Текст книги "Душевный монолог"

Сонмище ручейков, родников, криниц, ключей бороздят пространство Белой Лебедии, не только равнинного травостоя, но и горных районов, лесных просторов и говорливо гутарят промеж себя, так ровно играют они на разнообразных инструментах, не только гуслях, но и жалейке, рожке, домре, волынке, свирели, кугикле, трещотках, калюке, ложках, сопелках, жужжалках, свистульках, бубнах, рубелях, пищалках, фурчалках, ревунах, варганах… Пожалуй, на всех инструментах разом, а быть может на каждом в отдельности… Тот, кто играет, пальцами нежно проводит по струнам, стремительно вдувает воздух в духовые инструменты, порывисто встряхивает ложки, ударяя ими друг о друга… И слышится, растекаясь по этой чудной земле, нашей прародине, заливистый, нежно-мелодичный перезвон, славящий не только чистоту природы, но и все его творения.

Едва приметно идет рябью синь небес и в ней отражаются плывущие, точно в облачных одеяниях, белоснежные лебеди, чьи клювы то желтыми, то оранжевыми дождинками переливаются на фоне медово-янтарного солнечного диска.

Это был удивительный человек!

Встреча, с которым ровно дар Богов или судьбы, ценность кой ты осознаешь лишь с течением времени.

Всегда ступающий тропой правды, справедливости, он – Владимир Митрофанович, не раз, в своей жизни пересекаясь, обжигался человеческой подлостью и низостью, но никогда не терял веры в людской род.

Мальцом прошедший военный Сталинград, переживший страшную болезнь, схоронивший родных и любимых, даже в свои преклонные года он не был сломлен. И подобия вековечного дуба, не давший и малой трещины на собственном стволе, продолжал жить, творить, любить, оберегать.

Он был беспокоен в своих мыслях, творчестве и в жизни, стараясь охватить наше прошлое, настоящее, будущее и творил, несомненно, на века. Герои его рассказов, повестей, так же, как и он боролись за лучшее на этой Земле и этому лучшему нас учили.

Мне всегда казалось, что Владимир Митрофанович является ярчайшим представителем Белой Лебедии, тех самых людей, что были нашими пращурами, пришедший к нам с тех достопамятных времен, чтобы донести до нас чистоту устремлений и верность собственным убеждения в борьбе за справедливость. Не зря ведь он большую часть своей жизни провел в Уральских горах, что нынче предположительно соотносят с Рипейскими горами, точно ища там нашу общую Прародину, Арктиду, Даарию, Землю Белых Вод…

Нет! Однозначно, Белую Лебедию…

Он умер в сентябре так и не успев дописать свой роман, не успев сказать мне напутственные слова, да, и просто по-простому, по-русски посидеть со мной за столом, подняв бокал молодого домашнего вина.

Впрочем, он – Владимир Митрофанович, уже по ту сторону жизни смог найти Белую Лебедию, не столько даже ее, отыскав, получив как дар за следование путем мудрости, справедливости и чистоты, сколько просто вернувшись домой.

И когда белые пушистые, вроде перьевые облака медленно опустятся вниз, утопая в молочного цвета реке, лениво тянущей свои воды, перед Владимиром Митрофановичем внезапно проступит высокий, обрывистый берег, кажущейся бесконечным по линии кругозора и входящий в васильковый небесный купол. Поверхность того крутого лбища покрывает луговое былье и цветы, как яркие мазки светятся в той зелени синие печеночницы, светло-желтые купальницы, розовые колокольчики. Да только не сам берег, или его ослепительные по насыщенности краски привлекают внимание, а врезанные заподлицо, прямо в склон крутояра мощные, деревянные, двухстворчатые ворота, украшенные витиеватой искусной резьбой.

Распахнутые настежь, ровно поджидающие своего сына, створки ворот легонечко покачиваясь, поскрипывают так, будто тихонько стрекочет луговой кузнечик или трещит певчая цикада, и над ними, слегка заслоняя небеса, парит огромная птица. Белоснежно-прозрачное вытянутой формы тело, которой, как и длинная грациозная шея, ярко-желтый клюв в точности воссоздают облик лебедя, или только олицетворяют вход в величественную страну Белую Лебедию.

И теперь уже приметно, сквозь раскрытые ворота просматривается пожнивье ржи, пшеницы, овса, проса, ячменя, колышущая жемчужно-оранжевыми колосками, среди которого не редкостью стоят и зеленые злаки, точно зерна находятся пока в так величаемом молочке. Витые снопы, аккуратно собранные в суслоны и увенчанные сноп-крышами, наблюдаются на стёрне, то там, то сям. А раскинувшуюся оливковую луговину усыпают полянки белых, розовых и голубых ромашек, имеющие и другие названия у русского народа, и не только девичника, крыльки, солнечника, ворожки, но и пупавки. Ведь невесомо-удлиненные лепестки того цветка окружающие возвышающийся желтый пупок, тянутся вверх к небосводу, который держит в самой своей середке большущий диск солнца испускающий неширокие соломенно-прозрачные лучи.

В этой стороне пашни ограничивает двухколейная дорога, по которой скорей всего катят телеги да вышагивают людские ноги, иным своим боком подпирающая лесные боры, чернолесье, где могучие, высокие деревья в малахитовых одеяниях равномерно трепыхают лоснящейся от гладкости порослью листвы. Все, как на подбор крепкие с толстыми ровными стволами они, поражают взор плавностью коры, раскидостью крон и мощными ветвями. Почву в лесном пределе покрывает бархатистая травушка, не больно высокая, переплетающаяся со стелющимися кустарничками, на которых поблескивают багряные, синие, черные ягодки. Плотные лохмы голубых, тончайших нитей лишайников опутывают ветви деревьев, и, свисая вниз долгими прядями малешенько покачиваясь, встряхивают бубенцами, укрепленными на их кончиках.

Дорога же зримо ведет к большому селению, словно облокотившемуся деревянными срубами, расписными теремами на широкую ветвь реки, переливающейся и вовсе сапфирными своими водами, а навстречу Владимиру Митрофановичу уже идут его родные: мама, бабушка и дед. Те самые люди, которые смогли вложить в него нравственность и духовность, борьбу за справедливость, а значит и движение по пути правды… Прави, как говорили наши предки.

Еще чуть-чуть и недалеко от ближайшего сруба, собранного из обработанных рубленых бревен, что называется пятистенка, прямо под раскидистой березой, рослой с симметричным бело-розоватым стволом перетянутым черными чечевичками, накроют белой скатертью с ажурной бахромой длинный и широкий стол. На столешнице, которого установят всевозможные миски, тарелочки, судочки, плошки, миски, горшки, наполненные удивительными по вкусу русскими блюдами: борщами, ухой, ботвиньей, рассольником, солянкой, щами, окрошкой, тюрей, студнями, холодцами, заливными, кашами, соломатами, гороховками, кулагой, варениками, пирогами, пирожками, расстегаями, кулебяками, кокурками. И опять же в кувшины нальют традиционные напитки: сбитни, квасы, компоты, кисели, морсы, соки, меды, лесные чаи, сурью, сыровец.

А дед, Владимира Митрофановича, увитый пепельными, длинными волосами, бородой и усами, одетый в белую почти до колена рубаху, густо украшенную красной вышивкой по вороту, рукавам и подолу, да того же цвета полотняные штаны, стан которого крепко охватывает широкий матерчатый пояс, на правах старшего поднимет вверх деревянную расписанную узорами братину с медовухой, чтобы приветствовать в царстве справедливости или только в Белой Лебедии, своего любимого внука…

И тотчас, сидящий в центре стола на длинной деревянной лавке, возле близких, Владимира Митрофановича, гудец, тот самый, что всегда в небесной дали дымчатым своим образом подыгрывает летящим на зимовье стаям лебедей, чьи седые до плеч волосы сдерживает по кругу берестяное очелье, нижним концом обопрет крыловидные гусли об колено и начнет бряцать по длинным, тонким струнами, глуша ненужные звуки подушечками пальцев другой руки. И мягкие, ласковые яично-лимонные лучи солнца, просачиваясь сквозь полупрозрачные пальцы гуслиста, станут ему подыгрывать, невесомо покачиваясь на тех упругих нитях. И поплывет по Белой Лебедии тогда радостная песнь сопровождаемая таким же приветственным, величественным курлыканьем лебедей.

Мне же останется лишь память об этом замечательном (как всегда я говорила) человеке, Владимире Митрофановиче. Горький болезненный привкус смешается с солеными слезами и наполнит мою душу пониманием невозвратности времени, осознанием того, что уже не удастся выслушать его совет, посидеть с ним за одним столом и выпить того же домашнего белого вина. От испытанной боли потерь, я закрою глаза и в наступившей темноте, сглатывая текущие слезы, прощаясь с добрым моим другом навсегда, провожая его в тот путь, прошепчу:

 
И Сварог небесный промолвит:
«Ты ступай-ка, сын мой,
до красы той вечной!
Там увидишь ты деда и бабу.
О, как будет им радостно, весело
вдруг увидеть тебя!
До сего дня лили слезы они,
а теперь они могут возрадоваться
о твоей вечной жизни
до конца веков!»11
  https://royallib.com/book/lesnoy_s/velesova_kniga.html


[Закрыть]
 

И те слова слышимо для меня поддержит плаксивыми рыданиями жалейка, возвещающая песнью гибель дорогого мне человека, а всем другим, умеющим чувствовать и сопереживать, напомнит о нашей прародине Белой Лебедии, погребенной под водами Студеного моря. И тогда станет окончательно ясно, что те тоскливые напевы не просто отсекут Владимира Митрофановича от нашей земной жизни, но и навечно соединят с теми, кто по иную сторону небесных ворот встретил его чистую душу, прошедшую по жизни путем справедливости.

Вечной памяти тебе, мой близкий друг!

КОНЕЦ.

г. Краснодар, ноябрь 2020г

вологодские мотивы

Традиционно считается, что ромашка это символ и национальный цветок России. Еще бы ведь нежность, красота бело-язычковых лепестков с янтарным пупом этого цветка не может не тронуть, а хрупкость и, одновременно, сила так схожи с нашей землей, на протяжении веков терзаемой внутренними и внешними врагами, но никогда не сдающейся или только, как и ромашка, прорастающая вопреки всему в полях, лесах и даже на выжженных землях. Однако когда я пересекла границу Вологодской области, поняла, толкуя о ромашке, как о нашем национальном цветке, мы сами себя обманываем…

Ибо не белокрылая ромашка, а пурпурно-розовый Иван-чай истинный символ моей Родины.

Это понимаешь, видишь и ощущаешь стоит только направить взгляд на протянувшиеся сиренево-розовые просторы Вологодчины, где-то на удалении мягко входящие в лазуревые небеса, точно оттеняемые такими поразительными по яркости тонами, или также естественно огороженные темно-зелеными массивами леса… И это не привычные мне кубанские древостои, перемежавшие в себе могучие с густо-раскидистой кроной дубы, статные тополя, точно увенчанные турецкими тюрбанами и не менее толстоствольные буки подобные адыгскому герою Сосруко. Это те самые неповторимые по красоте и собственной мощи, ровно седые от времени Вологодские чащи, где царственность елей и сосен соседничает с роскошеством белоствольных берез.

Впрочем, первое, что мне бросилось в глаза, повдоль Федеральной трассы «Холмогоры», это неоглядная даль полей когда-то распаханных, возделываемых веками людскими руками, а нынче возвращенных в собственность истинных их повелителей, травянистых растений и того же малинового Иван-чая, Елушника, Дремухи, Кипрея, Копорского чая, Дикой конопли, Краснушки, Дикого льна, Маточника, Мельничника, Пуховника, Скрипуна, Хрепяльника, Дикой Фиалки, Хлебницы, Шелковицы, Винохода, столь многогранного в названиях, красках и свойствах, чисто русского растения. Меж тем уже в самих травно-красных просторах земли одиночными бирюзово-белыми вкраплениями стали подниматься ельники, сосняки, березники. Вроде вышедшие в первые ряды, подступили почти к краю асфальтного полотна березы, березины, белотелые, и даже навьи деревья (как величал их русский народ), кои прикрыли своими повислыми ветвями не только хвойных собратьев, но и разом сомкнули от человеческих глаз то самое мятно-малахитовое приволье. Прямоствольные раскрашенные черными черточками навьи деревья едва качнули своими утонченными ветвями и встряхнули на них кудельками зеленешеньких листьев, которые со стороны казались и вовсе живыми. Так что чудилось еще миг и березоньки сойдут с места, и, пританцовывая, покачивая бедрами, всплеснув ветвями, примутся плясать, кружа на месте, хохоча, а то и вовсе создавая хоровод, прямо здесь на Вологодчине живописуя красно солнышко с загнутыми или прямыми лучиками.

И таким своим плавным ходом белотелые красавицы также разом станут схожи с помощницами деда Лесовика, добрым духом, оберегающим лесные наделы, которых почитали наши пращуры и которые именовались так по-разному: русалы, лесницы, лесшицы, берегини, в чьих обязанностях всегда оставалось хранить деревья, опушки и растения необъятных лесных нив Руси. Худенькие, фигуристые лесницы, что заботились о березине и имели собственное название Русявы, чью кожу-кору иссякали темные пестринки, вздрагивая каждой отдельной ветвью-волоском затканных матово-зелеными листочками и желтовато-салатными рыхлыми сережками опять же на мгновение, ожив, сомкнут свою наготу или только укажут на собственную чистоту и хрупкость, столь ранимую неуемным человеческим желанием взять все и сразу. Русява, русая, светлая или только белая, та берегиня, аль береза была подобна такой же русой, золотистой или все-таки светловолосой нашей земле и той безупречной красотой, как и неизменным своим соседством с русскими людьми бесспорно являлась символом Руси… стоило только взглянуть на то самое Вологодское раздолье…

Зеленокудрые навьи деревья, будто придерживаясь кончиками веточек за игольчатые лапы стоящих рядышком елей, обряженных в фисташковые хвойные рубахи, всего лишь качнувшись вправо-влево, и вовсе напомнят танцоров, которые еще миг и под нежное, трепетное звучание балалайки такого неоднозначного символа России, разом перейдут в пляс. И тут уже Русява, плавно покачивая плечами, сложив перед собой руки, так что кончики утонченных пальцев одной руки коснулись локтя другой, мелко семеня на месте, горделиво поплывет по кругу и ее с подскоками, притоптыванием, а то и вращением, поддержит, вроде танцора, ель… Звук трех струн балалайки задушевно-застенчивых наполнится внезапно отрывистым бряцанием, усилится и также моментально зазвучит тихо, вызывая волнительные переживания некогда живущего, явного и также в миг ушедшего. И когда от той теплоты навернутся на глаза слезы, и покажется, что березы одетые в белоснежные сарафаны, украшенные по подолу темными чечевичками, качнут зажатыми в руках оливково-зелеными платочками весь этот юный, молодой строй деревьев махом заместят своими величественными телами их старшие братья. Тут уже могутные деревья, сомкнувшие не просто земное раздолье, но и своими вершинами подоткнувшие иззелена-голубой небосвод. Внутри себя те пущи хранят первозданность, не только вроде нетронутости лесной подстилки, но и чистоты воздуха наполненного горьковатым привкусом хвои и медовой сладостью выспевшей, где-то на болотном озере янтарной морошки. Не важно ели, стройные, убранные от самой острой макушки вплоть до подола в игловидно-изумрудные ферязи, сосны одетые в красно-бурые боярские охабни или те же лиственные деревья: густолиственная береза, темно-серая осина в трещиноватой по краю и тут распашной свитке аль ольха, накинувшая на плечи серый кафтан, смотрятся исполинами, чьи лапы и ветви опутывают сине-оливковые бороды лишайников, кое-где свившиеся в плотные комки. Величавые, ровно царственные особы, деревья, в сравнении с которыми человек ощущает себя лишь тем самым опадом… даже не кустиком, травой, веткой, а всего только опавшей хвоинкой. В самой лесной кладовой землю выстилают хвойно-бурые ковры, поросшие салатными нитями земляники, мятно-филигранными опахалами папоротников, белоснежными кичками багульника, которые пересекают, разрубая на части, стволы деревьев, увитые седыми от времени мхами, и точно окаймляют пряди сизо-голубого паморока, напитанного не просто летами прожитого, а мудростью вызывающей уважение.

Та самая медвяная приторность, впрочем, ощущается по всей Вологодчине, единым мгновением отправляя нас в быль и небыль, тем самым связывая, сей неповторимый по ароматам, краскам и звукам край и легендарную страну Счастья, где по поверьям русского народа властвовала радость, изобилие и справедливость, и по привольным пожням, покрытым высокими травами Скрипуна, хаживали такие же вольные, русые, светловолосые люди. Потому и чудится, стоит только остановиться и войти в тот светозарно-розовый надел Иван-чая, растения позабытого собственным народом, как сразу всколыхнуться знания о нем и вспомнится не только то, что он когда-то выступал вкусным напитком, но слыл лечебным растением, чьи отвары могли справиться с почти любым заболеванием, будь то головные боли или даже проблемы с сердцем. Источник силы и здоровья, Иван-чай, он и иными своими названиями указывал на собственную уникальность, а потому будучи Хлебницей или Мельничник использовался для приготовления муки и выпечки хлеба, будучи Дремухой или Диким льном, в виде пуха шел на внутреннее наполнение подушек, из волокон стебля которого вили веревку, будучи Виноходом при сбраживании муки, из корней которого делали спиртовой напиток. Иван-чай, Кипрей, как и Огненная трава, название говорящие о способностях этого растения первым заселять места пожарищ, молодые побеги, листья и даже корни которых употреблялись нашими предками в пищу, подобия капусты. Корм для скота, медонос… ведь неповторимый нежный аромат меда, стоит только замереть в мощных по силе и крепости зарослях Иван-чая окутывает тебя со всех сторон, ровно погружая в него. И в тот же момент скрипучий звук Скрипуна (точно его пытались вырвать из земли) или только сурового жужжания серого слепня беспокойно поддержит бурая горихвостка, своим резким «пить-пить-пить» выпрашивая воды у безбрежнего, в своем наблюдении, прозрачно-голубого небесного купола которое сбросит вниз на такую же неоглядную луговину подрумяненную зарю-зареницу… не то, чтобы восходящего утра, а всего лишь отражения того чудесного пунцового Иван-чая.

И в той вологодской финифти нельзя будет не заметить теряющиеся между пролесков по краю грунтовых дорог все еще стоящие деревянные срубы. Они, поколь рослые красавцы продолжают отражать атаки порывистых ветров, проливных дождей, насыщенных солнечных лучей и даже скоротечного времени…

Брошенные, покинутые, как и мотивы знаменитого народного промысла вологодской финифти с отличительной тюльпанной композицией, нанесенной на медную основу, те самые пятистенные срубы все еще хорошо просматриваются, хотя бирюзово-розовые заросли трав и подлесья уже сомкнули их со всех сторон. Избы покуда борются за свое существование, а потому местами берегут не только собственные остовы, стены, но даже и трехскатные крыши со светелками, кое-где все-таки растерявших дранку с выровненного полотна. Впрочем, там и тут дома наглядно приседают, точно упираясь в фундамент, а всего-то лишь начинают терять собственные венцы, которые проложили по горизонтальным телам бруса множественные разломы, схожие с ранами, полученными не столько в бою, сколько от человеческого безразличия и лени. Но даже такие, ровно ссутулившиеся, срубы продолжают поражать собственной горделивостью, никогда не сломленных русских богатырей. Сама жизнь из деревень уже ушла, схоронив в тех самых травах, такой же долговязой молоди деревьев подступающей отовсюду, хозяйственные постройки: бани, сараи, конюшни, амбары, местами даже сгладив их с землей, прикрыв сверху распрямленным покровом схожим с циновками, только плетеными из кремово-розового Иван-чая и кошенины, всего лишь, что и оставив явленным это неповторимый говор вологжан… ровно укачивающий душу собственным раскатистым о-каньем.

И я глядя на те вековечные леса, слыша их настоятельный и нежный зов, утопая в той краснощекой пашенной перине, вкушая медовую спелость кипрейского аромата, словно пролитого с неба, слушая полюбовное отрывисто-тихое балалаечное поигрывание рыжехвостой пичужки, вижу одухотворенную, золотоволосую Русь, когда-то созданную и поддерживаемую долгие века нашими пращурами подобия мягких, нежных напевных мотивов, танцев, инструментов, традиций или только филигранных изразцов летописи.

КОНЕЦ.

г. Краснодар, июль 2021 г.

аккомпанируя небу

Сказывали наши предки, славяне, что в истоке времени, когда кругом лишь покачивались сине-сизые воды необозримого окиян-моря, плавала по ним Мировая Уточка. Не больно яркая такая, всего лишь в буровато-сером окрасе с черными пятнами и пестринками по шелковистым перышкам, чуть слышно покрикивая «вить-вить», она внезапно уронила в те спокойно-вдумчивые воды яйцо, которое расколовшись на две части, опять же нежданно-негаданно образовало Мать-Землю и Небо.

Небо…

Столь величественно раскинувшееся над нами и такое многогранное в своих величаниях: небосвод, небеса, небесный купол, высь, арша, эмпирей и даже сварог.

Такое далекое, прекрасное в собственных красках и столь манящее своей чистотой.

Небосвод.

Для меня его цвета также разнообразны, как и времена года, как и выданный человеку срок от рождения до его ухода. И в этом музыкальном произведении, исполняемом одним вечным певцом надзвездной сферы лишь изредка, подобия всплесков, можно уловить аккомпанемент мгновенности человеческой жизни. И ясно видится, что это всего-навсего людской род сопровождает многоликий в собственных красках божественный свод небес.

Небесный купол.

Уже в самом слове заложена его тональность. Удивительная нежность, голубого апрельского поднебесья, так схожа с той же непререкаемой чистотой глаз младенца, шестилетки, ребенка. В эти годы мальчик несет в себе самые лучшие человеческие качества, умеет ценить не только дружбу, но и искренне восхищается собственными родителями, переливами раскинувшейся над ним небесной тверди. Это дитя, в столь юном, хрупком возрасте зачастую честен, открыт и возвышен. И стоит только губами коснуться его ясных глаз, как ты проникаешься особым состоянием такого же трогательного апрельского неба, где и самая малая облачность непременно напоминает рыхлый комок сахарной ваты, сласть которой может утолить лишь такой же приветливый, прохладный, как и всегда в весеннюю пору, мельчайший, освежающе-шаловливый дождик.

В такое время, всего-навсего зачатка человека, развернувшийся над ним небосклон и не думает серчать, обрастать сизо-синими оттенками. Он, почасту прислушиваясь к своему звонкому, журчащему смехом музыкальному сопровождению, и сам вроде как хохочет, заливисто стряхивая с прекрасной, небесно-голубой своей глади хрустально-переливающуюся капель водицы. Мальчик в столь безоблачном возрасте и сам не столько шалит, сколько удивляет. Умиляя своих родных собственным непоседством, активностью или той самой весенней возвышенностью, признающей лишь чистоту, справедливость, верность и ни с чем несравнимую трепетную жалость.

И небесная твердь иным часом порождает белую нить акварели, прерывистую, растянувшуюся по всему окоему, едва покачивая в собственной середке рыхлый шерстяной клубок, напоминающий маленького слегка, посеревшего от похождений, котенка приносимого шестилеткой домой, и в следующее мгновение его же родителями отправленного вновь на улицу. И даже с тем неприкасаемая светло-голубая его девственность моментально смыкает всякую непогоду и серые словно обряженные в будущие проблемы тучки, также разом раскалываются на мельчайшие пушинки под сиянием бело-золотых лучей солнца, превращая их в вытянутые, дугообразные полосы жвачек или ирисок, навсегда соединяющих ощущение хода времени с нашим детством.

Мы не редко говорим, что детство безоблачно, но быть может это те самые младенцы, шестилетки, мальчики без грехов и воспринимают мир таким, каков он на самом деле и должен быть, без права пребывать в нем злобе, бесчестности, лжи и жестокости.

И тогда тот самый небесный купол в своей величественной высоте, даже в самую темную ночь будет казаться бесконечно-волшебным, вечным, таким же, как и сама долгая, бессрочная жизнь в понимании ребенка, где в фиалковом колыхании бархатного покрывала ярко зажигаются пунцово-розовые, радужно-синие, лимонно-желтые и серебристые звездочки. Как маячки, те махие небесные светила перекликаются промеж друг друга, а уже в следующий момент сходятся в общей ватаге, затевая не только веселые игры, но и образуя общий хоровод, ни больше, ни меньше один из древнейших видов танца, где в круговом движение будут ходить за солнцем, пожалуй, что обещая шестилетке что-то неведомое, увлекательное, сказочное.

Лазурь небес.

Этот цвет, несомненно, живописует следующий этап жизни человека… Подростка, юнца, подлетка и даже отрока, в возрасте между ребенком и юношей, когда май мягко наполняясь летним мотивом, очень медленно, задумчиво переходит в июньскую пору. На том коротком временном отрезке и сам подросток все еще продолжает верить в ясную голубизну небосвода, как и в верность собственных друзей. Однако также разом вбирая в себя понимание, что справедливость и благородство остались всего-навсего на книжных полках и в апрельской небесно-голубой поре. Сама же майская небесная высь еще не раз затянется мощными округло-плотными массами сизо-бурых туч, скрыв его былую бирюзу, заполонив все видимое пространство бурчащим громыханием, сверкающими посеребренными перунами и холодным проливным дождем, столь схожим с такими же горькими, рваными переживаниями и слезами подлетки впервые встретившегося с предательством друга или неверностью возлюбленной… Когда из кучеобразного небесного слоя рычаще-обманутого вниз упадут зигзагообразные молнии с острыми концами и врезавшись в землю, выбьют ее из-под ног. И тотчас повзрослевший мальчик, подросток, качнувшись, рухнет, как подломленный на землю, и, утонув в шелковисто-витой траве-мураве, на малость замрет, позабыв не только о собственных потерях, но и о коварстве близких, всего только воззрившись в небосклон.

И тотчас выглянувший из комковитого охристо-бурого наволока янтарный проблеск солнца заставит впервые задуматься о тленности жизни, и о том, что кружащиеся в хороводе на фоне сиреневого ночного поднебесья радужные звезды его обманули, и, далее не будет увлекательного пути и чудес, которые завораживают не только взгляд, но и душу…

Впрочем, Земля, как и ее детище травы, откликнувшись той первой грусти отрока, мягко заключат его в объятия, и, перебирая на его груди шелковидными крохами листочков, чуть качнув туда-сюда, будто в колыбели, успокоят, не столько даже обнадеживая, сколько всего лишь усмиряя само волнение. И в тот же миг, когда подлеток прерывисто выдохнет, оставшиеся в лазоревом небосводе оловянно-пузырчатые тучи расколются на мельчайшие шарики и малыми струями патоки стекут вниз к земле, теперь наполнив и ее медовым вкусом радости и надежды. А небо в середине июньского дня станет внезапно блестяще-лазоревым, радужным и слепящим глаза, ибо омытое первыми слезами и горьким понимание невозвратности, оно опять же впервые наполнит отрока пониманием верха и низа, добра и зла, света и тьмы, разграничив не только видимое, но и чувственное, уверенно сообщив, что и предательство можно пережить, а лиловые или те же лазуревые небеса не потеряют собственной красочности, даже из-за прихода буро-серой непогоды.

Ярко-голубая арша.

Сейчас это все-таки арша, высота поднебесная, высь… сияющая синевой, а значит имеющая цвет морской волны, светлосиняя, сине-голубая. Это пора, когда подросток поднявшись с земли, вздохнул ровнее, и, набравшись сил, красоты и ума, пошел вперед, также неспешно превращаясь в юношу, молодого человека. И также сразу ставшая аметистовой или только самоцветной ночная арша, точно выверено или лишь указательно разместит на своей глади звездный поток, опять же перемешав в нем перламутровые оттенки, будто качнувшейся и в дневные часы в морской волне жемчужной раковины.

Ибо человек вступив в период юношества, вдосталь черпнет любовной поэзии, что приходится на июль, сочный, жаркий месяц в году. Такой же быстротечный, как и сама молодость, июль разморит в своей страстности человека, наполнит душу чувственной пылкостью, а тело жгучестью желаний. И в такую пору не удастся увидеть в сапфировой выси, точно разомлевший от полуденного ночного теплыня, и малой ниточки облака, сученой одной из рук, белой, как и сама куделька.

Сей этап жизни, пожалуй, что с особой яркостью сопровождают переливы музыкальных инструментов соло сине-голубой небесной выси. И тогда неподражаемо-надменно перебирает струны балалайка, возвышаясь над самой небесной твердью, пожалуй, что становясь небесной аркой Вселенной, в которой плывет мелодия любви, и юноша извечно признается в собственных чувствах своей возлюбленной…

Этот этап жизни человека волшебный… Он мгновенный, быстротечный… Но однозначно волшебный…

Эта та самая сказка, о которой рассказывали шестилетке звезды и в которой разуверился подросток…

Но сия сказка пришла, и вот уже закружились чувства, мелодии, страсти вокруг юноши и день, и ночь стали такими фееричными… такими красочными…

Цвета морской волны – дневная высь… И опаловой – ночная арша…

Когда, кажется, солнце и не заходит за горизонт, а белые ночи продолжают освещать путь влюбленным, созидая, формируя их чувства и проецируя их семью…

Эту пору времени любящие будут вспоминать долго, и также долго их будет удерживать друг подле друга, та самая молочно-белая с голубизной ночная поднебесная высота, которая взглянув на них и вторя их любовной мелодии, не только создаст семью, но и подарит им первенца. И как сама молодость собственной свежестью безупречных порывов и чувств, переживаний, напоит любовью их будущие совместные года.

Васильковый эмпирей.

Зрелость зачастую начинается в августе, когда на смену пылкому, чарующему июлю приходит более уравновешенная в чувствах пора. И тотчас теплые в сиянии самоцветных красок ночи, проведенные в жарких поцелуях, сменяются на тихие, прохладные, вдумчивые моменты жизни. Когда, кажется, перестают радовать объятья любимой, так как поток проблем и забот, выбивает почву из-под ног. Однако, став зрелым мужчиной, чьи виски слегка убеляют шелковинки прожитых годов, испытанных чувств, не получается упасть на землю, да, и, последняя, не ощущая в нем былых душевных порывов, не подхватывает на себя, не заключает в объятия, будучи такой же охладевшей, как и сам взрослый человек. Однако чуть покачиваясь, временами приседая на корточки, мужчина продолжает, поднимаясь в полный рост, идти, ведь ничего другого уже не может, двигаясь по пролегшей колее в общей массе человечества.

Когда эмпирей даже в дневную пору смотрится темно-голубым, зрелый человек впервые принимает на себя потери, те самые которые невозможно исправить, и, становясь на миг (не более того) отрешенно-растерянным, замирая на месте, желает всего-навсего оглянуться и оценить пройденное, обдуманное. Но жизнь вновь подталкивает его ступать в унисон другим людям, и мужчина также сразу смиряясь со своими невзгодами и утратами, вспоминает их лишь в отдельные мгновения передышки, между работой и работой. И тогда в индиговом поднебесье, нависающим необозримо близко, где август за редкость спрядет белесое волоконце, все чаще видится ему приближение седой старости, будто выдавленной из раскинувшегося округ мироздания.