Текст книги "«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века"

Отсутствие в сочинении о. Аникиты непосредственных, а тем более подробных описаний церковных служб, в которых он принимал участие, можно объяснить дневниковой формой его записей. Но в повествовании Аникиты почти нельзя найти и описаний святых мест. В лучшем случае оно состоит в самом кратком перечислении святынь, монастырей, храмов. Все внимание путника сосредоточено на удовлетворении чувства верующего: «Пали мы пред <Иерусалимом> со слезами на землю и благодарим Господа, яко блаженными сотворил очи и сердца наши видеть град Великого Царя и благоговеть пред святынею Его, к поклонению коей стремились души наши, яко на источники воды живые стремится жаждущий елень»[144]144
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 76.


[Закрыть].

Такие библейские реалии как Гефсиманский сад, гора Фавор, река Иордан лишены в тексте Шихматова каких-либо конкретных характеристик и выступают как религиозные символы. Предмет интересует автора дневника как носитель религиозной идеи, того начала, с которым неизменно соотносит себя о. Аникита: «Пролив на брегу Иордана теплейшую молитву ко Пресвятой Троице, впервые над Иорданом и во Иордан явившей себе человеком <…> погрузился я в богоосвященные струи святого Иордана седмижды, яко же Нееман духовно прокаженный, и изшел из реки богоблагодатной радостен, мирен, благодарящ Господа сердцем и устами, яко сподобил меня сей величайшей благодати, да в тех же водах, в которых Он Сам Пречистой Своей Плотью погрузился, да освятит водное естество к омытию с телами и душ человеческих от всякого греха, и я окаяннейший, омыл многими нечистотами греховными оскверненное тело мое и верую, что благодать Иорданова исцелила во мне проказу растления греховного в душе и в теле»[145]145
  Там же. С. 89, 92.


[Закрыть].

В сравнении с повествованием Аникиты, стиль инока Парфения отличается ясностью и рельефностью изображения[146]146
  Фрагмент о путешествии о. Парфения на Иордан см. выше.


[Закрыть]. Так, описание библейских реалий в «Сказании» ближе к древнерусской традиции. Опираясь на собственный опыт, Парфений, как и древний писатель, достигал живописной ясности, объективности слога. Сведения о святынях Палестины, почерпнутые из дневника о. Аникиты, напротив, очень скудны. Из его путевых записок невозможно составить отчетливого представления о путешествии, а сам образ Святой Земли оказывается в значительной мере условным.

Как продолжение непрестанной молитвы язык дневника Аникиты подчинен законам старославянского языка. Это проявляется и в лексике, и в синтаксических оборотах дневниковых записей. Текст пестрит славянизмами, предметно-бытовая лексика в них почти отсутствует, очень часты цитаты библейских стихов и молитв: «Царица Небесная! Не остави мене, раба Твоего, но ускори на молитву за меня, грешного, и потщися на умоление Сына и Бога Твоего о мне, преоскверненном, да окропит меня иссопом Своего милосердия, и очищуся, и да омыет мя водою благодати Своей божественной, немощных врачующей и оскудевающих восполняющей, и паче снега убелюся»[147]147
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 93.


[Закрыть], – весь текст Шихматова изобилует подобными молитвенными излияниями.

На страницах журнала «Христианское чтение» путевые заметки о. Аникиты были опубликованы под названием «Путешествие иеромонаха Аникиты по Святым местам Востока в 1834–1836 годах». Вступительная статья и комментарии священника В. И. Жмакина придали дневнику Шихматова форму паломнического путешествия.

Комментируя путевые заметки о. Аникиты, Жмакин постоянно обращался к путеводителям, к свидетельствам современников-паломников, прежде всего к иеросхимонаху Сергию (Святогорцу), Норову и Муравьеву. Тем самым дневник о. Аникиты пополнялся необходимыми конкретными сведениями о тех или иных местах Палестины, Афона, что присуще паломническому сочинению изначально. Любая реалия, значимая для паломника и введенная в текст «Путешествия…» о. Аникиты, как правило, предстает перед читателем изображенная двумя или даже тремя авторами: самим о. Аникитой, Муравьевым и Норовым.

Так, о камне миропомазания в дневнике Шихматова не сказано почти ничего: «…мы, грешные, сведены были в <храм Святого Воскресения> и по прикладыванию к камню Помазания ароматами на погребение Тела Господня, впущены были в часовню…»[148]148
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 77.


[Закрыть]. Публикатор в примечаниях рассказывает о священном предмете довольно подробно, заимствуя необходимые сведения из сочинений современников: «Этот камень священного миропомазания, на котором Иосиф чистою плащаницей обвил снятое с креста Святое Тело Христово, находится недалеко от входа в храм Святого Гроба; он положен по помосте, одет желтым мрамором и окружен большими свечами. Над ним всегда горят восемь лампад, по сторонам стоят двенадцать подсвечников, принадлежащих грекам, латинам и армянам»[149]149
  Ж м акин В.И. <Примечани я> // Пу тешест вие иеромона ха А н ик иты… С. 141.


[Закрыть]. Тут же публикатор дает ссылку, где указывает автора и текст источника, например: «Норов. Ч. 1, 91. Муравьев. Ч. 2. 53».

Жмакин, как правило, избирательно цитирует писателей-паломников; сглаживая стилевые особенности их сочинений, он ищет в них лишь конкретные описания и фактические сведения. Например, точного изображения требовало чудо благодатного огня. О. Аникита в своем дневнике не уделяет этому явлению пристального внимания. Его рассказ краток: «28-го, в день Великой Субботы, во храме Святого Воскресения Господня сподобился видеть чудо благодатного огня (и освятиться его благодатью), сошедшего свыше на Гроб Господень и возжегшего на нем светильник в знамение, ежегодно возобновляемое милосердным Господом, благоволения Его к православной нашей вере»[150]150
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 103.


[Закрыть]. Слова Аникиты сопровождаются в публикации рассказом другого очевидца этого же явления – Норова, повествование которого точно и выразительно: «Митрополит греческий, разоблаченный, в одном белом подризнике, со связкою невозженных свечей в руках вошел в часовню Гроба Господня; никогда в другое время не угасающие лампады над Гробом Господним были на этот раз все потушены; митрополит вошел в вертеп Гроба Господня и повергся на колени пред Святым Гробом; не прошло и минуты, как мрак вертепа озарился и митрополит вышел с пылающим пуком свечей»[151]151
  Жмакин В. И. <Примечания> Указ. соч. С.150.


[Закрыть].

Сочинение Норова, введенное в структуру «Путешествия» Аникиты в виде примечаний, значительно дополняло дневник Шихматова еще и потому, что отличалось широтой исторических и литературных взглядов. Научный интерес к священной истории, столь присущий Норову, а отчасти и Муравьеву, у иеромонаха Аникиты совершенно отсутствует. Это относится прежде всего к повествованию о местах, связанных с евангельскими событиями.

Будучи человеком широкого образования вообще и обладая в частности большими богословскими познаниями, иеромонах Аникита как бы отказывается от них во время путешествия. Ко всем святыням и древностям Востока он относится с безусловных доверием, будь то местная легенда о печати последнего шага Спасителя или церковное предание о месте земной жизни и успении Богородицы. Распространенный в XIX в. скепсис по отношению к преданию не коснулся Шихматова, подобно древнерусским паломникам он ни на минуту не останавливается на критической проверке сообщаемых ему сведений о происхождении той или иной святыни.

Еще более чужды тексту о. Аникиты пространные сентенции в стиле Муравьева. Там, где у Муравьева погребальная пещера Лазаря вызывает поток размышлений и эмоций («Какая победа! и кто победитель? Не он ли сам ликующий ныне над праздненною могилою, чрез немногие дни облекается тем же белым виссоном смерти, ложится в столь же тесный гроб, и не подобный ли камень, здесь им отваленный от чужого праха, там заключает его собственный?..»[152]152
  Муравьев А. Н. Путешествие… С. 231.


[Закрыть]), в дневнике Аникиты содержится лишь упоминание о чудесном событии: «…сподобился поклониться Господу на гробе воскресенного Им друга Его Лазаря…»[153]153
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 85.


[Закрыть].

У средневекового писателя повествование о христианских святынях традиционно сопровождалось пересказом библейского события. Так, игумен Даниил, говоря о доме Захарии, останавливается подробно на евангельском сюжете о встрече Богородицы и Елизаветы. Находясь на развалинах древнего монастыря, о. Аникита также вспоминает это событие, но в его строках полностью отсутствует элемент разговорной речи, свободного пересказа: «…где целовались обе матери, Дева и неплодная, и где последняя, взыгравшуся во чреве ее младенцу Предтече, приветствовала ю устами Духа Святого полными, яко матерь Господа своего»[154]154
  Там же. С. 83.


[Закрыть]. Но даже такое краткое изложение евангельского сюжета для Шихматова в целом не характерно. В. И. Жмакину, положившему в основу «Путешествия…» личный дневник о. Аникиты, приходилось вводить библейские сюжеты в текст примечаний.

За рамками дневника оставались сведения, связанные со священной историей, с современным состоянием греческой церкви, с положением русской братии на Афоне. Личность самого автора дневника не была достаточно раскрыта, а его биография содержала неясности. В примечаниях же к дневнику можно узнать все подробности о пребывании о. Аникиты в Греции и Палестине. В. И. Жмакин использует в комментариях самые разнообразные источники: переписку о. Аникиты с братьями, воспоминания современников и очевидцев.

Для нас несомненный интерес представляет запечатленный в книге Парфения рассказ схимонаха Николая, ближайшего ученика старца Арсения. Инок открывает старцу некое свое видение: «…когда после литургии, – повествует о. Николай, – я прошел в келию и сел на одре моем, – тут же открылись очи мои, и начал видеть хорошо, и тут же отворилась дверь келии моей, и исполнилась вся келия света. И вошли три человека: два юноши со свечами, посреди их муж в священнической ризе, неизреченной славой сияющий, и подошли ко мне. Муж в облачении говорит мне: – Узнал ли меня – кто я? – Я дерзновения исполнился, и ответил ему: – Воистину узнал – кто ты! – Он паки спросил: – А кто я? – Я ему ответил: – Воистину ты – о. Аникита, наш друг и сопутешественник во Иерусалим, и уже третий год как помер! – Он же начал мне говорить: Воистину, о. Николай, это я и есть. Видишь ли, какою славою наградил меня Царь мой Небесный, Иисус Христос? И тебя также наградит: после четырех дней освободишься от всех скорбей и болезней, и меня Господь послал утешить тебя!» (II, 320–321). Как видно из данного текста, событие, связанное с именем о. Аникиты, автор «Сказания» включает в число афонских преданий, при этом Парфений нисколько не подвергает сомнениям достоверность слов инока.

Сам о. Аникита, в отличие от Парфения, в своем дневнике оказывается необычайно скуп на какие бы то ни было рассказы о себе. Не ставя целью информировать читателя о бытовых подробностях, автор оставляет в дневнике лишь конечный результат происходящего: «10 числа рано утром пустились в путь на святую гору Фавор, до которой и достигли благополучно…»[155]155
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 101.


[Закрыть]. Только из письма Аникиты к братьям, помещенного публикатором тут же, можно узнать о неприятности, постигшей паломника: «Поехал на святую гору Фавор и опять новая беда: по скользкой от долгих дождей и крутой стезе подвезен был лошадью под низковетвенное древо и, нагнувшись, сколько мог, дабы проехать безопасно, заворочен головою навзничь, продрался между ветми и спиною конскою, и не упал с идущаго коня (отчего бы неминуемо разбиться должен бы был до смерти), и не выдрал себе глаза, а только разорвал платье»[156]156
  Жмакин В. И. <Примечания> С. 149.


[Закрыть]. Из переписки братьев Шихматовых, широко привлекаемой Жмакиным, читатель узнает о том, что во все время путешествия о. Аникиту сопровождают неудачи и беды: то лошадь сбрасывает его на камни, то он чуть не тонет в Соломоновых прудах, то падает вниз головой с обрыва.

Реакция иеромонаха Аникиты на несчастия, происходившие с ним, удивляла даже очень близких к нему людей[157]157
  Среди людей наиболее близких Шихматову особенно интересен Арсений Митрофанов, спутник о. Аникиты в его странствовании по Греции и Палестине. Путешествуя по святым местам России и Востока четыре года, Митрофанов составляет описание своего пребывания в Иерусалиме, на Афоне, в Египте и Константинополе. А. Ковалевский свидетельствует о том, что это была «объемная рукопись, нечто вроде дневника» (Ковалевский А. Из воспоминаний о приснопамятных старцах… // Душеполезное чтение. 1869. № 4. С. 107). Дальнейшая судьба рукописи неизвестна – скорее всего, она была утрачена. Но в 1884 г. на страницах «Душеполезного чтения» была опубликована ее первая часть под общим заглавием «Хождение ко Святым местам в 1832–1836 годах инока Глинской пустыни Арсения Митрофанова». Сочинение это не имело аналогов уже по своему названию: это было единственное в XIX в. «хождение». Вынося в заголовок (построенный также согласно старому канону) старославянское слово, автор тем самым подчеркивал свою принадлежность традициям древнерусской литературы. Начало «Хождения» также напоминает краткий зачин, в котором указано имя паломника: «О Господе ему радоватися желает убогий инок Арсений. Господи, благослови начать мое сказание в благодарение за явление Тобою ко мне неизреченного Твоего милосердия». Но в остальном повествование Митрофанова имеет мало черт, присущих древнему жанру. Собственно описаний святых мест «Хождение» содержит совсем немного; рассказ Митрофанова о христианских святынях не заключает в себе каких-либо новых сведений о святынях Востока, не отличается художественной выразительностью и не может стоять в одном ряду с «Путешествиями» по святым местам, созданными, например, Муравьевым и Норовым. «Хождение» Митрофанова представляет несомненный интерес в другом отношении. Значительную часть сочинения составляют рассказы и заметки о старцах, подвижниках благочестия, с которыми довелось встретиться автору во время путешествия. Его воспоминания об о. Аниките стали одним из источников для В. И. Жмакина при публикации им «Путешествия иеромонаха Аникиты».


[Закрыть], ибо, по словам его спутника, «случай, от него не зависевший, приписывал он своей вине и своим грехам». Впечатления современников подтверждаются скупыми строками дневника: «…собрался я наутрие отправиться в святую обитель Преподобного Саввы <…> но паки посещен был за грехи мои наказанием свыше, и того же вечера упал я с лестницы каменной, пересчитав несколько ступеней в падении, и крайне разнемогся, повредив особенно плечо, и паки всю ночь простонал от новой жестокой боли…»[158]158
  Путешествие иеромонаха Аникиты… С. 85.


[Закрыть].

Как и «Сказание» Парфения, «Путешествие иеромонаха Аникиты» может быть отнесено к душеполезному чтению: в нем раскрывается религиозное настроение и духовное видение человека. В основу «Путешествия» легли дневниковые записи личного характера, но фактом литературы они стали только тогда, когда дневник о. Аникиты был снабжен необходимыми комментариями публикатора и получил литературную форму.

Однако о читательском интересе к дневнику Шихматова говорить не приходится. Дело не только в том, что он был опубликован в конце века и отклики на него неизвестны. Однотипная структура дневниковых записей, сложные синтаксические конструкции, церковнославянская лексика создают значительные трудности для восприятия текста. Написанный литератором, дневник Аникиты оказался несвободен от полемических установок «архаистов».

Совершенно иную картину дает текст «Сказания». Его живой язык – «оригинальная смесь церковнославянского с старинным книжным русским и простонародным русским»[159]159
  Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 2. С. 763.


[Закрыть] – отличительная черта стиля Парфения и неоспоримое достоинство его книги.

Наши наблюдения позволяют говорить о том, что востребованность произведений профессиональных литераторов читательской аудиторией никак не может сравниться с литературным успехом «Сказания». Простодушно-наивное и вместе с тем образное повествование Парфения воспринималось литературной общественностью 1850–1860-х гг. как особый литературный стиль, который не смог создать ни один современный Парфению писатель-паломник.

5
Книга Парфения и ее восприятие современниками

1

Опасения о. Парфения приобрести «маловременную славу» оказались реальностью сразу после первой публикации книги. Живым откликом на «Сказание» стали высказывания о нем, появившиеся в литературных кругах второй половины 1850-х гг. В периодических изданиях того времени были опубликованы четыре статьи, посвященные сочинению Парфения[160]160
  [Б. п.] «Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфения…» М., 1855 / Чернышевский Н. Г. / / Современник. 1855. № 10. С. 77; [Б. п.] Замечание о книге о. Парфения // Москвитянин. 1855. № 23–24. С. 296–297; Соловьев С. М. Странствия инока Парфения // Русский вестник. 1856. Т. 3. № 5. Кн. 1. С. 17–28; Н.Г. «Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфен и я…» М., 1855 / Ги л яров-Платонов Н. П. / / Русская беседа. 1856. Кн. 3; С. 1–45.


[Закрыть]: Н. Г. Чернышевского в «Современнике», анонимная статья в «Москвитянине», С. М. Соловьева в «Русском вестнике», Н. П. Гилярова-Плато нова в «Русской беседе». Подход к книге Парфения был обусловлен идейно-эстетическими воззрениями рецензентов и критиков.

Характерную зависимость оценки «Сказания» от эстетической позиции автора легко проследить на примере заметки Чернышевского. Называя труд Парфения «многотомными записками» и рассматривая только две первые части произведения, критик судил о нем слишком ограниченно, и, кроме того, отказывал автору «Сказания» в «системе». Согласно утилитарным соображениям Чернышевского, в подобном сочинении должна присутствовать некая «система». Никакой системы в книге Парфения не было, в «Сказании», несомненно, присутствовала позиция автора, который видел свою главную задачу в том, чтобы «поведать» какие «неизреченные милости» Господь «излиял» на него. Для Чернышевского книга Парфения представляла интерес справочника о современном состоянии раскольнических сект[161]161
  Точка зрения Чернышевского имеет некоторое сходство с позицией Л. Н. Толстого, который в письме к Н. Н. Страхову от 16 марта 1878 г. называет «Сказание» всего лишь «сырым» (т. е. живым) материалом о расколе. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1952. Т. 62. С. 343, 400.


[Закрыть], а также источника сведений о русских, проживающих в Молдавии и тогдашней Австрии. О главной теме Парфения, о духовной составляющей его произведения Чернышевский не сказал ни слова; складывается впечатление, что критик вовсе не обратил на нее внимания, поскольку составил «понятие об оригинальности» «наивного изложения» Парфения скорее не прочитывая, а «перелистовывая» книгу. Трактовка Чернышевского радикальным образом искажала идею «Сказания», что было замечено в одном из писем Григорьева к В. П. Боткину[162]162
  Григорьев А. А. Письма / Издание подготовили Р. Виттакер, Б. Ф. Егоров. М., 1999. С. 107.


[Закрыть].

Ни одна другая статья о книге не разделила утилитарного подхода «Современника», отзывы прочих рецензентов расходились с трактовкой Чернышевского. Журнальные статьи были восторженными и говорили о высоком таланте автора «Сказания». В тех эпизодах, где Чернышевский заметил «разнохарактерное содержание рассказов», проявившееся в том, что Парфений «равно подробно излагает свои путешествия к Святым местам, свои беседы, сначала с православными, которые обращали его, потом с раскольниками, которых обращал он, и, наконец, различные интересные анекдоты»[163]163
  Современник. 1855. № 10. С. 77. См. также: Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений. Т. 2. С. 763–764.


[Закрыть], русский историк С. М. Соловьев увидел «не одно описание местностей», а «удивительные образы времен далекой древности».

Заметив, что «заглавие книги далеко не может дать понятия о содержании ее»[164]164
  Соловьев С. М. Странствия инока Парфения // Русский вестник. 1856. № 3. С. 17.


[Закрыть], Соловьев ставил своей задачей изложить событийную канву «Сказания», показав тем самым «любопытное и назидательное» повествование книги, «беспристрастие и простоту» рассказа Парфения. Отсюда в его статье подробный пересказ текста и многочисленные цитаты из «Сказания». Из фрагмента о горных змеях[165]165
  «Одни люди захотели испытать ее пропасти, и взяли много канатов, взошли на гору, и посадили одного на толстую палку, привязанную к веревке, и начали спускать вниз; и потом как далеко его спустили, и стало его уже не видать, он вскричал; они же его потащили вверх, и ощутили великую тяжесть, и с трудом могли тащить; егда же увидели они, что тащут великого змия, ибо он человека проглотил, а канат был в пасти его: то испугались, и отрубили канат, а змий полетел в пропасть» (Сказание… инока Парфения. М., 1855. С. 16).


[Закрыть] Соловьев делает вывод о том, что Карпаты являются «родиной старинного предания о змее-горынчище» (горном змее), которое было «разнесено славянами с «родных им гор», с «славянского Кавказа». Соловьев обратил внимание на замечательную особенность «Сказания»: книга была вполне понятна как простолюдину, так и изысканной публике.

Суждения о занимательности книги, ее «особенной, своеобразной художественности» и оригинальности слога были не новы. Еще до выхода второго издания «Сказания» автор заметки в «Москвитянине» особо подчеркивал отражение в книге той духовной связи, которая «существует между Русью и Православным Славянским и Греческим Востоком, ту любовь, проявление которой, изображенное в сочинении о. Парфения, нередко вызывает невольные слезы у читателя»[166]166
  [Б. п.] Замечание о книге о. Парфения // Москвитянин. 1855. № 23–24. С. 297.


[Закрыть]. В то же время сочинение Парфения не укладывалось в рамки тех идейно-эстетических представлений, которыми обычно руководствовались авторы журнальных отзывов о вновь вышедших сочинениях. Статья Н. Г. Гилярова-Платонова явно выделяется из всех публикаций, посвященных книге Парфения в 1850-е гг.

Гиляров-Платонов определял свои взгляды как «близкие, но не тождественные» славянофильству, но в 1850-е гг. он был особенно близок с С. Т. Аксаковым, А. С. Хомяковым, Ю. Ф. Самариным и сотрудничал практически во всех славянофильских изданиях. Его статья «Семейная хроника и Воспоминания С. Аксакова» открывала критический отдел первого номера «Русской беседы» и представляла собой не что иное как изложение эстетических воззрений «старших» славянофилов. И статья об Аксакове, и публикация о книге Парфения выходили далеко за рамки суждений, относящихся, собственно, к текстам «Семейной хроники» и «Сказания».

Обе статьи служили для автора поводом высказать свое отношение к потребностям современного ему общества, к задачам литературы. В обеих статьях рецензент, выступающий в данном случае как литературный критик, остро ощущал необходимость преодолеть «безобразное раздвоение» культуры, смотрящей на русскую действительность через призму западно-европейских ценностей.

Гилярова-Платонова огорчала ограниченность всей русской литературы, начиная с «великого петровского переворота». «Западная цивилизация, – писал он в статье об Аксакове, – хотя и заключала в себе, в глубине своей, истину, интерес высший, общечеловеческий, но сама по себе она не была ни истиною, ни чем-либо общечеловеческим. В том виде, в каком она входила к нам, – в виде иноземного быта, – она была уже готовою формою человечности и просвещения, выработанного на чужой нам почве. Итак, при неоспоримой внутренней истине, по внешности своей, или лучше сказать, сама по себе, она была ложью для нашей жизни»[167]167
  Гиляров-Платонов Н. П. Семейная хроника и воспоминания С. Аксакова // Он же. «Жизнь есть подвиг, а не наслаждение…» / Сост. и коммент. Ю. В. Климакова. М., 2008. С. 550.


[Закрыть]. На этот внутренний разлад русская литература, по мнению Гилярова-Платонова, ответила тем отрицательным воззрением в искусстве, которое присутствует у А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, но доминирует в творчестве Н. В. Гоголя. Как литературный критик Гиляров-Платонов видит главную задачу писателя не в том, чтобы «казнить действительность во имя идеи», а в том, чтобы «отыскивать блеск идеи и в самой тёмной действительности».

В художественном произведении Гиляров-Платонов особенно ценил чувство тихого успокоения, при котором «улегаются страсти, умолкают сердечные тревоги, затихают беспокойные эгоистические движения». Такое впечатление производил на критика текст «Семейной хроники» Аксакова. К несомненным достоинствам этого сочинения Гиляров-Платонов относил «беспристрастное сочувствие к народной жизни в высшем ее смысле, отсутствие отвлеченности и условности в воззрении, стремление художественно примирить высшие начала жизни с формами народной действительности»[168]168
  Гиляров-Платонов Н. П. Семейная хроника и воспоминания С. Аксакова // Он же. «Жизнь есть подвиг, а не насла ждение…» С. 5 4 7.


[Закрыть]. Говоря об Аксакове, Гиляров-Платонов намеренно отказывался от таких слов как «эпоха, школа, идеалы», – они, по его мнению, не имели отношения к автору «Семейной хроники», как не имели большого значения и для самого критика. В прозе Аксакова Гиляров-Платонов находил то «внутреннее достоинство художественного воззрения», которое было «чище, выше и шире», нежели у современных ему литераторов, и которое позволило критику противопоставить «Семейную хронику» всей предшествующей русской литературе, а Аксакова назвать «художником в высшем смысле этого слова».

По мнению Гилярова-Платонова, «естественность и действительность» в «Семейной хронике» являли собой не «согласие с общим своим порядком, само по себе совершенно пустое и бессмысленное», а «нормальность жизни, как свободное подчинение жизни высшим, общим для всего человечества духовным началам»[169]169
  Там же. С. 548.


[Закрыть]. Безусловно, под «духовными началами» последователь Хомякова подразумевал христианство. Как автор, разделяющий идеи «Русской беседы», он был убежден: в основе художественного воспроизведения должно лежать утверждение положительного содержания русской жизни, ее высших религиозно-нравственных начал.

Этим достоинством, согласно Гилярову-Платонову, в полной мере обладала книга Парфения.

Анализ «Сказания», принадлежащий Гилярову-Платонову, является наиболее полным. Его статья в «Русской беседе», подписанная инициалами Н. Г., отличается критической смелостью, глубоким прочтением книги, ясным пониманием позиции ее автора. И по сей день это сочинение не утратило свою актуальность. Определяя книгу о. Парфения не просто как духовную, но «почти богословскую», Гиляров-Платонов вполне осознавал изначальную ограниченность журнальной публикации и собирался посвятить «Сказанию» не одну статью.

Адекватность прочтения Гиляровым-Платоновым как «Семейной хроники», так и «Сказания» обеспечивалась тем, что он анализировал сочинения, опираясь на те же духовные основы, что и их авторы. Сочинения Аксакова и о. Парфения поднимали очень близкие и понятные Гилярову-Платонову проблемы народного просвещения, поскольку рецензент был в первую очередь педагогом и проповедником. Он был убежден, что европейская образованность не должна вытеснять коренных начал русской жизни, что только христианское разрешение общественных вопросов является истинным. В статье о «Сказании» Гиляров-Платонов подчеркивал глубокое различие между миропредставлениями Парфения и современных ему литераторов: «Сколько раз, может быть, – восклицает автор, – приходилось вам, читатель, искрещивать Россию вдоль и поперек, и в воспоминаниях ваших ничего не осталось, кроме станционных смотрителей, выстроенных лавчонок, бородатого хозяина с овсом в руке и зеленого ящика с известною надписью <…> и вам нигде не случалось ни участвовать в каком-нибудь горячем прении о вере, ни услышать какой-нибудь рассказ о духовной жизни: а в этом между тем наш автор участвует, и это слышит он на каждом шагу, в тех самых местах, где вы столько раз ездили, наблюдал и, живали!»[170]170
  Н.Г. “Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфения…” М., 1855 / Гиляров-Платонов Н. П. // Русская беседа. 1856. Кн. 3. С. 8.


[Закрыть].

Обеспокоенность Гилярова-Платонова духовным состоянием общества не имела ничего общего с фразерством: он открыто искал пути возрождения духовной свободы в развитии соборности, обсуждал проблемы церковной жизни, при этом ни на йоту не отклоняясь от православия. Рецензент признавал за взглядами Парфения абсолютную истину, принимая ее как позицию церкви. Понимая «всю дикость критического разбора такой книги среди журнальной литературы», Гиляров-Платонов утверждал, что «Сказание» отвечает важным потребностям современного ему общества. Полностью разделяя мировоззрение Парфения, он, по собственному признанию, рисковал остаться непонятым, предчувствуя, что его «рассуждения будут странным гостем в литературе, совершенно непонятною выходкою для читателя»[171]171
  Там же. С. 4.


[Закрыть].

Гиляров-Платонов прекрасно осознавал, что автор «Сказания» не может быть поставлен в один ряд с другими художниками потому, что в его произведении отсутствует элемент «чистого вымысла», однако особый мир инока Парфения, по мнению рецензента, есть такое «дидактическое исследование», которое в глазах читателя получает значение глобального художественного образа. В этом смысле «Русская беседа» назвала «Сказание» книгой несомненно художественной, с той лишь особенностью, что о. Парфений создал этот образ помимо своей воли.

Читательский интерес к произведению Гиляров-Платонов объяснял полной противоположностью привычных обывательских понятий образу жизни и мыслей автора героя «Сказания»: «…все время действия, описываемого в книге от нас близко; редкий из нас ему не современник. Но странно! Под знакомыми именами мы читаем сказания о каком-то мире, совершенно нам неизвестном <…> открываем целую жизнь, совсем особую, нами незнаемую, и в свою очередь не знающую нашей жизни…»[172]172
  Гиляров-Платонов Н. П. «Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфения…» С. 6.


[Закрыть]. Именно антиномия двух представлений (мирское – духовное), по мнению автора статьи, обеспечивает книге Парфения читательский интерес. С одной стороны – круг существующих привычных понятий и представлений о жизни, в который «поставила себя литература искони забранными в себя началами». С другой – сказание о каком-то мире, «совершенно нам неизвестном, невидимом, но существующем в наше время». Несходство двух миропредставлений Гиляров-Платонов объясняет утратой «цельности жизни», чему, по его мнению, в немалой степени способствует современное воспитание и образование.

Непосредственное восприятие мира автором «Сказания» имеет для рецензента особую ценность. Отсутствие у Парфения логических связей и обобщений для критика «Русской беседы» не является недостатком, напротив, говорит о природной склонности чисто русского ума. Как пример простодушно-наивного, но одновременно яркого и образного повествования Парфения, в «Русской беседе» приведен фрагмент описания Карпатских гор[173]173
  Картина Карпатских гор восхищала не только Гилярова-Платонова, но и Салтыкова. См. об этом ниже.


[Закрыть]: «И часто я, – пишет Парфений, – ходил по горам и восходил на высоту гор утешать свои скорби любопытным зрелищем: посмотришь на все четыре страны – и ничего не видно, ни полей, ни городов, ни сел, только видны одни горы, покрытые лесами, и выше гор голые вершины; ровного места отнюдь нигде нет. Овые горы дымятся подобно как от пожару, овые испускают наподобие дыму из труб: это все исходят пары, и делаются облака, и из них идут дожди. Часто мне и сие случалось видеть, что на горе ведро и сияет солнце, а внизу между гор стоят облака и гремит гром, но только весьма глухо; и когда сойдешь вниз, в скит, то сказывают, что там был сильный дождь и гром, а мы на горе ничего не видали. Таковы горы Карпатские» (I, 32–33). Наивное объяснение физических и природных явлений в процитированном фрагменте для Гилярова-Платонова – свидетельство искренности Парфения. К другим литературным достоинствам «Сказани я» автор статьи относит «живость, с какой Парфений изображает свои чувства», «совершенную очерченность упоминаемых лиц», «необыкновенную наглядность, с какою умеет он представить описываемую местность».

По словам Гилярова-Платонова, читатель с «интересом неожиданности» следит за тем, что отразилось в «Сказании» помимо воли его автора. «Занимательность самого занимательного романа» заключена в том вопросе, с которым «автор обращается к вам и на который сердце ваше не чувствует себя способным дать живой отклик», с которым «поднимается для вас другой вопрос, которого не предполагал автор <…> вопрос о жизни вообще и о собственных ваших интересах и убеждениях»[174]174
  Гиляров-Платонов Н. П. «Сказание о странствии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфения…» С. 17.


[Закрыть].

Основное внимание в «Русской беседе» уделено языку книги Парфения, своеобразному стилю. Гиляров-Платонов не просто подчеркивал смешение церковно-славянской лексики с народной речью, но указывал на причину «живого», т. е. легкого чтения «Сказания», в отличие от других сочинений, наполненных старославянизмами. Славянские обороты речи для Парфения – не стилистическое украшение, не риторические фигуры, это – образ его мысли и чувства, его жизнь. Сочетание «мертвого языка с крайне живым изложением» обеспечивает книге, по убеждению Гилярова-Платонова, «неповторимую красоту»[175]175
  Гиляров-Платонов Н. П. «Сказание о странствии по России, Молда вии, Турции и Святой Земле инока Парфения…» С. 11.


[Закрыть].

Автор статьи чувствовал необходимость обсуждения книги не на литературно-критическом, а на нравственно-богословском уровне. Изучая самые различные аспекты церковной, государственной и народной жизни, Гиляров-Платонов выступал, в частности, за дарование самых широких прав старообрядцам: он не соглашался с догматикой и нравственными идеалами раскола, но считал его «естественным продуктом нашей истории» и протестовал против каких бы то ни было «гражданских мер» против последователей старой веры[176]176
  Некоторым преподавателям Духовной академии, нашедшим в лекциях Гилярова-Платонова разногласие с взглядами формальной церковности, удалось настроить против профессора московского митрополита Филарета (Дроздова). Митрополит был недоволен, в частности, общим, научно-объективным, а не полемическим подходом Гилярова-Платонова к изложению исторической сущности русского раскола. См.: Климаков Ю. В., Антонов М. Ф. Неопознанный гений // Гиляров-Платонов Н. П. «Жизнь есть подвиг, а не наслаждение…» С. 9–10.


[Закрыть].

Текст Гилярова-Платонова настраивал читателя на религиозно-нравственное осмысление жизни, а, следовательно, на переоценку общепринятых понятий. Не выходя за рамки светского журнала, ограничиваясь одними эстетическими категориями, сделать это было, по его мнению, невозможно. Отсюда открытый финал статьи: «…что же значат наши разные истинки, из которых по временам мы так хлопочем? и что такое наши убеждения, которые мы иногда провозглашаем? и каково-то наше нравственное сознание?..»[177]177
  Гиляров-Платонов Н. П. «Сказание о странствии по России, Мол давии, Турции и Святой Земле инока Парфения…» С. 45.


[Закрыть].