Текст книги "История капитала от «Синдбада-морехода» до «Вишневого сада». Экономический путеводитель по мировой литературе"

Когда поверенный спрашивает Гобсека, почему только он и граф вызвали его участие, Гобсек отвечает: «Потому что вы одни доверились мне безо всяких хитростей…». Вот такая метаморфоза образа. Бальзаковский ростовщик вызывает больше уважения, чем его «жертвы».

Глава 3
От тюрьмы и от сумы…
Долговая тюрьма в романах Чарльза Диккенса «Крошка Доррит» и «Посмертные записки Пиквикского клуба»

Я немного расскажу об истории процедуры банкротства и долговых тюрем, о которых пойдет речь и в этой, и в следующих главах. Предлагаемый теоретический комментарий относится к обеим, поскольку темы банкротства и долговой тюрьмы тесно связаны друг с другом.

В Древней Греции процедуры банкротства не существовало. Не вернувший деньги должник попросту попадал во временное рабство со всей своей семьей – пока они не возвращали долг трудом. Срок рабства ограничивался, как правило, пятью годами, и попавший в рабство по финансовой несостоятельности не мог подвергаться истязаниям.

Нормы, регулирующие личную ответственность должника перед кредиторами, появились и в Древнем Риме. Там существовало понятие nexum – долговое обязательство под залог личной свободы. По истечении законной просрочки платежа кредитор был вправе арестовать должника и заключить его в свою домовую тюрьму. Три раза в месяц, в базарные дни, кредитор обязывался выводить должника на рынок в надежде, что кто-нибудь – родные, близкие или посторонние – выкупит его из неволи, уплатив долг. Если в ранний период Римской империи должника можно было обратить в раба, то с 326 года н.э. закабалить не возвратившего долг стало невозможно. Однако в пользу кредитора обращалось все его имущество за исключением самого необходимого – как нажитое к моменту банкротства, так и то, которое будет приобретено в будущем, пока долг не будет полностью погашен. В средневековой Италии, которой институт банкротства был крайне необходим из-за обширной купеческой торговли, появился новый правовой инструмент – мировое соглашение должника с кредиторами.

В Англии первый закон о банкротстве был принят в 1542 году и являлся институтом защиты кредиторов. Он позволял отчуждать имущество должника в пользу заимодавца, а также сажать банкрота в тюрьму. К началу XVIII века в английской правовой системе впервые в мире сформировалось понимание того, что добросовестный банкрот, содействующий наиболее полному возмещению убытков кредиторов, может рассчитывать на прощение невыплаченных долгов. С этого времени устраняется уголовная ответственность при неумышленном банкротстве, а несостоятельных должников начинают выпускать из тюрем при условии, что они переселятся в США. В 1849 году вводится институт добровольного банкротства.

Как хорошо известно финансистам, европейское континентальное право и то, которое применимо в Великобритании, лучше защищает права кредиторов от должников, тогда как правовая система США отстаивает интересы кредиторов в меньшей степени. От одного весьма известного специалиста по банкротствам из США я слышала, что причины этого как раз кроются в истории. Поскольку туда ссылали добропорядочных должников, которые не смогли рассчитаться со своими кредиторами, т.е. понимали, что банкрот вполне может быть не только плутом, но и честным человеком, который должен быть от произвола кредитора защищен законом, то в США и приняли более либеральное по отношению к должникам законодательство.

Банкроты отбывали наказание в долговых тюрьмах (в России их еще назвали долговыми ямами) вплоть до середины XIX века. В наше время в тюрьму можно угодить лишь в некоторых странах, например, в Объединенных Арабских Эмиратах. Как ни удивительно, но до 2008 года такая практика существовала и в Греции.

В тюрьму обычно попадал глава семьи. Почти наверняка это обрекало его родных на голод и нищету. В средние века должники обоих полов сидели в общих камерах. Выйти из тюрьмы можно было либо уплатив долг (что, находясь в неволе, сделать было крайне затруднительно), либо поступив в услужение в качестве раба – в этом случае должник рассчитывался услугами.

В Великобритании разные тюрьмы давали узникам различную степень свободы. В знаменитой тюрьме Флит, например, разрешалось даже вести дела, принимать гостей, но оплачивать пребывание в тюрьме – «аренду» камер и пропитание – нужно было самим узникам. Те, чьи камеры выходили окнами на улицы, просили подаяние, которое на эти цели и шло. Семьи обычно селились неподалеку, чтобы поддерживать связь с заключенным. Проживать поблизости от тюрьмы разрешалось и заключенным, если только они продолжали оплачивать найм камеры – как-никак долговая тюрьма была и коммерческим предприятием, приносящим прибыль. Лицензию на управление тюрьмой зачастую продавали на торгах тому, кто даст наивысшую цену, – эти деньги управляющему приходилось «отбивать». Будни тюрьмы Флит живописал Диккенс в романе «Посмертные записки Пиквикского клуба», который мы будем цитировать ниже.

В Англии тюремное заключение за долги было отменено «Законом о должниках» 1869 года, который позволял сажать в тюрьму только тех из них, кто мог, но не хотел рассчитаться по долгам, и на срок не дольше шести недель. В США тюремное заключение для должников было отменено гораздо раньше, в 1833 году. Эта «льгота» не распространялась на случаи утаивания денег при их наличии (сейчас мы назвали бы это преднамеренным банкротством), а также на долги по алиментам. Лондонская тюрьма Флит была разрушена в 1846 году, «флагманская» долговая тюрьма Парижа – Сент-Пелажи – в 1899 году.

На Руси банкротство начало регулироваться в XI веке, а до этого кредитор просто брал должника в кабалу и держал у себя в погребе. «Русская правда» Ярослава Мудрого оговаривала, что разорившийся купец мог стать рабом своего кредитора, если банкротство наступило в результате того, что он неаккуратно вел дела, однако закон освобождал от ответственности оказавшихся в жалком положении из-за несчастного случая – тогда долг можно было, в современной терминологии, реструктурировать. Кабальное холопство существовало вплоть до конца XVII века. Еще должника можно было избить: закон позволял ему вытерпеть избиение, но тогда уже он мог не платить. Полноценное законодательство о банкротстве – «Устав о банкротах» – появилось только в 1800 году, в эпоху царствования Павла I. Разработал «Устав» поэт Гавриил Державин. Документ делил несостоятельность на три вида: «от несчастья», «от небреженья и своих пороков» и «от подлога». Должника первой категории именовали «упадшим», а второй и третьей – банкротом «неосторожным или злостным». «Устав» также разделил банкротство в результате ведения коммерческой деятельности и, как выразились бы сейчас, личное.

Со временем в России основным механизмом взыскания задолженности со злостных неплательщиков стали долговые тюрьмы. Сидели в долговых тюрьмах за неуплату налогов, долгов кредиторам, невыплату судебных издержек, зарплаты к условленному сроку. Механизм «посадки» запускался и в тех случаях, когда требовалось убрать с дороги конкурента, то есть был элементом экономического рейдерства.

Заключенные в ямах содержались обычно за счет своих кредиторов, а не за свой собственный, как в Англии. Кредиторы же были готовы нести подобные расходы, лишь бы «иным неповадно было» просрочивать платежи. Попавший в «яму» не выходил оттуда до тех пор, пока не выплачивал долг, или его не выкупали родственники, или не заканчивались кормовые деньги. Должников можно было выкупить путем предоставления залога со стороны третьего лица. Долговые тюрьмы были упразднены по всей Российской империи в 1895 году.

В долговых тюрьмах сидели такие известные люди, как Жан Батист Мольер, Рудольф Распе, Даниель Дефо, Рихард Вагнер, Жозеф Прудон, один из сыновей Нобеля, Адольф Гитлер, а из русских «селебрити» – Емельян Пугачев и Савва Мамонтов.

На мой взгляд, лучше всего процедура банкротства и долговая тюрьма описаны в романах Диккенса и Бальзака. И не случайно. Оба писателя сами бывали в долговых тюрьмах. У Диккенса в лондонскую тюрьму Маршалси угодил отец, мелкий портовый чиновник, который все время пытался разбогатеть на каких-то махинациях, выбиться в люди, но прогорел и был арестован за долги. Чарльз ходил в тюрьму на свидания; одно из них он описывает так: «Отец поджидал меня в сторожке; мы поднялись к нему в камеру и вволю наплакались... Он, помню, убеждал меня отнестись к Маршалси как к предупреждению свыше и запомнить, что если, получая двадцать фунтов в год, человек тратит девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов и шесть пенсов, ему будет сопутствовать счастье, но стоит ему истратить хоть на шиллинг больше, и беды не миновать» [Цит. по: Пирсон 1963].

Как пишет биограф Диккенса Хескет Пирсон, «Чарльз остался в тюрьме пообедать, и мистер Диккенс послал его за ножом и вилкой к другому заключенному, по прозванию “капитан Портер”, обитавшему этажом выше. <…> ...И хотя Чарльз простоял на пороге камеры капитана каких-нибудь одну-две минуты, он ушел, сохранив в памяти точную картину всей ее обстановки и безошибочно разгадав, кем приходились капитану Портеру соседи по камере: женщина-грязнуха и две изможденные девицы» [Пирсон 1963].

Чарльзу, чтобы поддержать семью, пришлось устроиться на фабрику ваксы. Жил он теперь в тюрьме. После ареста отца матери удалось продержаться на воле полгода, сначала были проданы все вещи, а затем пришел черед освободить съемную квартиру и перебраться к мужу. «Ее муж по-прежнему получал от морского ведомства жалованье – шесть с лишним фунтов в неделю, кредиторы в тюрьме не тревожили – словом, это было куда более приличное существование, чем за последние несколько лет» [Пирсон 1963]. Чарльз же сначала снял небольшую каморку у одной престарелой дамы, а затем перебрался в мансарду неподалеку от тюрьмы. Завтракал и ужинал у своих – в тюрьме.

Вскоре отцу удалось освободиться – на погашение долгов пошли небольшое наследство его умершей матери и вспомоществование от родного брата. Отцу назначили государственную пенсию, плюс по протекции он получил место парламентского репортера в одной из газет, что позволило Чарльзу уйти с фабрики ваксы и вновь поступить в школу. Он никогда не рассказывал об этом периоде своей жизни даже собственным детям, которые узнали о его настоящей судьбе из первой биографии своего отца. Однако Диккенс вывел героев своего каторжного детства в романах «Оливер Твист», «Дэвид Копперфильд», «Домби и сын» и в особенности в «Крошке Доррит» – наверное, самом автобиографическом произведении писателя, где его судьба воплотилась, как ни странно, не в злоключениях персонажа мужского пола, а в сюжетной линии главной героини.

Отец Крошки Доррит – главной героини одноименного романа – сидит за долги в тюрьме Маршалси. Она выглядит так:

Это был длинный ряд обветшалых строений казарменного вида, поставленных тыл к тылу, так что все окна в них выходили на фасад; а вокруг тянулся узкий двор, обнесенный высокой стеной, по краю которой, как полагается, шла решетка с железными остриями вверху. Внутри этой тесной и мрачной тюрьмы, предназначенной для несостоятельных должников, находилась другая, еще более тесная и мрачная тюрьма, предназначенная для контрабандистов. Считалось, что нарушители закона о государственных сборах и неплательщики акцизов или пошлин, присужденные к штрафу, который они не могли внести, содержатся в строгой изоляции за окованной железом дверью этой второй тюрьмы, состоящей из двух или трех камер с особо надежными перегородками и глухого тупика ярда в полтора шириной, – таинственной границы крошечного кегельбана, где несостоятельные должники гоняли шары, чтобы разогнать свою тоску[14]14
  Произведение цитируется по: [Диккенс 1960].


[Закрыть].

На пороге тюрьмы появляется человек с саквояжем (это отец Крошки Доррит), который не хочет его распаковывать, ибо убежден – все убеждены! – что скоро выберется отсюда. Но освобождение затягивается, и вскорости к нему перебираются жена и дети:

– Вы никак наняли комнату? – спросил этот сторож должника неделю-другую спустя.

– Да, я нанял очень хорошую комнату.

– И мебелишка найдется, чтобы обставить ее? – продолжал сторож.

– Сегодня после обеда мне должны доставить кое-какие необходимые предметы обстановки.

– И хозяйка с ребятишками переедет, чтобы вам не было скучно одному?

– Да, знаете, мы решили, что не стоит нам жить врозь, даже этот месяц или два.

Жена беременна, рожает прямо в тюрьме, куда вызывают доктора.

Разумеется, дни превращаются в месяцы, которые растягиваются на годы. Должник привыкает к жизни в тюрьме:

Саквояж свой он давно уже распаковал; старшие его дети целыми днями играли на дворе, а малютку, родившуюся в тюрьме, знали все тюремные обитатели и все считали ее до некоторой степени своей. <…> Когда младшей девочке исполнилось восемь лет, жена должника, которая давно уже хирела и чахла… умерла. Муж ее после этого несчастья две недели не выходил из своей комнаты; один помощник адвоката, тоже угодивший в Маршалси как несостоятельный должник, составил адрес с выражением соболезнования, слог которого сильно напоминал арендный договор, и все обитатели тюрьмы под ним подписались. Когда вдовец вышел в первый раз, все увидели, что в его волосах прибавилось седины... Но прошел месяц или два, и он вполне оправился; дети по-прежнему целыми днями играли на тюремном дворе, только одетые в черное.

Когда умирает сторож, попавший в тюрьму за семь лет до нашего должника, последний как самый старый жилец получает «титул» «Отца Маршалси». Рожденную в тюрьме девочку именуют «Дитя Маршалси». Она свободная. Крошка Доррит «начала понимать, что не все люди на свете живут взаперти в узких дворах, окруженных высокой стеной с железными остриями наверху. Но еще совсем, совсем крошечной девочкой она каким-то образом сумела подметить, что отцовская рука всегда разжималась и выпускала ее ручонку, как только они подходили к воротам, отпиравшимся ключом ее крестного, и что отец никогда не делал шага дальше этой границы, которую ее легкие ножки перебегали без всяких помех».

Подрастая, Крошка Доррит осознает, что выход за территорию тюрьмы ее отцу заказан:

Иной раз в теплый летний день она вдруг глубоко задумывалась, устремив взгляд на небо, синевшее за переплетом окна караульни, и так долго и пристально смотрела туда, что, когда, наконец, отводила глаза, перед ними по-прежнему маячил переплет, только светлый, и лицо ее друга-сторожа улыбалось ей словно из-за решетки.

– О чем задумалась, малышка? – спросил ее сторож в одну из таких минут. – Верно, о полях?

– А где это – поля? – в свою очередь спросила она.

– Да, пожалуй, вон там… – сказал сторож, довольно неопределенно указывая куда-то своим ключом. – В той стороне.

– А есть там человек, который открывает и закрывает ворота? Поля тоже запираются на ключ, да?

Сторож пришел в замешательство.

– Гм! – промолвил он. – Не всегда.

– А там красиво? <…>

– Очень красиво. Полно цветов – и лютики, и маргаритки, и эти, как их… – сторож запнулся, будучи не слишком силен в ботанической номенклатуре, – и одуванчики, и всякая всячина.

– Должно быть, приятно гулять в полях?

– Еще бы!

– А мой отец когда-нибудь был там?

– <…> Разумеется – и не раз.

– А ему очень грустно, что он не может опять туда пойти?

Крошка Доррит посещает вечернюю школу. «В тринадцать лет она знала грамоту и умела вести счета – иначе говоря, могла записать названия и цены всех необходимых домашних припасов и подсчитать, какой суммы не хватает на их покупку. Эти полезные знания она приобрела в вечерней школе, которую посещала урывками, не дольше двух-трех недель кряду, тогда как ее брат и сестра были отданы с ее помощью в дневные школы, где и проучились, хоть тоже не слишком регулярно, около трех или четырех лет».

Крошка Доррит хватается за любую возможность получить хоть какие-то знания в условиях тюрьмы. Однажды туда попадает учитель танцев, и она напрашивается на уроки.

Ученье пошло на редкость успешно, как благодаря способностям ученицы, так и потому, что у наставника было сколько угодно свободного времени, которое он мог посвящать занятиям (ему понадобилось больше трех месяцев, чтобы обойти вокруг своих кредиторов, сделать пируэт в сторону поручителей и с поклоном возвратиться на место, которое он занимал до того, как с ним приключилась беда). Гордясь достигнутыми успехами, учитель танцев возымел желание напоследок похвастать ими перед избранным обществом пансионеров, которых он удостоил своей дружбой; и вот в одно прекрасное утро, часов около шести, на тюремном дворе (ибо ни в одной из комнат не нашлось бы достаточно места) состоялся балетный дивертисмент, причем пространство, отведенное для исполнителей, было так велико, и каждый ярд его использован с такой добросовестностью, что учитель танцев, который сверх всего еще должен был играть на скрипке, запыхался вконец. Учитель был настолько доволен своей ученицей, что не прекратил уроков и после того, как вышел из тюрьмы…

Затем предприимчивая Крошка Доррит находит среди заключенных швею и уговаривает ее научить ее шить. Освоив профессию, Крошка Доррит нанимается на работу в городе – белошвейкой в богатый дом. Тщательно скрывает от обитателей дома, и в том числе от неравнодушного к ней сына хозяйки, где живет. Вечером крошка Доррит не может нигде задержаться. Ворота тюрьмы закрываются строго в десять вечера, опоздаешь – останешься под открытым небом. Крошка Доррит регулярно попадает в ситуацию Золушки: стоит зазеваться и опоздать, как карета, кучер и лакеи… словом, Крошке Доррит придется ночевать на улице.

Не буду пересказывать вам все перипетии романа. Надеюсь, что прочитаете сами. Скажу только, что отец Крошки Доррит, получив наследство, успевает выйти из тюрьмы. Но такой уж он человек, что даже тюрьма не научила его финансовой осторожности. В молодости он погорел на спекуляциях, поэтому и попал в Маршалси, но вновь пускается в авантюру. Остатки наследства он таки теряет, вложившись в железнодорожные акции. Мания заканчивается, ее главные герои оказываются мошенниками, дутые компании лопаются. Диккенс взял это все из реальной жизни. О железнодорожной мании середины XIX века в Англии я пишу в своей книге «Анатомия финансового пузыря».

В «Посмертных записках Пиквикского клуба» – (одном из первых романов Диккенса, изданном в 1836–1837 годах) в тюрьме оказывается главный герой – мистер Пиквик, «эксцентрический субъект». Пиквик вполне платежеспособен и попадает в тюрьму «по идейным соображениям». Суд признал его виновным «в нарушении обязательства жениться» – якобы он поматросил, исключительно платонически, и бросил некую миссис Бардл, свою квартирную хозяйку, у которой оказываются ловкие адвокаты. Они выигрывают дело, не гнушаясь подкупом свидетелей, и Пиквику присуждают выплатить «потерпевшей» 750 фунтов. Компенсация морального вреда? Пиквик платить отказывается, поскольку считает себя полностью невиновным, а дело против него – сфабрикованным. И, не моргнув глазом, отправляется в тюрьму. «Какой бы банкрот вышел из него! <…> Как бы он досадил уполномоченным!»[15]15
  Произведение цитируется по: [Диккенс 1967].


[Закрыть] – умиляются его друзья.

Пиквик может выбирать тюрьму как гостиницу и выбирает Флит: в другой тюрьме, на Уайткросс-стрит, «шестьдесят кроватей в каждой камере и дверь на засове шестнадцать часов в сутки».

По приезде во Флит Пиквик должен «позировать для портрета», то есть «подвергнуться досмотру различных тюремщиков, чтобы те могли отличать арестантов от посетителей». Именно так, вход ведь в тюрьму свободный, только выход – нет. В камеру его определят лишь на следующий день, а на ближайшую ночь один из тюремщиков может «сдать» ему кровать в своей каморке. Каморка тюремщика на поверку оказывается комнатой с десятью железными кроватями. Пиквик прикидывает, «сколько денег смотритель извлекает за год из этой грязной комнаты», и «посредством математических вычислений» убеждается, что «это помещение приносит примерно такой же годовой доход, как улочка в предместьях Лондона».

Разгуливать по тюрьме можно свободно в любое время. Пиквик совершает прогулку по узким и темным галереям и наблюдает разные жанровые сценки в приоткрытые двери камер:

В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма, шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во “все четыре” колодой засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же шум, и пиво, и табачный дым, и карты.

Пиквик приходит к выводу, что «заключение в тюрьму за долги в сущности не является наказанием»: «Эти молодцы пьют, курят, кричат. <…> быть не может, чтобы пребывание здесь их огорчало». Пришел он поселяться в тюрьму со слугой (и это разрешено!), который Пиквику возражает: «Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, – такие впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. …На того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует, а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно».

Диккенс сыплет историями о том, как люди оказываются в долговой тюрьме и что тюрьма с ними делает. Один попал за долг в девять фунтов, «долгов было немного, да впятеро больше покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на семнадцать лет». Отбыв такой срок, он наконец решается попроситься взглянуть на волю хоть одним глазком:

Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который был дежурным, и вдруг говорит: “Билл… я не видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет. <…> Я бы хотел поглядеть на него одну минутку, Билл”, – говорит он. “Очень возможно”, – говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не понимает, куда клонит тот человек. “Билл, – говорит он с еще большим волнением, – мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический удар, я вернусь через пять минут по часам”. “А что со мной будет, если вас хватит апоплексический удар?” – спросил тюремщик. “Ну, – говорит маленькое создание, – кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой, потому что моя карточка у меня в кармане, – номер двадцатый, этаж столовой. <…> Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно заявляет: “Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого друга”. – “Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще осталось!” <…> Он пожал руку тюремщику и ушел…

На свободе все непривычно. «Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне себя от злости; рассказывает, как его чуть было не раздавила карета, что он к этому не привык, и будь он проклят, если не напишет лорд-мэру. Наконец, его утихомирили, и с той поры он в течение пяти лет даже не выглядывал за ворота». Через пять лет он делает еще одну попытку пожить обычной жизнью и снова не выдерживает стресса:

Ему пришла фантазия пойти отведать пива в новом трактире через улицу, и там был такой уютный кабинетик, что ему взбрело в голову ходить туда каждый вечер; так он и делал долгое время и всегда возвращался регулярно за четверть часа до закрытия ворот; стало быть, все шло очень хорошо и приятно. Наконец, он так разошелся, что начал забывать о времени или вовсе о нем не думал и возвращался все позже и позже; и вот как-то вечером его старый друг как раз запирал ворота – даже ключ уже повернул, когда он является. “Подождите, Билл”, – говорит он. “Как, вы еще не вернулись домой, Двадцатый? – говорит тюремщик. – Я думал, вы давным-давно дома”. “Нет еще”, – улыбаясь, говорит маленький человечек. “Ну, так вот что я вам скажу, мой друг, – говорит тюремщик, очень медленно и неохотно открывая ворота, – по моему мнению, вы попали в дурную компанию, и мне очень грустно это видеть. Я не хочу вас обижать, но если вы не можете довольствоваться порядочным обществом и приходить домой в положенное время, я вас вовсе не впущу сюда!..” Маленький человечек так весь и затрясся и с тех пор никогда не выходил за тюремные стены.

Узник так испугался, что никогда не увидит воли, что заточил себя безвылазно в тюрьме сам!

Еще одна история рассказывает о том, как «до самой смерти» будет сидеть человек, который получил в наследство 1000 фунтов, а потом родственники умершего отсудили деньги назад. Они были потрачены, вернуть нечем.

А что же Пиквик? Постепенно предоставленная ему комната заполняется соответствующими персонажами, которые раскручивают вновь прибывшего на то, чтобы тот «проставился»: он дает полсоверена, и на эти деньги приносят из столовой «горячего хереса», чтобы «прополоскать горло», и сигар. Новообретенные знакомые начинают навязывать платежеспособному Пиквику свои услуги: « – Нет ли у вас белья, которое нужно отдать в стирку? Я знаю прекрасную прачку, которая два раза в неделю приходит за моим бельем, и… ей-богу, какая чертовская удача!.. Как раз сегодня она должна зайти. Не уложить ли мне кое-что из этих вещей вместе с моим бельем? <…> Может быть, вам, любезнейший, нужно выколотить платье?»

На следующее утро Пиквику дают «постоянную прописку» в камере номер двадцать семь на третьем этаже и выдают ему «сожительский билетик». Камеру помогает найти слуга, который собирает выставленную за двери оловянную посуду, – совсем как в пятизвездочной гостинице остатки завтрака в номер. Там уже есть три постояльца – спившийся священник, мясник и лошадиный барышник. Хозяева живут в убогости и грязи: Пикик видит «три грязных тюфяка, завернутых на день в одеяло и сложенных в углу комнаты в виде своеобразной подставки для старого, надбитого таза, кувшина и мыльницы из грубого желтого фаянса с синими цветами». В «омерзительно грязной и нестерпимо затхлой камере… не было ни малейших признаков ковра, занавесок или штор. Не было даже стенного шкафа. Правда, здесь нашлось бы мало вещей, которые можно убрать в шкаф, но, как бы незначительны по размерам ни были все эти остатки хлеба, корки сыра и все эти объедки, как бы мало ни было мокрых полотенец, рваного платья, изувеченной посуды... сломанных вилок для поджаривания гренков, – они производят довольно неприятное впечатление, когда разбросаны по полу маленькой комнаты».

Видя смущение Пиквика, сокамерники объясняют ему местные порядки: они готовы от нового жильца откупиться за три шиллинга шесть пенсов в неделю, если он, конечно, поставит им галлон пива. Тогда он снимает себе отдельную камеру: «Три приятеля в один голос сообщили мистеру Пиквику, что во Флите деньги играют точь-в-точь такую же роль, как и за его стенами; что они немедленно доставят ему чуть ли не все, чего бы он ни пожелал; и что если они у него имеются и он готов их истратить, – достаточно ему выразить желание, и он может получить отдельную камеру, меблированную и в полном порядке, через полчаса».

Пиквик возвращается к тюремщикам, которые уже его поджидают: «Я знал, что вам понадобится отдельная камера… Но позвольте, вам нужна и мебель! Вы можете взять у меня напрокат. Это уж так заведено», – сообщает ему дежурный тюремщик. Камеру Пиквику уступает Арестант Канцлерского суда, который «пробыл здесь так долго, что лишился друзей, состояния, семьи и счастья и получил право на отдельную камеру. Но так как он частенько нуждался в куске хлеба, то с восторгом выслушал предложение мистера Пиквика нанять помещение и с готовностью уступил ему полные и нерушимые права на него за двадцать шиллингов в неделю, из каковой суммы обязался платить за выселение всех и каждого, кто еще мог бы попасть сожителем в эту камеру». А тюремщик «принялся за работу с такой энергией, что скоро в камере появились ковер, шесть стульев, стол, диван, служивший кроватью, чайник и разные необходимые вещи, взятые напрокат за весьма умеренную плату – двадцать семь шиллингов шесть пенсов в неделю».

«Ну, что еще можем мы для вас сделать?» – осведомляется тюремщик, и Пиквик просит подыскать себе посыльного в город. Таковой найдется. Это свободный человек, обитающий на «бедной стороне». Диккенс устами тюремщика разъясняет:

“Бедная сторона” в долговой тюрьме… место заключения самых жалких и несчастных должников. Заключенный, поступающий в отделение для бедняков, не платит ни за отдельную камеру, ни за сожительство. Его взносы при вступлении в тюрьму и при выходе из нее – самые ничтожные, и он получает только право на скудный тюремный паек; для обеспечения им заключенных некоторые благотворители оставляли по завещанию незначительные пожертвования. Еще свежо в памяти то время, когда в стену Флитской тюрьмы была вделана железная клетка, в которой помещался голодный на вид человек и, побрякивая время от времени кружкою с деньгами, заунывно восклицал: “Не забывайте нищих должников, не забывайте нищих должников!” Сбор из этой кружки, – если таковой был, – делился между нищими заключенными, и заключенные “бедной стороны” исполняли по очереди эту унизительную обязанность[16]16
  Именно об этом я и писала в начале главы.


[Закрыть].

Хотя этот обычай отменен и клетка убрана, но несчастные люди по-прежнему влачат жалкое, нищенское существование. <…> Не проходит недели, чтобы в любой из долговых тюрем не погиб кто-нибудь из этих людей, умирающих медленной голодной смертью, если им не придут на помощь их товарищи по тюрьме.

На следующий день проведать Пиквика является слуга, доставивший ему кое-какое личное имущество, и Пиквик «комфортабельно располагается со своими книгами и бумагами». Пиквик в тюрьме ведет уединенный образ жизни: с местными обитателями старается не общаться, в тюремном дворе гуляет по ночам, когда там почти никого нет. Но тем немногим, с кем он успел познакомиться, пока кочевал из камеры в камеру, помогает: одним заказывает из столовой «половину бараньей ноги, зажаренной вместе с картофелем», другому, больному, оплачивает отдельную камеру.

В тюрьме можно достать все. Пиквику объясняют и как раздобыть крепкий алкоголь:

Под угрозой большого штрафа запрещено проносить в долговую тюрьму спиртные напитки, а так как этот товар высоко ценится леди и джентльменами, здесь заключенными, то некоторые расчетливые тюремщики решили из корыстных побуждений смотреть сквозь пальцы на двух-трех арестантов, получающих прибыль от розничной торговли излюбленным напитком – джином. <…> Тюремщики изо всех сил стараются поймать контрабандистов, кроме тех, кто им платит, а когда об этом печатается в газетах, их хвалят за бдительность. Отсюда две выгоды: прочим неповадно заниматься торговлей, а тюремщики пользуются хорошей репутацией.

– Но разве никогда не обыскивают этих камер, чтобы узнать, не спрятан ли там спирт? – спросил мистер Пиквик.

– Конечно, обыскивают, сэр, – отвечал Сэм, – но тюремщики узнают заранее и предупреждают свистунов, а потом можете свистеть сколько угодно все равно ничего не найдете.

К счастью, дела Пиквика разрешаются самым чудесным образом. Оказывается, «облапошенная невеста» не заплатила своим адвокатам по счету за выигранное дело, и те, ничтоже сумняшеся, отправляют в долговую тюрьму и ее. Ей светит пожизненное (!) заключение, если она не заплатит. Прибыв в тюрьму, героиня сталкивается с Пиквиком и предлагает ему сделку: она отказывается от всех претензий, если только он оплатит ее расходы на адвокатов, взамен она даст письмо о том, что «с самого начала это дело было затеяно, раздуто и проведено этими субъектами… и она глубоко сожалеет о причиненном беспокойстве и взведенной на Пиквика клевете».