лице, робко встал в сторонке, крестясь и причитая:

– Матка Боска, что ж такое творится…

– Успокойся, Яцек, на все воля Божья, – приободрил его Левандовский, с тревогой наблюдая, как двое огэпэушников пытаются раскачать одну из статуй, украшавших центральный проход.

– Товарищ начальник, – ксендз обратился к старшему, – вы же не будете бить статуи святых? Они не представляют никакой материальной ценности, только некоторую художественную. Но если ваши спутники уронят их, то и это будет утрачено навсегда.

Короткий приказ – и статуи были оставлены в покое. Игнатий облегченно вздохнул, незаметно перекрестился.

Неожиданно распахнулась входная дверь, и в здание твердым широким шагом вошел мужчина в штатском, за которым семенил фотограф с массивной немецкой камерой и штативом на плече. Среднего роста, ничем не примечательной внешности, лет тридцати с небольшим, но с уже наметившимися залысинами, вошедший тем не менее производил впечатление сильного и властного человека. Может, дело было в военной выправке, которую не скрыть ничем, волевом подбородке и колючем, цепком взгляде серо-зеленых глаз из-под густых бровей.

По тому, как подбежал к нему старший, с оспинками, было ясно, что это какой-то высокий чин. Он выслушал доклад огэпэушника, мельком взглянул на листы с описью, негромко о чем-то распорядился. Потом подозвал Игнатия и спросил, нет ли у него жалоб на действия «товарищей». Фотограф тем временем настроил свою камеру, мужчина в штатском придержал собравшегося отойти Игнатия за рукав сутаны, развернув его лицом к объективу.

– Для истории, в которую мы все с вами войдем, – усмехнулся он. Блеснула магниевая вспышка, мужчина одобрительно похлопал ксендза по плечу и решительно направился к выходу, ни с кем не прощаясь…

Через пару часов все было кончено. Опись изъятого составлена, незваные гости ушли, унося набитые мешки, а Левандовский и служка остались в разоренном храме. Добрый и чувствительный Яцек не мог сдержать слез. Игнатий же оставался внешне спокоен, сдержан, хотя глаза его от ярости из синих превратились в стальные.

– Ты сейчас иди домой, Яцек, отдохни, успокойся. Завтра приведи пару женщин, чтобы убрать тут и все расставить по местам. А я еще побуду здесь, помолюсь, подумаю, как придать нашему костелу подобающий вид. Позже позовем прихожан и объявим сбор пожертвований.

Служка ушел, шепча то ли молитвы, то ли проклятия, и Левандовский, закрыв за ним дверь, остался один. Если бы Яцек вдруг вернулся, то увидел бы странную картину и решил, что ксендз обнимает одну из статуй, которую так настойчиво хотели свалить с постамента сотрудники ОГПУ…