Книга: Достоевский. Мысли на каждый день - Федор Достоевский

4 с половиной часа после прочтения. Неразборчивые звуки обращающегося, по-видимому, ко мне человека заставляют вынырнуть. Откуда? Чтоб я сама знала. - А? Что? - спустя некоторое время, понадобившееся для осмысления того, что обращаются действительно ко мне, я устремляю свой взгляд на спрашивающего и мигом выдаю: - Да, я... "Бесов" дочитала сегодня. - Аааа... - понимающий взгляд, легкая улыбка, - и сколько поставила? - Пять, - снова с некоторой заторможенностью отвечаю я. - Подождииии-ка.

Нет, эта книга... Это просто нечто. Я не хочу петь дифирамбы и восхвалять Фёдора Михайловича. Это не та книга, про которую можно и нужно так. Совсем не та. Признаться, я даже зареклась ее кому-либо когда-либо советовать. Придут сами - хорошо, не придут вовсе - еще лучше. Она... Она оставляет такое безумно странное, пугающее послевку послебесие, что мне и слов-то, чтобы описать, пусть даже самой себе и по секрету, не хватило. Это как... Буквально на секунду заглянуть в бездну, которую человек вырыл себе сам. Посмотреть в бездну в человеке, а после отвернуться и... Жить с этим. Очень привлекательно звучит, правда? На самом деле, это послебесие, его хочется сохранить в себе, в своей памяти. Я, например, боюсь его забыть. Оно... Такое неземное. Словно ты реальный просто растворился где-то там, вне, а твоя бренная оболочка осталась на земле. И мучается, бедная, но получает от этого некоторое удовольствие. Даже весьма значительное удовольствие, да. И... Вот эта отрешенность и ворох мыслей в голове - это бесценно. Я зарекаюсь перечитывать роман, по крайней мере ближайшие лет десять, ибо это представляется мне слишком откровенным признанием в садомазохизме. А я так не хочу. И, да я, кажется... Я, пожалуй, снова не о том.

Дубль два (не считая всех тех, что были в голове, но так и остались там, закопанные).

Эта рецензия должна была начинаться вот так: Шёл дождь. А закончиться подробным анализом своего отношения к каждому из героев и ко всей той мути, что они натворили с собой, губернией, людьми, идеями и так далее, и тому подобное. Но, кажется, я вновь оказываюсь неспособной к такому анализу и вместо чего-то логичного - куча бессмысленных букв, слов, предложений.

Уффф... Николай Ставрогин, пожалуй, я никак не смогу не упомянуть Вас в этом потоке бессмыслицы, который сейчас пишу. Давайте начнем с того, что я Вас очень ждала. Правда-правда, мне жутко не нравился роман, рассказчик, все эти тайны, покрытые мраком, бесило меня это все. И тут Вы. Да. Такой чарующий, но одновременно и отпугивающий. Нет, Вы не думайте, пожалуйста, что встреча с Вами мне совсем голову задурила. Нет. Но Вы меня заинтриговали. Очень. А потом еще и диалог с Кирилловым... А после - взяли и добили меня Шатовым. И Вашим "простите, что не могу вас любить, Шатов". Словно хлыстом заставили очнуться, спасибо. И, кстати, судя по заметкам (которых набралось аж 7 листов), Вы мне уже тогда начали напоминать Базарова с примесью Ивана. Теперь же... Теперь Вы мне никого не напоминаете. Вы... Отдельно ото всех со мной на рентген идете, чтобы я каждую Вашу косточку рассмотрела. Но на это время нужно, разумеется. Чтобы устаканилось, переварилось и осмыслилось. Только сейчас заметила, что пишу так, словно оно, и правда, сделает это само. Хм... И, кстати, тогда же, когда от Базарова в Вас что-то увидела, написала Шатову в заметках ответ, что "не сил ему не хватит, чтобы знамя нести. Сил хватит. А вот веры - нет". Не дословно, но смысл Вы поняли, верно? А еще, я Вас после Лизы, сказала, что не прощу. А потом взяла и простила. Почти сразу же. А после почтовых листков Ваших - так и подавно. Ставрогин Николай Всеволодович, заявляю: Вы не завоевали мое сердце и душу, но полностью заполонили мозг. Болезнь равнодушия. И да, я... Знала, что в любви к Лизе у Вас так. Хотите, но не можете. Но что во всем... И настолько... Нет, не предполагала. Вы меня удивили. И... Я Вас прощаю, Ставрогин. И не смеялась над Вами никогда, но. Но как Вы таким стали? От чего? Почему? Вы ведь знаете, что все это - это Ваше? И только.

Петька Верховенский, обезумевший (нет, формально он был в полном порядке, в рассудке. На всякий случай уточню, ибо сумасшедших в романе достаточно, по уверению рассказчика, бесившего меня большую часть повествования) от идеи, на которую его натолкнули Вы! Ваше существование, Ставрогин. То, какой Вы. И нет, я не виню Вас полностью, ибо Петька сам за свои поступки отвечать должен (чего, впрочем, не делает, что как-то настораживает). И да, насчет Вас, Петр Степанович. Отбросив все то негодование и презрение, которое я к Вам испытываю, признаюсь: меня пугает способность и вообще вероятность того, что такой, как Вы, отвратительный, лживый, изворотливый, играющий, вечно подлизывающийся, вечно врущий фанатик может один (черт возьми, один!) провернуть такую миссию, просто благодаря своей вере и умелому (ладно уж) манипулированию людьми, игре на их слабостях и сильных сторонах.

Ставрогин, сначала я Вас вообще не винила. Почти. Разве что, самую малость, а теперь понимаю, что... Очень зря. Продолжаем список? Полный приводить не буду, Вы сами знаете, сколько сгубленных жизней на Вашем счету. Но что Вам до этого, верно?

Смотрите, Nicolas. Шатов. Ваши идеи его хоть и не съели, но их плод - да. Так ведь? Кириллов. Кстати, насчет Вас, Алексей Нилыч. Своей идеей о том, что "бог есть боль страха смерти", Вы меня порадовали, заставили задуматься и даже местами надолго. Пусть мне не показалось это новым, по крайней мере, если понимать это так, как поняла я, но. Кириллов, извольте, Вы говорите:

Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал - есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам.

Но остановитесь же на секунду. Если я правильно понимаю, Вы очень сетуете на то, что все кругом обман, люди придумали бога, ибо смерти боятся (с чем я согласна), и я не понимаю. Почему человек, не верящий в Бога и понимающий, что его нет, уже по одному тому жить не должен? Правильно ли я поняла, что Вы это о бессмысленности жизни? Но тогда ведь получается слегка диссонанс. Ибо с чего Вы взяли, что в смерти смысла больше? Как по мне, так ровно столько же - ноль. Убивать же себя, чтобы другим своеволие Ваше показать... Опять же, зачем? В этом не больше смысла, чем в выдуманном боге. И... На этой ноте я пока с Вами временно прощаюсь, Кириллов. И говорю Вам спасибо за тот единственный раз, когда я даже посмеялась. Чуть-чуть. Здесь:

— Очень жаль, что я родить не умею, — задумчиво отвечал Кириллов, — то есть не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею… или… Нет, это я не умею сказать.

Николай Всеволодович, продолжаем? Мне все равно, я сама себе хозяйка, потому продолжаю. Кстати. Забыла сказать, своей неопределенностью Вы очарование, которое начинало появляться, полностью убили. И теперь я знаю, откуда это в Вас, и чувство мое к Вам словами вряд ли возможно описать, но не сказать не могла, пусть это и весьма нелогично с моей стороны. Хотя... Сама себе хозяйка, потому проявляю своеволие и с Вами заканчиваю. Пока что.

Хм... К кому бы теперь? А, да вот же ниточка - нелогичность. Был момент, когда я хотела ставить роману два. Был, когда я вовсе без оценки хотела оставить. И долго держался. А потом как торкнуло - так вот, пять. Это к нелогичности было, если забыли. И, Фёдор Михайлович, я ненадолго к Вам. Вы, безусловно, написали очень сильную книгу. Слишком сильную. Камень, которым придавило. Но я, всё же, не могу не выказать своего недовольства тому, как Вы относитесь к женщинам. Гхм, прошу прощения, относились. Но ладно, я не буду малодушничать, пойду дальше. Разве что... Могли бы больше мыслей Кириллова и Ставрогина показать. Ну, серьёзно. Все, убежала, не кидайтесь тапками.

О, Стёпка, здравствуйте. Степан Трофимович, Вы мне не нравились. Никогда. И не нравитесь. Фу на Вас. Пойду дальше. Кто там еще? Аааай. По-быстрому сейчас пройдусь по тем местам, о которых хочется что-то сказать да спать пойду. Кажется, полегчало. Фон Лембке Антон Антонович. Для меня Вы были кем-то вроде маячка, дающего знать, насколько атмосфера накалена. Маврикий Николаевич, Вас я просто считаю, пожалуй что, самым светлым человеком, участвовавшим случайно и не по своей воле в этой бесовщине. В чем-то даже Вами восхищаюсь. Шатов и Кириллов. Ваши взаимоотношения отдельное место заняли в моем читательском сердце. Правда, Вы меня умилили в один момент. Спасибо. Алексей Нилыч и Федька Каторжный, если бы не - мне кажется, Вы бы могли стать хорошими друзьями. Эдакий весьма странный броманс. Эркель, тебя все жалеют, а я презираю. Не понимаю и не принимаю я этой жалости, которая на тебя вылилась. Для меня ты не жертва. Для меня ты тот, кто, глазом не моргнув, перебил бы всех жалеющих, включая собственную матушку, если бы только святой Петька приказал. Какая же ты жертва, Эркель? Ты подошва - и только. Терпеть таких фанатичных, безвольных, низких людей не могу. Мне тебя не жаль. Живи с тем, что ты сделал. И пойми, что богу твоему, которого ты себе сотворил, плевать. Далее... О, Лямшин! Нашла весьма знаковым, что именно Вы, тот еще шут, подкидывающий мышей в святые места, танцующий вверх ногами на балу и вообще представлявшийся мне весьма...эммм...невоспитанным человеком без царя в голое. Именно Вы так неистово закричали, не своим голосом, именно Вы не выдержали груза тайны. Казалось бы, ничего святого за душой у Вас нет, а ведь нет. Вот оно как. Это ведь что-то, да значит, верно? И... Я, пожалуй, закончу так: Фёдор Михайлович, я не перестаю дивиться на Ваш талант и с восхищением впитывать и стараться пропустить через себя каждое слово, Вами написанное, осмыслить каждую вложенную идею. Полагаю, выходит у меня не ахти, но я стараюсь, правда. Так вот, спасибо Вам за этот роман и позвольте рассказать, что я в нём увидела, ибо про кого я уже рассказала. А увидела я, в первую очередь, Идею. То, какой непомерной силой и живучестью Она обладает. То, как губительна Она может быть для всех, кто случайно (или нет) встретился с Нею. Увидела я то, на что может быть способен человек, обладающий Идеей (и тут их слишком много: Шигалев, Шатов, Кириллов (!), Ставрогин, даже Степка и Петька). За "У Тихона" - отдельное спасибо Вам, Достоевский. И... Пожалуй, все. До встречи с Вами и... Ставрогин, чую я, встретимся еще не раз.

"Идиота" я впервые прочитал довольно поздно: когда мне было 19 лет, — и я помню, на тот момент ничего не почувствовал. Ну, знаете, надо прочитать: классика, шедевр, — все читают, вот и я прочитал, хотя мнение о ней, конечно, затаил из-за страха прослыть невеждой. Впрочем, и мнения-то никакого не было. Вернулся я к ней через год каким-то чутьем, может, оттого, что был в растерянности перед миром — ещё раз подчеркну, что "созревал" крайне медленно, как-то чуть ли не насильно. И не смог прочесть залпом. Я рыдал почти над каждой третьей страницей, как ребёнок, сам толком не понимая, что же трогает меня в ужасных страданиях Ипполита, Иволгина, Гани, Келлера, Настасьи Филипповны, Рогожина и, конечно, князя. Теперь-то, я думаю, понимаю, что так поразило меня: грустное осознание, нет, не осознание, а предчувствие того, что открытое милосердие может быть противно или смешно.

Шли годы, моё отношение к книгам Достоевского менялось, и в какой-то момент я сумел это схватить, осознать. Знаете, как это бывает с людьми и с личными, как будто для тебя написанными книгами? — сначала думаешь о человеке только хорошее, потом плохое, а затем не знаешь, что и думать. Впрочем, было одно достижение: я перестал относиться к "Идиоту" с пиететом, как и перестал ненавидеть, а стал относиться с уважением, то есть так, как надо относиться к людям; можешь их не любить, но можешь уважать, если есть за что. И уж, конечно, уважение пришло не сразу. Сомневаясь: правильно ли понимаю Ф. М.— порылся и в письмах, в биографии, в том числе и в грязном белье, до которого я не большой охотник, так как не получаю удовольствия от сознания того, что "я-то не так подл!". У меня давно развеялись сомнения насчёт крылатого "гений и злодейство несовместны", совместны и ещё как. И даже больше: необязательно совместны, как думают многие, наводя на себя лоск инфернального или порочного гения. Со временем я перестал мерить поступки людей той высокой меркой, что была у Аглаи или какого-нибудь Шопенгауэра, перестав судить, точно сам невинен. От этого можно заболеть хронической скорбью и неврастенией. Впрочем, это достижение я мог бы получить с возрастом и без книг.

Но "Идиот" открыл глаза и на то, что на всех и на всё, кого или что ты любишь (и если любишь в первую очередь за то, что он/она/оно просто есть, а не только за за приносимое удовольствие), ложится печать противоречия. Эти противоречия ощущает каждый, но далеко не каждый имеет силы признаться в этом хотя бы себе.

Не знаю, поумнел ли я или поглупел (ведь и это не исключено), но отдавал отчёт где и что мне не нравится в его книгах: фантастичность ("Ну, не могут такими монологищами люди разговаривать!", "Не могут они собраться все в одном месте!", "Не могут они говорить одним языком!", "Ну, не могут люди быть постоянно открыто взвинченными так часто!" и проч. ), исковерканный слог, назидательное православие, его публицистику с усмешечкой или сентиментальностью и много чего ещё. Но по прежнему в голове сидят страстные монологи Мышкина о казни, и по прежнему до тумана в глазах волнуют покаянные слова Келлера о двоемыслии, хотя давно понял, что у бедного человека гордости может быть больше, чем у иного обеспеченного человека, что все Мышкины будут высмеяны и потерпят неудачу: ненавистью растоптать милосердие нельзя, а насмешкой (от другого или — что страшнее — от себя) можно. Милосердие должно быть незаметным и ненавязчивым, иначе облагодетельствованный начинает им тяготиться. Сострадание может мучить, люди измученные горды.

И всё это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздражённая иногда хоть бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо - одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает... <Записки из подполья>

Ну вот, я и объяснился, как сумел. Плохо, конечно, получилось ("рецензия" засрана союзами "что"), но, может, хоть кому-то поможет разобраться в себе. Вот только ошибался Ф. М.: страдания не всегда облагораживает человека.

— Ты любишь меня, Зюлейка! О, повтори, повтори!.. — Я люблю тебя, Ермак, — прошептала Зюлейка. — Небо и земля, благодарю вас! я счастлив!.. Вы дали мне все, все, к чему с отроческих лет стремился взволнованный дух мой. Так вот куда вела ты меня, моя звезда путеводная; так вот для чего ты привела меня сюда, за Каменный Пояс! Я покажу всему свету мою Зюлейку, и люди, бешеные чудовища, не посмеют обвинять меня! О, если им понятны эти тайные страдания ее нежной души, если они способны видеть целую поэму в одной слезинке моей Зюлейки! О, дай мне стереть поцелуями эту слезинку, дай мне выпить ее, эту небесную слезинку... неземная! — Ермак, — сказала Зюлейка, — свет зол, люди несправедливы! Они будут гнать, они осудят нас, мой милый Ермак! Что будет делать бедная дева, взросшая среди родных снегов Сибири, в юрте отца своего, в вашем холодном, ледяном, бездушном, самолюбивом свете? Люди не поймут меня, желанный мой, мой возлюбленный!

Какой свет, какие дочери Кучума, какие тайные страдания? И ведь фактически — это пророческий эпизод, заметим. Я понимаю, что подобного барахла в те времена было до чёртовой, извините, матери (светский лев Ермак! — браво!), и Достоевский очень зло, а главное — умно высмеивает эту пошлятину, но давайте откровенно: стало ли этой дребедени за прошедшие годы меньше? Давайте будем последовательны и неголословны в суждениях, откроем любое из, как бы приличней выразиться? — произведений этой, к примеру, прелестной серии. «Распутник и чопорная красавица», каково! Вот она — мировая биржа, другими словами, — вот они — подлецы всех стран! Мне почему-то кажется, что всё содержание подобных серий можно уложить в один эпизод, Достоевским, собственно, представленный. Смело меняем Ермака на графа, Зюлейку на бедную, но честную девушку с богатым внутренним миром (это обязательно), бедную но честную на герцогиню\догарессу\любовницу рейхсфюрста Елизавету Батори (почему нет? впрочем, и её можно смело махнуть на княгиню\боярыню\дворовую девку Лютомиру, Всеславу, Горидею, Малушу и ведьму Апраксию, тут по вкусу), графа на сына кузнеца, сын кузнеца находит, что духом он рыцарь (викинг, самурай, маг-огневержец), рыцарь находит, что он сын короля, нет! — императора, право, как-то я мелко, прошу прощения. Ну, и так далее, и ничего не изменится, и все как один — светские львы с богатым и таким внутренним миром, «взором огненным в очах» (аплодисменты!) и сердцами рыцарственных императоров-огневержцев. Вот вам 99% (скажем помягче) фэнтези и макулатуры для домохозяек (а тут, наверное, без процентов вообще), пардон, — исторических романов, наслаждайтесь.

Пользуясь случаем, хочется поздравить население Лайвлиба и от себя, пожелав в наступившем Новом Году если не побольше авторов подобных Достоевскому (он, согласитесь, бесподобен), то по крайней мере — отказа от пошлейшей халтуры про светских Ермаков с их самураями, ведьмами и кузнецами.

В принципе всё узнаваемо. Есть типичны для Достоевского герои: полковник Ростанев в будущем князь Мышкин, Настенька Ежевикина (Неточка Незванова, Сонечка Мармеладова). Также есть скрытая тема двойничества. Если в "Двойнике" в открытую Годядкину противопоставлялся Голядкин-2, то здесь Фома Фомич Опискин по сути альтер-эго полковника Ростанева.

Вместе с тем есть страсти, ирония, выпуклые герои, чего только один Опискин стоит. Фома Фомич довольно интересный персонаж - деспот, капризный, "учёный", приживала, к тому же довольно хитрый. Как выяснилось позже ещё и двуличный. Вначале ведёт себя как сведущий в литературе, рассуждает о Шекспире, Гоголе, о поэзии, сам делал какие-то попытки писать, но потом выясняется:

Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали оставшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью. Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть «Графиня Влонская», из великосветской жизни, тоже неоконченную. Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них оставались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал Фому за Поль де Коком, которого он прятал при людях куда-нибудь подальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая вела во двор дома.

Записки из Мёртвого дома Полудокументальная повесть об острожной жизни. Для Достоевского жизнь на каторге стала своего рода школой жизни. Если на тот момент интеллигенция пыталась идти в народ, то Фёдору Михайловичу это и делать не надо было. В остроге собрались люди разных характеров и разных сословий. Богатый жизненный материал, яркие личности - всё это послужило основой для будущих произведений писателя. Вместе с тем повесть - одно из самых важных произведений для понимания творчества Достоевского, его веры в людей, его религиозных поисков.