Текст книги "Обострение памяти. Рассказы"

Несколько слов о смысле жизни

Кто из нас не мечтает пожить в достатке и без забот? Сколько усилий прилагаем ради достижения этой цели. Некоторым это удается, но что происходит дальше? Нечего желать, некуда стремиться. Жизнь становится бессмысленной. Почему именно самые благополучные страны лидируют по числу суицидов? Человек не растение, ему необходима идея, цель, ради которой он готов пожертвовать и достатком, и беззаботностью. Мы счастливы только, когда жизнь наша наполнена смыслом, когда справляемся с трудностями на пути к своей цели. Меня всегда забавляет, когда люди глубокомысленно рассуждают на тему «в чем смысл жизни». Господи, да в детях и внуках наших! Ну и еще в детищах наших: книгах, картинах, научных открытиях, добрых делах, в том, какой след мы оставим после себя.

Когда я стала бабушкой в третий раз, дочери подарили мне фото-коллаж из моих фотографий с внуками с надписью: «Если бы мы знали, какое это счастье – иметь внуков, мы бы заводили их раньше, чем детей». И это действительно так! Из всех своих достижений (каких-никаких), выпавших на мою долю, превыше всего я ценю звание «трижды бабушка». Почему? Я опишу вам несколько часов из своей жизни, и вы меня поймете.

Было около трех часов дня, когда мы вернулись с прогулки. Мы – это я и двое моих внуков, точнее старший внук семи лет и внучка, ей два с половиной года. Есть еще один внук пяти лет, но он с родителями живет далеко, мы летаем друг к другу в гости и общаемся по скайпу.

Итак, мы вернулись с прогулки, как следует вывалявшись в свежем, пушистом снегу, накатавшись с горки, набегавшись и проголодавшись. Долгожданный крещенский морозец хорошо пощипал нас за щечки, подкрасил в розовый цвет носы. Дома тепло, тихо (до нашего появления), уютно пахнет испеченным с утра рыбным пирогом.

– Быстро раздеваться, мыть руки и обедать, – скомандовала я.

Старший, наполовину раздевшись, тут же занялся очередным пластилиновым монстром. Младшая уселась на пол:

– Раздень ты меня!

– Я не могу, у меня рука болит, ты же знаешь. Давай сама.

Повозилась немного, покряхтела, и снова жалобно заныла:

– Не путяется (не получается, значит)! Помоги!

Деваться некуда, раздеваю, хотя рука, с которой всего неделю назад сняли гипс, действительно ноет. И тут, когда дело сделано, хитруля говорит мне «взрослым» голосом:

– Ну вот, можешь же, когда захочешь!

Наконец все переодеты, умыты, накормлены, пора укладывать на послеобеденный сон.

В детской царит привычный беспорядок: рассыпавшаяся башня из кубиков, детали конструктора, мячик, выпавшая из коляски кукла, книжки, ворох акварельных «шедевров», многочисленные пластилиновые монстры, носки, футболки, мягкие игрушки. Наводить здесь порядок – бесполезное занятие, но, все же, решаю немного освободить жизненное пространство. Хлопаю в ладоши:

– Быстро вместе убираем игрушки, потом почитаю сказку. Старший, нехотя, сопя и жалуясь, начинает мне помогать и через минуту «зависает» с конструктором в руках. Младшая насупилась:

– Не буду.

– Тогда пойдешь в угол, и никакой тебе сказки.

Немного подумала и решила:

– Буду…

Отобрала у старшего конструктор, быстро убираемся – книжки на полки, игрушки в ящики, рисунки в папку, монстров на шкафчик. К концу уборки замечаю, что младшая хитрюга стоит у меня за спиной и с интересом наблюдает за моими действиями. Заметив мой взгляд, одобрительно похлопала меня по спине:

– Молодец! Хорошо!

Но вот оба в своих кроватках. Старший усевшись «в позе лотоса» сам себе читает книжку. Научился, слава богу.

– Я спать не буду! Только отдохну и почитаю.

Младшая скачет в своей кроватке козленком:

– И ты со мной! Сказку!

Ложусь рядом бочком. После неизбежных классических «попить – пописать», малышка, как мне кажется, угомонилась. Но не тут-то было:

– Песенку!

– Никаких песенок, спать давно пора. Закрывай глазки.

– Тогда я тебе спою: «Спи моя радость, усни. В доме погасли огни…»

Теплое облачко накрывает меня и, тихонько покачивая, несет куда-то…

Просыпаюсь, когда за окном начинает сереть, короткий зимний день клонится к вечеру. В комнате тихо и пусто. Я одна, лежу на детской кроватке, заботливо укрытая детским одеяльцем. Дверь плотно закрыта. В коридоре тоже пусто, все двери закрыты. Испуганно, поскольку, чем тише ведут себя дети, тем страшнее родителям, заглядываю в гостиную. Там на диване смирно сидят рядком мои лапули и смотрят мультики, убавив до минимума громкость телевизора!

Обострение памяти

Поезд Адлер – Москва, бодро постукивая колесами на стыках рельс, мчался по ровной как стол степи. Солнце, едва перевалившее высшую точку зенита, нещадно жарило землю, выгоревшую траву и крыши вагонов. Казалось, августовская степь плавится, превращаясь в дрожащее марево. Кондиционеры не справлялись, даже в мягком вагоне было душно и жарко.

В коридоре у окна вагона стояли двое: загорелый мужчина лет сорока пяти и юноша пятнадцати – шестнадцати лет. Мужчина был среднего роста, крепко сбитый, коротко подстриженные темные волосы с густой проседью обрамляли некрасивое, но породистое, запоминающееся лицо с умными глазами. Юноша почти догнал своего спутника ростом, но из за щуплой, еще по-детски нескладной, фигуры и легкой сутулости казался меньше. Лица у них были так похожи, что сразу становилось ясно, что это отец и сын. Только волосы у сына были светлые, мягкие, слегка волнистые, длинная чёлка то и дело спадала на глаза, да взгляд отличался большей открытостью и беззаботностью.

Мужчину звали Ильей Марковичем Наумовым, многие знали его как популярного журналиста, автора нескольких резонансных статей, очерков, а то, что в последнее время его часто стали приглашать на телевидение, сделало его лицо узнаваемым. Он возвращался из отпуска с женой Елизаветой и сыном Кириллом.

Основным средством передвижения для Ильи Марковича давно стали машина и самолет, но на этот раз он решил ехать поездом, потому что маршрут пролегал через его родные места, городок, где прошло его детство и юность, откуда много лет назад, получив аттестат, он уехал в Москву, этим же поездом, только вагон тогда был плацкартный. Сейчас бы сказали «поехал покорять Москву», но тогда Илья и не думал ничего «покорять», столица манила его кипением жизни, богатством событий, масштабностью и темпом жизни. Его деятельной натуре было тесно и скучно в маленьком степном городке, где всего то и было: узловая железнодорожная станция, ремонтное депо, да пара-тройка небольших заводиков.

Вся жизнь городка крутилась вокруг станции, подчиняясь расписанию поездов, а основным подспорьем были рыбалка да торговля на перронах. За рыбой мужчины ездили на водохранилище. Привозили лещей, белорыбицу, судака, коптили в домашних коптильнях (они стояли почти в каждом дворе). Женщины варили картошку, пекли пирожки, вязали шали, носки, даже мочалки, и со всем этим добром спешили на вокзал к поездам. Сюда же несли урожай с огородов, купленное в гастрономе пиво, сигареты, мороженое. Соскучившиеся в тесных вагонах пассажиры, охотно скупали все подряд (благо дешево!), увозя ароматную рыбку и выросшие под щедрым южным солнцем фрукты-овощи, в свои пыльные суматошные города. Милиционеры и дежурные по станции смотрели на бойкую торговлю на перронах сквозь пальцы, поскольку их матери и жены так же спешили со своим товаром в эту толчею у вагонов, и не было у них иной возможности поддержать семейный бюджет.

В детстве Илье казалось, что поезда увозят своих пассажиров в какие-то сказочно-прекрасные далекие города, где их ждет интересная, яркая жизнь, совсем другая, чем в их небольшом городке. Он мечтал, что когда вырастет, обязательно сядет в один из этих поездов и уедет в другую жизнь. Мечта его осуществилась. Родителей он при первой же возможности забрал в Москву, к себе поближе. Последние годы они жили на его подмосковной даче, потому необходимости бывать на родине не возникало.

И вот теперь, тридцать лет спустя, он едет пассажиром через свой родной городок.

За окном монотонные степи и овраги сменились кукурузными полями. За ними стеной встали склонившие отяжелевшие головы подсолнухи. Потянулись наполовину скошенные пшеничные поля. Поезд замедлил ход, огибая балку с озерцом. Загорелая ребятня плескалась на мелководье, поднимая каскад брызг.

– Смотри, смотри, сынок! Мы тоже в детстве бегали сюда, в Коровью балку, купаться. Эх, беззаботное было времечко! Возьмем по ломтю черного хлеба с солью, пару яблок из своего сада, и айда на целый день сюда!

– А вот на этих самых мостках я как-то поскользнулся и распорол ногу, до сих пор метка осталась, – и Илья Маркович показал сыну тонкий белый шрам на ноге, – ох и реву было! Ребята постарше привели меня домой, кровь бежит, мать рану обработала йодом, забинтовала, а потом наподдала как следует, чтобы впредь осторожнее был.

Поезд начал замедлять ход, миновал переезд с вереницей машин. Железнодорожные пути начали раздваиваться, разветвляться, создавая целую паутину рельс. За окнами проплыли строения элеватора, складов, ремонтного депо, кирпичный забор, увитый диким виноградом, ряд пирамидальных тополей, станционный скверик, засаженный кустами акации и жасмина.

Илья Маркович с душевным трепетом смотрел на проплывающие за вагонным стеклом подзабытые картинки из детства, узнавая каждое строение, каждый пейзаж, словно старых друзей. Вот и знакомое здание вокзала. Когда-то оно казалось большим, значимым. Он удивился, какое оно на самом деле тесное и обычное, несмотря на недавний ремонт. За вокзалом виднелись знакомая привокзальная площадь с автобусной остановкой, часть почти не изменившейся улицы. Илье Марковичу казалось, что если пойти по этой улице, непременно придешь к дому, в котором его ждут молодые мама и отец, а во дворе на голубятне, свесив босые поцарапанные ноги, сидит Колька Туркин. Он свистнет ему и крикнет:

– Эй, Наумов, ты где пропадал? Купаться пойдем?

Состав плавно затормозил, по вагону торопливо прошла проводница.

– Сколько стоим? – спросил ее Илья Маркович.

– Как положено по расписанию, двадцать минут – на ходу ответила девушка.

Илья Маркович заглянул в свое купе. Жена Елизавета спала, уронив открытый журнал. Влажная прядь светлых волос прилипла к щеке. Поколебавшись секунду, он не стал ее будить, натянул голубую футболку, сунул кошелек в карман светлых шорт и кивнул сыну:

– Пошли, Кирилл.

Лязгнула дверь вагона, скрипнула подножка, и тотчас в вагон ворвался разноголосый шум:

– Копченая рыбка, лещи, судак, белорыбица.

– Горячая картошка, кому вареную картошечку с лучком, с укропчиком?

– Холодное пиво, мороженое.

– Гражданочка, посмотрите, какая шаль, прямо под цвет ваших глаз! Недорого.

– А вот пирожки с рыбой, с капустой, с картошкой! Горячие пирожки, только что из печи!

– Теплые носки, варежки! Берите на подарки своим близким.

– Рыба горячего копчения! Нигде больше такой вкусной рыбки не отведаете!

С детства знакомый аромат копченой рыбы пахнул в лицо Илье Марковичу как только он шагнул из вагона. Народу на перроне было – не протолкнуться. Пассажиры высыпали из вагонов в надежде на свежий ветерок, на возможность поразмяться. Дети затеяли беготню в догонялки, снуя по перрону в толпе взрослых. Вокруг шла бойкая торговля.

– Эй, мамаша, почем белорыбица? – спросил Илья Маркович торговку в белом платочке и аккуратном синем в белый горошек платье.

– Двести пятьдесят рублей, сынок. Будешь брать, уступлю немного. Смотри, какая красавица!

Старушка протянула ему янтарную тушку, да так и замерла, глядя то на него, то на Кирилла.

– Илюша, ты ли?

– Тамара Афанасьевна? Неужели это Вы? Вот это встреча!

– Вот и довелось свидеться! А это твой сынок? Ну, копия ты в юности, только волосы светлее. А возмужал-то ты как! Только по сыну и узнала тебя.

– Да, Тамара Афанасьевна, дорогая, – Илья Маркович приобнял старушку, – это мой сын Кирилл. Кирюша, знакомься, это моя учительница. Это она прививала мне вкус к хорошей литературе, первая поверила, что из меня может толк выйти, и меня заставила в это поверить.

– А я ведь все газетные вырезки с твоими статьями в отдельной папочке храню, там же все твои поздравительные открыточки с Новым годом, с днем учителя… Книги твои, которые ты прислал, на почетном месте в шкафу стоят, все от корки до корки прочитала. Как в руки беру, так думаю, не зря я жизнь прожила, не зря учительствовала, вон какой орел из-под моего крыла выпорхнул!

Тут старушку отвлек другой пассажир:

– Почем рыбка, мать?

– Нет, нет, эту уже взяли, – Тамара Афанасьевна сунула белорыбицу в руки Ильи Марковича, – а для вас, голубчик, у меня другая найдется, не хуже.

Наумов передал рыбину сыну:

– Отнеси в купе, да пивка купи пару бутылок. Только возьми похолоднее.

Достал кошелек, но Тамара Афанасьевна отвела его руку:

– Что ты, что ты, это гостинец. А ты проездом? Может, погостишь у нас? Хоть денек?

– Рад бы, но не могу, работа! Расскажите, как Вы живете?

– Да как все. На пенсию отправили, в школе уж все учителя поменялись. Внуков ращу. Ася, дочка, заведует домом культуры. Зять у меня хороший, но вот ЧП, в котором он работал, прогорело, закрылось, пока другую работу найти не может, ездит на рыбалку, благо – водохранилище близко. Он ловит и коптит рыбку, я продаю, вот такой семейный, можно сказать, бизнес. Ничего, нормально живем, грех жаловаться.

Тамара Афанасьевна смущенно улыбнулась, поправила платочек. Илья Маркович заметил сморщенную кожу на натруженных руках, глубокие морщинки на обветренном, высушенном солнцем лице, тапочки на сухих, с выступившими венами, ногах. Всплыла в памяти молодая, ухоженная учительница литературы, облегающий костюм, туфельки на каблучках, строгая, волосок к волоску, «улитка» на затылке… Сердце сжалось и заныло. Но чем он мог помочь? Как защитить человека от старости?

– Тамара Афанасьевна, а об одноклассниках моих что-нибудь знаете? У кого как судьба сложилась? Про приятеля моего, Кольку Туркина, знаете?

– Так… сидит он… уж второй раз. А ты не знал?

– Нет, – потрясенно выдавил Наумов, – за что?

– Первый раз с приятелем киоск ограбили. Так, из глупой бравады… говорят, на спор. А второй уж за драку с поножовщиной. Он после первой отсидки совсем другим вернулся, злым… Хорошо, что ты уехал отсюда, – вдруг вздохнула учительница.

– Ничего себе…. А о Женьке Штейне, моем соседе по парте, что-нибудь знаете?

– Их семья уехала в Израиль в начале девяностых и с тех пор никаких вестей от него. Кто-то говорил мне, что видел его в интернете, толстого и вполне благополучного. Только я ведь с интернетом никак. Это уж ваше дело, молодое.

– Граждане пассажиры, до отправления поезда Адлер – Москва остается пять минут, просьба пассажирам занять свои места. Провожающие, выйдите из вагонов, – пропел звучный женский голос из репродуктора. Люди заторопились к вагонам. Мамы и папы отлавливали и загоняли в душные вагоны разбегавшихся детей. Полная женщина в бриджах с кокетливыми бантиками, нагруженная покупками, пробкой застряла в дверях. Двое крепких мужчин, один из тамбура, другой с перрона, буквально втащили ее по ступенькам. Мимо прошел Кирилл, с двумя запотевшими бутылками пива в руках, кивком показав отцу на вагон, дескать, пора.

– Тамара Афанасьевна, а о Тошке, Тонечке Заградской, Вы что-нибудь знаете? – заторопился Илья Маркович, – она, вроде, в педагогический собиралась поступать?

– Да, Тонечка закончила саратовский педагогический, вернулась сюда из-за мамы, мама ее тяжело болела. Преподает литературу в нашей школе теперь. Замуж вышла за Леню Макарова, красавца нашего. Да я ее видела здесь, на станции сегодня. Они с дочкой вечерами шали вяжут, к поездам выносят. С тех пор, как Леню посадили, ей с двумя детьми туго приходится.

– Леньку посадили?! За что?

– В предприниматели подался, заработать хотел, да в беду попал. Долго рассказывать. Ты иди в вагон, а то отстанешь, – заторопилась Тамара Афанасьевна.

Состав лязгнул и медленно тронулся. Илья Маркович торопливо обнял старушку, неловко поцеловал в морщинистую щеку и вскочил на подножку вагона.

– Счастливо! – махнула ему вслед рукой учительница и украдкой перекрестила его.

– А Тоня вон, на перроне, с шалями! – услышал он.

– Гражданин, пройдите в вагон, – строго сказала проводница, опуская подножку.

Состав медленно плыл вдоль перрона, давая возможность замешкавшимся пассажирам запрыгнуть в тамбуры. Кто-то уже на ходу передавал деньги, забирал рыбу. Илья Маркович из-за плеча проводницы всматривался в убирающих свой товар до следующего поезда земляков. Увидел худощавую темноволосую женщину, обвешанную шалями, как живой манекен. С усталым видом она снимала с себя и сворачивала свой товар. Трудно было узнать в ней ту юную, своенравную девушку с глазами газели, центр притяжения их маленькой школьной компании.

– Тоня, Тошка! – не очень уверенно окликнул он эту женщину, когда вагон поравнялся с ней. Женщина на мгновение замерла, потом вскинулась, как лань, взгляд заметался по окнам проплывающих вагонов. И сразу он узнал в ней прежнюю Тошку, ее взгляд, ее стать.

– Тошка, это я, Илья! Закричал он, стараясь перекричать стук колес, замахал рукой. Антонина успела заметить только руку, машущую ей из удаляющегося вагона. Да и ей ли? Уж не померещился ли ей знакомый голос, зовущий ее из юности?

Но поезд набирал ход, кончился перрон, замелькали последние строения станции, светофор. Паутина рельс стала снова собираться в единую нить пути.

– Гражданин, вы же меня чуть не вытолкнули из вагона! Солидный человек, а ведете себя… отойдите от двери! – возмущенно высказалась проводница. Сердито захлопнула вагонную дверь и ушла. Илья Маркович остался в тамбуре один, пытаясь привести в порядок мысли и чувства.

В узкой раме окна, словно картинки из прошлого, проплывали пейзажи. Колеса загрохотали по мосту через неширокую речку. Изогнувшись к самой земле, над водой склонилась знакомая ива. Где то в коробках со старыми фотографиями хранилось черно-белое фото: утро после выпускного. Стелющийся над водой туман скрадывает очертания соседнего берега. На стволе ивы сидят Тошка в накинутом поверх шелкового выпускного платья Лешкином пиджаке и сам Лешка Макаров. Выше, над самой водой, как две пичуги, примостились Колька Наумов и он, Илья, с жестким, как щетка, ежиком волос. Рядом у костра Женька Штейн и Наташа Белова, подруга Тошки, милая девушка с двумя длинными толстыми косами, всегда державшаяся в тени своей яркой одноклассницы. Все смотрят в объектив, только Наташа, (где то она теперь? не успел спросить…) смотрит на него, Илью. С того утра разошлись их пути, разбежались, как рельсы, в разные стороны…

В тамбур выглянул Кирилл:

– Па, ты чего тут?.. Пойдем, мама зовёт рыбу есть.

В купе на столике, застеленном клетчатой салфеткой (Елизавета умела создать уют в любом месте), горкой лежала нарезанная аппетитная рыба, ломти черного хлеба, огурчики, желтела в миске отварная картошечка. Довершали натюрморт две запотевшие бутылки пива.

– О, нашлась пропажа! Мы уж боялись, не спрыгнул ли ты с поезда, – улыбнулась жена.

– Тебе там Бобров звонил из издательства на айфон, что-то срочное у него. Я уж не стала тебя отвлекать, но перезвони ему со следующей станции.

К вечеру мысли Ильи Марковича переключились на текущие дела, он планировал предстоящие хлопотные дни. Воспоминания, словно взбаламученный осадок, тихонько оседали на дно памяти…