Текст книги "Избранное. Том I. Дом на Пресне"

Золотая ослица

Роман-аллюзия о любви и посмертной жизни; написан женщиной, в России, на отечественном мужском материале

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

Пушкин

Звезда

Зал вздрогнул. Мужчины едва справлялись с запредельным возбуждением, женщины вытирали глаза и готовились пудриться. На сцене произошло все как раз из их жизни. Это сделала красивая женщина рост один метр шестьдесят семь сантиметров, блондинка, глаза карие, правильного телосложения, особых примет нет. Управилась за два часа, поклонилась, помахала рукой труппе театра, также участвовавшей в спектакле, занавес. Свет, цветы, сотни букетов, спасибо за внимание.

Давали пьесу "Розовый тигр", премьеру, о которой пресса уже всем всё прожужжала. В главной роли – бесподобная Ли, никто и не ожидал ничего иного; да; когда она на сцене или на экране, всё так и должно быть, – она всех приучила к неизбежности её успеха за десять лет, пролетевших с тех пор как её впервые назвали новой звездой; только успех, только Великая Ли, рост метр шестьдесят семь, блондинка, телосложение очень правильное, глаза карие, особые приметы никому не известны.

У служебного выхода её ждал автомобиль достойной марки, в котором сидел мужчина достойной наружности. Он слегка скучал, но самозабвенная любовь к своей роли, но привычное ожидание своего привычного торжества, когда он опять легко подтрунит над Ли – дескать, сто букетов сегодня или сто семь, а вон там за углом опять мается тот в кепочке, явный технарь, и вообще – знаешь, моя хорошая, моя лучшая и несравненная, кепарь-технарь, кажется, готов на тебе жениться, если ты хотя бы спросишь его имя.

Она сядет на переднее сиденье, усталая Венера в пушистых мехах, которые удивительно легко поместятся в машине, скажет – "Ты неизменно оригинален". Закурит, посмотрит в окно на здание театра очень отрешённым взглядом, "каким смотрят на предмет своей страсти безнадежно влюбленные", – и они поедут домой, где она ещё немного покурит, а потом красиво, элегантно, с обязательной примесью наивности, отдастся его техничному фокусничанью, потом скажет томно и, конечно, немного по-детски, всё, что положено по случаю, потом еще покурит, подумает и уснет одновременно с ним.

Мужчина достойной наружности развлекал себя этими привычнейшими, но очень вкусными мыслями, от которых он никогда не откажется. Об этом даже в журнале было: как он ждет её после спектаклей, после съемок, он. Главное действующее лицо.

Он посмотрел на часы достойной фирмы и увидел, что пора греть машину достойной марки. Ли вот-вот выйдет. Не выплывет, а именно выйдет. Она гениально нормальный человек, она женщина, которая ходит, говорит, е…я, но не ступает, вещает и занимается любовью. Это привлекало его больше всего, впрочем, как и всех его предшественников: её повседневная нормальность. Время от времени, когда Ли в очередной раз собиралась бросить сцену и заявляла, что вот-вот встанет к плите и швабре и станет просто женщиной – по расхожим глупостям, неизвестно почему занимавшим ее сознание и донимавшим ее мужей щемящей несбыточностью, – так вот, время от времени она пила.

Все подряд – и каждый вечер. Как снотворное. Но и в этом занятии, лишавшем её человеческого облика напрочь, она ухитрялась сохранять свою естественную, свою собственную нормальность. Зачем ей была нужна тоска по плите и швабре, мужья не понимали. Страдали, нервничали, колобродили.

Мужчина за рулём точно знал, что он знает – один на всем белом свете, – что делать с этой женщиной. Он один понимает, что на самом деле она абсолютно нормальна. Он гордился собой с каждым днем всё больше и больше. Гордился днем и ночью, особенно когда их знакомые, да и пресса, высказывались в том духе, что при нем произошёл настоящий расцвет творчества великой Ли. Никто не справился, а он – молодец.

…Машина не заводилась. Он вышел, открыл, закрыл, проверил всё, что знал, сел за руль, повернул ключ ещё раз, два, десять: нет и все тут. Машина отказывалась. Мужчина достойной наружности начал с того, что проклял неповинного: "Розового тигра".

"Тоже мне название для мелодрамы! Для пародии на боевик – самое оно. А тут – бред. Актриса её класса не должна участвовать в популяризации бреда. Незачем так любить деньги. У неё их много. Хотя и установочка, конечно, обязывает: денег, говорит, бывает или мало – или их не бывает. Чёрт, да что же с машиной?"

Зная за собой, что лучше не заводиться самому – нервничал он обычно очень ярко, яростно, неповторимо, это была его вторая любимая роль, – мужчина сдержался, не пнул ни колесо, ни сугроб. Он сделал несколько упражнений из редкостного комплекса дыхательной гимнастики и решил попробовать ещё раз. Машина не завелась.

На пороге театра показалась красивая женщина без особых примет. В неимоверной шубе, на шпильках серьезной высоты, восхитительная, единственная, всем известная и так далее. Правда, умная, – психовать из-за машины не будет.

"Что будем делать?" – она, мигом оценив событие, спросила так, будто переспросила, повторив его слова. Он сказал:

– Добрый вечер. Я уже всё сделал, что мог. Это мистика. Машина в порядке. Но она не заводится. Я готов оставить её здесь и отвезти тебя на такси.

– А ведь я, мой дорогой, всё-таки профессионал. Говорить обязана правильно и точно. Я это умение продаю каждый день…

– Что случилось? – он немного терялся, когда она шла в обход.

– Попытаюсь. – Она поуютнее устроилась внутри шубы, внутри машины, закурила и, глядя вперед, на засоленную скучную ленту пути, по которому они сегодня не пойдут, произнесла короткую обучающую речь о величии русского языка, о его уникальном коварстве, о тайных кознях синтаксиса. Короче говоря: – Если б ты, милый, предложил бы нам поехать домой, а не подчёркивал моё преимущество перед машиной, которую ты готов оставить на улице, правда, перед театром, где её каждый барбос знает, – короче говоря…

– Я ведь именно это и хотел сказать! – мужчина достойной наружности никак не мог разглядеть ближайшее будущее.

– Ну и сказал бы, – тихо и грустно возразила она.

– Ты капризничаешь. Имеешь право. Но уже очень поздно. Что ты предлагаешь?

– Встретимся в квартире. Ты доберешься сам. Я доберусь сама.

– Мы встретимся, как я быстро понял, дома.

– Когда ты избегаешь слова, соединяющего людей, я тоже начинаю пользоваться заменителями, – её тон перестал быть окрашенным.

Мужчине стало зябко и страшновато. Ему почудилось, что за крохотную оговорку – (да как же с тобой, дорогая, вообще жить, если слова не скажи!) – его сейчас же уволят с любимой должности почти мужа великой Ли. Да и можно ли упрекать его в том, в чем она сама виновата! По её же инициативе их отношения так отличаются от семейных, как квартира от дома. Как понятия.

Ли ждала, пока он думал. Заметив, что додумал, она поцеловала его в правую щеку и сказала, что эта помада не оставляет следа, – пока он не успел украдкой глянуть в зеркало. Она открыла дверцу и вышла.

– Ты испортишь туфли. На улицах везде соль. Зимой нельзя ходить на шпильках. В твоей шубе нельзя ходить одной.

– Ты прав. И Волга, возможно, впадает в Каспийское море. Не нервничай. Со мной ничего не может случиться. Криминальные элементы тоже смотрят кино.

– А из театров просто не вылезают!

– Точно. Я сегодня одного-другого в партере видела.

– Ты соображаешь? – он начал выходить из машины.

Ли отскочила метра на два, обернулась на театр, вспомнила об оставленных там цветах, но в этот миг в морозной тишине улицы прозвучал хруст поворачивающегося троллейбуса. Когда-то она им пользовалась. Дверь, прыжок, дверь. Мужчина достойной наружности успел заметить, что троллейбус был почти пуст.

Первое ощущение: оторвалась от преследования. Никто не гонится, но ощущение именно это. В чем дело? Он остался позади (может быть, там его и оставить – вместе с его абсолютно точными оговорками, достойной наружностью, превосходным одеколоном, манерами, техникой современного секса, хрусткими деньгами, прочая), около машины, которую готов был – не может быть! – бросить у театра.

Ли осмотрела место происшествия; троллейбус почти пуст. По ночам так принято. Господи, как давно не было никаких троллейбусов. Господи, как давно ничего вообще не было. Как давно ничего нет. Что делают, войдя в салон ночного троллейбуса? Небось платят. Как? Сколько? Где касса? Этот вопрос нельзя задавать пассажирам. Остановка. А вдруг контролер; а как они теперь выглядят? Раньше были злыдни с сумками из кожзаменителя. Как здорово? И где это я.

Красивая женщина в шубе, на шпильках, лихорадочно вспоминающая хоть что-нибудь общепринятое. Как это со стороны?

Ли с восторгом подумала, что если успеть домой до него, можно будет на секунду залезть в рукопись, – толстую тетрадку в темно-бордовой штапельной обложке; при нем, достойном, ничего не попишешь.

Она села куда попало – оказалось, весьма приличное место, можно смотреть в окно, можно не бояться и говорить это себе, ой. Сколько всего можно.

Представьте себе ощущения инопланетянина. Городской столичный троллейбус. Рядом кто-то сел. А если чуточку повернуться и посмотреть на него? Она была уверена, что рядом сидит мужчина. Она повернулась к нему. Мужчина. Она и не сомневалась. Ну и пусть сидит. Мужчины – хорошие, пусть сидят.

Тут она вспомнила, что великая Ли – звезда. Меня все знают – обычная мысль. И он тоже меня знает. И я для него – красивая женщина по имени, по форме, но он молчит, убитый недоверием к собственным глазам. Он думает, что я – двойник Ли. Он даже хочет это мне сказать. Он повернулся ко мне! Заговорит! Почему это интересует меня? Ведь я не боюсь? А чего мне бояться? Нервный остался у машины. Сейчас он серьезно решает серьезную проблему; почти решил. Он нашел, кому заплатить за охрану машины до утра. Он не крохобор, просто осторожный достойный человек. А этот – кто? Какой? Кто ездит ночью в троллейбусе теперь? Кстати, где я?

Она сообразила, что ничего не соображает. Где-то надо выйти. Где и когда? Придется спросить у соседа. Это нормально. Дама заблудилась. Ли повернулась к соседу решительно: скажите. Будьте любезны. Мне нужно домой.

Дом светлый, кажется кирпичным, улица называется, номер дома, рядом еще один театр.

– Я так и подумал, что вам туда. Это через остановку после меня. Понимаете? Я выйду. Потом еще одна. Потом выйдете вы. Вы поняли?

– Вы говорите, как с больным ребенком. Вы педиатр?

– Нет.

– Как называется моя остановка?

– Золотой переулок, – сосед был учтив и терпелив.

– Вы… а что вы делали сегодня вечером? – Ли резвилась.

– Читал книгу. – Пассажир ночного троллейбуса был трезв, хорошо воспитан, любил читать книги. О Господи.

– Вы бываете в театрах? – она заинтересовалась разговором.

– Нет, – ответил сосед.

– А в кино?

– Нет.

– Телевизор?

– У меня здесь нет телевизора.

– Здесь? Вы живете в другой стране?

– Я путешествую. – Сосед был прекрасно воспитан, превосходно говорил по-русски. – Газеты, радио, видео и так далее также не входят в круг моих привычных интересов.

– Вы никогда не видели меня раньше? Ну, скажем, в метро. – Ли почувствовала себя круглой идиоткой.

– Вы не бываете в метро. Я там всех, простите, видел. Кроме вас.

– Да, вы правы. – Ли отвернулась к замороженному слепому окну и стала вспоминать народные мудрости. Не умеешь – не берись и так далее.

Ее ногам было очень холодно.

– А вы скиньте туфли и подберите ноги под шубу, под себя. Эта ваша шуба – как отдельная квартира. А ваши ноги в этих туфлях – как санки, вынесенные на балкон в мороз для хранения. Заберите к себе – и все. – Он сказал это ровно, спокойно, любя человечество. Ли сделала что он сказал.

Притихла. Троллейбус кружит по морозу, теряя последних пассажиров. Остались двое, сидят рядом. Она – в оболочке шубы, он – рядом, заботливый и проницательный. Она повыше подтянула воротник, убрала внутрь светлые волны (конечно, у неё волны) волос, правую руку спрятала в левый рукав, левую – в правый. Ей стало тепло и уютно. Попутчик внимательно осмотрел, как она устроилась – и извлек из внутреннего кармана маленькую книжку в темно-бордовом штапельном переплете.

– Вы путешествуете без багажа? – согревшейся Ли очень захотелось поговорить.

– Багаж сейчас едет за мной, если вы имеете в виду его отсутствие здесь. Он занимает очень много места, в троллейбусе не помещается, – разъяснил попутчик, на мгновенье оторвав взгляд от раскрытой книги.

– Совпадение, – обрадовалась Ли. – За мной или впереди меня тоже едет багаж, который не поместился бы в троллейбусе.

– Извините, сударыня, может быть, я покажусь вам несколько старомодным, но я не стал бы считать вашего мужа с машиной вашим багажом, по крайней мере – сопоставимым с моим багажом.

– Видели в окно? – догадалась Ли.

– В эти окна очень плохо видно. Мороз, – напомнил он.

– Тогда как? И, кстати, почему?..

– Голубушка. Я прекрасно вижу вас. Я только что, можно сказать, разул вас, согрел, вернул в разговорчивое настроение. Между мной и вами на самом деле уже очень многое произошло. Мы близко знакомые люди. Я бы даже предположил, что он вам не первый муж.

– Ну, раз вы путешествующий ясновидящий, скажите мне еще какую-нибудь правду. Судя по всему, вы действительно газет не читаете и телевизора не смотрите.

– Яснослышащий. Но я от этого иногда порядком устаю. Я могу пересказать вам ваши мысли, но вы будете сопротивляться. Вы будете посылать мне такие удары энергии, что я в итоге буду избит, вы измотаны, а судьба от этого не изменится. Все предпочитают услышать что-то о делах и событиях. Выслушивать же от другого собственные мысли, образы – это не каждый выдержит. Вижу, вы хотите сказать, что вы – не каждая. Что вы – особенная. Это так, вы не каждая. Но основная ваша особенность – это невоплощенность в том деле, которым вы занимаетесь профессионально, то есть за деньги.

– Профессия – это за что деньги платят? – Ли очень хотела услышать продолжение, но она не знала, как заставить собеседника повернуться к ней лицом. Пока он говорил, глядя прямо перед собой.

– Я не повернусь. Нам с вами не обязательно смотреть в глаза друг другу.

– Уже включились? – машинально спросила Ли.

– Да. Я не буду рассказывать вам, как хорошо вы играете. Если угодно, я расскажу вам, почему вы живете так, как живете. Позвольте не выбирать выражения? – голос незнакомца звучал все тише, но отчетливее.

Ли полностью спряталась в шубу и оттуда ответила: "Да".

Начало

– Когда ты была маленькой девочкой… – сказал он.

– Я никогда не была маленькой девочкой, – уточнила она.

– Вот именно. Кстати, если еще раз захочется перебить меня, пожалуйста, не стесняйтесь. Это нормально, когда люди делают такие вещи.

– Тогда скажите сначала, что бы вы сказали именно мне, если б оказались просто транспортным приставалой.

– "В вас что-то есть". – Он улыбнулся. – Но вы не катаетесь на общественном транспорте.

– И все? Всего-навсего?

– Да. Именно вам – именно я – именно это. Но я не пристаю к женщинам в транспорте. А вы уже намекнули, что вас должны везде и всюду узнавать. Возможно, вы общеизвестны. Со мной вам повезло втройне: вы в полной физической безопасности, я не могу вас узнать по причинам, о которых я уже упоминал, и я безразличен к общеизвестному. Хотя, конечно, – и давайте с этим закончим, – вы очень красивая женщина. Но вы несчастливы, а этого я не люблю. – Он покачал головой. – Продолжим?

Ли вспомнила, что дома в холодильнике мерзнет и ждет ее непочатый джин.

– Когда ты была формально маленькой девочкой, когда ты еще не пила джин, не курила, не занималась любовью…

– Я никогда не занимаюсь любовью, – еще раз поправила его Ли.

– Ну да, правильно, человек, профессионально говорящий и пишущий по-русски, не может пользоваться этим цинично-застенчивым словосочетанием ни вслух, ни мысленно. Извини.

– С удовольствием.

– …тогда тебе повседневно и мучительно, как ты помнишь, требовался мужчина. В детском саду, в каждом классе школы. В любой обстановке, днем, ночью, зимой, весной – мужчина был единственно понятной тебе в полном объеме профессией. Не загадкой, как для всех девочек, не пугалом, как для дочерей мам-одиночек, не рыцарем, не хозяином-добытчиком, даже не мужем, – Профессией. Ты репетировала гаммы и фуги, тренировала непослушные пальцы, ты пыталась танцевать, сочинять, зубрила неподатливые точные науки, – все получалось более или менее, но во всех этих занятиях было начало и конец, было непознанное и даже непознаваемое, были чужие знания, за освоение которых можно было получить похвальные баллы, – и лишь одна наука была всегда известна тебе так, как религия – отцам-основателям ее… Ты всегда была взрослой женщиной.

– Ты слишком серьезен.

– Тогда – в далекие времена подступа к теме – и ты была очень серьезна. Рыжий очкарик Вовочка в детском саду заставил тебя страдать – и чем! Помнишь?

– Ничего себе яснослышание! Мы так и пойдем по всему списку? – Ли уже сообразила, какого попутчика послала ей судьба, но еще не согласилась с подарком.

– Так и пойдем, но не по всему, только по главным. Хотя в вашем случае разделение на главных и второстепенных неуместно и лукаво. Я прав?

– Очень. – Ли захотелось потрогать попутчика, например, погладить по голове. Она едва заметно пошевельнулась в стенах шубы, но он с усмешкой предупредил:

– Я давно привык мыть голову каждый день. Можно не проверять.

– Прошу прощения: рефлекс. Однажды у меня брал интервью очень юный журналистик, волновался, старался задавать хорошие вопросы и вдруг с-разбегу-с-размаху и говорит: что вас больше всего привлекает в мужчинах и что больше всего отталкивает. Я ему на одном дыхании, не рассусоливая, сообщаю: по первому вопросу – хорошо выбритые подмышки, по второму вопросу – небритые подмышки. Бедное дитя покраснело, позеленело, а разговаривали мы одновременно и под диктофон, и на карандаш, он покосился на микрофон, быстро и честно записал ответ мой и на бумажку тоже, поблагодарил за сотрудничество и испарился навсегда.

– Это, сударыня, садизм, конечно, но я вас понимаю. Кстати, мы ушли от темы. Продолжим?

Монотонный голос, чуть со скрипом. Чуть-чуть неприятно. Худощав. Лица не видно. Шаловливое чувство покинуло Ли.

– Да. Но по-другому. Вы будете помалкивать, – предложила она, – пока все будет по-вашему. Комментируйте тогда, когда я уплыву куда-нибудь в сторону, дам петуха, одним словом. Мне давно уже не хочется выговориться, потому что всегда наступает торжественный момент – собеседник начинает примерять любой сюжет на себя. Как оно там с точки зрения личной безопасности…

– И вы разлюбили мужчин? – участливо спросил попутчик, перелистывая страницу.

– Разлюбила профессию? Так, скорее всего, не бывает. Но что вы знаете об этом!.. – в ее тоне проскользнула театральная горечь.

Незнакомец рассмеялся.

– А вы уже все забыли. Неужели начнем с начала? – с укором – игривым укором – спросил он.

– Ах, да, сеанс ясновидения.

– Ах, нет: яснослышания.

– Продолжайте, сударь. Вы остановились на рыжем Вовочке.

– Но сударыня… Вы же решили сами это сделать.

– Я не проеду свою остановку?

– Ну что вы. Никогда.

Продолжение

В детском саду пахнет киселем, стиркой, иногда булочками. Трудно. У моего свои проблемы: никак не научится завязывать шнурки. Он старается, пыхтит, высовывает язык, хлюпает носом, с которого неизменно сползают круглые копеечные очки, но бантик не складывается. Воспитательница злится, издевается над бедным Вовочкой, громко апеллирует к его отсутствующей маме, дети с блаженством и благодарностью присоединяются к ее шоу, показывают на него пальцами и так далее по списку обычных детских гадостей. Я смотрю-смотрю и встаю. Подхожу к Вовочке и складываю бантик на втором ботинке, отрешенно стоящем сбоку. Он вскрикивает – «Не надо!» – начинает плакать и убегает. Воспитательница читает короткую лекцию о пользе самостоятельности. В конце концов все дети каким-то образом оказываются на площадке для прогулок, прогуливаются, преспокойно играют в какие-нибудь дочки-матери. А я хожу туда-сюда и думаю: как помочь Вовочке со шнурками. Ему уже и дела нет до шнурков, старательно копает песок, поправляя круглые копеечные очки, но мне– то интересно, мне-то важно.

Есть еще Оля с пухлыми губками бантиком. Я смотрю на ее губоньки и продолжаю думать про Вовочкин неполучающийся бантик на ботинках. Оля подходит ко мне и сообщает, что выявилась новая игра, в которую все девочки нашей группы обязались сыграть. Только от меня еще не получено подтверждение участия, надо выразить готовность. В чем дело? Пойдем. Иду. Это производится под забором. Площадка огорожена дощатым забором, всем все видно. Прямоугольник. В общем небольшой. Надо подойти, оказывается, к дальней стене забора, поднять пальто, платье, спустить штаны и присесть. Цель: просидеть под забором с голым задом "до шестидесяти". Оля, разумеется, говорит "до шестьдесят". Или пока не обнаружат. Обнаружить, понятно, есть кому. Есть воспитательница, есть, в конце концов, наши мальчики. Все девочки группы готовы пойти на риск, все понимают, что мамам вечером донесут если что, но… Почему-то все идут под забор.

Я, со своим неразвитым стадным чувством, подхожу к стене и смотрю: все спустили штанишки и сели. Холодный осенний ветерок обдувает маленькие попки. Мне это не подходит. Я продолжаю стоять одетая. Меня все еще беспокоит Вовкин бантик. На девчонок набрасывается воспитательница. "Опять, – кричит, – вы опять!.."

Вечером приходит моя мама, ей сообщают. Я говорю маме, что это неправда. Я не сидела под забором с голой задницей. Она не верит. Я обижаюсь на нее. Прощально смотрю на Вовочку. Он смотрит на рыбок в аквариуме. Думает о своем, вовочкинском. Мы с мамой в тоскливой ссоре уходим домой. До завтра, милый, думаю я.

Наступает завтра. Проблемы те же. Воспитательница мучает моего возлюбленного, Оля приглашает под забор, детский сад пахнет детским садом. Все невыносимо. Хочется плакать. Пошел дождь. Детей загнали в группу, прогулка прервалась, Оля временно отстала, но я слышала, как они с Катей договаривались раздеться в подъезде хотя бы на одну секундочку. Господи. Какие дуры, опять делаю попытку думать я…

На следующий день дождь хлещет непрерывно. Все сидят в группе и развлекаются в меру сил. Мой родной и страшно любимый сегодня имеет отпуск от воспитательницы. Шнуроваться не надо. Я подхожу к нему сзади. Он складывает кубики. Я обнимаю его за плечи, прижимаю к себе и говорю: "Ты моя божья коровка!.." С неземной нежностью говорю. Люблю неимоверно. Он пугается, отбрасывает мою руку. Потом на всякий случай бьет меня по руке и убегает. Я ухожу в дальний угол комнаты и пытаюсь сдержать слезы…

– И это твои первые в жизни слезы по указанному вопросу, – беззлобно усмехается попутчик.

…Я боялась подойти к нему. Я тихо плакала по ночам дома, в подушку. Ведь я знала, как шнуровать ботинки. Я хотела помочь ему сделать на шнурке бантик. Он отверг.

Тогда я еще не знала, что любовь рождается на любой мусорной куче, из любых эмоций. Как стихи – по показаниям Ахматовой. Имеется в виду любовь-дурь, любовь-самоистязание с готовностью прыгнуть в пропасть, если он, Он, потом снова он – намекнет, дескать, это верный путь к успеху на его ниве.

– А что, собственно, тебе было нужно от него – тогда, в детстве, когда ты даже не слыхала слова «секс»? – попутчик перевернул следующую страницу.

…Поцеловать его. Шнурки шнурками, но главное – поцеловать его. Это была страшная, иссушающая жажда, от нее болели губы, билось сердце, кровь носилась по телу с дикой первобытной скоростью.

Взрослые надевали на меня вельветовые сарафанчики, привязывали к волосам огромные банты, неизменно восхищаясь длиной и пушистостью моей косы, мучили умолчаниями, родители заставляли отворачиваться к стене и спать на правом боку. Я с тех пор всю жизнь сплю на левом.

Больше всего на свете в те годы меня бесила собственная немота, оборудованная вышеупомянутыми бантиками в моей пушистой косе, сарафанчиками, чулочками и прочими половыми признаками. Это было страшное издевательство взрослых. Это был кляп. Мне нужно было целовать и трогать, я точно знала, что ничего не испорчу, не помну, человек будет цел-невредим-доволен, – я знала, как это сделать. Но из жизни аккуратно выпрыгивал очередной цветастый кляп, туго пеленал все молекулы моей неистовой страсти и углублял немоту.

С темой первого поцелуя дело дошло до настоящего абсурда.

Первый поцелуй

…Как сейчас помню, меня отчаянно «развивали». Мама учила меня английскому, вязанию, музыке, стирать носки отцу, регулярно мыться, читать сказки и слушать грампластинки. По этим пунктам я хорошо помню свое детство. Но я не помню ни одного слова о любви к мужчине! Тем более – к мужчинам. Без слов я помню неопределимую, но все определявшую зависимость матери от отца: что он сказал, чего не сказал, когда вернется из командировки, мы его хорошо встретим, ну а потом уже – где ты был и почему молчишь. И разбитое об пол зеркало…

Я бросалась между ними – "Не ссорьтесь. Пожалуйста!" – но они продолжали за что-то бороться, мать – на крике, отец – молча. Я пряталась в развивавшие меня удовольствия. Слушать пластинки мне разрешали самостоятельно, покупали их мне регулярно, много, с комментариями не лезли – тут я была свободна. И вот появились две, которым пришлось стать главными: сначала всего лишь потому, что на них кроме музыки был записан живой человеческий голос.

Этот голос разговаривал со мной! Он рассказывал под музыку Чайковского изумительно грустную байку о приключениях заколдованных под лебедей девиц на берегах сказочного водоема – там все-все было про любовь. И все-все очень красиво, за исключением испугавшей меня идеи о неизбежности борьбы за эту самую любовь. Борьбу за любовь я ежедневно наблюдала в нашем доме. Очень надоела борьба.

А на второй пластинке тот же голос бархатно рассказывал про чудодейственное влияние поцелуя на сто лет проспавшую девочку королевской крови. Эта сказка мне нравилась все больше и больше с каждым днем. Во-первых. Носительница зла – колдунья, накаркавшая принцессе раннюю смерть, – на поверку оказалась катализатором развития добра: не уколись о веретено любознательная девочка в пятнадцатый день своего рождения – не показала бы силу своих чар добрая фея, смягчившая смертный приговор в сторону столетнего ожидания выгодного замужества. Во-вторых. Закономерно родившемуся и вовремя появившемуся на горизонте принцу пришлось бороться всего лишь с терновниками и шиповниками, опутавшими подступы к опочивальне принцессы. Да и то – борьба! Колючие растения сами расступились перед ним: как-никак будущий хозяин явился!

В-третьих. Жертв и разрушений в этом сюжете не было. Ну да, родители принцессы померли естественной смертью, не дождавшись ее свадьбы, – но в этом не было ничего инфернального. В конце концов – принц остался без тещи. И без тестя. Ну и что? Может, оно и к лучшему. Новобрачная при жилплощади, при обслуге и даже штатных музыкантах. Принцесса как ни крути.

Словом, сказка просто хоть куда, но главное ее воздействие на мое пятилетнее воображение выявилось чуть позже и надолго определило путь собственных эротических поисков.

Первый поцелуй! Идея его расколдовывающего, размораживающего, выгодного во всех отношениях воздействия намертво засела в моей потрясенной душе. Рыжий Вовочка как символ первой любовной неудачи еще не отболел тогда, и ежедневное прослушивание "Спящей красавицы" заполняло черный вакуум в области позитивных решений – как жить дальше.

– У матери ты, как я понимаю, не консультировалась?

…Консультироваться было невозможно. Она боролась. Я была уверена в ее грядущем поражении; серьезный разговор мог мгновенно закончиться либо добродушным умилением, либо строгим указанием на мой незрелый возраст. Я это знала твердо, потому что за год до событий с пластинками я ознакомилась с текстом в стихах под названием «Ромео и Джульетта». С трех лет я читала самостоятельно, вот за это ей действительно спасибо, – вот и набрела на какого-то Шекспира в шкафу. Дойдя до развязки, я почувствовала что-то вроде удушья от неподдельного личного горя и захлебнулась в слезах. Меня успокаивали примерно час-полтора. По итогам этого события мама приняла твердое внутреннее решение – со столь впечатлительным ребенком на такие трагичные темы по возможности не разговаривать и книжек не подсовывать. И накупила пластинок…

– Вернемся к первому поцелую. Где ты его поймала? Я что-то не вижу его. Да, точно. В твоем информационном поле нету никакого первого поцелуя! – попутчик впервые выразил легкое недоумение.

…Именно. Там, кстати, и дефлорации нету. И уже, между прочим, не будет. Но сюжет с этим чертовым первым поцелуем на самом деле гораздо важнее. Он больше весит. Он меня достал. – Ли прижала ладони к щекам.

– Расскажи.

…Это ужасно. Была еще бабушка, у которой в юности был возлюбленный. Богатый и красивый. У них до первого поцелуя дело дошло через девять месяцев после начала отношений. Он катал бабушку на рысаках, водил в театры, угощал дорогим шоколадом, предлагал руку вместе с сердцем, а она все думала и думала: можно ли простой рабочей-трикотажнице выходить за богатого. Надумала, согласилась, и вот однажды, когда у него в гостиной они остались наедине и он подошел к ней близко-близко и она не отвернула зардевшегося лица, он наклонился и приложился методом целомудренного касания, безо всяких там внедрений в розовые девические сфинктеры, и тут, конечно, внезапно открылась дверь, вошла его мать, добродушно сказала «ну-ну», и бабушку охватил, как положено, жгуче-сладкий стыд. Короче говоря, за дедушку, бедного солдатика, она выходила абсолютной девственницей, обидевшись на богатого за невинную проделку: на день рождения к богатому из далекой Ялты явилась его бывшая любовница, проститутка по имени Муха. Красотка за праздничным столом подпила, разрезвилась, посмотрела на бабушку, одобрила выбор своего любовника и, поздравляя его душевным тостом, чмокнула именинника в красивые, очень импонировавшие бабушке губы. Бабушка вышла за дверь, тихо покинула празднество и убежала. Через две недели расписалась с дедушкой: он уже давно, стоя на посту, присмотрел себе невесту, все ждал, когда они там с богатым поссорятся. Дождался.

О, сколько раз бабушка рассказывала мне про тот первый поцелуй с богатым! И какой был деликатный мужчина, и какой вежливый, и уважительный к ее девственности, – и как, напротив, была страшна первая ночь с дедушкой, а еще страшнее утро. Дедушкина родня, прибывшая на городскую свадьбу из старообрядческого села, утром села чуть не под дверь спальни – к выносу брачной простыни. Жаждали крови. Проверив, что да, кровь на месте, успокоились и вернулись к столам.