Текст книги "Нойды. Белая радуга"

Глава 10
Из глубин памяти

Родители от директора вернулись вдвоем, бережно поддерживая друг дружку. Как и предполагала Таня, ругать или тем паче подозревать ее в ужасных вещах никто из них и не думал, но лица у отца и матери были одинаково бледны и печальны. К тому времени девочка уже пару часов пробыла в обществе брата, а он постарался утешить сестру и накормить ее хотя бы салатом с куском вареного мяса. Жизнь больше не казалась абсолютной трагедией, но родителей было жаль.

– Вы очень сердитесь? – спросила Таня, когда вся семья уже сидела за столом: родители ужинали, дети составляли компанию.

Впрочем, Вовка, чуточку подумав, тоже потянулся за тарелкой и устроил себе полноценный ужин номер два.

– Конечно, нет, милая, – мягко ответила за обоих мать. – Но как же нам с отцом тебе объяснить, что нельзя, недопустимо быть такой доверчивой? Мы в растерянности. Ну, расскажи, Танюша, как ты могла взять сумку у совершенно незнакомой девочки, поверить какому-то путаному рассказу?

– Хорошо хоть, там не бомба была, – хмыкнул отец.

– Но я потому и взяла, что она назвалась моей одноклассницей и ей нужна была помощь, – попыталась оправдать свой поступок Таня. – Презумпция невиновности, понимаете? У меня не было повода ей не доверять.

Родители синхронно вздохнули, а мать сказала:

– Полагаю, если бы о подобной услуге тебя попросила одноклассница, с которой у тебя уже была стычка, ты бы и ей не отказала?

Таня подумала немного и вынуждена была признать:

– Да, ей я тоже помогла бы… Погодите, а вы откуда знаете про Зимину и про нашу с ней стычку? Я вроде не говорила.

– А ты догадайся, – заулыбался отец.

Мать покосилась на него неодобрительно. Она была настроена на серьезный разговор.

– Да уж выпала возможность узнать. Мы с папой как раз убеждали твоего директора, что наша дочь на такое не способна. Нет, он тебя в воровстве не винил, но, по-моему, не мог избавиться от подозрения, что ты страдаешь клептоманией в тяжелой форме. И тут в кабинет ворвался мальчик из вашего класса, Павел, кажется?

Она посмотрела на мужа и на дочь, те синхронно кивнули.

– Так вот, он преуспел гораздо больше нас, в два счета очистил твое имя от подозрений. Притащил какие-то распечатки, фотографии, подробно расписал директору – и даже схему зарисовал, – кто с кем дружит и кто чья сестра. Рассказал про ваш конфликт с девочкой из класса, как мы поняли, натурой весьма обидчивой. И так разошелся, что ваш бедный директор уж и не знал, как от него избавиться. Под конец вынужден был поклясться, что все принял во внимание, ничего не упустил. В общем, вытолкав мальчика за дверь, Иван Сидорович напоследок лишь попросил провести с тобой беседу об излишней доверчивости. Что мы и пытаемся сделать!

И мама вгляделась в лицо дочери, словно в поисках немедленного результата своих стараний.

Отец отложил вилку, шумно заерзал на табурете – верный знак, что собирается сказать что-то, над чем долго думал. Все посмотрели на него, брат даже перестал жевать.

– Нам с мамой понравился этот парнишка, такой, знаешь, искренний, горячий. Вы с ним могли бы стать хорошими друзьями…

Он поспешно стянул с носа очки, чтобы не замечать возмущенного взгляда дочери.

– Такой, знаешь ли, прирожденный защитник. Я сам был похож на него. – Тут отец внимательно посмотрел на мать, словно спрашивал взглядом, помнит ли она. – Так почему бы ему не стать твоим рыцарем, проследить, чтобы ты не попадала в подобные ситуации? Заодно защитит тебя от излишнего интереса других представителей… эм… мужского пола.

На кухне повисло напряженное молчание, кажется, все боязливо ожидали реакции Тани.

– Да не намерена я с ним дружить! – выпалила она возмущенно. – Потому что ненормально все это!

– Что ты находишь в этом ненормального? – Отец насупился.

– Ты на меня-то посмотри, – пробормотала девочка.

Отец посмотрел, вспомнил про очки, протер их салфеткой, нацепил и снова посмотрел. Отступать от своих слов он не собирался:

– Лично я вижу перед собой девочку с приятным лицом, умными и добрыми глазами, штучный товар, а не обычный ширпотреб. Девочку, рядом с которой так же приятно находиться, как на солнце в прохладный день. Которая не унизит, не подставит. И не надо мне говорить, что современная молодежь подобного не ценит, чушь! Они просто потеряли надежду встретить таких, как наша дочь. А когда появляется где-то наша Таня, они тянутся к ней всей душой – вот и разгадка.

Пунцовая от таких приятных слов отца, Таня едва перевела дух, чтобы пробормотать:

– Девочки не тянутся почему-то…

– Более костный материал, отравленный глянцевыми журналами, – подхватил эстафетную палочку брат. – Бать, ну ты в самую точку попал! Так что живи и радуйся, сестренка, а одноклассницы твои пусть зеленеют от зависти. А уж если похудеешь, то все, кранты, им придется в другие школы бежать в поисках не влюбленного в тебя парня!

– Танюш, ты худеть собралась? – разволновалась мать. – Поэтому с нами не ешь? Нет, ну ладно, а то я уж испугалась, не заболела ли. Только без фанатизма, умоляю!

– Хорошо, пап-мам, – согласилась Таня, чувствуя непривычную легкость в теле, не получившем сегодня своих избыточных калорий, и радостную легкость на душе.

Как же она счастлива, что у нее такая семья! О чем еще мечтать? Ей есть кому сказать «папа» и «мама», а для многих из тех, рядом с кем она провела несколько лет жизни в детском доме, это до сих пор несбыточная мечта.

* * *

На входе в парк охранник скрипучим голосом напомнил Редкому, что до закрытия остается всего час. Эдуард просканировал взглядом его равнодушно-усталое лицо, но не признал. Все же девять лет, прошедших со времени его работы в охране, – приличный срок.

Аллеи парка почти пустовали, разве что мелькнет спешащая фигура под зонтом или с высоко поднятым воротником. Редкий только сейчас ощутил противный ветерок, несущий мелкую дождевую морось, горстями кидающий ее в лица. Благодарно аплодировали дождю еще зеленые, чуть тронутые осенним тлением листья, приуныли те, что уже лежали под ногами. И тянущее, тоскливое чувство наполняло душу Редкого: злость на Антона, который лишил его приятного вечера с Эллой – да что там приятного, жизненно важного, может быть. Заставил пойти в этот мокрый, скользкий парк, где наверняка нет Понедельника.

Нет, нужно вернуться, забрать Элку, велеть Тохе отдыхать, пока ноги не протянул. Еды ему какой-нибудь горячей принести, что ли. Эдуард покачался с пятки на носок, обдумывая вариант, и с досадой осознал, что никогда на такое не решится. Потому что Кинебомба – не тот человек, которого можно переубедить, уломать, уговорить. И именно поэтому он – их лидер, которому невозможно не подчиниться. Осознав это, Эдик уныло продолжил свой путь.

Вдруг Редкий вздрогнул и застыл. Даже с холма, от местной достопримечательности – Березового домика – он отчетливо разглядел одинокую фигуру на островке – том самом, где когда-то все началось. Кто-то стоял на обломках ступенек старой пристани, неподвижно, чуть подавшись вперед, словно выглядывал что-то в озерной воде. Конечно, в ядовито-зеленой ряске возле террасы уже копошились утки, выпрашивая подачку, но безрезультатно – человек не шевелился.

Редкий заволновался: а не пора ли спешить на помощь? Потому что бывают такие выразительные позы, по которым враз узнаешь поэта или самоубийцу. А перед поэтом можно и извиниться, если что. Но едва он начал спускаться с холма, фигура неловко стронулась с места и зашагала чуть враскачку по периметру похожего на кусок торта островка Дружбы.

По походке Редкий сразу узнал Понедельника-Платона. Элла говорила, что ему наверняка делали операцию на вывихнутой стопе, может, и не одну, но без особого успеха: мальчик все еще нуждался в ортопедической обуви. Воронцов шел очень медленно, повернув голову в сторону запыленных кустов, и Эдик содрогнулся. Неужели помнит?

Но тут Редкий заметил кое-что еще: не он один наблюдал за парнем. Неизвестный тип на втором, дальнем мостике навалился грудью на железные перила и низко опустил голову. Это мог быть обычный пьяница, мечтающий добрести до скамейки, но Эдуард почему-то был уверен: тот глаз не сводит с Платона. И что-то поблескивало у него в руке, блестящий предмет он держал крепко и аккуратно, чуточку на отлете, чтобы не задеть ограждение моста.

Редкому стало страшно, даже в жар бросило. Кем бы ни был этот тип, он явно не имел добрых намерений. Эдик вдруг вообразил, что неизвестный прямо сейчас вскинет руку с поблескивающей штуковиной, выстрел – и Платон рухнет на дорожку.

Эдик мысленно наорал на себя за свое не в меру живое воображение, сменил направление и припустил к дальнему мостику. Подтянув руки на уровень груди, прикинулся бегуном. До неизвестного типа оставалось с полсотни шагов по утоптанной гравийной дорожке. Потенциальный убийца не рискнет стрелять на глазах бегуна, который может оказаться не робкого десятка: метнется в погоню или поднимет тревогу.

Человек на мосту поднял голову и посмотрел на Редкого. Потом словно нехотя оторвался от перил, неловко сбежал с мостика и расшатанной походкой отбившегося от группы экскурсанта побрел вдоль берега. Остановился, поднес к лицу то, что держал в руке, направил на дворец по другую сторону озера, выбирая ракурс для снимка. Редкий живо тормознул, нахмурился, протер ладонью мокрый лоб. Помотал головой, отгоняя наваждение и спрашивая себя, видел ли он в самом деле напряженное, как у оборотня перед обращением, тело, опасно вытянутое в сторону мальчика.

Недоумение Эдуарда было так велико, что он сам занял ровно ту же позицию – сложился в три погибели, но все же уложил подбородок на перила и поднял глаза, желая удостовериться, что отсюда человек мог хорошо видеть Платона, – и охнул, не сдержавшись. Потому что Понедельник уже стоял на мостике в шаге от него, смотрел без всякой тревоги, скорее с любопытством.

– П-привет, – выдавил Эдик и выпрямил спину.

– Здравствуйте, – кивнул парень и не шевельнулся.

– И охота тебе прогуливаться тут в такую погоду, – закинул удочку Редкий. – Да еще привязаться может местная шпана, а то и похуже кто.

Воронцов пожал плечами спокойно, без вызова и вдруг спросил:

– А вы прогнали того, кто торчал тут до вас, или попросту сменили его на посту?

– В смысле? – обалдел Редкий

– Мне показалось, что тот человек наблюдал за мной, – заявил Платон так невозмутимо, словно давно уже привык к слежке за своей персоной. – Я как раз собирался подойти и спросить, что ему от меня нужно.

Эдуард присвистнул и выразительно постучал пальцем по собственному лбу.

– А убежать не вариант? Ты ж пацан, а он – взрослый дядька, у которого неизвестно какая пакость может быть на уме!

– Бегаю я не очень хорошо, – без тени сочувствия к себе ответил Понедельник. – К тому же мне было любопытно. Я в этом городе живу только с конца августа и уже несколько раз замечал, что какие-то люди ходят за мной время от времени, провожают до школы, после занятий ждут. В конце концов я пообещал себе, что обязательно выясню, в чем тут дело.

Редкий подумал, что среди упомянутых людей наверняка были и его друзья из «Апофетов» – а возможно, только они, – поэтому решил срочно сменить тему. Сказал ворчливо:

– И после этого ты шляешься в безлюдных местах? Блеск! Ты хоть родителей посвятил, что такие дела творятся?

Он надеялся, что этот вопрос выведет парня на откровенность и между ними завяжется доверительный разговор, но ошибся. Понедельник-Платон просто прошел мимо него бочком – ему трудно давался спуск – и равнодушно-вежливо произнес:

– Да, вы правы, я буду осторожней. Не дело играть с огнем. До свидания!

И в размеренном темпе зашагал по аллее, повторяющей очертания озерного берега. Редкий едва не застонал от разочарования – как хорошо все начиналось, был шанс завести знакомство. Но теперь все. Бежать следом значило напугать мальчишку, и в следующий раз он насторожится, заметив Эдика рядом. Получалось, Редкий только что провалил контакт.

«Не сложилось номер раз», – подбодрил он себя цитатой из старого фильма. И завертел головой в поисках того, что могло спасти дело. В кустах, ближайших к мостику, Редкому вдруг почудилось какое-то шевеление. Порыв ветра с той стороны вместо свежести принес сладковатую вонь мокрой шерсти. Эдуард не считал себя трусом или паникером, но сейчас ощущение всплывшего из глубин памяти ужаса на миг почти парализовало его. Защекотала висок струйка пота, онемели пальцы, закололо под мышками.

Он крался по мостику приставным шагом, не сводя глаз с кустов, пока не ощутил под ногами пружинящую землю дорожки. Потом рванул следом за мальчиком, едва удерживая себя, чтобы не перейти на бег. Уговаривал себя, что хочет проследить, чтобы Платон благополучно вышел из парка, а на самом деле просто не хотел оставаться один на один с кошмаром десятилетней давности.

Вдруг он кое-что вспомнил – то, что не удавалось вспомнить годами, как ни бился. Иногда вроде как всплывало, особенно по ночам, и исчезало прежде, чем он успевал включить диктофон. Теперь же в голове четко зазвучала та запредельная, жутковатая мелодия, которую он услышал ночью на берегу вот этого озера. Да так отчетливо, что Эдик сумел просвистеть ее, потом еще и еще раз.

Приступ паники исчез мгновенно и без следа, теперь он просто стоял на дорожке, насвистывал мелодию и рвал из кармана мобильник, торопясь записать. Он даже про Платона забыл и не сразу осознал, что тот стоит рядом, тяжело дышит и смотрит ему в лицо неотрывно, взволнованно.

– Эта мелодия… вы ее знаете, откуда?!

– Слышал где-то… пришло вдруг в голову, – забормотал Редкий, в спешке нажимая не на те кнопки. – Погоди, записать хочу.

– Где? Где слышали?

– Ты чего так раскипятился-то? – спохватился Эдуард. – Может, я ее сам сочинил, не знаю. Сейчас, только запишу, чего добру пропадать.

Мобильник преподнес ему сюрприз – взял и отключился, мстя за пропущенный сеанс подзарядки. Редкий досадливо застонал, Воронцов не сводил с него глаз.

– Не переживайте. Я помню эту мелодию, могу вам скинуть потом. Только не вы ее сочинили.

– Может, и не я, – согласился Эдуард, прикидывая, что из этого может выйти. Вдруг контакт все же установлен?

Но тут Платон ошарашил его новой репликой:

– Я вас узнал, сразу же. Вы однажды подходили к забору нашего детдома и смотрели сквозь ограду на ребят.

– А, возможно… – Эдик спешно сделал вид, будто копается в памяти. – В Сиверском дело было, верно? Тогда мы с женой хотели усыновить ребенка, но не срослось как-то. Но, парень, это много лет назад было, как ты можешь помнить?

– У меня фотографическая память, – пробормотал Воронцов, явно думая о другом. – Я всех помню, кого хоть раз видел. Могу узнать человека, даже если он изменился, например, из ребенка стал взрослым. По мимике, жестам.

– Понял, здорово. А мелодия тут при чем?

– Вы мне скажите. Вы хотели, чтобы я ее услышал? Знали, что я так отреагирую?

– Клянусь, нет! – взметнул ладони Редкий. – Совершенно случайно все вышло. Вдруг, понимаешь, всплыла в голове.

Они стояли друг против друга, каждый напряженно продумывал следующий вопрос, когда грубоватый окрик с соседней аллеи заставил обоих вздрогнуть:

– Граждане, не стоим на месте, не стоим! Движемся, движемся на выход! Парк закрывается через десять минут!

Эдуард первым зашагал в сторону ближайших ворот, уверенный, что Понедельник теперь уж не сорвется с крючка. Так и вышло: парень бросился за ним вдогонку. Догнал, пошел рядом. Проговорил, от волнения глотая звуки:

– Мне очень важно знать… Я помню эту мелодию с детства, я искал ее, но так и не нашел никогда, нигде.

– Так ты детдомовский? – с ноткой сочувствия, но словно бы походя уточнил Редкий.

– Ага.

– Но сейчас ты явно не в Сиверском обитаешь. Отыскались родители или тебя усыновили?

Парень думал о своем и ответил через паузу, когда Эдик и не ждал уже.

– Нет, ни то и ни другое. Просто нашлись опекуны, которые устроили и директора нашего дома, и меня. Они имели возможность определить меня в здешнюю гимназию, и это хорошо: здесь очень сильные физика и алгебра. В прежней школе я давно уже на уроках другое для себя решал. Так что я им благодарен.

– Про настоящих родителей знаешь что-нибудь? – Редкий интуитивно избрал себе роль бесцеремонного, но сердечного собеседника.

Платон помотал головой:

– Совсем ничего – скорее всего, и не узнаю уже никогда. Я найденыш. Раньше думал, что мне просто так говорят, чтобы неудобных вопросов не задавал. Но, прежде чем я покинул детдом, директор показал мне мои документы – о моих родных там ничего. Только то, что меня нашли примерно шестилетним, даже не написано, где именно.

– Сочувствую, – сдавленным голосом произнес Эдуард и покосился назад, где еще можно было разглядеть темную полоску кустов на фоне озерной глади. – А погоди-ка: если у тебя такая невероятная память, то ты же должен помнить себя до шести, верно? Даже я моментами помню.

– А я вот нет, – ровным голосом ответил Воронцов. – Дело в том, что я не умел говорить, вообще ни слова, меня воспитатели учили с нуля. А не было речи – не было и мышления. Остались какие-то картинки, это да. Но психолог в детском доме всегда уверял, что они ничего общего не имеют с действительностью.

– Это почему так? – напрягся Редкий. – Вроде в такой непонятной ситуации он должен был за любую соломинку хвататься, разве нет?

Они уже шли по широкой гравийной дорожке к выходу, и силуэт охранника маячил впереди немым укором.

– Они странные, – после паузы признался Платон. – Мои воспоминания. Невозможные. Психолог считал, что я пережил сильный стресс или же долго и сильно болел, был в бреду. Именно тогда утратил речь – ну не мог же я в самом деле не знать ни слова! А реальные воспоминания сменились фальшивыми, бредовыми.

Эдуард едва сдерживал участившееся дыхание, специально прибавил ходу, чтобы заглушить его шорохом мокрых камешков под ногами. Но и близость к оживленному проспекту пугала скорым расставанием. А ему просто необходимо было узнать, что именно этого парнишку заставляли считать бредом. В этом мог быть ключ ко всему. Как можно небрежнее спросил:

– А что там было, в том бреду, ты все еще помнишь?

На этот раз Понедельник долго молчал. Они уже почти дошли до выхода из парка, охранник нырнул в свою будочку, и Редкий протянул руку, чтобы придержать своего спутника. Платон шарахнулся в сторону, но остановился и посмотрел на Эдика вроде как смущенно. Тот сделал вид, что в ожидании ответа не заметил неловкого момента, – он и прежде знал, что парень никому не разрешает себя касаться. Впереди на проспекте громыхали машины, но тут вязкая тишина и желтое марево фонарей еще удерживали их в зыбком плену на границе яви и сна. Платон негромко заговорил:

– Там был свет, всегда яркий свет. Нет, почти всегда. Комната без окон, квадратная, маленькая. Матрас на полу, стол со стулом, детский горшок. Пол блестящий, по нему рассыпаются блики от лампы. И еще пол очень теплый, на нем уютнее всего. Может, поэтому я помню, что сижу на нем и вожусь с какой-то игрушкой. Но иногда свет гаснет, и тогда – полная, абсолютная тьма. Не помню откуда, но я знаю, что должен непременно впотьмах добраться до табуретки и сесть на нее. Я успеваю спрятать игрушку за матрасом, иначе ее могут раздавить. Потом сажусь за стол и складываю руки перед собой.

– Тебе страшно? – свистящим шепотом спросил Эдуард.

Платон качнул головой:

– Нет, совсем нет. Так случается по несколько раз в день, я привык, для меня это норма. Кто-то входит в дверь, приносит еду на подносе. Я должен все съесть сразу, чтобы он забрал поднос с собой. Он стоит за моей спиной, наблюдает. Есть кто-то еще, он выносит горшок, протирает пол. Но тот, кто принес еду, занят только мной. Я должен есть аккуратно, обязательно ложкой, контролировать себя. Следить, чтобы ничего не упало мимо тарелки на стол или мне на колени. Я этого не вижу в темноте, но он – видит. Наказывает, если что-то делаю не так.

– Как наказывает? – еле выговорил Редкий. Пучина томительного ужаса, уже пережитого сегодня у мостика, снова навалилась на него.

– Бьет, – прозвучал короткий ответ. – Не слишком больно, но по особой системе. Если удар в спину – я плохо сидел, если по левой руке – что-то уронил, нужно отыскать и положить в рот. По правой – нужно отложить ложку и запить.

– Ты говоришь – «он». Почему?

Понедельник пожал плечами:

– Просто так удобнее. На самом деле я понятия не имею, кто там был. Тогда, понятное дело, и не задумывался об этом.

– Но ты хоть когда-нибудь слышал его голос?!

– Ага, – ухмыльнулся Платон. – Только это был не голос. А примерно вот что.

Парень вскинул голову и вдруг издал леденящий душу клекот наподобие орлиного. Если Редкий не вскрикнул, то только потому, что уже слышал подобное из этих же уст десять лет назад. Но из-за кустов, тянущихся вдоль аллеи, раздалось испуганное ойканье, и две девушки пулей пронеслись к парковым воротам. Чуть не снесли турникет, попытавшись выйти одновременно с двух сторон. На их сперва вопли, а потом смех снова выскочил уже окончательно взбешенный охранник.

– Этот звук что-то значил? – спросил Эдуард.

– Первое предупреждение, если я что-то делал неправильно. – Платон не задумывался, он знал ответы, видимо, часто размышлял о своих диковинных детских воспоминаниях. – Если я, к примеру, пытался его коснуться или касался случайно. Или не хотел есть, не садился вовремя за стол. У меня, думаю, часто болела нога, и тогда я становился капризным, не хотел вставать с пола. На самом деле я этого не помню, но могу додумать, потому что и в детдоме такое случалось. Покидая комнату, обычно выл, возможно, так он переговаривался с напарником.

– И что, какой-то тупой психолог мог вообразить, что это тебе просто привиделось в бреду?! – заорал, не сдержавшись, Редкий. – Да такое… такое даже придумать невозможно! Я имею в виду, ребенку-то.

– А мне кажется, именно так он и думал, – задумчиво проговорил Воронцов. – Ведь мне понадобилась пара лет, пока учился говорить, вживался в новую реальность. Психолог считал, что я так заполнил пустоту, потому что не мог примириться с провалами в памяти. Я, как любой мальчишка, к тому времени гордился тем, чем восхищались все вокруг: своей памятью. А тут вдруг оказывается, что не помню больше половины собственной жизни. Ну и закидал пробел наскоро образами из книжек, из фильмов и разговоров со сверстниками. А уж когда чудовищ упомянул – ну тут психолог все насчет меня понял.

Эдик попытался сохранить невозмутимый вид, откашлялся и спросил:

– Ну а чудовища тут при чем?

– При том, что, помимо бесед, были рисунки. Меня просили рисовать все, что в голову придет. И я изобразил того, кто стоял за моей спиной, таким, каким его себе воображал. Мохнатым чудищем. А когда психолог попросил уточнить, я сказал, что у него были лапы – ведь он касался меня.

– А они у него действительно были?

– Ну сейчас я смягчил бы формулировку и попытался пояснить, что, скорее, на нем было нечто вроде шубы с зашитыми рукавами. И что-то твердое было в них вшито, железные шары или камешки, потому что били больно. Но когтей не было.

Платон вдруг резко тормознул, оперся рукой о высокую спинку скамейки.

– Нога разболелась? – сочувственно спросил Редкий.

Парень покачал головой с несколько напряженной улыбкой – было видно, что ему неприятны напоминания о физическом недостатке.

– Нет. Просто я живу вот в этом доме.

Он подбородком указал на парадный фасад выходящего на пешеходку респектабельного желтого трехэтажного дома с вереницей витрин на первом этаже. Эдик его адрес знал, но слишком увлекся беседой, да и отпустить парня был пока не готов.

– Слушай, а ты не сказал насчет той мелодии, которую я вдруг вспомнил, – заговорил он торопливо. – Почему так отреагировал? Ты ее когда слышал?

Воронцов обратил к нему усталое, измученное воспоминаниями лицо. Ответил просто:

– Всегда. Разве я не сказал вам? В той комнате она звучала постоянно, и когда я был один, и когда приходили те существа. Днем и ночью. Думаю, я так привык, что не замечал ее. Но потом она исчезла, и я словно оглох.

Редкий отчетливо вспомнил, как метался испуганный малыш на его руках, как прижимал ладони к ушам и вертел головой в поисках хоть чего-то привычного для него.

– И больше ты ничего не слышал все то время, пока с тобой творились все эти дела?

Понедельник покачал головой:

– Нет, только мелодия, то громче, то тише. И звуки, которые издавал тот, кто приходил ко мне. А когда я оставался один, то часто ложился на пол и тоже выл, так громко, как только мог. И иногда мне казалось, я слышу что-то… будто вою не только я, но и кто-то еще за стенами. Но это могло быть эхо или мое воображение. А потом мелодия звучала громче, и я уже не мог ничего расслышать… Послушайте, вы постараетесь вспомнить?

– Что? А, да, постараюсь.

– И позвоните мне?

– Конечно, – встрепенулся Редкий, неловко вытянул мобильник – руки стали влажными и мелко тряслись. Вспомнил, что тот отключен, попросил: – Ты мой пока запиши и сразу звякни, у меня зафиксируется. А я точно вспомню, уже что-то начинаю вспоминать. Мне кажется, это как-то связано с городским парком.

– Мне тоже кажется, что этот парк как-то связан со мной! – воскликнул Платон, и бледное лицо его разом вспыхнуло. – Я прихожу туда раз за разом, иногда даже школу пропускаю, но никак, никак не могу ухватить за хвост какое-то воспоминание… Это очень важно для меня, важнее всего на свете: понять, что со мной происходило в детстве. Что случилось с моими родителями? Кто выл там, за стенами? Но я обязательно вспомню.

– Думаешь, сможешь? – спросил Эдик.

– Я не могу не мочь, – ответил Понедельник так просто, словно речь шла о чем-то заурядном.

Пробормотал слова прощания и, больше не глядя на Эдуарда, похромал к своему подъезду.