Текст книги "Избранное. Том I. Дом на Пресне"

Одна я упорно жила в своей комнате. Иногда брала отвёртку и отвинчивала латунные ручки с дверей. Иногда поглядывала на дубовый паркет: не разобрать ли? Вытирала слёзы. Смотрела в окно. Положила на мраморный подоконник яблоко и следила неделями, как оно вялится, но не портится, ибо мрамор – природный антисептик.

Вовсю галопировал детективный 1993 год. Январь. Февраль. Март. Я – ни с места. Хожу себе и хожу в Белый дом из моего старого дома, беседую с бесподобными персонажами: оппозиция. По всей прессе её кляли на чём свет, поскольку оппозиция была против инфляции. Либерализацию всего и сразу не все пережили, многие умерли, особенно когда всё потеряли. Но прессу заклинило, она хвалила новую идеологию, её архитекторов, лобызала младореформаторов. Я же, ввиду характера задиристого и самоуправного, писала портрет: кто говорил мне, что он оппозиционер, я его тут же описывала. Как правило, в интервью. Диктофон был плохонький, часто приходилось запоминать наизусть километрами; но у меня природная память. И зачем-то я, как пылесос, собирала все бумажки: листовки, стенограммы, проекты конституции, манифесты, партийные программы, отчёты, пресс-дайджесты. Партитура кантаты для сводного хора с оркестром имени Клио. Мне кажется, я любила этих, скажем так, первых романтиков второго неореализма: с улицы, вчерашние аспирантики, но вдруг с депутатскими значками – они в 1989 году свои выборные материалы на ватмане рисовали, сами по заборам клеили, а речи импровизировали – от души. К 1993 году, конечно, заматерели, но с нынешними не сравнить. То были чисто дети. Нынешние никогда уже не будут как дети. А те остались у меня в шкафу. Я успела унести архив до установки оцепления. Колючка была со склада, не надёванная, помню, блестела на солнышке. Почти до самого расстрела.

Помогая мне страдать и медлить, в моём качаловском доме работало электро– и водоснабжение. Дом пустой, я одна, но всё работает. Представьте. Намедни провернувшая блистательный аттракцион с расселением большого коммунального дома в историческом центре Москвы, я, лидер всеобщего счастья, наступившего реально и в сжатые сроки – вечерами смотрела в свои древние стёкла, неровные, тонко плывущие, будто заливное. За стёклами плыли два лица, как две греческие маски, а я глядела в их совершенно одинаковые глаза и думала о стерляжьей ухе с шампанским по-царски; Боже мой, почему! а какое дружное домоводство и понимание бросаем мы тут, а ночные ливни; а воскрешённый Храм Большое Вознесение! и недавнее моё крещение в православие, нитями да струнами связанное с благозвучным и благодатным миром именно здесь; меня же крестили вместе с дочерью – дома. В этой комнате. Я ладонью гладила стены моей, то есть уже не моей, обожаемой красавицы, полной векового воздуха, двадцатисемиметровой, о двух высоких окнах, с потолками выше четырёх метров, прислушиваясь к фантасмагорической тишине и внезапной моей, уже моей, лютой тоске. Жаль моих заливных стёкол.

В итоге переезжала я с Малой Никитской на Пресню, считай, девять месяцев: с декабря 1992 года по август 1993 года. Перевозила по одной книжечке, по две чашечки. Если бы мой рояль можно было перевезти по одной клавише, видимо, так и ехал бы он мелкими порциями.

В своей газете я написала вдруг, что чувствую себя пассажиром метро, а в вагон со всех дверей внезапно вошли контролёры и проверяют билеты, и ругаются на нас, поскольку ни у кого билетов нет, поскольку билеты не предусмотрены и не продаются. Но контролёры упорно требуют билетов.

Дочери оставался год до школы. Устроила её сказочно: в замечательную и бесплатно, рядом с новой квартирой; осталось ещё год поводить её в детский сад, а мне ещё немного поклеить обои, а я всё ехала и ехала на троллейбусе через две остановки, перемещая то кастрюльку, то бирюльку. К сентябрю на подъезде старого дома новые хозяева, умаявшись со мной, решительно поставили решётки, мою мебель упаковали, доставили, всё. Всё. Накануне бунтовщицко-мужицкого Указа № 1400, это который о поэтапной конституционно реформе в России, я доклеила обои. Вытерев слёзы, расставив мебель и смирившись, вышла я 20 сентября 1993 года на балкон своей новой квартиры – и увидела на горизонте кремлёвскую звезду. Мне понравилось, что хотя бы одну звезду видно.

Один мой знакомый интеллигент, из потомственных, понятно, дворян, до сих пор уверен, что 4 октября по Белому дому стреляли холостыми. Пропасть между мной и интеллигенцией непреодолима: я никогда не смогу рассказать интеллигенту, что мне посоветовал Грозный. Помните, как я попала в алтарь Архангельского собора Кремля? Прости Господи меня грешную.

Грозный сказал, что вечером 4 октября 1993 года мне надо будет прятать ребёнка, потому что полетят красные пчёлы, смертельно красивые.

Когда к вечеру затрещало в нашем дворе, выгнулись красные дуги-трассы на фоне тёмно-синего неба, ребёнок побежал к балкону, потому что красиво. Я успела перехватить ребёнка и спрятала в глубине нашей новой квартиры.

В декабре 1993 года новый состав парламента, который уже Дума, а не расстрелянный наивный Верховый Совет, принял новую Конституцию России. Помню, ходила типа шутка: а что вы делали в ночь с 21 сентября на 4 октября? От ответа зависел карьерный рост. Теперь, по прошествии двадцати лет, это называется социальный лифт. Что бы сказал Иван Васильевич…

Москва, Пресня, Малая Никитская ул, Трёхгорный вал, 1991 – 2013

Одесса, любовь, или Четвёртое измерение тройного портрета

Это создаёт ощущение чего-то смехотворного и в то же время нездешнего, постоянно таящегося где-то рядом, и тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной.

Владимир Набоков. «Николай Гоголь»

Золотую бульварную звёздочку, сувенирного старичка в ослепительном белом пиджаке, добродушного павлинчика в белой шляпе с кокардой, его лукавенькое личико с громадным носом, улыбку чуть растерянную и всегда восторженную, – спешите видеть! – как он танцует, топчась на месте, но щедро, будто полный коллектив, и всякий рад щёлкнуться с фотомоделью, когда модели под восемьдесят, а он как солнечный трюфелёк, сморщенный, но дорогой, и для него гремит оркестр в городском саду. Спешите: он может не доплясать на Дерибасовской до вашей старости, у него своя есть. Кино какое-то, подумала я.

«Смотри на него! Второй после бога!» – с одесским проникновением в человеческую душу объявил всему трамваю весёлый лохматый гражданин в седых усах, первым глянувший в окно, и все пассажиры не оборачиваясь поняли, что застряли надолго: дорогу загородил грузовик, охламон за рулём которого пренебрег правилами движения и хорошего тона, ибо ездить по городу вторым после бога – дурной тон. Ясно.

Я не знала Одессы слишком долго и не предполагала потрясений. Совсем не знала. Ноль. Пиар Одессы в московском регионе застыл на «Ликвидации». Если бы не Бершин, решивший а поехали к Волокину, и если б не Женя Волокин, трижды нас приветивший-приютивший, я бы до сего дня не знала, сколько столиц было в империи. Оказывается, история всегда таит в себе сюрпризы, и в ней можно пропасть в любой момент и в любом месте. В Одессе мне открылась ну если не вся, то наистыднейшая половина моего невежества. Как же: понаписав документальной прозы и всю голову продумав о России, наконец узнать, что летала на одном крыле – конфуз. Сейчас буду выбираться. Помогите и не смейтесь.

…Здесь танцуют как-то не по-французски, то бишь не на костях какой-нибудь монархии. Все танцуют среди противоестественной в жаркой степи красоты – что твой Петергоф, с организованной водой, брызжущей сквозь золото. Петербург – та же заполошная мыслеформа (а подать-ка нам сюда всё лучшее), но на холодной болотистой почве. И мужчина-строитель, царь. В Одессе те же архитектурные финтифлюшки, та же степень невероятности, но на горячей, солёной, южной земле, а конструктор – женщина, царица.

Да и Москву, невесть кем и когда возведённую над подземным морем, видишь в иной геометрии, если свяжешь водным узлом три точки, три города. Пояснение для одесситов: на глубине восьмисот метров под городом Москва есть море. Диггеры спускались, нарисовали, у меня есть репортажная картинка. Из моря по трубе вверх бьёт вода, самая чистая морская вода на свете, а на поверхности стоит бассейн и водолечебница. Давно стоит. Я сама с восторгом плавала в бассейне с морской водой в центре Москвы, плавала долго, долго и наконец задалась вопросом, откуда здесь всегда чистая, душистая, первозданная морская вода. Ответ нашла у специалистов: там море подземное. Но мне никто не верит. И ладно. Я бы тоже не поверила, что Одесса город, а не двор-колодец, говорящий на языке плавильного котла наций, если б не танцы со старичком на Дерибасовской. Я первые дни провела в ступоре, будто застряв туристским лицом в овальным вырезе фанеры «Одесса». Лишь чрезвычайное изумление могло довести меня до такого интересного положения. Турист – в моём лексиконе – слово бранное. Продышалась, вынула лицо и тоже заплясала на бульваре, придурошно вертя головой и поводя плечами. Ничего не понимая. Родиться в России, прожить в ней полвека – и без Одессы. Как могло?

Теперь смотрит прозаик Черникова на мир Божий через Одессу и видит вдруг, что мир другой, нежели через Москву. Через фанеру Парижа, даже Дублина, мир на удивление тот же, а через Одессу не тот же.

Начала читать всё подряд. Не Бабеля. Вижу: пробиться сквозь поток патоки трудно. Одессу заласкали словами так, что будь она действительной женщиной, её психика давно утратила бы связь с действительностью. Похоже, только город, мужская сторона приморской Евы, держит её, как Адам, в рамках рая и вкуса. Опереточная Одесса, как киносъёмочная кукла в декорациях, весело скалится и машет юбками, а сакральная, имперская, глубинная, как сами катакомбы, о которых все знают, но никто не видел вполне, а если видел, то не всякий вернулся назад, – тайная Одесса охраняется мужским началом в себе самой, поскольку прежде всего она город, мужчина.

Город и прозаик – существительные мужского рода, нарицательные, а Одесса и Елена – женского и собственные. Противотоки слились, энергии замкнулись, пошли по кругу, и постепенно проступила припрятанная история, любовная заначка русскости на изрядном расстоянии от мест, где её принято искать и даже находить. Разлив образов и водопад чувств – опять вода, вода, короче говоря – окатили неофитку, сделав безотчётно банальной. Сырость моих восторгов можно попробовать передать музыкой, но не «С одесского кичмана», а громадной, туго оркестрованной симфонией «Турангалила» Оливье Мессиана, француза, собиравшего птичьи голоса. Что «Мурка»! Мы видели вокальное трио в кокошниках, округло и высокопрофессионально катившее по Дерибасовской хава-нагилу, чуть не выбивая при том вполне центрально-чернозёмные дробушечки. Кино, кино, кино.

Понять душу города-колодца, из которого черпали все, я не дерзаю. Досада жжёт, и возмущение волной: как могла я не знать, что настоящая Одесса не сборник блатных песен, а Южная Пальмира? Загадка. Если ещё ляпну чушь, простите мне; неофиты все психованные и повторяются. Чтобы досыпать пепла на макушку, воскликну: что же я за писатель такой русский, если, будто двоечник, прогуляла контрольную? Я ж отличница, медалистка…

И тут дружелюбный случай, помогая мне с экстернатом, подбросил ключи.

Первым информатором стал мужчина. Муж мой впервые прибыл в Одессу ещё в 1954 году, а я впервые – в 2011. Потом в 2012, потом в 2013, и как зарядили мы вместе одессничать, так и не остановимся. Одесса наш перманентный медовый край. Подозреваю, что и Пушкин любвеобильный с тем же подъёмом сил дышал одесским воздухом, в составе которого каждая вторая молекула – амброзия в газообразном состоянии. Не уверена, что любвеобильная Екатерина предполагала устроить этот город раем для поэтов и влюблённых, но ведь устроила, не промахнулась великая женщина.

Бершин, в 1951 году рождённый в Тирасполе, в 2005 году пропустил Одессу красной ниткой сквозь роман «Маски духа» (в первом кадре кони ржут на лестнице Оперы), а в 2012 году сообщил мне по секрету, что его родной дедушка по этой лестнице в Гражданскую действительно скакал на коне вместе с Котовским. И мы пустились в абсолютно серьёзные рассуждения о конях и оперных лестницах, ибо в городе моего рождения (Воронеж) тоже рассказывали о рывке легендарного Олеко Дундича верхом – по ступенькам. Дундич (по легенде, серб), чемпион австро-венгерской армии 1914 года среди унтер-офицеров по фехтованию, вступивший в Красную армию в 1917 году, где в неё вступил? В Одессе. И помчался Дундич к славе – через Будённого и по Бабелю. Лестница чудит, всех ведёт и всех поднимает. Тема лестницы в Одессе тоже перевёртыш, поскольку Потёмкинская – не Потёмкинская, это кино, снова кино, где под декорацию спрятался дух, под город спрятался второй город из пустот, Одессу вынули из-под земли, вывернули – Боже мой, так она, выходит, стоит вверх тормашками! Вот он, изначальный вывертыш, вот как истину-то припрятали! А на все прилавки вывалили сувениры. Москва тоже перевёртыш, под нею не одно лишь море, а другой город, и ходить в него без поводырей тоже не следует.

Вторым информатором стала женщина, которую не увижу никогда, жаль, но говорить о ней буду где только смогу. Книга Доротеи Атлас «Старая Одесса. Её друзья и недруги» упала мне в руки сама. Я не искала её, поскольку не могла вообразить. Оказалось: у зацелованной и длинноногой, героической и хулиганской, многоязыкой и абсолютно русской Одессы, воспетой и коленопреклонённо и панибратски, – могли быть недруги (изящно). У неё, оказывается, сызмальства были свои враги, великосветские снобы от патриотизма. Лютые, принципиальные, элегантно уклонившиеся от научного оборота. Они фыркали свысока, будто не красавица она благородной и чистой породы, а смазливая выскочка, пролезшая к монарху в фаворитки.

Вообразить, что порождённую стратегическим гением Великой Екатерины блистательную красавицу ругали, хотели бросить, подозревали в корысти, тормозили финансирование, описывали в неприязненных по тону и сюжетам мемуарах, письмах и, считай, доносах, – я не могла, когда бы не Доротея Генриховна. Надо бы переиздать её книгу 1911 года. Я читала переиздание 1992 года, но и оно библиографическая редкость. А книгу Атлас как атлас здешнего мира школьникам надо давать к первому сентября. Как радикальное лекарство от стереотипизации мышления, а также против сувениризации прошлого.

Невместимая уму новость о врагах привела к размышлению о месте и роли величия как такового в русской истории. Раздумье привело к этому эссе. К чему приведёт эссе, не знаю, оно же свободное, а запоздалые догадки о собственной родине порой опасны, как самодеятельный спуск в катакомбы. Мои догадки трудно изложить приличным штилем, покуда я в ярости.

Обычно я живу в социально-эмоциональном уединении, состоя в противоречии, даже противочувствии, с большинством современников-москвичей, особенно с интеллигенцией. Во-первых, мне хорошо. Я русская. Я испытываю этнический комфорт. Я выслушала всех, кто имел сообщить мне что-либо по национальной части. Это бессмысленная трата времени: отпугивать меня от русскости, в том числе от моей, самоигральным фактом многокровья моего народа, кидаясь в меня засохлыми пирожками татарского нашествия или призывая попить из скандинавского копытца, чтобы Алёнушка вместо братца Иванушки сама стала козлёночком. Мы уже не в песочнице на прогулке с няней.

Одесса усиливает любовь до всеединства. Ты схвачен мёдом, ты в растворе, и прямо на Дерибасовской, где в первый же вечер тебе наяривают клезмерскую музыку, специфический продукт, ну ни капли русского – ты слышишь музыку сфер.

Оглушённый ударом космоса, не стесняясь очевидного перебора в эмоциях, раскачиваешься в такт, а вопрос жжёт: почему, почему никто не говорит об Одессе правды? Почему в культуре зависла сувенирная лапша от концертной артели «Мурка, Япончик и партнёры»! Почему не пишут в красках, как хозяйственная немка, давшая империи город с аллюзивно-гомеровским именем, поставила его на карту, как на плиту, и сварила царский бульон в раскалённом котле, с приправами греческими, армянскими, еврейскими, молдавскими (вписать недостающее невозможно), поварятами взяла французов-итальянцев, – ну растипичнейший русский вышел город у матушки. Я не против. Только тут и понимаешь, какая чудо-губка прошлась по берегу и всё впитала, особливо пыль чванливой гомогенности.

Панславянский хор неодобрительно загудел мне в оба уха, что город Одесса, южнокаменный цветок России, был обречён, и его выдрали, зачистили с карты. Но – это во-вторых – чем громче вой хранительства, тем безучастнее моё сердце. И я не только право имею, но обязана живописать свои чувства, поскольку и над центром моей родины висит опасность сувениризации, выхолащивания сути, глянцевания витрины. Всем самобытным анклавам довлеет угроза быть упакованными в коробочки на продажу в лавке для зевак. Матрёшки на Красной площади, треухи на Арбате, свистульки лубочные – в специально отведённом месте я терплю как неизбежное зло экономики спроса и предложения. Но когда вся жизнь уходит в повсеместную ушанку и тотальный блатняк – это форма зла, с которой надо сражаться.

Одесса, к счастью, держит свой калейдоскоп в своих руках, регулярно прикидываясь кадром из кино. В кошерном (еврейском) кафе на Нежинской девушка Маша (армянского происхождения), не подымая псевдоассирийских глаз, подаёт нам бразильский кофе и печалуется об украинском муже-моряке, ушедшем в дальнее плаванье на полгода, а поженились-то недавно. Простая-де уличная правда. Мы видели эту Машу. Она не матрёшка в ушанке. Кошерная армянка Маша – быль вроде словарика «с одесского на русский», превосходно отводящая глаза от главного. Чтоб не замацали.

Одесса неотвратима для русской культуры любого этноса, и все там были, от Пушкина до наших дней, со своим всем, что в душе и в теле, всем там что-то даётся, сообщается, уведомляется, а загадка нарастает, сакрализуется. Одесса к 2013 году вдруг стала городом фестивалей заезжей культуры. Русской. Все поехали: театры, поэты, певцы, танцоры. Так и жду научно-практических симпозиумов по физике-химии среди русскодумающих учёных. Тепло, солнышко, волна, девушки – всё оттягивает, как компресс, от больных дум об ушедшей в свою метаисторическую одиссею метрополии. Временный вынос центра на периферию зрения? Нигде не вынесешь Россию из России, я пробовала, а в Одессе Россия как в командировке. Внутри юридической России – барьер, ибо субъект рефлексии спаян с объектом – куда там плыть! Только умом отплывёшь. А вот Одессе как факультативному конференц-залу, в котором не нужны переводчики, отдать свои мысли на инвентаризацию – удобно, даже гигиенично. Тут отдохнуть от себя, не уходя из себя – естественно.

Загадка Одессы прекрасна, как любовь, но временную, приблизительную разгадку я нашла в ненависти к ней малоизвестных деятелей, записки которых воспроизведены в книге Доротеи Атлас: то не там построили Одессу, то денег ей не давайте, то порто-франко запретите, то слишком европейский дух, то чересчур вавилонистый сброд, то начальники не те – мозоль на сетчатке имперского глаза. Весь XIX век над Одессой висит туча. Пока Ланжерон мостит город брусчаткой, охранительные очи мостят Одессе незримый тракт в небытие. А потом выйдет какой-нибудь официальный патриот на покой и ну каяться, что погорячился. Кстати, я не знаю другой книги, аналогичной шедевру Доротеи Атлас, о каком-нибудь ином строящемся городе, имевшем такое же стратегическое назначение для России. Скажем, Новосибирск – он тоже на воде, на Оби, тоже центр, акцент на укрепление империи, транспортный аспект – был ли кто, противившийся замыслу царя, да так бодро, чтобы докладные да скрежет зубовный!

Кстати, Николай Гарин-Михайловский («Детство Тёмы» помните?), построивший в Ново-Николаевске (впоследствии Новосибирск) знаменитый мост через Обь, познакомился со своей будущей женой – где бы вы думали – в Одессе.

И куда ни кинь, за какую жизнь ни возьмись – из тех, кто строил и приращивал Россию – непременно зацепишь хоть один одесский эпизод. Видимо, у самой большой на свете работы – я говорю о строительстве России – были системообразующие алгоритмы, невидимые, как ангелы, проекция которых по ходу реализации мегазамысла и обернулась фантастической географической картой, где текут книги, как реки, а имперская культурная модель, овеществлённая в Одессе (все языки вместе – и каждый уникальная ценность), до сего дня таинственно посверкивает сквозь время. Материально утверждённая в архитектуре города и его квартальной структуре, мистически эта модель недостижимо парит в надмирном пространстве, куда не достать ни геополитическими, ни интерпретационными снарядами. Одесса как одиссея империи в сторону моря.

В сторону любви, громыхая пустотой, бредёт прозаик Елена по Пушкинской, вся в неловких озарениях типа «А ведь докультурные, доморальные отношения между людьми – не описаны!» Без ощутимого перехода вспоминает белокурую бабёнку в самолёте на Одессу: «Ты чё! Не знаешь комильфо? Это когда не в тренде!» Подходит утомлённый бегом и прыгом дум своих прозаик к винному магазину, а на стеклянной двери громадными буквами «Прохода к морю нет». И всё кругом хохочет солнечно и посвистывает, как свистящая согласная Набокова, определяющая разницу между комической стороной вещей и их космической стороной.

Идёт русский прозаик Елена домой, целует, в благодарность за город Одесса, еврейского мужа своего, а потом пишет неловкий тройной портрет, и прекрасно понимает, что не сказала одесситам, послушникам четвёртого измерения, ничего нового. Разве что ещё раз про любовь, которая способна всё соединить и примирить, как Одесса.

Одесса, Дерибасовская – Москва, Пресня, август 2011 – октябрь 2013