Текст книги "Душевный монолог"

Душевный монолог
Елена Александровна Асеева

© Елена Александровна Асеева, 2024

ISBN 978-5-0062-1182-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

МОНОЛОГ О ПРИРОДЕ

осенняя зарисовка

Бледно-голубое, почти белое небо, словно покрытое тонкой, прозрачной, тюлевой завесой, узорчатой или сетчатой, иногда она совсем прозрачная и напоминает органзу, а иногда это более плотная вуаль. Через эту завесу, натянутую по всему полотну неба, проглядывает едва желтоватое солнце, наверно его кто-то умывал с утра, да приложив не малые силы, смыл со светила всю яркость и сочную желтизну, присущую ему летом и весной.

Несомненно, ведь на дворе осень…

Середина октября.

И небо, и солнце сменили краски с ярких на блеклые. Небо более не поражает глаз своей чистотой, зеркальной голубизной, а солнце уже не играет своими лучами напитанными жаром и насыщенными ярким светом.

Наверно и небо, и солнце переодев, свои живые, блистательные, сияющие наряды на лишенные свежести, белесоватые, тусклые приготовились к приходу осенних и зимних холодов, рассыпчатых, с крупными, тяжелыми каплями воды, дождей, грубых, рвущих на части небесные одеяния, ветров и злобных, колючих, похожих на осколки стекла, белых снежинок.

Только сегодня в лесу, в предгорьях Кавказа – тихо… Нет ни холода, ни дождей, ни ветров, ни снежинок….

Природа неподвижна, она будто затаила дыхание, поглотила всякий звук: трели птиц, стрекот и жужжания насекомых, движение ветки, листка… она замерла.

Осень сменила цвета не только в небесах, она перекрасила деревья, кусты, травы, воды рек.

Высокие, дородные силачи тополя покрыли свои стволы толстым слоем изумрудных мхов. Опоясали свои станы округлыми, гладкими, блестящими, буро-фиолетового цвета трутовиками. Окрасили в желтые тона, то яркие, то бледные, листья, кои прикрыли остатки зелени, что когда-то безраздельно правила на этих ветвях. На невысокой лещине с овальными, все еще зелеными листами, края которых присыпала бурая, высохшая ржавчина уже нет ореха. Он осыпался, поспевший, наполненный силой лета и сладкими плодами, и, достигнув почвы, схоронился под листвой, или был припрятан хозяйственными жителями леса. Теперь же на изогнутых, тонких веточках свисая вниз, притаились зеленоватые, бледные сережки, слабенькие и будто утомленные тяжелой жизнью. Растущие невдалеке такие же низкие кустарники боярышника еще сохраняли летний цвет листвы, прибавив к этой зелени ягоды, ярко мерцающие красными и черными цветами. Листва диких яблонь уже покрылась желтизной, а груши и вовсе окрасились в буро-пурпурные цвета. Они нещадно сбросили со своих веток мелкие, блекло– болотные в темную крапинку, горько-вяжущие плоды на землю, а теперь также нещадно старались стряхнуть и оставшуюся листву.

Я прошла этот горько-кислый плодовый лес, подошла к склону холма и медленно стала подниматься по наклонному полотну в гору. В этом месте царствовала не менее высокая, чем тополя, но с гладким, тонким, похожим на стан юной девы, стволом серая ольха. Она тоже приоделась в желтые полутона, и сбросила со своих веток всех тех, кто не пожелал принять новые цвета… туда… вниз, к земле, к своим высохшим, умершим собратьям листам.

Ольха росла густо, ее уже неплотные кроны перекликались с соседскими ветвями деревьев так, что под ней царил серый, дымчатый полумрак. А потерявшие яркость лучи солнца, лениво пробивались сквозь листву и падали вниз, освещая лишь жалкие уголки леса и поваленные стволы, некогда живых деревьев. Иногда ольха внезапно резко встряхивала своими ветвями, и тогда мне чудилось, что оттуда сверху на меня летят не шебуршащие зеленые и желтые листья, а сыплет крупный дождь.

Я поднимаю голову, вглядываюсь в бледно-голубое небо, едва-едва проглядывающее из-за обилия веток крупных и мелких, в котором вновь укрыли солнце, да прислушиваюсь к этому листопадному дождю… И слышу я, как тихо перешептываются меж собой, кружащиеся в последнем танце, листья, горестно жалуясь друг другу на то, что жизнь прошла и пришла смерть… спутник всего живого и сущего на дивной планете Земля…

Я слушаю их причитания, а сама радуюсь тому, что это не дождь, который может нарушить мои планы и согнать меня вниз с горы, а всего лишь ольха, уставшая от отяжелевшей, болезненно умирающей листвы, уже более ей не нужной, сбросила все лишнее на землю.

И вновь тишина… тишина в горном лесу.

Неторопливо шагаю я по густой, побуревшей, сухой листве, что обильно укрыла почву, и хотя она уже почила, умерла, а все еще продолжает свой вечный путь. Она прижала к земле, своей однородной массой все, что притаилось, схоронилось под ней вплоть до весны. И постепенно перегнивая, превращаясь в землю, она передаст силы и заряд бодрости всему новому, юному и молодому, что решит родиться на свет в следующем году… Я осторожно переставляю ноги и вижу перед собой багряно-рыжий листок дикой груши, вижу многократно разрезанный, узорчатый оранжево-алый кленовый листок или все еще зеленый, лаптастый, крепкий лист дуба занесенные сюда ветром откуда-то снизу, а может и сверху. Сквозь густой ковер опавшей листвы пробивается трава, зеленая с перьевыми, загнутыми веточками. Она выныривает через сухостой травы и кивает мне своим высохшим острым кончиком, приветствуя меня или просто кланяясь от неосторожного движения моих ног.

Там внизу, откуда я пришла, протекает неширокая, горная река. Она пробила свой путь когда-то много столетий назад в этих горах, прорезав себе русло… Она выстлала берега корявыми, рассеченными вдоль и поперек камнями. К осени она окрасила в буро-зеленый цвет свои воды. Наверно где-то там, наверху, прошли обильные, осенние дожди и теперь она, потеряв свою былую прозрачность и девственную чистоту, прикатила эти грязные, смешанные с дождями воды вниз. И побежала вдаль, громко ворча на людей, которые проложили на ее пути асфальтную преграду в виде моста. Заставив ее, могучую и властную хозяйку этих мест, преодолевать путь через широкие, бетонные трубы.

«Ничего, ничего, – бурно вздыхает река, низвергаясь водопадами с краев бетонных труб. – Будет, будет и на моей улице праздник, придет весна… И тогда я покажу вам, кто повелитель этой земли!»

Пугает людей, перебирая капли воды, река и убегает туда вдаль… теряясь за очередной высокой горной кручей.

Я прислушиваюсь к стонам воды и опять продолжаю свой путь по склону холма….

Теперь я иду не вверх, а вдоль склона. Я гляжу вниз, с высоты и вижу поваленные стволы деревьев, одетые в теплые шубы из зеленого густого мха, аляписто украшенные распустившимися многолепестковыми грибами, по-видимому, тоже из семейства трутовиков, нежно-желтого, кремового и бледно-коричневого цветов.

Я гляжу вниз, сквозь эту почти не видимую сероватую дымку, забывая о цели своего пути… а ведь я ищу здесь грибы. И неторопливо приподнимаю тонкой, изогнутой палкой с шоколадной, влажной корой сухую листву, выстилающую землю. И осторожно возвращаю ее на место, стараясь не потревожить ни этот редкостный ковер под ногами, ни жителей того подковерного мира.

В душе я бесконечно радуюсь и этой теплой осени, и этому чистому, прозрачно– яркому, протяжному, горному воздуху и тому, что пока ни одного гриба не нашла.

Тишина леса поразительна… Она окутывает мое тело и мои мысли благостной, умиротворяющей красотой и дает возможность почувствовать себя счастливцем, которому даровано радоваться этой простоте моей земли, этой блистательности не ярких красок, и подготавливающейся к долгой спячке природе.

Очень редко, вдруг подаст голос какая-та малая птаха. Высоко в ветвях ольхи она звонко, переливисто запоет. Но в тот же миг, еще даже не успев допеть своей прекрасной песни замолчит… Судя по всему и она понимает, что может своим трезвон спугнуть и эту тишину, и тепло осени.

Однако тишину леса и тепло осени прерывает голос человека!..

Вернее громкий, радостный крик ребенка!..

Моего сына!..

Он зовет призывно и звонко, разыскивая в этой величественной красоте свою маму – меня!

Его детский, родной голосок монотонно выводит слова: « Мама!»

И мне приходится податься зову сердца, и, прервав свои думы, тишину души и столь приятное и редкое уединение, откликнуться.

И мигом лес наполняется каким-то хрустом, топотом и оханьем, словно по лесу бежит, взбираясь на гору не шестилетний малыш, а медвежонок или лосенок.

– Мама… мама… я нашел тебя, – радостно выкрикивает подбегающий сынок.

– Тише… тише, – говорю я сыну и прикладываю палец к губам. – Ты напугаешь…

Панька мигом останавливается, в двух метрах от меня. Он стоит, там, внизу и я вижу его личико, взлахмоченные, русые, давно не стриженные волосики, его нежно-серые глазки… Я вижу это дорогое и милое личико, чувствую, как наполняется моя душа любовным трепетом, и повторяю еще тише:

– Не кричи, а то напугаешь.

– Напугаю? Кого? – переспрашивает Панька и поглядывает на меня, шумно плюхая вверх, вниз своими большими, загнутыми, темно-русыми ресницами, и приоткрывает свой небольшой ротик, громко выдыхая оттуда воздух.

– Мальчика-с-пальчика, – я понижаю голос до шепота и вижу, как округляются глазенки моего сыночка, и он заинтересованно оглядывает лес, поворачивая голову вправо, влево и даже устремляет взгляд в небо, стараясь наверно увидеть героя сказки где-то в облачной, небесной дали.

– Это котолый из сказки? – вопрошает Панька, он так взволнован и от быстрого бега, и от неожиданной новости, что забывает вставить букву «р» в слово.

– Тот самый, – кивая ему в ответ головой и протягивая к нему руку, подзываю к себе, – иди, Паничка, я тебе покажу.

Теперь Панька, Павка, Пашенька, Павлуша, Полька – как все мы любовно величаем своего младшего сыночка, поскребышку в семье… и не только родители, баба и деда, но и старший брат, и старшая сестра, ступает опасливо. Он осторожно ставит ноги, обутые в короткие, красные сапожки, вглядываясь в каждый листочек, боясь раздавить того самого героя сказки, которого мама нашла в этом лесу, в предгорьях Кавказа.

Панька подходит ко мне, его глаза увеличились от любопытства, ротик закрылся затаив внутри всякий звук, а я показываю ему на губы, призывая к молчанию. Сынок понятливо кивает головкой и также как я опускается на присядки, упирая свои маленькие, измазанные землей ручки в густое покрывало листвы, каковая мгновенно шуршит под его пальчиками, и бурые, иссохшие, опечаленные, жители ветвей переламываются надвое, дробятся, превращаясь в рассыпчатое крошево.

Я кладу палку на землю, протягиваю руку и приподнимаю вверх широкий, оранжевый с красными прожилками кленовый лист, под которым спрятался тот самый мальчик-с-пальчик.

– А…, – громко выкрикивает мой сыночек и начинает радостно, заливисто смеяться. – Это не мальчик-с-пальчик… это глиб…

– Во-первых, не глиб, а гриб, – все тем же тихим голосом говорю я, обращаясь к маленькому, родному и такому звонкому человечку. – А во-вторых, не шуми и разве ты не видишь, это не гриб, а мальчик-с-пальчик, просто он где-то взял шляпку сыроежки, одел ее на голову и притаился… Он не выносит шума, любит тишину… Смотри не спугни его.

Панька перестает хохотать, он опускается на коленки, пригибает голову ниже, он кладет свою мягкую, теплую щечку на опавший ковер листвы, прижимается к родной землице и заглядывает под шапку гриба, стараясь рассмотреть на ножке сыроежки, лицо, тело, руки и ноги героя сказки.

А гриб и верно похож на мальчика-с-пальчика и серовато-белая его ножка, невысокая и плотная, и его сереющая, широкая шляпка с загнутыми краями. И, кажется, это крохотный с палец человечек схватился своими тонкими, прозрачными ручонками за полы шляпки и пригнул ее к земле, чтобы никто его ни увидел, ни срезал, ни унес.

Панька внимательно разглядывает гриб, а потом очень тихо шепчет:

– А почему у него не видно ни лучек, ни ножек… и лица тоже нет?

Я улыбаюсь недоверию сына, и тихо роняю смех… тихо… тихо так, да только Панька слышит мой смех, он отрывает щечку от земли, поднимает голову и садится на теплое покрывало земли, улыбается. Он протягивает ко мне свои пальчики, и нежно погладив меня по руке, в которой я все еще сжимаю клиновый листочек, шепчет в ответ, по-видимому, подыгрывая мне:

– Ну, р-раз, – раскатисто произнося «р». – Р-раз это не гриб, а мальчик, тогда не будем его срезать. Не будем отрывать его от мамы…

«Мамы… мамочки… маменьки… матушки… матери…», – вторит моему сыну лес.

И серая ольха шелестит наверху ветвями, осыпает меня и сына желтоватой листвой, она кланяется ему, соглашаясь с его словами, с его вечной любовью сына к матери.

Издревле наши великие предки славяне почитали землю, величая ее Богиней Мать Сыра Земля. Они возносили ей бескровные дары, и лишь от труда своего. Они обильно смачивали ее почвы своим потом и кровью, работая на ней и оберегая от врага. Они видели в ней живое существо… Богиню и одновременно мать, называя ее ласково матушкой землицей.

Они всегда были ее сынами, ведь она – Богиня Сыра Земля растила травы, цветы, кусты, деревья, даровала пищу людям и животным, и поэтому они любили ее. Они смотрели на нее нежно-серыми глазами, и трепетно перебирали своими маленькими, испачканными пальцами родимую, рассыпчатую почву да вдыхали ее дорогой, знакомый с детства материнский запах.

Запах опавшей листвы и сухой травы…

Запах горной, быстрой реки и дождевых капель…

Запах осенних, последних цветов и ядреного, крепкого гриба сыроежки…

К О Н Е Ц.

г. Краснодар, октябрь 2011г

горный набросок

Едва-едва колыхала своими долгополыми отростками трава, что купно укрывала невысокие холмики, подступающие впритык к утесистым кручам гор. Заилийское Алатау, Алаауы, как сказал бы казах, дышало дневным жаром, изредка пропуская по своим сбитым из гранита, известняка, сланца, постаревшим, запорошенным мельчайшей крошкой голыша, скалистым макушкам горных гряд, зябкие потоки ветра. Бурчащие, огорченные вековым движением, струились по склонам реки, с узкими узбоями, одначе, непременно с каменистым дном. Та льдистая вода, несла в себе остатки величественных снеговых пиков, нынче лишь мельчайше просеянных, а посему не виденных. Речушки раскидывали кругом капель изморози, облизывали могутные лежаки, почасту огибающие берега, своими угловатыми языками сверху увитыми взгривьями разрозненных пен. Они монотонно повторяли единый мотив, успокаивающий не только эти огромные пространства горных ущелий, долин и каньонов, вспучивающихся круч, гряд и отдельных утесов… они умиротворяли и сами малые злаковые травинки, низкие кусточки можжевельников, и хоронящиеся обок валунов укутанные в сероватый пушок махунечкие эдельвейсы.

Кругом же той однозвучной погудки дыбились, пучились, вставали своими искореженными, изрытыми, аль вспять покатыми боками «Пестрые, пегие» горы, как сказал бы русский… Горы Заилийского Алатау.

Тянь-шаньские ели, могутные в росте деревья с пирамидальной кроной, темно-зелеными изогнутыми хвоинками и почитай фиолетовыми шишками, остались далеко позади. Словно по единому указу прекратил лес свое наступление, и последние из его ратников одиноко замерли на оставшихся много ниже пологих взгорьях.

Здесь же стлалась лишь трава, покоились боляхные каменья, принесенные давеча взбунтовавшейся речушкой, в тот миг… мгновения… временной этап получившей величание река, днесь журчащая редчайшим перезвоном капели. Вся эта чистота, благодать наполняла и сам воздух, и посему голубое небо подступало совсем близко и тянулось во взмахе человеческой руки. Скидывая, обволакивая и сами ершисто-ощетинившиеся стремнинные утесы, и изумрудные травы огромными массами облаков.

Частью облака цеплялись за выпирающие углами камни, частью переплетались с горной речной водой, а потому рождали блистающий в лучах солнца матовый дымок, легкой зябью встающий пред очами, а частью свивались, скручивались с самим разнотравием альпийских лугов.

Солнце, ноне не хоронилось, а также как и небесный купол нависало низко… низко… в движение, взмахе человеческой руки. Оно хваталось нижним своим краем за горную гряду, по окоему огораживая корытообразную долину, таящую в себе узкую речку и невысокие холмы. И казалось, само перекатывалось по грани тех вершин, изредка касаясь лучами белых полос снега, вроде долгих рушников растянутых по горным кряжам. Блики ярчайшего света отражались тогда от ледяных рушников, и перебирающей бусенцы водицы реченьки берущей начало с самих тех пластовых истоков.

И вовсе редко перекликались меж собой улары… не то, чтобы опасаясь этих сурово-величественных краев, просто не желая разрушать его ни с чем, ни сравнимую мощь и силу. Своим чуть слышимым «кок-когок-кок» придавая этим Пестрым, пегим, как сказал бы русский… этим Алаауы, как скажет казах, горам состояние вневременности.

КОНЕЦ.

г. Краснодар, июль 2014г

донская акварель

Он здесь выгнулся излучиной, сотворив руслом калач, повторяющий своей формой пшеничный русский хлеб, тот самый который любили подавать к столу донские казаки. И тем крутым поворотом собственного ложа разделил природу, ее краски, запахи и звуки, проложив грань между лесом и степью. Грань, линию, дугу, между зелеными лиственными массивами и пространством земли поросшей густой растительностью, величаемой зачастую целиной, пажитью, непашью. Он расчленил своим ленивым течением саму почву, вздыбив ее правый, овражистый берег и впаял потоки зелено-синей воды в ее ровную степную даль.

Высокий, изрезанный оврагами правый берег Дона подпирал его узбой своим земляным выступом, где в продольных яругах росли могучие липы, дубы, клены, тополя, или более низкорослые ветлы, боярышник, шиповник, смородина, а землю устилало густое былье. Неизменно могучие в росте и мощи деревья цеплялись кореньями за стены, дно обрывистых балок, степенно взбираясь вверх, восходя как богатыри на лбище берега и там захватывая в полон сами пространства. Впрочем, они давали места и меньшим своим братьям кустарникам, травам, выделяя в их распоряжение приволье донской земли. В том неоглядном зеленом мареве колоритностью красок поражали выспевшие ягоды смородины, не только густо черной, темно-коричневой, но и почитай пурпурной. Сладость насыщала сам воздух, который курился дымчатой морокой, переплетаясь с полуденным летним жаром и горьковато-пряным ароматом душицы. Душница, материнка, мята лесная и даже ладанка ей все-таки больше подходило название пчелолюб ибо над ветвистыми стеблями, покрытыми розовато-сиреневыми соцветиями, реяли с золотистыми брюшками медуницы.

Дон здесь выгнулся излучиной. Сделал крутой поворот, излом и тем отделил сласть выспевшей смородины и терпкость ладанки правого высокого берега от степного духа левого. Мощным руслом Дон сменил и краски, заместив их сочную зелень на оливковые тона. Собственным течением воды он словно вошел в желтые песчаные пространства земли, местами украшенные невысокими травами, все поколь хранящих в себе малахитовый оттенок. Степь, пролегая малыми неровностями, подмешивая к оливковому оттенку более яркую акварель сине-фиолетового, ветвистого шалфея иль стелющегося по почве розовато-лилового чабреца, где-то там, на горизонте, единой линией, гранью, дугой вошла в насыщенную лазурь неба. Зябь полуденного жара, точно отражаясь от лучистости голубого небосклона насытила степное пространство, горьковатым ароматом полыни, едва-едва одурманивая, опьяняя, впутывая в этот дух сладковатую мягкость чабреца, тимьяна, чепчика, богородничной травы.

Вольный, великий и, одновременно, тихий Дон-батюшка здесь выгнулся излучиной. Он сделал крутой поворот, излом, калач, тот самый который огибает река вокруг острова или подают к столу пшеничным хлебом донские казаки. Дон напитал свои неторопливые, тягучие и полные сил воды зелено-синим цветом, наполнил кисловатым запахом ряски. И отразил в своем течение раскинувшийся над ним невообразимо бесконечный небосвод. С особой четкостью отметив в нем отдельные кудельки бело-дымчатых облаков. Он втянул в себя первоначальные величания Танаис, Ванаквисль, Бузан и оставил для себя лишь одно имя – Дон!

И этим величественным названием, собственным ходом, движением наполнил весь этот неизмеримый простор донской земли акварелью красок и запахов, а трескуче-раскатистым окриком чайки связал в единую цепочку свое боевое прошлое, мирное настоящее и славное будущее.

КОНЕЦ.

г. Краснодар, декабрь 2015г

морской этюд

В память о самом дорогом и близком человеке,

моем отце,

с которым так и не успела закончить спор о смысле жизни.

Даль ночного небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд.

Слезинками звезд, которые из века в век наблюдают за людьми из бесконечного космического пространства, волнуя и тревожа наши души своим сиянием.

Слезинками звезд, которые наполняют глаза и скатываются по щекам, когда мы оплакиваем уход близкого, дорогого человека.

Или может слезинок звезд, которые слетают на лицо от накатывающих и флиртующих с песчаным берегом волн Черного моря.

Сбитые с вихрастыми чубами ярко-белые волны, словно вобравшие в себя дотоль бродившие по дневному небосводу клубящиеся от переживаний облака, плеснулись на брег, и едва облизали его песчаную гладь, оставив на нем махие комки пены. Вода только прикоснулась к земной тверди, нежно поцеловав, приголубив, и смахнув с нее зазевавшиеся песчинки, неспешно отхлынув, унесла за собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря.

Впрочем, там, немного правее, всего в каких-то метрах, десяти шагах, каковые и не стоило бы измерять, чубатые волны ударились о камни известняка более мощно, оставив на их изъеденных, изрытых желтовато-белых поверхностях мельчайшие слезинки воды, еще поколь не выплаканной по ушедшему близкому, дорогому человеку.

И тот же миг, с под ног, из дотоль прикорнувшего костра, выпорхнул вверх горьковатый дым, унося в небеса капли воды и слез, оставленные Черным морем и моими глазами. Унося их туда в бесконечное междупутье, в синеву ночного небесного купола, к звездам чтобы запечатлеться надгробием о тебе, мой близкий, дорогой человек, ушедший навсегда.

Коса Тузла пролегла изогнутой полосой по Керченскому проливу и тем самым разграничила Азовское море и Черное, разделила темную его синь и лазурь, порой схожую с дневным небосводом, по линии горизонта входящую в единую черту. Хотя сейчас, в ночи, когда солнце ушло на покой, скрывшись где-то в Крыму, стало невозможным рассмотреть цвет моря, и только хохолки пенных волн, выплескиваясь на брег в шаге от моих ног, все поколь наблюдались белыми своими комками. Синедь же самого моря теперь образовывала сплошной рисунок, смыкаясь с небесным куполом в единую картину, совсем чуть-чуть на линии воды и выси, очерчиваясь отдельными слезинками огней пришвартованных кораблей, ожидающих выгрузку в порту. Однако и тут было не все так спокойно и мрачно, и справа, как и слева, на едва воспринимаемом стыке неба и земли, в Крыму и Тамани, еле-еле перебрасывались каплями света людские жилища, подсвеченные огнями окон, рекламными вывесками и фонарями. Само сияние света из той дали, что наблюдалось с косы Тузла, где удавалось отдохнуть долгие годы летними днями и ночами, тоже казалось слезинками, теперь только пролитыми небосводом иль лишь случайно оброненными на землю.

Вкус моря, солено-песчаный, ощущался даже на языке, и едва крошился соприкасающимися губами. Верно, он попадал на кожу лица как раз в тот момент, когда очередная волна накатывала на бережок, своей кудлатой челкой слегка облизывая песчаные его просторы, милуясь с ними, перешептываясь, посмеиваясь. Отдельные песчинки, уцепившись за губы, я смахивала кончиком языка, ощущая на них тепло пережитого июльского дня сохранившегося от разомлевшего на небесной тверди солнечного светила.

И пахло на Тузле жаром лета, легкой кислинкой водорослей и горечью цветущей полыни, притаившейся недалече, да самую толику покачивающей своими желтыми шариками соцветий.

В этой ночи, темной, лишенной луны и месяца, в которой только и были видны в сапфировых небесах мельчайшие звезды, время, всего на миг, сдержало свой безудержный бег, чтобы даровать возможность задуматься и оглядеться. И конечно смахнуть со щеки затаившуюся слезинку, такую же яркую как ее отражение на небосклоне, как движение души в космическом пространстве, междупутье, мироздании.

Тузла перекатывала воды Азовского моря, вспять Черному, бурчливо и торопливо, и потому позади меня слышалось нескончаемое недовольство. И там о камни известняка, мощные и, вроде как изрубленные мотыгой, ударялись волны более жестко и беспощадно, стараясь пробить вставшую на их движение преграду и соединиться навеки с Черным морем. Эти камни, как и плодородный грунт завезенные сюда людскими руками, предали самой косе основательности и надежности, но лишь поколь Черное море ласково поглаживало песчаный ее брег, покуда не желая свары. Ни с самой землей, ни со своим соратником Азовским морем. Красоты бело-песчаного берега Тузлы и ее известняковых стен, вставших препоной промеж двух морей, в сияние темно-синей воды и лазури небосклона были восхитительны днем, но особенно незабываемы ночами.

Последними ночами на косе Тузла.

И в тот миг…

Миг моей жизни, когда затих гул голосов отдыхающих, и осталось звучание волн да редкое покряхтывание углей в костре, а небесный купол создал картину созвездий или только зарисовку из слез, я увидела всю глубину Мироздания. И приняла в свою душу все непостоянство моря, то едва воркующего локонами волн, то рьяно бьющего валом по изогнутой полосе суши, смывающим растения, песок, вырубающим в известняке дыры, проемы, рифты.

Та ночь на Тузле, как и сама изогнутая коса, протянувшаяся по Керченскому проливу, запечатлелись вечностью времени, а твоя жизнь лишь единым мигом.

Мигом между вздохом и выдохом. Моим первым словом «папа» и твоим стоном, возвестившим о смерти. И конечно нашим бесконечным спором о смысле жизни…

И только прозрачно-синий далекий небосвод в ночи на Тузле и воспорившая к звездам моя слезинка, поднятая горьковатым дымком от затухающего костра, станет вечным монументом памяти о тебе, мой дорогой отец.

Когда тебя не стало и примолкшие, осиротевшие волны Черного моря качнули твой прах, Тузлу заковали в бетон, камни известняка впаяли в плодородный грунт, тем окончательно разрушив остатки ее первозданности и рукотворной красоты. Песчаные же пляжи Черного и Азовского моря опрокинулись в темно-синие и лазурные воды, и смыли не только горечь полыни, но и кисловатость водорослей.

А между нами раскинулась нескончаемым потоком разлука. Она не смогла уничтожить узы: дочери и отца, лишь посеяла негасимое расставание и невозможность более поспорить о смысле жизни.

И когда мы со слезами прощались с тобой, замерев на высоком лбище Черного моря, лишь внезапно вынырнувший из воды дельфин радостно приветствовал тебя. Он своим движением, нежно поцеловав, приголубив поверхность моря, смахнул с нее зазевавшиеся крупинки, и неспешно унес твой прах с собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря, с которым ты так сроднился, теперь уже навечно.

Ты не ушел, мой дорогой отец.

Так и остался со мной навсегда.

Навсегда в моем сердце, в памяти, и в той последней ночи на Тузле.

Самой счастливой и бесконечной по времени ночи на косе Тузла, раскинувшейся в Керченском проливе, где даль небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд, видимо уже тогда извещая нас о разлуке.

КОНЕЦ.

г. Краснодар, сентябрь 2016г