Текст книги "Вы ушли с маршрута"

Глава 5
Большая-большая ложь

Я сижу и жду Тин-Тину. Она сказала, что придёт через пять минут. Прошло уже пятнадцать. Её могли отвлечь. Но, скорее всего, она тянет время. Чтобы дать мне возможность осознать. Ну и самой собраться с мыслями.

От нечего делать открываю журнал по искусству, лежащий в стопке. Читаю: «КРЕТИНЫ РУБЕНСА». Бред же! Смаргиваю и вижу нормальный заголовок. Картины! Конечно же, «картины Рубенса»!

Вот и Тин-Тина. Входит с ворохом каких-то бумаг, на меня не смотрит. Кладёт бумаги на стол, садится в кресло, откидывается на спинку.

– Сольфеджио – три контроля, и все «неуд», – начинает перечислять. – Музыкальная литература – вообще нет зачётов. Просто литература – та же картина. История искусства – долг, дирижирование – долг.

– А дирижирование-то за что? – возмущаюсь я.

– Анна Сергеевна сказала, что не поставит тебе зачёт при таком твоём отношении… На индивидуальные занятия ты ходишь через раз, коллективные вообще игнорируешь. Пропуски… ну, ты сама всё видишь.

Я вижу. Накопилось.

– Александра, тебе не стыдно? С таким упорством стремилась поступить в колледж! С таким энтузиазмом начинала учиться!

Мне не стыдно. Мне жалко Тин-Тину. Она искренне переживает. Родных детей у неё нет, и она всех считает своими. И все наши проблемы принимает близко к сердцу.

– Что будем делать, Саш?

Тин-Тина опирается локтями на стол. Тот скрипит. Тин-Тина по весу-то не женщина, а богиня. А я пожимаю плечами. Ну что тут можно ответить? Всё исправлю? Больше не буду? Если разобраться, всё это пустые слова. И так понятно, что исправлю. Когда-нибудь. Времени на всё где взять? У меня и Нетопырь, и Лилька, и работу бросить нельзя.

Тин-Тина вздыхает.

– Ты не поняла, девочка моя. На днях у нас малый совет. В плане уже стоит вопрос о твоём отчислении.

Я недоверчиво смотрю на неё. Она кивает и поправляет бумаги, которые так и лежат у неё на столе.

– Да ладно, – вырывается у меня.

Это я скорее самой себе говорю, но Тин-Тина реагирует неожиданно бурно:

– А чего ты ожидала? И сколько я могу тебя защищать? Тем более что ты не даёшь мне ни единого повода.

Это так. И защищать меня, кроме неё, некому. Это я попала! Но мне нельзя на отчисление! Без диплома я никуда! На барах и клубах долго не протянешь. И я начинаю ныть все пустые слова, которые минуту назад даже подумать было стрёмно.

– Дело даже не в том, простить тебя или нет! – Тин-Тина снова сдвигает бумаги, они никак не желают лежать идеальной стопочкой. – Тебя простят, но где гарантия, что ты не станешь злоупотреблять доверием?

– Не буду! – всхлипываю я (докатилась!). – Обещаю.

– Поздно! – Тин-Тина тоже чуть не плачет.

Видно, что ей искренне жаль, но мне от этого не легче.

– Меня нельзя отчислять, – вытираю слёзы и смотрю прямо в глаза Тин-Тине. – Я больна. У меня патология Гротти.

– Что?

– Патология Гротти, – повторяю я. – Это когда сердцебиение учащается, а потом не приходит в норму, и сердце продолжает колотиться.

Брови Тин-Тины ползут вверх, она делает глотательное движение и складывает руки в молитвенном жесте. Руки у неё не музыкальные ни разу, пальцы толстые, на одном из них перстень со сверкучим камнем. Драгоценные камни так не блестят, скорее всего стекляшка. Я уставилась на перстень, потому что мне не хочется смотреть в её округлившиеся глаза.

– Что же ты сразу не сказала? – охает Тин-Тина. – Девочка моя! Тебе тяжело? Плохо? Может, водички?

Смешная и добрая Тин-Тина. Ну какая водичка? Святая разве что.

Трясу головой.

– Просто мне не до учёбы. Не вообще, а именно сейчас.

– Да, я понимаю, понимаю. Господи, да за что тебе это?

Вот тут я согласна. За что мне всё это? Я слишком молода и прекрасна, чтобы решать так много проблем.

– Я поговорю с советом.

Тин-Тина машет рукой в воздухе. Той, на которой перстень. А той, что без перстня, поправляет свои бумажки. Совершенно бесцельно: стопка в этот раз ведёт себя хорошо.

– Пусть тебе сделают скидку на твоё состояние, – продолжает Тин-Тина. – А сейчас иди домой и отдыхай.

Солнце добирается до Тин-Тины и, уже когда я стою в дверях, посылает от её сверкающего камня прицельный луч мне прямо в глаз.

Я иду по улице малость прибитая. Что я только что сделала? Оглушила Валентину Константиновну ужасной о себе новостью. Единственно из чувства самозащиты. И врать-то не хотела, просто понесло.

Вечером приходит маман. Позже, чем обычно, – у меня весь ужин съеден, посуда помыта. Для маман я не готовлю – вечерней едой ей не угодишь, а чаще всего она вообще не ужинает. Если захочет – в морозилке замороженные овощи.

Я собираюсь уходить вообще-то. Крашусь перед зеркалом. С маман не заговариваю. Ляпнешь что-то не так, потом разгребай, а у меня нет на это времени. Сегодня насыщенный вечер в «Козырьке» – это там, где я работаю без Банды. Придётся потрудиться, а завтра ещё и вставать рано.

– Мы совсем не видимся, – замечает маман.

Встала у меня за спиной и смотрит, как я обвожу веко розовым.

– Почти, – отвечаю я не сразу: стрелка – это серьёзно, она забирает всё внимание целиком.

– Что? – не понимает маман.

– Я говорю: не совсем, а почти не видимся. Совсем – это когда лица забываются.

– А-а… Ну, до этого не дойдёт, надеюсь.

Ну вот я не знаю, что на это ответить. И надо ли?

– У Лили сегодня была? – спрашивает маман.

Я немножко напрягаюсь. В голове позвякивают тарелочки – тыц-тыц, ничего не случилось, просто не спи.

Вроде безобидно звучит, но это до поры до времени. Одно неверное движение или слово, да что там, затянувшаяся пауза – и с обеих сторон расчехляется оружие. А за давностью темы не пугачи какие-нибудь, а настоящее, боевое, вроде угроз уйти из дома, выгнать из дома, умереть от истощения.

Надо сваливать на работу. Быстро, но осторожно. Поэтому я отвечаю:

– Нет.

И возвращаюсь к макияжу – у меня вторая стрелка не нарисована.

– Надо бы и мне как-нибудь сходить. Ей что-нибудь нужно?

– Мармеладные мишки.

– А что-нибудь посерьёзнее?

– Мишки – это серьёзно.

Наблюдаю за маман в зеркало. Что-то как-то… Она Лилькой интересовалась последний раз я уже не помню когда. Она даже упоминание о ней воспринимает как наказание. А тут мармеладные мишки.

Лилька их в самом деле любит.

– Обязательно так долго краситься?

Голос маман уже не так безмятежен, в нём проскальзывают нотки раздражения.

– Ты опять идёшь в это ужасное заведение?

– Оно не ужасное.

– Очень убедительно! Меня родительских прав лишат!

– Значит, будем с Лилькой на равных.

– Если ты всё делаешь ради Лили, овладела бы лучше жестовым языком!

Кисточка, подводка, коробочка с тенями с грохотом падают на пол.

– То есть ты на Лильке уже крест поставила, да? С ней, по-твоему, только жестами общаться можно?

– А лучше заставлять её читать по губам? И петь, когда она почти ничего не слышит? Зачем насильно из неё жилы тянуть?

– А если бы это была я? Ты бы тоже смирилась? И язык жестов бы выучила?

Маман качает головой. Круто разворачивается и уходит. Потом возвращается:

– Я ей тонну мармеладных мишек куплю!

Глава 6
Прогнали

В этот раз на мой телефонный звонок отвечают сразу.

– Да ладно! Неужели Нетопырь в зоне действия сети? Ты почему не отвечал?

– На лекциях был. У меня же сессия.

Голос спокойный, раскаяния ни капли.

– Действительно! – издеваюсь я. – Лекция и телефонный разговор! Они же несовместимы! Ты единственный человек, который так думает! Не перезвонил почему?

– Я перезванивал.

Это правда. Я не ответила, потому что разбиралась… С кем только не разбиралась. Но попытка дозвона была всего одна. Всего один пропущенный от абонента Нета!

– Что у тебя на этот раз?

Строго по существу. Ни минуты лишней не потратит, ни эмоции. Иногда мне кажется, что камни чувствительнее, чем этот человек!

Я выкладываю ему то, что меня тревожит. То, что стараниями маман мне могут запретить общаться с Лилькой.

Он молчит. Совсем недолго, но меня пугают эти несколько секунд.

– Вообще, не должны, – отвечает он. – Ты же не оказываешь на неё дурного влияния. Не травмируешь. Не склоняешь ни к чему противозаконному…

– Только к законному! – подтверждаю я.

– Думаю, волноваться не стоит. У тебя всё?

– Ну, считай, что да!

Бросаю трубку. Это грубо. Вообще, я редко так разговариваю с Нетом. Я его люблю (наверное). Ну и потом, он старше и умнее – правда-правда! Я иногда сама не понимаю, почему нахамить ему для меня прямо радость сердца! Возможно, мне хочется понять, есть ли у него граница, за которой неуязвимый Нетопырь превращается в обиженного человека. Часто кажется, что границы не существует или Нет её замаскировал и спрятал концы в воду. Вот я и жму всё сильнее и сильнее. Ему же моя грубость – как слону дробина, он даже не замечает.

Иду в колледж немного успокоенная. Тин-Тина встречает меня чуть ли не у порога.

– Александра! Пойдём со мной!

– Тин… Валентина Константиновна! Я в процессе! – возмущаюсь я. – Сегодня история искусства!

– История искусства подождёт, – Тин-Тина машет рукой. – То есть работай, конечно, по мере сил. Но не надрывайся. Идём!

Следую за ней. По коридору мимо любимых эркеров, где уже расположились на отдых студенты с кофейными стаканчиками, несмотря на то что первая пара ещё не кончилась. Некоторые провожают меня сочувственными взглядами: очень уж воинственный вид у моей кураторши.

Она заводит меня в кабинет, берёт что-то с верхней полки и протягивает мне.

– Держи. Это тебе. Не так много, но…

Она виновато разводит руками.

– Что это? – растерянно спрашиваю я, хотя уже вижу что.

Прозрачный файлик, а в нём деньги. Мне?!

– Собрали всем преподавательским составом, – поясняет Тин-Тина. – Хотели весь колледж подключить, но решили, что пока не надо.

– Да мне вообще не надо! Я сама!

Пытаюсь вернуть деньги, но Тин-Тина машет руками:

– Даже не думай! Я читала в интернете! Это огромные расходы на лечение! Возьми, это от чистого сердца! Ты должна знать, что не одна!

– Нет-нет-нет-нет!

Я просто в панике. Как ей объяснить?!

Но тут дверь открывается и вваливается Борис. Меня не замечает, с плачем кидается на шею Тин-Тине. У этой-то что стряслось? У Борис свои болячки, и Тин-Тина обязана переключиться на неё. Она и переключается: отцепляет расстроенную китайскую девочку от себя, запрокидывает её лицо, утирает слёзы влажной салфеткой. Как с младенцем, честное слово!

Я тихонько закрываю дверь кабинета с обратной стороны. Медленно иду по коридору, пытаясь сообразить, как мне выпутываться. Из ближайшего эркера навстречу мне выступает фантастическая синяя тень. Я шарахаюсь к стене, подворачиваю ногу, роняю рюкзак.

– Осторожно, ты что!

Тенью оказывается Вероника. Она любит всякое яркое-блестящее. Нелепое вообще-то, но многим нравится. Испуг отпускает: кровь приливает к ушам, сердце колотится. Что-то совсем нервы никуда, надо с этим что-то делать.

– Заикой сделаешь, идиотка! – возмущаюсь я. – Кому нужна певица с таким дефектом?

– А кому нужна певица, которая не слышит?

Это она сейчас про Лильку? Глаза у неё хищно блестят, и мне это не нравится. Синяя птица хоть и возвышенное создание, но какого-нибудь червяка заглотить при случае не откажется.

– Ты это к чему? – спрашиваю я.

– К слову.

– Если хочешь знать, для мюзикла это классная фишка – участие слабослышащего ребёнка в таком проекте! Мы ещё в городе А. всех порвём!

– Надежда умирает последней, – каркает Синяя птица. – А у тебя, я смотрю, и на поминки есть?

Деньги, полученные от Тин-Тины, я всё ещё сжимаю в руке. Теперь-то спохватываюсь и убираю в рюкзак. Такое впечатление, будто она что-то знает. Или это у меня мнительность повышенная? И деньги эти. Чёрт, что же мне с ними делать? То есть что делать – понятно, вернуть, разумеется. Только как?

Про Веронику я думаю всё время, пока поднимаюсь по лестнице на мансардный четвёртый этаж к преподу по гармонии. Пока сдаю теорию, преподша смотрит на меня жалостливо – конечно, она в курсе, всем коллективом же скидывались. (Гремучий стыд!)

Из жалости ставит мне четвёрку. Вот с этим я согласна, никакого стыда, спасибо вам, добрая женщина, были бы вы раньше так добры, я бы сейчас не чувствовала себя червяком в куче навоза. Качественного такого! Для удобрения почвы жизненного опыта, наверное, самое то. Только вот более благоуханным он от этого не становится.

Жизнь – навоз. Сильный образ, в духе «Бру и Михалыча». Поделюсь с ними, не жалко.

– И правильно, что отказалась от этих марсианских цветов! – говорит преподша. – Не в твоём состоянии брать на себя такую ношу. Успеешь ещё наработаться, ночевать будешь на сцене!

Стоп, что?! Я не отказывалась от «Цветов на Марсе». Меня что, отстранили?

После занятия бегу в зал. Перед входом висит копия приказа со списком студентов, участвующих в репетициях. Это чтоб понимали и относились лояльнее к нашим пропускам. Но моя фамилия вычеркнута! Почему?

Крис поднимается мне навстречу со ступеньки. Меня уже одно это раздражает: что, в зале кресел мало?

– Сандра! – распахивает руки, но вовремя вспоминает, что я не люблю обнимашек. – Извини. Как ты?

Какой надрывный сочувственный тон!

– Ещё не сдохла.

– Это не звучит как шутка, – хмурится Крис. – Мы все за тебя переживаем.

– Настолько, что выпихнули меня из проекта?

– А ты считаешь, такая серьёзная нагрузка не во вред?

Значит, правда!

– Я здесь ни при чём. Тебя заботит, не во вред ли это мюзиклу.

– Мне приходится об этом думать. Но зря ты такая недоверчивая. Мы действительно хотим помочь. И помогаем.

Тут я затыкаюсь. До меня доходит, что денежная помощь – не без его участия. «Мы все за тебя переживаем». Интересно, сколько этих «всех»?

Деньги, мне кажется, начинают светиться и греться прямо внутри рюкзака. Сейчас вспыхнут! Но ещё сильнее полыхает у меня внутри. Это они так откупиться решили! Деньгами и фальшивым сочувствием!

– Ладно, – сдерживая пламя внутри, говорю я. – Но Лильку-то за что? Она же не больная!

На мгновение лицо Криса меняется, вспыхивает брезгливым удивлением – вот так: о? Но потом становится прежним. Сценический юноша собой владеет. Но я уже готова растерзать его за это удивление. Лилька для таких, как он, именно что больная – больная и негодная, человек второго сорта. И петь ей разрешили из милости, а теперь вот она, милость, в денежном эквиваленте – получи, распишись и не имей претензий.

Я стараюсь успокоиться. Берегу пламя, оно мне пригодится. В голове сама собой включается песня Бру: «Когда мне станет просторно в моём теле, мне будет тесен твой мир». Поднимаю руку и глажу Криса по плечу. Не глажу, а смахиваю невидимую пылинку с невидимого пиджака. У мальчиков в костюмчиках даже проблемы элегантные, решаются вовремя и бескровно.

– Последний вопрос. Кому ты отдал мою партию?

Даже не сомневаюсь, чьё имя сейчас услышу.

– Веронике.

За лицом я не слежу, мне даже трудно представить, что там у меня написано. Но Крису не по себе. Вижу, что он испытывает огромное облегчение, что из всех возможных реакций я выбираю – уйти.

На улице меня радостно встречает вывеска «АДСКИЕ ТОВАРЫ». Дичь: всегда было «Детские товары». Это глаза мои, как обычно, напоминают, что я живу в мире кривых зеркал и лживых тварей. Из которых я – самая лживая.

Глава 7
Денежные вопросы

В квартире Банды чад и запах горелого, открытое настежь окно и сердитая Ленка. Оказывается, Алисе доверили обед, а она его испортила.

– Это же надо быть такой тупицей, – жалуется Ленка. – Чтобы пожарить рыбу прямо в чешуе!

В руках у неё клацают ножницы, которыми она режет укроп. Она всю зелень так режет. Время от времени Ленка поворачивает голову к плите, где у неё варится картошка.

– В чешуе! Рыбу! Ну дегенератка же, да?

Появляется Бру с планшетом, заглядывает в кастрюлю, морщится:

– Я не люблю варёную картошку! Жареная лучше!

– Сковорода отмокает, а запасной у нас нет! – сообщает Ленка. – И масла тоже нет! И рыбой я рассчитывала два дня питаться! Так что не возникай, будешь жрать то, что дадут! И когда позовут!

Бру морщит нос.

– Я вообще-то не за едой пришёл. Мне нужно уединение, а там Алиска скорбит. Я, между прочим, пытаюсь решить наши финансовые проблемы!

Ленка выразительно смотрит на него, но молчит. Потом заканчивает с салатом, заглядывает напоследок в кастрюлю, и мы уходим, оставляя Бру наедине с его планшетом.

– Какие-какие проблемы он пытается решить? – переспрашиваю я.

Ленка машет рукой.

– Наш одарённый друг подался в писатели, – откликается со своего дивана Михалыч. – Сказал, что создаст культовый роман, его экранизируют и мы забудем, что такое нужда. В процессе со вчерашнего вечера.

– Всю ночь писал, – подтверждает Алиса.

Она успокоилась, осмелела, вышла из своей комнаты. Ленка ей уже всё высказала, больше ругаться не будет.

– А ты чего такая хмурая? – замечает Михалыч, оборачиваясь в мою сторону.

Я вздыхаю и рассказываю про мюзикл, про Лильку, про Веронику и Криса, какие они сволочи, ну, сволочь Крис в основном.

– Забей, – советует Михалыч.

– Ради себя – пожалуйста, из-за Лильки – нет уж! Я ему отомщу!

– Месть – разрушительное чувство.

– Викинги так не думали, – вмешивается Ленка. – Они считали месть доблестью. Наоборот, кто не мстит, тот слабак.

– Тогда я викинг! – заявляю я.

– Мы все викинги! – непоследовательно подхватывает Михалыч. – Покажи мне своих врагов, я раскидаю их копытами! Как ты собираешься мстить?

– Ещё не придумала.

Ленка убегает проверить, как там картошка. Вместо неё появляется Бру.

– Вот. Черновик.

Он протягивает мне исписанные листы. Нормальной бумаги не хватило, и последние строки Бру корябал на туалетной. Я начинаю читать. Героическое фэнтези. Битва на несколько страниц расписана по типу «Он поднял меч, и голова первого разбойника покатилась по земле. Потом он отрубил голову второму, не глядя снёс третьему, обернувшись, обезглавил четвёртого. Пятого постигла та же участь. Шестой продержался дольше, но в конце концов тоже остался без головы. Седьмой…»

– Ну как?

Бру ждёт моего приговора. Хорошего приговора ждёт, это видно.

– Муть, – разочаровываю его.

– Почему?

– Потому что драку так не описывают. Ну что это: голову отрубил, ещё голову отрубил, опять голову – конвейер какой-то!

– Я синонимы подбирал! Он их по-разному отрубает!

– Да пофиг на твои синонимы! Читать такое скучно! И потом, они что, ждут своей очереди, чтобы на него накинуться?

– Нет, конечно! Но он же не мог обезглавить всех одним махом!

Я пожимаю плечами. Бру не терпит критики. Но в прозе он не гений, увы.

– Он по очереди рубил, а они напали одновременно! – не унимается Бру. – И вообще, у меня есть ещё!

Он шарит в заднем кармане, вынимает какие-то бумажные огрызки и, зыркнув на меня, читает вслух. Про втулку от туалетной бумаги, которая грустила оттого, что так бездарно прожила жизнь, но кто-то догадался приспособить её как основу для новогоднего «дождика» – чтоб пролежал, не спутавшись, до следующего праздника. Михалыч не выдерживает и начинает ржать.

– Что? – обижается Бру. – Между прочим, в духе Андерсена!