Текст книги "Иное…"

– Чего нет! – теперь сердито буркнул Андрей.

– Да, что нет!.. – поспешно принялась пояснять я, не желая обижать этого нервного самоубийцу. – Просто меня бросил мужчина и его звали также, как и тебя, Андрей, – чего уже быть воспитанной, подумала я, и стала также, как и он тыкать.

– И чё? – непонятливо спросил он и утер попавшую в глаза кровь.

– Ну, как чё, – пожимая плечами продолжила я, – мне было очень плохо, я его любила… А он нашел другую, сказал мне прощай и ушел… Ушел… Предал… Бросил словно не нужную старую вещь… Рухлядь… – внезапно на меня нахлынули чувства от пережитой боли, а потом я словно в тумане увидела полную крови ванну и в ней мое плавающее тело. И вспомнив про родителей, довольно тихо всхлипнув, добавила, – я не смогла пережить его предательства, и мне показалось, что не зачем и вовсе жить.

– И чё? – вновь повторил Андрей, а после широко раззявив рот облизал языком свои губы, собирая с них кровь и выплюнув собранное на пол, заметил, – ну, нашел другую, ушел… бросил. И чё, из-за этого нужно непременно вскрывать вены, топиться, вешаться?… Ох, ну и дуры же вы – бабы! Ха…ха…ха, – громко и зычно засмеялся он, качнул своей головой и его кровавый бульон внутри башки опять вздыбился вверх, а затем плюхнувшись вовнутрь издал, что-то похожее на хлюп…

– А чего ты смеешься, – обидчиво сказала я, внутри все же соглашаясь с мнением этого Андрея. – Сам-то чего с собой сделал… Глядеть страшно… тоже мне… смеется…

Андрей мгновенно перестал смеяться, поднял руку и ощупал рваные края головы, словно намереваясь опустить туда, вовнутрь, пальцы и уже без всякого смешка, изрёк:

– Да, я… что ж… Я не пожелал ментам сдаваться… Я понимаешь, человека убил. Менты за мной пришли… Ну, а я не захотел их пускать, схватил ствол тестя и давай от них отстреливаться… А когда в винтовке остался последний патрон, засунул ствол в рот и нажал на спусковой крючок… Все равно мне расстрельная статья светила, так чем ее ждать… лучше уж все махом… махом решить, так я подумал.

– А…а…а.., – протянула я, и почему-то мне стало жалко этого Андрея, уж так он говорил о своем самоубийстве горестно, я помолчала несколько секунд, разглядывая его, в принципе, очень даже интересное, красивое лицо, а потом задумчиво спросила, – погоди, а почему ты решил, что тебе расстрельная статья светит? У нас же мораторий на смертную казнь.

– Чё…чё, ты сказала? Повтори, – бестолково переспросил Андрей и наморщил остатки своего лба покрытого густым кровяным компостом, отчего на нем немедля появились глубокие впадины и не менее высокие горы.

– Ну, как чё, – принялась объяснять я, непонятливому и как мне показалось сперва, малообразованному Андрею. – У нас уже лет двадцать как мораторий на смертную казнь, то есть если ты даже и убил, тебя не расстреляют, а дадут пожизненно.

– Не… ну, ты к чему это заливаешь…, – скрипнув зубами, злобно прошипел Андрей. – Ты, чё, думаешь, я дурак… законы не знаю?… Какое такое пожизненно… Вышка… вышка мне светила, я ведь и еще ментов пару человек уложил… Вышка… вышка… Дура… дура ты… еще и смеешься надо мной…, – уже совсем грубо сказал он, и плюнул в мою сторону, только на этот раз не метясь в меня.

И тогда меня осенило и я не громко так, можно сказать даже тихонечко, чтобы не вызвать в этом несчастном убийце ярость, осведомилась у него:

– А когда ты умер… Ну, в каком году ты того…

– Того… ты имеешь в виду башку прострелил? – дополнил мой вопрос Андрей и увидев мой положительный кивок, ответил, – в 1980 году, в мае месяце.

– Ох, – издала я возглас полный удивления, и, не мешкая пояснила, – так нынче на дворе уже 2010 год.

– Две тысячи десятый, – очень тихо повторил он и жалостливо всхрапнул, будто намеревался заплакать, зарыдать. Его крупные серо-карие глаза наполнились прозрачными слезинками, через миг две огромные капли вынырнули из них, резво смешались с застывшей кровью на щеках, отчего цвет на них сменился с красного на алый, и Андрей срывающимся на хрип голосом, дополнил, – это ж… это ж… почти тридцать лет прошло… ох!… – тяжело и протяжно выдохнул он. – Сынок то мой уже совсем взрослый стал… мужик… Подожди это ж сколько ему теперь… ох! ты мать моя женщина… это ж ему тридцать шесть лет… Эх! ты мать моя… Эх! ты…

Андрей замолчал и перестал утирать лицо от крови, потому как из его глаз стали вновь и вновь выныривать слезы, а я предусмотрительно отвернулась, уж так мне стало его жалко. Сначала его… потом себя.

И горестно заплакав, я принялась корить себя за такой ужасный, скверный поступок, оный сделал несчастными моих родителей и превратил меня, их любимую, дорогую дочурку, в эту жалкую, мокрую курицу с истекающими кровью руками.

Утерев тыльной стороной ладони свой хлюпающий соплями нос, я глянула на кровавые ленты, обмотанные вокруг запястий. Они, уже давно напитавшись кровью, поменяли цвет, став ярко пунцовыми. Просачивающаяся сквозь трикотажную ткань кровь, срывающаяся с кончиков моих пальцев, достигая пола, громко шлепалась о его деревянную поверхность. Она упруго отскакивала от нее и разлеталась в разные стороны. Попадая на штанины моих джинсов, на голые ноги парня, идущего впереди, и, соприкасаясь с его кожей, смешивалась, тонула в крови, обильно покрывающей его тело. Вместе с кровью разлетались в разные стороны и капли воды, что рождались, не понятным для меня образом, на моей коже, исторгались ею и стекали вниз, стремясь достигнуть вожделенного пола.

Я шла и глядела на капли багряной крови, бледно-розовой воды и думала… думала… думала…

И болезненно мучилась… мучилась… мучилась…

Ненавидела… ненавидела себя за это страшное решение прервать мою жизнь, остановить ее течение воспользовавшись, как мне казалось на тот момент, самым легким вариантом уйти от проблем, а на самом деле все… все…усложнив и безвозвратно испортив. Мой бывший, как теперь стала я его называть, совсем ушел из моей памяти, забылся… исчез… испарился… распался на молекулы, атомы…

А после того, как я стала разговаривать с половинчатым Андреем, что шел позади меня, мысли о бывшем и вовсе стали, точно тяжелым болезненным бредом. Каковой когда-то пережил, давно…давно забыл о нем, а о самой боли и муках осталось лишь едва тонкое, прозрачное воспоминание…

– А, что, – поинтересовалась я вначале нашего знакомства с половинчатым Андреем. – Зачем ты меня стукнул, я так и не поняла… Это из-за двери, что ли?

– Кх…кх…, – откликнулся Андрей собирая очередную порцию крови и выплевывая ее на пол. – Конечно из-за двери…, – он на пару секунд замолчал и уже чуть мягче добавил, – уж ты прости меня, за то, что я тебя стукнул… Не сдержался я… Просто эта дверь, это единственное, что тут есть… и во имя чего мы тут идем… Эта дверь уводит из коридора… Войдешь в нее и больше не увидишь ни этих психованных харь, ни этого злополучного, будто бесконечного… вечного коридора.

– А куда же ты попадешь тогда? – заинтересованно спросила я.

– Кто ж знает… куда…,– усмехаясь ответил Андрей. – Ты, чё до сих пор не въехала… Здесь нет никого, кто оставил инструкции… Тут ты один на один со своими муками, со своей совестью и тупой башкой, которая довела тебя вот до этого разваливающегося коридора. Ты двигаешься вперед… вперед… а если не захочешь идти или попытаешься сдержать ход других скоренько так получишь по голове… Я тоже получил… получил по этому вареву внутри башки… Оно и так-то болит, а как по ней заедут кулаком, так тот удар уж очень болезненно в ушах отзывается…эх!.. А потому ты и топаешь ножищами… хочешь не хочешь, а тебя сзади непременно подгонят… Это, наверно нарочно тут так устроено, чтобы тебе не захотелось присесть… или вновь наложить на себя руки. Вот ты и двигаешься и ждешь когда появится та дверь… и ты в нее проскочишь… Проскочишь и попадешь куда-то в иное место… в новое… Может лучшее, а может и нет.

Андрей говорил неторопливо, часто делая паузы в предложениях, между слов, стараясь объяснить мне смысл пребывания здесь, а когда он закончил, откликнулась я:

– Может через эту дверь приходят к Богу… На суд Божий…

– Дура… на какой суд Божий, – сказал Андрей, однако в этот раз слово дура прозвучало как-то нежно в его голосе, словно он сказал не дура, а глупышка. – Да таким как ты и я не видать Бога… А потом я то в Бога не верю… Я вообще-то атеист… я советский человек… впрочем как и ты… Или нет, или ты не советская?

– Нет больше такой страны – СССР, – печально отметила я и тяжело вздохнула. – Она распалась… пятнадцать союзных республик стали независимыми. Коммунистическая партия больше не у власти, и строй у нас теперь не социалистический, а капиталистический… Да, и во главе Российской Федерации стоит не генеральный секретарь, а президент.

– Кто? – почти прошептал Андрей.

– Президент, – повторила я, для особа бестолковых.

– Президент… это как в США, что ли, как у наших врагов что ли?… – переспросил Андрей этим вопросом больше обращаясь к себе, нежели ко мне.

– Они теперь вроде бы нам и не враги, – произнесла я, и, оглянувшись на мгновение, посмотрела в ошарашенное лицо Андрея и в его чуть-чуть вытаращенные глаза. – Не враги и не друзья… а так, что-то непонятное. Впрочем наша страна теперь тоже, что-то непонятное… Все фабрики, заводы теперь в частных руках… хотя уже и нет той промышленности, что была в советское время, нет колхозов, совхозов… живем мы только благодаря продаже нефти и газа… У нас теперь частная собственность на квартиры, дома, теперь у нас налоги, и полный бардак, бедлам в стране… коррупция, бандитизм… и большая часть народа спивается, наркоманит.

Андрей молчал, только слышалась, там позади меня, его тяжелая поступь и прерывистое дыхание, будто человеку было тяжело не только воспринимать услышанное, но не менее тягостно это услышанное пережить, переосмыслить. Судя по всему он на какое-то короткое время лишился дара речи, а потому не слышалось даже его постоянного поминания егойной матери, каковое он очень любил говаривать, ругая таким образом и себя, и всех психованных, что встретились ему на пути.

Я шла, тоже молча, не прерывая его дум и тихонечко так вздыхала, представляя себе, как наверно ему, советскому человеку, жившему в застойное, прекрасное, по рассказам старших, время бедственно было узнать о том, что его великой страны больше не существует. Узнать, представив себе, что подверженное критике неправильное и чуждое произошло с его Родиной и теперь живет, правит внутри нее.

Немного погодя Андрей снова заговорил со мной, и теперь в его голосе не было былой злобы, он звучал мягко, нежно, словно голос знакомого мне человека, можно сказать даже друга:

– И зачем ты Оля вены вскрыла… – это был не вопрос, а точно упрек, который я уже давно озвучила сама для себя, а теперь озвучил он. – Зачем убила себя… Такая ты баба ладная, красивая… наверно не дура, поди образованная… Ухоженная такая бабенка… и ради этого мужичка так с собой по-дурному поступила.

Я – опешила… Опешила и оттого, что Андрей на самом деле может быть таким хорошим человеком, может так спокойно, осмысленно говорить. И оттого, что говорил он дельные, правильные слова и говорил их по-человечески, по-доброму так как может сказать лишь близкий, родной человек… или человек с которым вместе, что-то пережито… и пережитое оставило неизгладимый, широкий шрам на душе обоих. Я порывисто оглянулась, посмотрела на него, его губы широко раздались в стороны, показав мне улыбку, выражающую одновременно нежность и затаенную обиду, глаза мои наполнились слезами, голос дрогнул, переходя на рыдания и я, с трудом справляясь с волнением, ответила:

– Дура!… Дура-я!… У меня такая хорошая жизнь была… прекрасная… замечательная…любящие родители… квартира двухкомнатная от бабушки досталась…работа… Я ведь в отличие от других ни в чем не нуждалась, ни на чем ни экономила, позволить могла себе и фитнес, и солярий, и наращивание ногтей, и наряды в дорогих бутиках, и не менее дорогую косметику… Я отдыхала на море, была за границей, в Праге, Париже, Лондоне, Венеции… Ужинала в ресторанах, ходила в ночные клубы…. Дура!… Дура – я! И если бы я даже этого не имела, даже если бы жила плохо, перебиваясь с копейки на копейку, даже если бы снимала квартиру или вообще снять не могла… то сейчас… сейчас бы я никогда так не поступила… Никогда бы ни убила себя, – и я горько заплакала, крупные слезы потоками хлынули из моих глаз на щеки и смешались с водой, а я тяжело всхлипнув, передернула плечами от горя и сырости, что царила на моей коже, волосах и вещах да поспешно повернув голову по направлению движения, зарыдала.

– Ну…ну… не плачь, – негромко сказал Андрей и тоже протяжно вздохнул.– Чё теперь слезы лить… поздно теперь… Теперь надо шагать, а потом увидев ту дверь войти первой. Слышишь меня, Оля, первой… И если будут за нее драться, толкать, пинать… ты ее не уступай… никому… ни мне, никому другому. Главное помни, надо крепко держаться за ручку, чтоб значит твою руку с нее не сдернули… И вот если ты удержишься за нее, за эту самую ручку, дверь подастся и ты туда войдешь… Там правда, кроме белого тумана ничего не видать, но это может нарочно так.

Я перестала рыдать, затихла, смахнула с лица соленые потоки воды, перемешанные со слезами, каковые мигом разбавились кровью стекающей с перебинтованных запястий, и, проведя лицом по правому плечу, где кудлатой бахромой торчали оборвыши рукава, скинула на желтый трикотаж остатки крови. Они сейчас же набухнув будто весенние распускающиеся почки скатились вниз по футболке, и, оторвавшись от нее упали на пол, да впитались в его поверхность, словно их никогда… никогда и не было…

Не было…

Их может и не было, а мы – я, Андрей и все те, кто шел впереди, позади и слева… мы все были. И мы шли туда… вперед стремясь к той неизведанной двери, оная поглотив нас быть может дарует нам спокойствие, очередной шанс, а быть может отправит нас куда-то в более страшное место.

Я страшилась и этого места, и самой этой мысли, которая стала преследовать меня, страшилась высказать ее вслух…

Я боялась высказать эту мысль не только Андрею, но и себе…

Андрей…на самом деле он не был злобным, жестоким и малообразованным. Он был просто таким же, как и все мы, обреченным, но в отличие от тех безумцев, что проходили мимо сохранил разумность речи и волю, желание не страшась двигаться вперед, туда к иному, другому, новому…

Однако он был атеист, он не верил в Бога… ни в иудейского Тетраграмматона, ни в христианского Иисуса, ни в мусульманского Аллаха, ни в индусского Будду, ни в славянского Сварога, а потому в отличие от меня, которая стала сомневаться в своем неверии, шагал бодро и смело, всеми силами желая проникнуть в эту дверь.

Хотя впрочем, этого желал не он один…

Двери появлялись не часто, а когда выскакивали в стенах я и шедшие рядом люди останавливались. Я, освобождая от текущей воды глаза, видела, как устремлялись к ней самоубийцы из моего ряда, он кидались на нее будто безумные, рвали из рук друг дружки заветную ручку, колотили соперников по головам, кусали за уши, руки, носы, вырывали остатки волос. И всякий раз переломанный, похожий на утку, парень бежал к двери и также, как и другие вступал за нее в единоборство.

В таких случаях Андрей выглядывал из-за моего плеча и негромко комментировал происходящее:

– Не… нам Олюсек с тобой не зачем бежать… слишком много народу собралось, не пробиться.

И сдерживал своей спиной нервных позади себя самоубийц, злобно на них гаркая и грозя, особа прытким своим мощным, наполненным силой кулаком.

А иногда дверь появлялась слева и когда к ней устремлялись идущие в левом ряду самоубийцы, он, если я останавливалась и наблюдала за потасовкой, нежно подталкивал рукой меня в спину и негромко говорил:

– И туда нам не стоит идти, а то эти левые так надают за то, что ты сунулся не в свой ряд… долго потом будешь плюхать носом, и потирать отбитые места… Каждый ряд должен входить в те двери, кои справа от него, и не глядеть, не покушаться на левые. Это мне сразу объяснили, не успел я сюда прийти… Помню пришел я тогда, и по неопытности решил, не разумно так, проскочить к внезапно появившейся в левой стене двери… Ох! видела бы ты, Олюсек, как мне тогда досталось от трех здоровенных таких мужиков… уж как я не отбивался, а был повален на пол и избит их ножищами… Очень я пожалел тогда, что сделал этот неверный шаг и покусился на дверь чужого ряда, потирая избитые и болевшие места.

– И никто не заступился? – спросила я, чувствуя обиду за Андрея которого так болезненно испинали, в принципе ни за что, и уже совсем позабыв как когда-то… давным давно мне досталось от него.

– Заступился, – Андрей громко засмеялся, и, покачав головой, добавил, – Олюсек, да тут никто и не заступиться… Тут ведь каждый сам за себя… Тут ведь все самоубийцы, а это значит в основном психованные.

Да, безмолвно согласилась я с Андреем, в основном люди, кои совершают суицид психически больные. Ведь человеку свойственно чувство самосохранения, это нормальное состояние, когда человек пытается защитить себя, спасти свою жизнь подвергающуюся опасности. Люди даже идут на преступление убивая других ради себя, это естественно… естественно… это заложено в нас природой или Богом… как кому нравится. А потому не нормально, грешно, низко и глупо терять то самое естественное состояние защиты себя. И наверно на такое способны лишь психически больные люди… либо, такие как я и Андрей, которые просто не смогли справиться с жизненной ситуацией решив, что смерть все остановит. Такие люди, которые дрогнули перед очередной проблемой… дрогнули, струсили, дали слабинку… надеясь, что без борьбы все уладится смертью.

Уладится… Кхе…

Однако… нет! не уладилось, как вижу я теперь, а даже наоборот усугубилось… ухудшилось…

И теперь здесь в этом дряхлом, разваливающемся коридоре мне предстояло продолжить борьбу за себя, за дверь, за ручку от нее, чтобы… чтобы получить иное… другое и быть может новое. Теперь я должна идти вперед, рассуждая и обдумывая то, что так преступно разрушила своими руками, разрезав тонким, звенящим лезвием, переступив через труды родителей и мучительно мечтать лишь об одном, о достижении той самой отвоеванной, заветной ручки оную непременно надо удержать в своих руках.

И так я шла…шла…шла…

Довольно редко появлялась передо мной или позади меня та самая дверь, с той самой вожделенной ручкой и каждый раз и я, и Андрей, и похожие на нас люди устремлялись к ней, хватая друг друга за голые плечи, мокрые вещи, остатки веревки на шее стараясь оттянуть, отнять эту недоступную ручку. Однако стоило какому-нибудь особенно настырному, упорному самоубийце удержаться на ней несколько секунд, как дверь внезапно дернувшись, подавалась на своего победителя и начинала, скрипя отворяться, и тогда мы отпускали такого счастливчика и нагоняя ушедших вперед продолжали свой путь.

– А может, – предлагала я всезнающему долгожителю этого коридора Андрею. – Давай проскользнем в приоткрывшуюся дверь, пока ее там держат за ручку, – за последнее время мы так сдружились, что обсуждать могли все, что угодно.

– Э… нет красавица, – так стал теперь называть меня Андрей и вкладывать в это слово какую-то особую нежность свойственную лишь паре влюбленных. – Я разок попробовал, да нащупал там стену, а не проход… Точно ручка дверная запоминает того кто за нее держится и открывает проход лишь тому, кто смог на ней провисеть… Вроде как в метро заплатив за проезд турникету…. И если турникету достаточно тех пяти копеек, чтобы тебя пропустить, то плата здесь, эта борьба и упорство твое, желание жить и выбраться отсюда… Короче то чего ты не захотел сделать там при своей жизни, предпочтя, как тебе показалось выбрать более легкий способ избавиться от проблем. – Андрей замолчал, а немного погодя добавил, – мне почему-то все время не удается удержать эту ручку… Несколько раз я на ней повисал… висел… висел… но меня всякий раз срывали… Это наверно потому, как я не просто самоубийца, а еще и убийца и на моей совести смерти ни в чем ни повинных людей… оттого и пребывание мое здесь… такое длительное… эх!… – горестно выдохнул он.

А я, чтобы как-то поддержать его заметила, повернув голову:

– Я все время думаю… думаю… если бы вернуть время назад… повернуть его вспять, я бы никогда, никогда не натворила того, что сделала… Никогда…

– Еще бы, – согласился Андрей и в знак поддержки кивнул своей раскрытой головой, из которой тотчас будто поток лавы из вулкана хлынула кровь с кусочками мозгов. – Такая красавица, молодая… умничка и из-за дурака какого-то вены резать… Ладно я… Мне как говорится некуда было деваться. Все равно расстрельная, а тебе Олюсек живи и живи… Жизнь такая чудесная штука, радуйся и живи, лапушка ты моя…

– Андрей, – прерывая рассыпающиеся в мою сторону комплименты, перебила я его, чувствуя, как расположен он ко мне и ощущая необыкновенные, возникшие между нами, доверительные отношения. – А за, что ты человека убил?

– Да…, – протянул Андрей, не очень-то желая упасть в моих глазах, а потом улыбнулся своей располагающей улыбкой подняв вверх уголки рта и немного выпучив верхнюю губу так, что стал похож на недовольного ребенка. – По глупости влез я в дельце одно… Ограбили мы с приятелем кой– кого… Ну, а хозяин квартиры как назло домой явился… и вышла у нас там потасовка… И я случайно его… случайно… не хотел я его убивать… А этот приятель… его как взяли, он ментам меня и сдал… мать его так… Мне бы самому пойти, явку с повинной написать, а я нет… Менты когда за мной явились, я с дуру ствол тестя схватил и давай отстреливаться… А когда в двух из них попал… понял, что все…все…все… Деваться некуда!… Так все по-дурацки вышло. Не зачем мне было и вовсе на грабеж идти… У меня же Олюсек, жена была, сынку седьмой годок шел… Все у меня хорошо складывалось так нет приперся этот приятель… чтоб его. Всю свою жизнь из-за него прокакал, спустил в унитаз… Эх, да ведь ученый, как говорится был, раз уж сидел по малолетству… Отсидел, вышел, вроде как ума нажил… повзрослел… на работу устроился, женился… потом сынок родился… И тут этот Санек ко мне подвалил… эх! чтоб ему….

Андрей замолчал, верно, говорил про себя не лестные эпитеты, посылая их в сторону приятеля, каковой так неизвестно зачем подвалил и сломал и его жизнь… и жизнь его жены и жизнь сына… да направил поступь этого человека в полуразвалившийся коридор, в общество самоубийц.

Глава пятая

Мы разговаривали с Андреем подолгу, он рассказывал мне о своей жизни, о жене Наталье, о сыне Володьке, а я в основном о том, что произошло за эти годы с нашей страной, и в целом, что случилось в мире.

Андрей хоть и сидел в тюрьме, и был когда-то лишь простым водителем грузовой машины на стройке, оказался очень умным и интересным собеседником. Он всегда внимательно слушал мои рассказы, делал толковые замечания и с болью в сердце переживал, не раз высказывая это, гибель и развал Советского Союза, его любимой и великой Родины. И честно говоря, если бы не кровавый бульон в его голове, то можно было бы сказать – он задел меня за живое… все больше и больше начиная мне нравится.

Ох! слышала бы я себя… находясь одна в квартире в той жизни… непременно бы скривила свои мягкие, пухленькие губки, наморщила свой покатый небольшой лобик и презрительно посмеялась над этими мыслишками… над изменившимся вкусом… и над этой жалкой, мокрой курицей в которую теперь превратилась.

Только сейчас я презрительно хмурилась над теми мерзкими, безумными мыслями, что произносила, тогда… оставшись в пустой квартире, не желая находиться в одиночество, не желая жить и возвращаться в ту покинутую и холодную кровать.

Эх!… повернуть бы время вспять… Хоть на секундочку… на самый малюсенький миг…

И с замиранием сердца услышать, как скрипит отмыкаемый замок, открывается дверь… Войти…войти в ту теплую, сухую и приятно пахнувшую домашним уютом квартиру… Увидеть свою чудесную прихожку, такую убранную, светлую, озаряемую трехрожковой люстрой, в которой мигом бы вспыхнули три наполненные сиянием стеклянные лампочки… Упасть бы на простыни хрустящие от чистоты, сухие, небрежно расстеленные на двуспальной, широкой и мягкой кровати… Накрыть себя сверху одеялом из лебяжьего пуха… И закрыв глаза насладиться покоем, тишиной, пустотой, одиночеством живущем в той квартире… Насладиться… насладиться…. дарованной тебе жизнью и ощущением, что ты живехонек… жив, здоров и невредим.

А не этим… просто невыносимым плачем, хрипом, стенанием, этим плесневелым запахом не просыхающей, гниющей древесины, этим плюханьем босых, мокрых ног по полу… Этим ненавистным мне коридором и всеобъемлющим желанием ухватиться за дверную ручку и несмотря на боль в руках обязательно… обязательно ее удержать и получить, что– то новое… иное…

Хотя… хотя, если честно сказать, теперь я убедившаяся в том, что после смерти есть жизнь… Вернее иное состояние тебя, иное существование побаивалась, что есть и Он – Бог… каково его имя Сварог, Будда, Аллах, Иисус, Тетраграмматон,я не ведала, но если есть Он, значит наверно есть и Суд Божий.

Суд Божий… быть может тогда есть и Ирий-сад…. и Пекло…

И войдя в эту дверь, коей все так стремятся, вернее почти все… не попаду ли я прямым ходом на этот самый Суд… на плаху, где уже точит топор палач, одетый в красный плащ и высокий с прорезями для глаз колпак.

Палач… оный теперь, прямо как восставший из могилы призрак, стал преследовать меня, и частенько выскакивать перед моим взором, проводя пальцами по острому, тонкому лезвию топора и по своей шее намекая мне, что меня ждет там… за той дверью… намекая или просто пугая.

И страшась этого палача, и своих мыслей, я уж не всегда, и не так настойчиво, пыталась схватиться за ручку… схватиться и главное удержаться… иногда пропуская вперед более настырных и упорных. И что самое интересное этим более упорным никогда не оказывался Андрей, который наверно решил, что именно я должна была, из нас двоих, первая уйти отсюда и теперь все время мне помогал в осуществлении этого действия.

Ну, а когда в очередной раз я уступила ручку двери более настойчивому, а именно голому, переломанному парню, что шел впереди меня, Андрей не выдержал моего вероломства. Он громко закричал на меня, спросив, почему я не желаю отсюда уходить и, пригрозил, что больше не будет мне помогать и следующую ручку схватит сам.

Когда он выкрикнул то о чем лишь я догадывалась, подтвердив мои мысли, я расплакалась… Утерла его кровавую щеку, смешав свою кровь и его, и разбавив все это водой и поцеловала его туда, а затем поспешно развернулась и пошла нагонять ушедших вперед.

Андрей вскорости догнал меня и ничего не говоря, молча пошел позади меня, а я чтобы прояснить ситуацию, сказала ему:

– Андрей, я боюсь… боюсь, что за этой дверью не будет ничего хорошего… И там… там нас ждет… ждет Суд Божий… Суд Божий и смерть… Понимаешь настоящая смерть… Смерть!

– Ну и пусть, – очень громко ответил мне Андрей и голос его звучал одновременно жестко и нежно, обращая первое чувство к смерти, а второе ко мне. – Пусть смерть Олюсек… лишь бы не этот вечный ход в мрачном, гниющем заживо бесконечном коридоре… И я, ведь ты это знаешь, не верю в Бога. Не верю и никогда не верил… Однако я очень благодарен судьбе, что смог встретить тебя, пускай даже здесь… Встретить, узнать… и … и… , – он замолчал, порывисто всхрапнул наверно собирая во рту кровь, и немного погодя произнес, – но я думаю… лапонька моя… там за той дверью… там борьба… Борьба за выживание, за продолжение тебя как таковой… материальной… духовной … то неважно… Важно, что если и там ты продолжишь борьбу, сможешь идти вперед, стремясь к новому, не оглядываясь назад… Если ты сможешь продолжить свой ход, свое движение не обращая внимания на трудности, боль, страдания, ты сможешь изменить то, что лежит сейчас перед тобой и непременно как награду получишь новое… иное… другое… А потому, девочка моя, ты выкинь из себя этот страх и иди… иди… иди вперед… Выкинь страх тот самый, который когда-то убил тебя и помни, ступая поэтому тяжелому, трудному и горестному пути… Помни, что лишь те, кто не страшась идут к намеченной цели, остаются победителями. – Андрей поспешно догнал меня и протянув руку ласково провел кровавой ладонью по моим мокрым, растрепанным волосам, приглаживая их и нежно добавил, – я, девочка моя, понял это… понимаешь понял и осознал… И теперь я делюсь с тобой своими знаниями и может так называемой жизненной мудростью…. Может именно поэтому я так долго не мог уйти отсюда, что обязательно должен был помочь выйти на путь борьбы новому человеку…заплутавшему и предавшему себя в руки смерти… Тебе, Олечка… тебе я должен помочь… И я непременно помогу, тебе, моя радость… только ты… ты должна желать идти… и не страшиться борьбы.

Я шла и очень внимательно слушала Андрея, и чувствовала к этому человеку такое тепло, такую благодарность понимая, что только благодаря ему… благодаря ему я переродилась душой… переосмыслив совершенное мною и приобретя от него желание продолжить свой духовный путь и борьбу. Быть может он и прав! Он, убивший когда-то человека, безусловно должен был, как плата за тот страшный поступок, возродить стольких у скольких отнял жизнь. И тогда наверно, он тоже сможет уйти из этого коридора и увидеть иное… другое… новое…

А потому… потому, понимая, правильность этого бесконечного коридора, правильность выпавшего на мою и Андрея долю, наказания… Я решила для себя, что ради него Андрея… ради своих родителей, которых я так подло осиротела своим чудовищным поступком… и ради иного… того, что ждет меня впереди, я выкину из себя всякий страх, колебания… Я больше не буду обращать внимание на того елозящего перед глазами палача, в красном колпаке с топором в руках, и пойду смело туда, куда меня ведет открывающаяся дверь. И если положено мне предстать на Суд Божий, то я на него предстану, без всякой дрожи ступив своими босыми ногами на деревянный помост эшафота.

Впрочем, дверь больше, как назло, не появлялась ни впереди, ни позади, ни даже в левой стене, так будто передумала впускать меня… передумала решать мою судьбу и подставлять мою шею под острие топора.

– Андрей, – взволнованно спрашивала я этого человека, который с каждым пройденным шагом становился мне ближе, а плюхающий внутри его головы бульон больше меня не пугал, а наоборот даже вызывал улыбку. – Почему не появляется больше дверь?

–Так бывает, – печальным голосом пояснял Андрей и при этом обнадеживающе улыбался немного приподнимая вверх губы. – Иногда подолгу их не бывает… Поэтому-то я и хотел, чтобы ты удержала ручку… знал, что такое может случиться… Но ты, девочка моя, не тревожься, не падай духом, она все равно появится… непременно… и тогда…