Текст книги "«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века"

4
«Сказание» Парфения в контексте паломнической литературы первой половины XIX в.

1

«Сказание» имеет точки соприкосновения с теми произведениями новой паломнической литературы, где преодолевается древняя традиция, а личностное начало в повествовании очевидно преобладает. Личностное начало, несомненно, оказывается доминирующим в очерках Д. В. Дашкова «Афонская гора»[52]52
  Дашков Д. В. Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 году // Северные цветы на 1825 год. Новое издание. Приложено к Русскому архиву. М., 1881. С. 119–161.


[Закрыть] и «Русские поклонники в Иерусалиме»[53]53
  Дашков Д. В. Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 году // Северные цветы на 1826 год. СПб., 1826. С. 214–283.


[Закрыть], в книге А. Н. Муравьева «Путешествие ко Святым местам в 1830 году», а также в сочинении С. А. Ширинского-Шихматова, известным под названием «Путешествие иеромонаха Аникиты к Святым местам Востока в 1834–1836 годах». Небезынтересны также палом нические сочинения А. С. Норова и П. А. Вяземского[54]54
  Вяземский П. А. Путешествие на Восток (1849–1850). СПб., 1883; Норов А. С. Путешествие по Святой Земле в 1835 году. М., 2008.


[Закрыть]. Эти произведения принадлежат ближайшим предшественникам Парфения, кроме того, они созданы авторами с устоявшимися литературными взглядами.

Различие взглядов на христианские святыни у автора «Сказания» (как и у древнего паломника) и путешественника «нового» времени сказалось главным образом в том, что у Парфения описание святых мест всегда соотносилось с текстом Священного Писания, с церковным преданием или же с апокрифической легендой. Современники Парфения в своем повествовании о Иерусалиме опираются на предание с большой избирательностью и осторожностью. Как правило, они не скрывают своего предубеждения против всего, что способствует широкому распространению легенды или порождает ее. Так, Дашков в очерке «Русские поклонники в Иерусалиме…», по-видимому, не приемлет не только апокрифическую легенду, но и критически относится к церковному преданию. Он как бы отбрасывает все то, «о чем так много спорили и продолжают спорить, изъясняя различно сказания древних», и потому в своем сочинении избегает подробного рассказа о главных достопримечательностях Иерусалима: «Не стану описывать того, что было много раз описано учеными и внимательными путешественниками»[55]55
  Дашков Д. В. Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 году // Святые места вблизи и издали: Путевые заметки русских писателей I половины XIX века / Составление К. Ургузова. М., 1995. С. 21. Далее указанное сочинение Дашкова цитируется по этому изданию.


[Закрыть]. В этом основное и принципиальное отличие паломников XIX в. от древнерусских авторов, которые часто не только писали об одних и тех же предметах, но и с точностью повторяли один другого. Кроме того, сочинения об Афоне и Палестине, написанные Дашковым, Вяземским, Муравьевым, Норовым, отличаются лирическими отступлениями, широким использованием исторических, литературных источников, привлечением «чужого» слова.

Дашков, принадлежащий к писателям-паломникам «нового» времени, представляет для нас интерес как литератор, который на основе паломнической поездки создал яркий образец светского повествования. В основе путевых записок Дашкова лежат впечатления от реального путешествия: в 1820 г. он совершил поездку по Греции и Палестине[56]56
  О целях и задачах этого путешествия см.: Гуминский В. М. Норов на Святой Земле // Норов А. С. Путешествие по Святой Земле в 1835 году. С. 279–280.


[Закрыть].

Дипломат, советник русского посольства в Константино-поле, основатель и активный член «Арзамаского общества безвестных людей», Дашков еще в своей ранней критической статье («Нечто о журналах», 1812) разделял просветительские взгляды. Известно, что Дашков тяготел к античной культуре, владел древними языками, знал Гомера и Платона. Путешествуя по Греции, он пытается найти в монастырях греческие и латинские манускрипты, утраченные антологии эпиграмм Агафия, Филиппа Фессалоникского и Мелеагра, а также грузинскую Библию и материалы о «сношениях Константинопольской церкви с нашею».

Д. В. Дашков побывал на Святой горе почти за двадцать лет до Парфения, когда Афоном владела Турция, многие монастыри и скиты были в запустении, а в лесах полуострова находили укрытие как отшельники, так и преступники. От проницательного взгляда писателя и государственного деятеля, каким был Дашков, не скрылись ни «мнимая терпимость» турецкого правительства, ни «насильственное овладение» греками монастырем св. Пантелеймона, ни «неутомимое прилежание» и бедственное положение русских иноков Ильинского скита, ни недостатки управления в «самоуставных» монастырях, ни небрежение монахов к ценнейшим книгам и рукописям. Сведения, почерпнутые из очерка «Афонская гора», невозможно встретить в тексте Парфения: во время своего путешествия Дашков осматривал главным образом монастырские библиотеки, в которых надеялся отыскать «достойные внимания рукописи». Плачевное состояние ценных книг, «наваленных грудами», вид «покрытых пылью полусгнивших рукописей»[57]57
  Северные цветы на 1825 год. Новое издание. С. 147.


[Закрыть] сильно опечалили Дашкова. В описаниях видов Афона, монастырских традиций и обычаев Дашков достаточно точен, но очень избирателен и краток. Понимая то, что почти каждая обитель на Святой горе имеет свой чудотворный образ и свои легенды, автор очерка приводит некоторые из них, но не сосредотачивает внимания на чудесах, явленных много веков назад.

В обоих заголовках сочинений Дашкова – «Русские поклонники в Иерусалиме», «Афонская гора» – отсутствовало имя автора, что для первой трети XIX в. являлось нормой. В традиционном паломническом сочинении жанр всегда обозначался в заглавии: «Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена», «Путешествие московских купцов Трифона Коробейникова и Юрия Грекова», «Странствование Василия Григоровича-Барского по Святым местам Востока» и др. С XVIII в., со времени широкого распространения в России традиции западноевропейских путешествий, заголовок приобретает совершенно особую смысловую нагрузку: он задает определенную «литературную позу»[58]58
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Письма Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника / Издание подготовили Ю. М. Лотман, Н. А. Марченко, Б. А. Успенский. Л., 1984. С. 528.


[Закрыть]. (Ср.: «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Стерна, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Письма русского путешественника» Карамзина). В случае с Дашковым заглавия настраивали читателя на сюжетное повествование, указание же на жанровую форму было вынесено в подзаголовок: «Отрывок из путешествия…». Между тем читательские ожидания разрушаются: перед нами стилистически разноплановые, фрагментарные путевые заметки, формально подчиненные хронологической последовательности.

Дашков смотрит на святые места сквозь призму светского литератора. Упоминания Шатобриана, Василия Барского, иеромонаха Мелетия, Кира Бронникова, цитаты из поэм Гомера, Мильтона, Тассо, сонетов Петрарки у Дашкова целенаправленны, в них заметно намерение автора развить читательский вкус. Критерий эстетического вкуса для Дашкова определяет значимость памятников христианства. Показательна и его характеристика, данная литературным трудам Шатобриана, которые, по словам Дашкова, «останутся навсегда в памяти у каждого, кто умеет ценить изящное».

«Литературность» как черта писателей «нового» времени отличает паломнические заметки Дашкова, рассчитанные, безусловно, на круг «посвященных». Для него изначально существует не какая-то реалия, а литературное упоминание о ней[59]59
  Бытовые зарисовки Дашкова отталкиваются во многих случаях от конкретных наблюдений Шатобриана: «Мы не нашли в сей воде <иорданской> солоноватого вкуса, как говорит Шатобриан, хотя были на Иордане почти в одно с ним время года» (Дашков Д. В. Русские поклонники в Иерусалиме. С. 36). Или: «Что же касается до славного плода Содомского, то не всякий согласится с мнением Шатобриана. Черноватые, горькие семена отысканных им малых лимонов не похожи на пепел, и вообще его описание не соответствует нашим понятиям о сем обманчивом яблоке, снаружи прекрасном, внутри гнилом…» (Там же. С. 38).


[Закрыть], т. е. «жизнь просматривается сквозь призму литературы, а литература – сквозь призму быта»[60]60
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Письма Карамзина и их место в развитии // русской культуры. С. 527.


[Закрыть]. Подобное же происходит и с библейскими образами: большинство из них возникают в памяти Дашкова как преломленные литературным источником. Так, силоамский ключ[61]61
  Такой паломник как игумен Даниил не мог пройти мимо купальни, не упомянув о евангельском событии. Для Дашкова и упоминание, и цитирование Писания (Иоанн. 9, 6–8) необязательно.


[Закрыть] у подножия Сиона воскрешает в его памяти строки «Потерянного Рая» Мильтона, а грек-паломник – сонет Петрарки.

Сравнивая сочинения Дашкова со «Сказанием» Пар фения, следует подчеркнуть: отличительная черта повествования последнего – совершенное отсутствие влияния светской литературы, как существующей отдельно от церкви, вне ее Писания и предания.

Совсем иным, иноческим, взглядом смотрел на Афонской гору автор «Сказания». С особой любовью он собирал предания Афона, сохраняющиеся среди «скитников и пустынножителей». Отношение Парфения к преданию наиболее ярко раскрывается именно в его повествовании об Афонской горе. Это не только достаточно распространенные и известные в церковном мире события, факты, но также «малые» чудеса и пророчества. Весь исчерпывающий рассказ Парфения об Афонской горе вполне можно назвать запечатленным преданием.

Этот рассказ совсем несхож с впечатлениями Дашкова. Так, смешение костей умерших иноков вызывает у Дашкова скорее недоумение, чем трепет: «…здесь бренные остатки людей, рожденных в разных странах, с различными свойствами, желаниями, чувствами; все они дышали для счастья, гонялись за мечтами, были игрою страстей, наконец, утомленные жизнию, искали покоя в уединении и, увы! Многие ли нашли его?»[62]62
  Дашков Д. В. Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 году. С. 157–158.


[Закрыть]. Что же касается многочисленных афонских обрядов и служб, то Дашков вовсе избегает рассказа о них, отсылая читателя к сочинению «многоречивого» Василия Барского. Автор очерков смотрит на святые места не только как паломник. В его восприятии литературная и эстетическая память явно доминируют над религиозными переживаниями. Каждый фрагмент очерков позволяет угадать в их авторе последователя карамзинской эстетики, эрудита и литератора. Именно поэтому Дашкову так интересен молодой монах, который оказывается «страстным почитателем Шиллера и Гете», читает наизусть «Ленору» Бюргера и «радуется, что она прекрасно переведена по-русски»[63]63
  Речь идет о поэтическом переложении баллады В. А. Жуковским.


[Закрыть].

Описание святых мест в очерках Дашкова достаточно точно, но, предельно сжато и кратко. Напротив, личные переживания путешественника изображены у Дашкова довольно подробно: «Нестерпимый жар и духота в каюте, палящий зной на палубе <…> вселяли в нас уныние и заставляли жалеть о бурях, с коими боролись мы в самых сих местах, на пути из Египта в Морею… Не так ли иногда, после бури страстей, в дремоте нравственной и с отвращением ко всему, что прежде нас пленяло, жалеем о сильных горестях, потрясающих бытие, но возвышающих душу?..»[64]64
  Дашков Д. В. Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 году. С. 17.


[Закрыть].

В отличие от эмоционального рассказа Парфения, в тексте «Русских поклонников в Иерусалиме» можно заметить некоторую непричастность автора к всеобщему действию – поклонению святыне: «Пусть холодные умы смеются над восторгами поклонников. Здесь, у подошвы Сиона, всяк – христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому»[65]65
  Там же. С. 20.


[Закрыть]. Из приведенного фрагмента не совсем ясно, причисляет ли автор себя к восторженным поклонникам.

Обобщенный образ паломника, присутствующий у Дашкова, особенно отличает его авторскую манеру от повествования Парфения.

На наш взгляд, говоря о паломнической поездке А. Н. Муравьева и сравнивая ее с путешествием Дашкова, Пушкин отдавал предпочтение Муравьеву, имея в виду именно некую отстраненность Дашкова от всеобщего поклонения святыне. Не называя имени автора, но цитируя текст «Русских поклонников…», Пушкин укоряет Дашкова в «любопытстве найти впечатления», а Шатобриана – в стремлении «обрести краски для романа»[66]66
  Пушкин А. С. [ «Путешествие к св. местам» А. Н. Муравьева] // Полное собрание сочинений: В 16 т. М.; Л., 1949. Т. XI. С. 217.


[Закрыть].

2

При анализе «Сказания» очень важным для нас оказывается тот предшествующий книге Парфения контекст паломнической литературы, к которому принадлежит «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева.

Перу Муравьева принадлежат стихотворения, поэтический цикл, драмы, очерки, мемуары и исторические трактаты. Трудно назвать литературную форму, к которой бы не обращался литератор. Несмотря на столь многожанровое творческое наследие, Муравьев остался известен прежде всего как автор книги о паломничестве.

Писатель придавал огромное значение путешествию к святым местам, потому что именно оно принесло Муравьеву литературное имя. Образ Иерусалима появляется уже в его раннем драматическом произведении «Битва при Тивериаде» и сопровождает писателя всю жизнь, пройдя в его сознании эволюцию от колыбели рыцарских подвигов до символа небесного града. Духовная стезя деятельности Муравьева, по его словам, была проложена благодаря Иерусалиму: «Щедрою рукою вознаградил меня Господь, ибо все, что я ни приобрел впоследствии, как в духовном, так и в вещественном, истекло для меня единственно из Иерусалима»[67]67
  Муравьев А. Н. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871. С. 28.


[Закрыть]. С именем святого города он связывал даже свои гражданские успехи. Так, по крайней мере, Муравьев писал в своих мемуарах[68]68
  Муравьев А. Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. № 5. С. 56–85, № 12. С. 586–606; Муравьев А. Н. Знакомство с русскими поэтами.


[Закрыть], ориентированных на светскую публику.

«Путешествие ко Святым местам в 1830 году» выдержало пять изданий, ему сопутствовало поощрение издателей. На публикацию книги Муравьева откликнулись почти все ведущие журналы и газеты того времени[69]69
  [Б. п.] <Рецензия> / Оленин А. Н. // Северная пчела. 1832. № 174. 30 июля; [Б. п.] Путешествие в Египет и Палестину // Московский телеграф. 1832. Ч. XLV. № 12. С. 525–541; [Б. п.] Путешествие к Святым местам / Надеждин Н. И. // Телескоп. 1832. Ч. XI. С. 244–245; [Б. п.] Путешествие ко Святым местам в 1830 году // Дамский журнал. 1833. № 2. С. 29–31, № 3. С. 44–47; Отечественные записки. 1840. Т. XI. № 8. С. 11–14.


[Закрыть]. Внешний вид «Путешествия», благочестивые стремления и эмоциональный подъем автора произвели впечатление на современников[70]70
  См.: Казанский П. С. Воспоминание об Андрее Николаевиче Муравьеве // Душеполезное чтение. 1877. № 3. С. 359–389.


[Закрыть]. В течение своей жизни Муравьев, осознавая, что «ни одна из его книг не имела столь блистательного успеха», старался поддерживать репутацию автора «Путешествия». Не случайно после этой книги писатель создает своеобразный цикл путешествий: «Путешествие по Святым местам русским», «Римские письма», «Грузия и Армения», «Письма с Востока в 1849–1850 гг.», «Русская Фиваида на Севере». Рецензенты «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения», а также И. С. Тургенев и А. В. Никитенко считали «Путешествие по Святым местам русским» логическим продолжением первого «Путешествия»[71]71
  См.: Хохлова Н. А. Андрей Николаевич Муравьев – литератор. С. 186; Никитенко А. В. Обозрение деятельности Второго отделения Императорской Академии наук // Журнал Министерства народного просвещения. 1875. Ч. 178. С. 95.


[Закрыть].

В литературном отношении первое «Путешествие» было самым «отделанным» произведением Муравьева, который посвящал своему творению «все досуги и нравственные силы». Участие В. А. Жуковского, а также значительная правка Филарета[72]72
  Как известно, митрополит Филарет принимал непосредственное участие и в издании «Сказания». Показательна разница в отношении Филарета к книге Парфения и к сочинению Муравьева: текст «Сказания» он старается максимально сохранить (см. об этом выше), тогда как в «Путешествии» «вымарывает целые страницы». См.: Русское обозрение. 1895. № 12. С. 597.


[Закрыть] усовершенствовали текст «Путешествия». Но когда книга уже была напечатана, Муравьев «испугался» ее появления в свете, о чем свидетельствует анонимность издания: автор не исключал возможного провала книги и очень его опасался.

Как паломническое сочинение «Путешествие» содержало описания памятных мест Иерусалима и его ближайших окрестностей, а также Вифлеема, Мертвого моря, Вифании, и др. Для Муравьева святыни Константинополя и Палестины – «обширное поприще для высоких дум». Но не столько святые места, сколько вызванные ими «чувства и мысли» составляют содержание «Путешествия». Авторские переживания, чувства, возникающие при виде святынь, исторических памятников, получая в сочинении Муравьева особую значимость, становятся главным предметом повествования. Рассуждения о библейских событиях, почти постоянно сопровождающие текст Муравьева и выливающиеся в бесчисленные отступления, – отличительная черта его прозы.

Следует заметить, что картина местности, связанной с тем или иным библейским сюжетом, у Муравьева всегда претендует на живописность. Таковы, например, описания дороги от Газы до Иерусалима, Аравийской пустыни, Иорданской долины, Кедронского потока, Элеонской горы, вершин Фавора и Сиона. Современники заметили умение Муравьева представлять все «в полных картинах, где очерк и краски положены рукой искусного художника, верного природе и вкусу»[73]73
  Северная пчела. 1832. № 174.


[Закрыть]. Журнальная критика подчеркивала живописность «Путешествия», отмечая у автора некую целостность восприятия, черту, присущую пейзажной живописи. А. В. Никитенко, спустя более чем 40 лет, говорил о том, что язык Муравьева подобен «блеску красок, которые густо ложатся под широкою кистью» автора[74]74
  Журнал Министерства народного просвещения. 1875. Ч. 178. С. 95.


[Закрыть].

Автор статьи в «Телескопе» считал, что «животрепещущие впечатления, живые картины» могут создать только путешественники, являющиеся «послами и представителями своих наций». Таким представителем был, по мнению критики, Муравьев, описавший святые места как поэт, «как просвещенный наблюдатель и как христианин». По словам Надеждина, книга доказала, «что религия может быть неразлучна с просвещением, что благочестие не враждует с поэзией». Надеждин имел в виду те «лирические отступления», ту «живописность», которыми так богато «Путешествие» и о которых писали в «Северной пчеле», «Московском телеграфе» и «Телескопе»[75]75
  Литературная общественность восприняла сочинение Муравьева как «творение современной литературы», но не могла не заметить некую «напыщенность» муравьевского слога, определенную «тяжелость» описаний. «Телескоп» указывал на «некоторые нерусские обороты», а «Северная пчела» – на «неровность в слоге» и излишнюю «затейливость». И все-таки авторы журнальных статей не решились упрекать Муравьева, напротив, они постарались сгладить возможное читательское недоумение: «…что значат 2–3 веснушки, – писал о недостатках «Путешествия» рецензент в «Северной пчеле», – на бело-румяном свежем лице милой женщины…» (Северная пчела. № 174). Более строго отнесся к Муравьеву «Дамский журнал». Автор рецензии в этом журнале находил в книге большое количество грамматических, синтаксических нелепостей и приводил в качестве примера те выписки из «Путешествия», которые должны были «служить стыдом для писателя с дарованием» (Дамский журнал. 1833. № 3. С. 44–47).


[Закрыть].

Палестина представляла «неистощимую жатву для поэта-путешественника», ибо «на всем пространстве земного шара нет страны, более живописной»[76]76
  [Б. п.] Путешествие к Святым местам // Телескоп. 1832. Ч. XI. С. 250.


[Закрыть], – говорил Н. И. Надеждин в статье о «Путешествии» Муравьева. В своих воспоминаниях о работе над книгой автор признавался, что поэтические и духовные впечатления были записаны им на местах библейских событий. Но конкретное и детальное описание христианских святынь не представляло для Муравьева особого интереса[77]77
  Некоторые главы «Путешествия» посвящены жизнеописанию святых и подтверждают тщательную работу Муравьева с источниками. По свидетельству самого писателя, он был знаком со священной историей еще до своей паломнической поездки. В процессе работы над «Путешествием» Муравьев понял необходимость изучения святоотеческого наследия и церковной истории. Богатая библиотека отца Муравьева, а затем и его собственная, по словам автора «Путешествия», «совершенно ознакомили» его «с духом и деяниями святителей Востока и отшельников». См.: Русское обозрение. 1895. № 12. С. 590.


[Закрыть]. Современники замечали, что он не отличался внимательностью[78]78
  Душеполезное чтение. 1877. № 3. С. 386.


[Закрыть] и восполнял свои записи сведениями от проводников, пользуясь существовавшими в то время путеводителями. Отсутствие проводника огорчало Муравьева, так как в этом случае он не мог «сделать верного описания» и допускал погрешности, которые вызывали предубеждение против его путевых записок. Автор статьи в «Московском телеграфе» говорил по этому поводу: «Не ищите подробных, систематических описаний в двух небольших книгах, в которых заключается взгляд на столь многое и разнообразное. Это, говоря собственно, заметки»[79]79
  [Б. п.] Путешествие в Египет и Палестину // Московский телеграф. 1832. Ч. XLV. № 12. С. 531.


[Закрыть].

Муравьев признавался, что не сами «древности» составляли интерес его странствования, а те впечатления, которые произвели на него «знаменитые развалины». В этом признании заявлена авторская позиция: она вполне согласуется с эстетическими установками «сентиментальных» путешественников, но принципиально отличается от задачи Парфения, стремящегося поведать читателю «без пристрастия» и «по совести» о том, где был и что видел.

Как видим, авторские установки Муравьева и Парфения у же изначально содержат принципиальную разницу: Муравьев боится провала книги, Парфений – успеха. Первый, не скупясь на «преднамеренную величавость» речи, «слишком занятый стилистической стороной своего труда», заботится о том, чтобы «его самого не теряли из виду»; второй стремится поведать о «неизреченных милостях Господа» к нему, осознавая при этом, что «не учен внешней премудрости, груб и невежда словом» (I, 17).

Понимая, что его паломничество будет рассматриваться с учетом странствований средневековых поклонников, Муравьев пишет развернутый «Обзор русских путешествий в Святую Землю», который сопровождает третье, а также последующие за ним издания «Путешествия». В обзоре рассматриваются наиболее выдающиеся произведения паломников, начиная с «Жития и хождения Даниила, Русской земли игумена» и заканчивая сочинением Д. В. Дашкова.

Стремясь представить жанр «хожений» в его хронологическом развитии, давая ту или иную оценку произведению, Муравьев предпочитал те художественные критерии, которые были близки и понятны ему самому. Так, характеризуя сочинение игумена Даниила, он пишет: «Повествование сие в рукописях обретающееся, не изобилует красотами слога и, не давая совершенно ясного понятия о зданиях и местности <…> представляет однако же любопытные сведения о греческих и латинских обителях того времени»[80]80
  Муравьев А. Н. Путешествие ко святым местам в 1830 году. М., 2007. // С. 29–30.


[Закрыть]. Автор «Путешествия» упрекал древнего писателя в отсутствии «красот слога» и «ясного понятия о зданиях и местности». В своем собственном сочинении Муравьев руководствовался именно «красотой слога».

О путешествии Трифона Коробейникова он пишет более снисходительно: «Хождение сие, изданное в печать Ив. Михайловым в 1798 году с ошибками и с собственными дополнениями о древнем Иерусалиме в искаженном виде, чрезвычайно любопытно в рукописи, как по довольно подробному описанию самой святыни, так и по духу времени и местным преданиям, тщательно собранным»[81]81
  Там же. С. 41.


[Закрыть]. Особенно подробно Муравьев останавливается на тех фрагментах хожений, текст которых восполняет содержательные недостатки его собственных описаний. Таковы рассказ об устроении св. Еленой храма Воскресения и описание лавры св. Саввы, приводимые из сочинения Арсения Суханова.

Кроме того, писатель включает в «Обзор» сведения о самих авторах-паломниках, маршруте их путешествий, истории создания «хожений». При этом особое внимание Муравьев обращает на цель, которая руководила писателем во время странствования, она становится одним из основных критериев оценки автора и его сочинения. «Сие путешествие, – пишет Муравьев об Арсении Суханове, – любопытнее и важнее всех предшествующих и последовавших по самой цели, для которой было предпринято, и по точности в ее исполнении»[82]82
  Там же.


[Закрыть]. Так, хожению Трифона Коробейникова, по мнению Муравьева, особую ценность придает та милостыня Иоанна Грозного за душу убитого царевича, с которой едет паломник.

Очень важным для Муравьева оказывается нравственный облик автора паломнического сочинения. Среди новейших путешественников писатель отдает предпочтение Григоровичу-Барскому, который, с точки зрения Муравьева, «в нравственном отношении превосходит всех». В числе других паломников нового времени Муравьев выделяет иеромонаха Мелетия, к заслугам которого относит ясность и четкость описаний иерусалимских святынь, использование местных рукописей и преданий наряду с новейшими трудами западных путешественников, Суханова и Барского.

Последующие писатели-путешественники в Святую Землю не удостаиваются благосклонного внимания Муравьева. Упрекнув Дашкова в краткости его очерка и обращая внимание читателей на свой труд, Муравьев заканчивает «Обзор» фразой: «Наконец, после жестокой десятилетней борьбы греков с Империей Оттоманской привел и меня Господь посетить живоносный и искупительный гроб Его, видеть бедствие и упадок сей великой святыни и описать ее по мере слабых моих сил»[83]83
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 60.


[Закрыть].

Очевидно, что Муравьев считал себя в той или иной степени продолжателем традиционного паломнического жанра, однако литературная общественность явно противопоставляла книгу Муравьева древним хожениям, которые имели совершенно другой характер: «Почти все, что прежде и ныне писано об Иерусалиме русскими, состоит или из сухих топографических подробностей, или из благочестивых возгласов и рассказов. Читаете Коробейникова или Мелетия, и нисколько не одушевляется перед вами св. место страстей Господних»[84]84
  [Б. п.] Путешествие к Святым местам // Телескоп. 1832. Ч. XI. С. 252.


[Закрыть]. В этой связи интересен фрагмент статьи в «Отечественных записках», где Муравьев назван писателем «нового» времени, художественные задачи которого уже не соотносимы с древним паломником, а «Путешествие» рассмотрено в контексте жанра, принадлежащего западноевропейской традиции[85]85
  [Б. п.] Путешествие ко Святым местам в 1830 году // Отечественные записки. 1840. Т. XI. С. 11.


[Закрыть].

Писатель нового времени руководствовался критерием «пламенного сердца», а читатель требовал от паломнического произведения «чудес, поэзии, огня, жизни и красок», т. е. художественности. Предпочтение критики оказывалось прежде всего на стороне живописного путешествия, где благочестие пилигрима не затмило бы поэтического переживания. Пример такого сочинения явила книга Шатобриана[86]86
  Chateaubriand F. Itinéraire de Paris à Jérusalem… et de Jérusalem à Paris… Vol. 1–3. Paris, 1811. Шатобриан Ф. Путевые записки из Парижа в Иерусалим и из Иерусалима в Париж / Рус. перевод И. Грацианского. Т. 1–3. СПб., 1815–1817; Шатобриан Ф. Путевые записки из Парижа в Иерусалим и из Иерусалима в Париж / Рус. перевод П. И. Шаликова. М., 1815–1816. Т. 1–3.


[Закрыть].

Повествовательная манера Муравьева в восприятии современников ассоциировалась в первую очередь со стилем французского писателя. Сопоставление «путешествий» Шатобриана и Муравьева, несмотря на различие религиозных переживаний обоих авторов, появляется уже в первых критических отзывах на книгу Муравьева. Свою зависимость от Шатобриана осознавал и сам автор «Путешествия». Встретившись во время своего паломничества с Ж. Ф. Мишо, Муравьев писал: «Он и г. Шатобриан приятно завлекают читателей в Святую Землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Восток, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их»[87]87
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 262.


[Закрыть]. Характерно, что Муравьев приветствовал то «пламенное чувство» французского писателя, которым и сам был наделен в высшей степени.

Параллель Муравьев – Шатобриан поддерживалась на официальном уровне. В этой связи любопытно свидетельство Н. С. Лескова о том, что отрывки из «Путешествия» гимназисты заучивали наизусть, а в старших классах «задавали писать сравнения между Муравьевым и Шатобрианом, причем, – вспоминает Н. С. Лесков, – конечно, для хорошего балла требовалось, чтобы Шатобриан был как можно ниже поставлен в сравнении с Муравьевым – «русским Шатобрианом»[88]88
  Лесков Н. С. Синодальные персоны. Период борьбы за преобладание (1820–1840 гг.) // Исторический вестник. СПб., 1882. Т. 10. С. 406.


[Закрыть].

Сравнение Муравьева с Шатобрианом основано главным образом на сходстве эстетических взглядов обоих авторов. Для Муравьева, как и для Шатобриана, критериями прекрасного являются изящество, эстетическая гармония. Он находит их не только в христианских храмах. Во время продолжительного своего странствования Муравьев, помимо Святой Земли, побывал в Египте и Греции, путешествовал по Нилу и Средиземноморью. Столица Египта с «ее дивными мечетями и бесчисленными минаретами» вызвала у него восторг, а окрестности Трои – ассоциации с песнями Гомера.

Конечно, более всего гармонии Муравьев ожидал в Иерусалиме «между святынею самих мест и святостью обрядов, напоминающих великие события». Но здесь его нередко ждало разочарование, ибо воображение представляло величественное здание Воскресенского собора, а в реальности перед ним вставала «нелепая громада зданий, пристроенных к храму и со всех сторон обезобразивших наружность его до такой степени, что по одному только входу можно отличить оный от прочей груды строений»[89]89
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 175.


[Закрыть]. Пребывая в храмах и монастырях Палестины, Муравьев, как видно из текста его «Путешествия», старается не останавливать внимание ни на «безобразно пристроенном» к церкви Обретения Креста католическом монастыре, ни на «безобразно прислоненном» к часовне Св. Гроба приделе коптов, ни на «убогих» приделах армянской церкви.

Напротив, богатое внутреннее убранство соборов, изящество алтарей, «картины лучших художников», украшающие преимущественно отделанные с большим вкусом католические церкви, привлекают автора «Путешествия». В этой связи показательно описание ценностей католического монастыря Благовещения в Назарете: «Великолепная картина, отличной, но неизвестной кисти, изображает над самым престолом благовещения дивное событие сего святилища <…> Я никогда не видал ничего совершеннее сей картины, которою восхищаются все пришельцы Запада, и, пораженный ею во мраке пещеры, в священном ужасе мечтал быть свидетелем самого события. Хотя есть еще несколько картин в храме, примечательных по своей живописи <…>, ни одна из них не может сравниться с первою. Изящные произведения художников Запада имеют особенное достоинство в диких краях Востока, перенося на миг странника из земли варварства в благословенное отечество искусств»[90]90
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 240.


[Закрыть]. Неудивительно, что очарование «роскошной картины» Константинополя, «величие» и «краса» Иерусалима исчезают для автора «Путешествия», как только он видит мрачные улицы, смрадные закоулки, безобразные здания, разрушающие гармонию живописного пейзажа.

В поэтизации религиозного чувства, в формах его художественного выражения Муравьев во многом следовал за своим французским предшественником. Но не только общий эстетический взгляд на христианские святыни сближает Муравьева с Шатобрианом: налицо сходство целей их странствований. «Блестящий век рыцарства» всегда сильно действовал на воображение Муравьева и неизменно ассоциировался у него с землей Палестины. Война России с Турцией 1828–1829 гг., участником которой был Муравьев, лишь усилила в нем воспоминание о крестовых походах и битвах, но не исчерпала «пылкого влечения» автора «Путешествия» к рыцарским подвигам: «…я хотел, – пишет Муравьев, – посетить священные места, возбуждавшие благочестивое рвение рыцарей; и часто мой паломнический посох стучал по их могилам, которые они изрыли себе богатырским мечом в Святой Земле»[91]91
  Муравьев А. Н. Битва при Тивериаде. Киев, 1874. С. 10.


[Закрыть].

Подвиги крестоносцев, когда-то описанные Муравьевым в «Битве при Тивериаде», занимают в «Путешествии» особое место. Средневековые рыцари оказываются родственными душами путника. Они, пожалуй, единственные, кто может воодушевить героя, развеять его одиночество. Описания следов рыцарства сопровождаются в «Путешествии» пространными сентенциями: «Мне отрадно было встретить в столь дикой пустыне память крестоносцев, сих бурных выходцев Европы, увлеченных воображением пылким в бесприютную чужбину, и по следам которых я столь же пламенно стремился в Палестину. Сходство чувств, та же цель, те же места и сверх того одиночество, все сие сроднило меня с пустынным прахом Балдуина! И я в степях Аравии, скитающийся русский, с невыразимым участием, стоял над забытою могилою сего некогда славного короля франков, грустно размышляя, что и в сей безлюдной пустыне, где ветры заметают след человеческий, – витязи всех веков, всех стран и народов, отовсюду приходили класть свои кости, наполнять славную пустоту степи!»[92]92
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 136.


[Закрыть] В тексте «Путешествия» подобные «рыцарские» фрагменты встречаются часто[93]93
  Двадцать лет спустя после первого путешествия Муравьев вновь посетит Иерусалим, но воспоминания о рыцарских временах уже не будут тревожить его воображение. В «Письмах с Востока», адресованных митрополиту Филарету, Муравьев признавался, что «рыцарские века», которые он описал «в первом пылу молодости», впоследствии не волновали его.


[Закрыть]. В них вполне ощутимо желание автора создать некий романтический образ. Тема рыцарства проявляется в описаниях тех исторических мест, которые связаны с памятью крестоносцев, прежде всего могил их вождей – Готфрида и Балдуина[94]94
  Кроме того, третье издание книги Муравьева вышло с приложениями: «Орден рыцарей Св. Гроба», «О обрядах, с какими посвящают рыцаря Св. Гроба, когда он лично присутствует».


[Закрыть]. В реальной жизни Муравьев старался походить на лирического героя своего стихотворения «Паломник»: «Я принял крест, я посох взял, Меня влечет обет священный…». Это стремление предстать перед литературной общественностью в образе странствующего рыцаря было не только вполне осознанным, но и демонстративным: перед тем, как отправиться в странствие, Муравьев прислал в «Московский телеграф» упомянутое стихотворение.

Автор «Путешествия» прекрасно осознавал исключительность своего положения в светском обществе, ибо «первый из светских людей начал вещать о таких вопросах, которыми до него светские люди не интересовались и не умели за них тронуться»[95]95
  Толстой М. В. Памяти А. Н. Муравьева // Душеполезное чтение. 1874. № 11. С. 2.


[Закрыть]. По словам священника П. С. Казанского, «главное достоинство и заслуга» Муравьева как духовного писателя «заключается не столько в достоинстве самих сочинений, сколько в том влиянии, какое имели эти сочинения на русское общество»[96]96
  Душеполезное чтение. 1877. № 3. С. 366.


[Закрыть]. Рассказ автора «Путешествия» о палестинских святынях пробудил в обществе интерес к духовному чтению. Муравьев чувствовал, что именно может привлечь читателя, принадлежащего к так называемой «образованной» публике.

Нельзя забывать и тот очевидный факт, что автор «Путешествия» был известным церковным деятелем, которого «слушали патриархи и митрополиты», а популяризация «Путешествия» стала государственно-просветительской задачей с 1832 по 1848 гг. По мнению Н. С. Лескова, официальная популяризация «Путешествия» негативно сказалась на литературном имени Муравьева, так как книга буквально «насаждалась» в школьной среде. Лесковское неприятие Муравьева как человека и как писателя отражено в статье «Синодальные персоны».

«Путешествие по Святой Земле» А. С. Норова, вышедшее в свет в 1840 г., по словам современника, «значительно ослабило» впечатление от книги Муравьева. Норов явил собой тип «ученого» путешественника. И хотя один из рецензентов назвал Муравьева «не только путешественником, но и ученым…»[97]97
  [Б. п.] Путешествие ко Святым местам в 1830 году // Отечественные записки. 1840. Т. XI. С. 12.


[Закрыть], речь в данном случае шла скорее о поэтическом восторге, богатом воображении автора, нежели о его учености. По замечанию Н. Г. Чернышевского, «существенное различие» между сочинениями Муравьева и Норова заключалось в том, что «Путешествие к святым местам» было прочитано с удовольствием, как отчет в благочестивых впечатлениях образованного русского писателя, возвышающегося часто в благоговении своем до истинного красноречия; «Путешествие по Святой Земле» и «Путешествие по Египту и Нубии», отличаясь теми же достоинствами, тем же красноречием, тем же благочестивым одушевлением, заняли, сверх того, почетное место в ученом отношении между всеми сочинениями по этому предмету <…> как произведение исследователя, самостоятельно поверяющего, объясняющего, дополняющего результаты, которых достигла наука»[98]98
  Чернышевский Н. Г. Путешествия А. С. Норова // Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: В 15 т. Т. 2. М., 1949. С. 520–521.


[Закрыть].

Любопытно при этом, что сам Муравьев несколько снисходительно писал о сочинении Норова[99]99
  Отзыв Муравьева о «Сказании» Парфения еще более снисходителен: «Монах Парфений <…> поселился в Сибири, где составил описание путешествия, весьма любопытного. Но я не мог признать за достоверное его описание обряда умовения ног в Великий четверг, потому что сам присутствовал на омовении в 1830 году и ничего подобного не видел». См.: Письма митрополита Московского Филарета к А. Н. Муравьеву. 1832–1867. Киев, 1869. С. 388.


[Закрыть]: «…при издании своей книги Норов часто обращался ко мне с вопросами о некоторых местностях Св. града, т. к., по свойственной ему рассеянности, они стирались из его памяти»[100]100
  Муравьев А. Н. Знакомство с русскими поэтами. С. 28.


[Закрыть].