Текст книги "Мое лицо"

Фары машины выхватывали из темноты бледные тени поникших деревьев. Будто призраки обступили ночную дорогу. Дождь неистово бился в стекла, дворники раскидывали его из стороны в сторону. Я прижалась горячим лбом к стеклу, маленькие, детские пальчики чертили изгибы, играя в «догонялки» с катящимися по ту сторону каплями. Краем глаза я видела маму на переднем сидении. Ее голова склонилась на плечо, лямка черного, бархатного, вечернего платья сползла, сумочка на цепочке чуть подрагивала на коленях, готовая вот-вот сорваться и упасть. Мамины светлые, туго завитые, медовые локоны блестели в желтоватом, неярком свете автомобильного салона, накрывая щеку и глаза. Она уже, кажется, спала. От мамы пахло дорогими духами, табаком и горьковатым привкусом алкоголя. Отца я не видела, лишь изредка его сосредоточенные глаза и нахмуренные брови мелькали в зеркале.

Ночь надвигалась, смешиваясь с дождем и ветром, мелькание деревьев завораживало и усыпляло. Я чувствовала усталость и скуку, все эти непонятные мероприятия, на которых меня наряжали, словно куклу. Мама пила, и ее улыбка становилась все напряженнее и напряженнее с каждым выпитым бокалом, пока не превращалась в пластмассовую маску учтивости. Отец пропадал, иногда в начале вечера, но чаще в конце, мы редко возвращались домой все вместе, как сегодня, да это и было даже лучше. Иногда я пыталась отправиться на его поиски, когда он исчезал, но мама всякий раз останавливала меня, крепко, до боли, сжимая мою руку, и не отпускала меня уже до самого конца вечера. Теперь я уже перестала даже пытаться. Слонялась среди незнакомых людей, учтиво улыбалась, представлялась, когда они спрашивали кто я, и выслушивала комплименты, какая я «очаровательная, красивая малышка», иногда даже разрешала потрепать меня за щечки. И тогда ко мне тянулись эти странные руки, звякающие драгоценными браслетами, стучащие кольцами, с пятнами от сигарет на пальцах, с ногтями желтыми или густо накрашенными лаком. Больше всего я не любила, когда ко мне тянулись старики, их руки были похожи на мятую бумагу, в пигментных пятнах и с длинными, гнутыми ногтями. Старики были ужасны, я не понимала, почему им разрешают появляться на людях, их морщинистые лица, расплывающиеся фигуры и водянистые глаза. Они обвешивались дорогими тканями и бриллиантами, и становились похожи на ту мумию, что я видела как-то в музее. Им всем стоило запереться дома, и постесняться выставлять себя напоказ.

Я, кажется, задремала, деревья, высвечиваемые фарами, слились в единую серую массу, их облетевшие ветви тянулись ко мне, словно скрюченные артритом пальцы. Шум дождя и вой ветра стали хором неясных, шамкающих голосов…

Машина вильнула, сквозь сон, я, кажется, слышала, как вскрикнул отец. Меня кинуло сначала вперед, и я с силой ударилась о переднее сидение, а затем назад. Ветровое стекло разбилось, и сверкающие осколки вперемешку с водой хлынули в салон. Я видела, как мама широко распахнула глаза, и как из золотистого ореола волос на ее лицо потекла кровь. Ее глаза, неестественно огромные, с порозовевшими, окровавленными белками и огромными черными зрачками, будто заполнившими всю радужку, заняли все мое сознание. Понимала ли она, что это – конец? Успела ли вырваться из объятий сна в тот миг, или нет?

Снова тряхнуло, я упала сначала в проход между сидениями, а затем на крышу, в долю секунды ставшую полом. Мы летели кувырком. Мелькнули руки отца, все еще сжимающие руль, сведенные судорогой, побелевшие руки, неестественно ярко блеснуло широкое обручальное кольцо. Осколки, земля, дождь, едкий запах бензина. Что-то нестерпимо жгло мне лицо, я кричала, кричала и кричала, но не слышала ничего, лишь пульсирующий гул в голове. Мои руки в крови, я пытаюсь дотянуться ими до лица, но они натыкаются, натыкаются на что-то острое… И дальше снова темнота, мелькание тусклого света, еле касающегося моего сознания.

 …

Снова шум. Нарастающий и отступающий гул, словно прилив. Он пульсирует в висках, заставляя меня прислушиваться к своему телу, выбираться из тихого уюта тьмы и забытья. В дрогнувшие веки врывается пучками холодный искусственный свет. Внутри все дрожит, словно мышцы учатся заново напрягаться. Непосильная задача, но я все еще дышу, продолжаю дышать.

Приоткрываю глаза. Вокруг все белое, из белой пелены постепенно проступают серые и темные пятна. Словно в молоко капнули чернилами. Как занимательно. Я помню эти тесты с чернильными пятнами. Что вы видите на этой картинке? Дверь? Да, это дверь, прямо напротив. А здесь? Стул. Стул слева от двери и второй, справа, у моей постели. А здесь? Человек.

Он сидит на стуле, ссутулившись, уткнув лицо в трясущиеся ладони. Вот он проступает отчетливей. В своем сером, помятом костюме, на отвороте сорочки, выглядывающей из рукава, какое-то синее пятно, видно размазалась паста от ручки. Волосы тронула седина, лица я не вижу, но он кажется мне знакомым. Уткнулся в ладони, я вижу, как дрожат его пальцы с обкусанными ногтями. Между пальцев что-то блестит, наверное, он плачет, я не слышу ни звука.

– Папа? – хриплый, чужой голос, неужели он принадлежит мне. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу, хочу поднести руки к лицу, нет. Нет, нет сил.

Мужчина вздрагивает, из его груди, наконец, вырывается то ли стон, то ли всхлип. Он весь дрожит, такой жалкий. Его глаза опухли и покраснели, все лицо словно осунулось, образовав новые складки вокруг рта, как у тех собак, с кучей складок на мордах.

– Т-ты, – он заикается, вскакивает с места, переворачивая стул и оказывается у моей кровати. Кажется, он держит меня за руку, но я не чувствую, – О, это ты, это ты!

Я не понимаю, о чем он говорит, но вижу на его лице облегчение и радость.

– П-пить, – прошу я, я чувствую, что снова проваливаюсь в темноту. Только бы успеть, успеть сделать хоть пару глотков до того, как я снова усну. Жажда режет нёбо.

 …

Я помню, как это было. Под рождество. Наше первое рождество без мамы, первое после того, как меня выписали из больницы. Зачем, зачем они не бросили меня умирать там, в той машине, в ту бурю, в темноте. В темноте, чтобы никто не видел моего обезображенного лица. Там, в темноте, самое место таким уродам как я.

Отца не было дома, его теперь никогда не было, наверное, он не хотел меня видеть, ему было мерзко. Он обещал появиться к ужину, но я не ждала. Я выключила свет во всем доме и ушла к себе еще после обеда. В тишину, в темноту. Я сидела у окна, плюшевый заяц тупо уставился на меня глазами-пуговицами, рассевшись на тумбочке. Мне хотелось встать и оторвать ему голову, но это был мамин подарок. Глупый мамин подарок.

На другой стороне улицы, за заснеженным, притихшим садом, за забором, через дорогу, ярко мигала разноцветными огнями крыша соседского дома. Блики скакали по заиндевелым веткам деревьев, словно гирлянды. Наш дом был темен и гол. Наверное, и я, и отец, хотели забыть о празднике. Когда огоньки вспыхивали, мое отражение мелькало на темном стекле, как в фильмах ужасов. В ритме биения сердца. Раз, раз, раз… мое лицо вспыхивает в стекле снова и снова. Светлые, как у мамы, волосы, убранные в хвост, ворот черного, совсем не праздничного платья, в отражении я казалась совсем бледной. Один глаз неестественно, удивленно большой, я ненавидела его, потому что он был похож на глаз мамы в тот момент. Второй стал почти щелочкой, забившись в складки поврежденной кожи. Одна бровь, с правой стороны лица почти отсутствовала, лоб и щеку пересекали бугристые шрамы. Врачи говорили, что мне следует радоваться, что они проделали огромную, трудную работу, что сделали все, что могли, что со временем это (мое уродство) сгладится. Счастье, что я сохранила правый глаз. Счастье! Нет, мне не нужно такое счастье.

Теперь я уже жаждала, мечтала о тех дурацких, скучных вечерах, в этих огромных, пафосных домах. Мечтала, чтобы меня нарядили как куклу и прокуренные, пьяные снобы восхищались моей красотой и тянули ко мне свои руки. Нет. Это все ушло. Как и мама. Вместе с мамой.

Я закрыла глаза. Раз, раз – биение моего сердца. Раз, раз – я знала, что мое лицо мелькает в окне. Чудовище, выглядывающие из глубины своего темного логова. Глупый заяц пялился с тумбочки, раскинув руки и ноги. Как мама. Ее тело, в черном бархатном платье, перетянувшем худощавое тело, съехавшем на бок. Вся в крови и глаза еще открыты, и дождь, дождь бьет ее по лицу, забирается в волосы, обвисшие бесформенной кучей размокшей соломы.

Где-то в доме тихо играла музыка. Какая-то скучная, рождественская песенка, я не могла различить слов, но мелодия отличалась праздничной назойливостью. Я подошла и выглянула из комнаты – в большой гостиной горел свет. Может быть вернулся отец? Но я не слышала подъехавшей машины. Пройдя по коридору, я осторожно заглянула в комнату. Незваная гостья в собственном доме, призрак, таящийся ныне в темноте.

В гостиной стояла большая ель, ее пушистые лапы раскинулись так широко, что почти задевали стены. Дурацкая мелодия лилась из приемника, отсюда я слышала, как наша повариха возится где-то на кухне и уже чувствовала запахи праздничного ужина. Дочь ее, девочка моего возраста, я не помнила никогда ее имени, развешивала украшения на елку. Я наблюдала, как она цепляет мишуру: худенькая, каштановые локоны повязаны бантиком, в белом платье с рюшами, расшитом безвкусными пайетками. У нее была чуть смуглая, оливкового оттенка кожа, и карие, раскосые глаза. Ее лицо лучилось от радости. Будто она впервые сама наряжает елку. Будто это ее ёлка. Ее подарки в пухлых, разноцветных коробках. Ее дом. Ее белое платье, наверное самое нарядное, что есть. Ее лицо. Ее не изуродованное лицо.

Она достала из коробки большой стеклянный шар в серебряных блестках и попыталась повесить его повыше. Шар сверкал, кружился вокруг оси на веревочке, отражая в своей поверхности всю гостиную и меня… Меня. Я видела себя отчетливо в этом шаре, неестественно большое, покрытое шрамами лицо на маленьком тельце. Девочка вздрогнула, шар соскользнул с ее пальцев, зацепился за ветку и сорвался вниз, на пол. Он раскололся на две половинки, но мое лицо все еще было в нем. В одной половинке шара – левая сторона, голубой глаз, бровь, нос, губы, несколько локонов, убранных за ухо. В другой половинке – правая сторона: вместо глаза – щелочка, горящая черным зрачком, сморщенный, как чернослив, лоб, рот, косившийся набок. Чудовище, чудовище и урод. А она смотрела на меня. Кажется она попыталась извиниться. Извиниться за мою елку, мой дом, мой праздник, мои подарки, мое платье… мое лицо!

Я шагнула к ней, она отступила, наступив ногой в лакированной туфле на левую половинку разбитого шара. Она рассыпалась в осколки, и осталось лишь чудовище. Меня била дрожь, казалось, все вокруг движется неестественно медленно, даже музыка словно растянулась. Я схватила с коробки нож для бумаги, тонкое лезвие дрожало, как и моя рука. Девочка вскрикнула, попыталась отступить и упала, вместе с массивной елью, прямо в ее колючие лапы. Как дикое животное, я прыгнула, вцепилась в нее рукой, сжала ногами, а она билась, билась, как птичка. Маленькая, белая птичка в силке из иголок. С моим лицом!

– Это мое, это мое лицо! – шипела я, – Отдай мне это лицо!

Нож для бумаги впился в ее лоб, брызнула кровь, так неожиданно много крови. Она заверещала, дико, я знала, я знала как это больно, когда отнимают твое лицо. Ее ногти впились в мою руку, и она смогла оторвать ее от себя. Мы покатились по полу, сшибая коробки, опрокидывая кофейный столик и стулья. Она продолжала верещать и брыкаться, ее нога больно ударила меня в живот и я задохнулась, выпуская ее. Она убежала. Я осталась лежать, поверх елки, поверх разбитых игрушек и мишуры, что-то кололо в лопатку и мои руки, лицо и платье были в крови. Я просто хотела ее лицо.

 …

Снова этот шум в голове и холодный, призрачный свет. Я снова прихожу в себя, в этот раз легче, быстрее, проще. В голове все еще бьется что-то, что-то похожее на дождь. Я в больнице. Открываю глаза, я одна, яркое пятно справа – горшок с красными фиалками. Какая безвкусица. Но я могу шевелиться. Очень медленно, как в замедленной съемке, но я шевелюсь.

Я несколько раз сжимаю руки в кулаки, от пальцев до локтей все покалывает, будто током. Жду, пока спадет онемение, и снова сжимаю кулаки, пытаюсь поднять руки. Не с первого раза, но мне удается. Я смотрю на них. Мои руки. Длинные, тонкие пальцы пианистки. Недетские, совсем не детские руки. Я прикладываю их к лицу. Сначала левую ладонь на левую щеку. Такая мягкая кожа. Гладкая, бархатистая. Мне кажется, своим касанием я вижу ее: нежная, белая с персиковым румянцем, тонкие брови, пушистые ресницы щекочут ладонь, пухлые губы. Я чувствую каждую клеточку.

Правая рука замирает, сжимается от страха в кулак, прежде чем коснуться правой половины лица. Нет. Я должна. Пальцы дрожат, они такие холодные, ложатся на лоб. Гладкий, ровный лоб. Накрывают изгиб щеки. Такая нежная кожа. Без изъяна. Я красивая. Я красивая, я больше не чудовище. Внешне я больше не чудовище.

Я закрываю глаза, и лежу так, долго, тихо, словно прижимая свое лицо к себе. Пока ко мне не приходит тьма.

 …

Снова мелькание огней. Нет, еще не рождество. Ранняя осень и я шла по улице, яркими всполохами мигала неоновая реклама. Витрины круглосуточных магазинов зазывно освещены. Я видела себя, мое отражение уверенной походкой скользит из витрины в витрину. Я наблюдала, я любовалась, я видела себя. Тонкая, гибкая, светлые волосы по плечам, такие, как были у мамы. Теперь я уже редко вспоминала ее, наверное, слишком редко, но прошло ведь уже больше десяти лет. Я походила на нее, но я красивее. Мое лицо, мое новое, красивое лицо.

Город накрыт глубокой ночью, неугасающей, ярко раскрашенной, словно дешевая шлюха ночью, такой, какая бывает лишь в центре. Пар поднимался от люков тучными клубами, стелился над лужами, пытался прикрыть собой невзрачный мусор. Людей почти не было. Я не любила этот район. Я никогда не понимала от чего Мари так нравилось здесь тусоваться. Мари. Мари была как я. Между нами было что-то вроде дружбы. Нет, не так, что-то, что мы выдавали за дружбу. Успешно выдавали, надо сказать. Что же на самом деле? Мы были враги, соперницы, мы ненавидели друг друга дикой, безумной, безудержной ненавистью. Такой, на которую способны лишь две красивые женщины.

Она презирала меня за мою искусственную красоту, я ненавидела ее за то, что судьба не посмеялась над ней, как надо мной.

Я свернула в проулок. Высокие каблуки барабанили по асфальту. Здесь было гораздо темнее, глухие стены, без окон, справа и слева, к ним примостились костяки пожарных лестниц, квадратные силуэты мусорных баков, впереди один-единственный фонарь, судорожно мигал, готовый вот-вот погаснуть. Дальше, за фонарем, какая-то старая тачка с выключенными фарами. Я уже проходила мимо, когда в машине кто-то зашевелился, я вздрогнула и отпрянула в сторону, пустая бутылка, об которую я чуть было не споткнулась, отлетела и покатилась с недовольным звоном. Какой-то мужик таращился на меня из машины. Я не видела лица отчетливо, только глаза, крупные, темные, блестящие глаза, они словно подмигивали, вместе с фонарем.

Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и мне почудилось, словно что-то гадкое, липкое и теплое ползет у меня по спине, забравшись за шиворот, скребет меж лопаток и лижет поясницу. Гадкий, гадкий взгляд. Я поспешила дальше, прислушиваясь, но он не попытался выйти из машины.

Выскакивая из проулка на соседнюю улицу, я уже вовсю ругала себя за тупость. Надо же было испугаться какого-то мужика, что прикорнул в машине. Наверняка, он совсем не ожидал меня там увидеть. Перетрусил сам, небось. Вот же я дура.

Я толкнула дверь бара, сделанную из толстого, полупрозрачного стекла и разукрашенную под морские волны, и меня поглотил новый, шумный мир. В уши забилась музыка, какой-то веселый латинский мотив, дым щипал глаза, и все было как в сизом тумане, горько пахло пивом. Кто-то кричал, кто-то ржал, откуда-то слева доносился хоровой гвалт, и одинокий женский голос визгливо хохотал навзрыд. Мари.

Я протиснулась между столов на звук визгливого голоса, официантка – грудастая деваха с косичками – чуть не сбила меня подносом, заставленным пивными кружками и пепельницами. Обогнула какую-то волосатую гориллу, играющую в дартс и, мимо бильярдного стола, приблизилась к Мари.

Она сидела на коленях у парня, облаченного в тертую зеленую футболку с мультяшным персонажем, и джинсы с дырой на колене. Второй парень пытался поить Мари из своей пивной кружки, но она подпрыгивала, ржала и мотала головой, разбрызгивая по сторонам капли пива и раскидывая длинные, черные волосы. Ее и без того короткая юбка при каждом движении вызывающе задиралась, я видела мелькание розовых трусиков.

– О! – она увидела меня и порывисто вскочила навстречу, – Забери меня от них, – выдохнула она мне в самое ухо, обдав меня сладким запахом своих духов, пота и ментоловых сигарет, – Пока-пока, мальчики, вот и пришла моя подруга, нам нужно по-посекретничать!

Она снова расхохоталась и, вцепившись в мою руку, потащила меня к барной стойке.

– Они такие зануды, – заявила она, закидывая ногу на ногу на высоком, барном стуле, – Тот, вроде ничего, – она неопределенно махнула рукой себе за спину, – но все же зануды.

Мы заказали по коктейлю, Мари закурила, затягиваясь полной грудью и выдыхая дым тонкими струйками, сквозь алые, ярко накрашенные губы. Я наблюдала, как свет играет на камнях ее длинных серег, отражается в них, скачет по разномастным бутылкам бара.

– Я думала, ты уже не придешь. Не ждала тебя сегодня…

Она лучезарно улыбнулась, сегодня она не желала меня видеть, вот, что это значило. Но мне было все равно. Нет, мне было даже приятно, если я хоть немного испортила ей вечер.

– Ну да не важно, я все равно уже собиралась уходить, – она потушила окурок и бросила его в стеклянную пепельницу, постучала длинными, красными ногтями по барной стойке, словно раздумывая над чем-то, – Ты… еще останешься?

Я кивнула. Я хотела выпить пару бокалов, прежде чем отправиться в клуб.

– Ну что же, – она соскочила со стула и потянулась, как кошка, большая черная кошка, – Я тогда уже пошла. Не скучай.

Я пожелала ей веселой ночи вслух, и гореть в аду про себя. И она убежала. Стремительная, яркая, вечно хохочущая этим противным, несносным голосом. Как же я ненавидела ее.

Я допила свой бокал и заказала еще, Мари все же испортила мне все настроение. Парень, чью коленку она грела своим задом, попытался склеить меня, но я его послала. Объедки Мари, ну уж нет. Никогда.

Не прошло еще и часа, как я вновь оказалась на свежем воздухе. Поначалу он оглушил меня своей прохладой. Я свернула в проулок и остановилась в нерешительности. Фонарь больше не мигал, он совсем погас, но даже в неясном свете улицы, я видела что там, под фонарем, что-то лежало.

Кто-то притащил сюда мусор? Издалека это было похоже на мусорный мешок с каким-то тряпьем. Машины и того мужика уже не было, но я шла почему-то невероятно осторожно, внимательно всматриваясь в это… под фонарем. Постепенно я различила длинную ногу, согнутую в колене и обутую в туфлю на высоком каблуке, вторая нога была поджата под тело и туфля валялась рядом. Тонкая белая рука, на ней красный широкий браслет. Короткая юбка и розовые трусики. Я побежала, побежала к ней.

Она не шевелилась. Черные волосы вуалью скользили по опухшему, побагровевшему лицу, на шее синели рубцы, длинный и тонкий кожаный ремень ее же сумочки так впился в горло, что его почти не было видно. Куртка перекрутилась на спине, кофта разорвана, плечи обнажены…

Но она все еще, все еще была красива. Я задыхалась, мне не хватало воздуха, я прошла несколько шагов вперед и ухватилась за столб. Обняла его, прижала к себе. Холодный, холодный, такой же мертвый как и Мари. По спине снова ползло это гадкое, липкое ощущение. Это был он, я не сомневалась, что это был он. И он выбрал ее. Визгливую, шумную, глупую Мари! Ее. Он смотрел в ее лицо, когда душил ее, он любовался ею. Он хотел ее.

Я оттолкнулась от столба и побежала, побежала прочь. Дыхания не хватало, грудь обжигало изнутри, в голове что-то нещадно билось, билось, билось. Перед глазами лишь разноцветные круги и еще синие и красные искры. Долго, кажется долго. Я не помню, как я оказалась дома.

Моя ванная комната, сквозь круги и искры, наконец, пробился свет лампы над зеркалом и умывальником. Вот она. Я. Я в отражении. Мне тяжело дышать. Я дрожала, нет, я сотрясалась от гнева. Распахнув шкафчик, я раскидала косметику в разные стороны, ножницы. Да, ножницы, это то, что нужно.

Мари. Почему Мари? Почему она? Почему он выбрал ее? За ее черные волосы? Как смоль, как вороново крыло. Да? Ножницы щелкнули и в раковину полетели прядь за прядью. Золотая паутина. Я пыталась смыть их в раковину, но они забили слив, и вода стала подниматься все выше и выше, хлынула через край, залила мои ноги.

Ее, выбрал ее, потому что она лучше? Она красивее меня? Красивее? Да? Я напряженно всматривалась в свое отражение… Я была дурой, конечно, конечно Мари красивее меня. Как я только могла не замечать этого раньше. Теперь все изъяны моего лица я видела так ясно. Дура, дура, уродливая дура, чудовище. Чудовище с искусственным лицом, кого я этим пыталась обмануть?

Нет. Все плохо. Все сделано плохо, все отвратительно. Я должна была избавиться от этого сейчас же, немедленно.

Раскрыв ножницы, я сжала покрепче одну из половинок, немедленно. Убрать это уродство. Лезвие впилось в кожу над виском, прочертило полукруг, оставляя за собой кровавую полосу. Капли крови скатились с пальцев и упали в раковину, распустились на воде розовыми цветами. Убрать! Убрать все это. Немедленно.

 …

Снова этот свет. Я прихожу в себя. Это не сон. Я проваливаюсь в небытие и возвращаюсь снова и эту больничную палату, на эту койку. Это не сон, это как приливы и отливы моей памяти. Меня не покидает ощущение, что когда я ухожу в темноту, на мое место, в эту палату, на эту койку, приходит кто-то другой. Нет. Я не позволю. Я живу. Я буду жить.

Я знаю, что рядом кто-то есть, я чувствую, но не хочу открывать глаза. Не хочу снова видеть того жалкого, заплаканного человека в мятом сером костюме. Открываю глаза. Нет. Это не он. Это врач. Я вижу белый халат и холодные серые глаза над маской. Он что-то говорит, я не сразу понимаю его. Будто часть моих чувств не поспевает за мной.

– … воспоминания скоро восстановятся… больше спать… все прошло удачно… ваш сын…

Да. Мой сын.

Закрываю глаза. Не могу больше его слушать. Кто-то идет. Кто-то идет, а я отступаю назад, в темноту.

 …

Мой сын. Я помню. Наш загородный дом, уединенное, тихое местечко, отгороженное от мира высоким забором. Большие окна в сад, бассейн, два этажа. На первом гостиная и кухня, комната для гостей, на втором – ванная и спальни.

Моему сыну десять лет, я слышала как он, в гостиной, играет в приставку, сидит на полу, поджав ноги, и азартно размахивает локтями в такт нажимаемым кнопкам. Я на кухне, режу салат на ланч. Я распустила всю прислугу, я никого не хотела видеть. Только я и мой сын.

Солнце льется из сада, стелется по гладкой поверхности стола, я режу овощи, и нож скользит, разрезая на кусочки мое отражение. Я не смотрю, стараюсь не смотреть на себя. Я завесила зеркало в ванной, но это не помогает. Чертов блестящий дом, в каждой поверхности снова я. Чертов, чертов дом. Чертово солнце. Чёртово жаркое, неугомонное лето. Я ссыпала овощи в миску и долго рассматривала их. Кусочки, кусочки, разноцветные кусочки. При виде них к горлу почему-то подступает тошнота. Слишком жарко. Наверное, просто слишком жарко. Я попыталась найти ложку для салата, но ее не было ни в одном из ящиков. Чертова ложка.

Пискляво заверещал звонок. Я вздрогнула и обернулась на домофон. Мужская фигура, словно снятая широкоугольным объективом, в белом льняном костюме, переминалась с ноги на ногу на черно-белом мониторе. Звонок снова заверещал, мне показалось, гораздо пронзительнее, нежели обычно.

– Мам? – вопросительно прозвучал голос сына.

– Ничего… ничего… – я поспешила к домофону, прислушиваясь – он вернулся к игре, – Что тебе нужно? – зашептала я в домофон.

Фигура на мониторе вновь подняла лицо к камере. Даже сейчас, искаженное перспективой, лицо было красиво. Черные волосы, строгие черты лица, мужественный подбородок. Я знала это лицо. Очень хорошо.

– Я хочу увидеть сына… Ты… ты… не можешь так…

– Уходи, уходи, – зашипела я.

Как же он не понимает. Я не могу. Это невозможно.

– Уходи прочь! Убирайся! – мой голос сорвался на хрип. Мне хотелось кричать.

– Но я… – он попытался еще что-то сказать, но все это было не важно.

Я выключила экран и отключила звук. Нет. Никого. Я никого не хочу видеть. Не могу. Не могу показаться такой. Упершись руками в столешницу, я закрыла глаза. Костяшки пальцев, впившихся в мрамор, побелили, казалось, еще чуть-чуть и они разломят камень. Нет. Не сейчас… не такой. Я не могу.

Я открыла глаза. Со столешницы на меня смотрело мое напряженное лицо. Волосы высоко заколоты, глаза горят, они все еще красивы, но в уголках уже пролегли тонкие морщинки, лоб так же прорезала складка и еще несколько вокруг рта. И моя кожа, уже не такая, совсем не такая, она будто истончилась от долгой носки, стала почти прозрачной, на висках проступили синие вены. Тонкая, белая кожа, как маска, натянутая на мое красивое лицо. Нет. Не такой, только не такой.

Я схватила миску с салатом и с размаху ударила ею по своему отражению, осколки и разноцветные кусочки полетели во все стороны. И мое искаженное лицо, с поджатыми, тонкими губами, раскрасилось в разные цвета. Как клоун.

– Все хорошо, мам? – мой сын стоял в дверях кухни. Нерешительный, тихий мальчик. У него были папины глаза, и нос, его волевой подбородок и его темные волосы. Только кожа… кожа у него моя.

Моя гладкая, персикового отлива кожа, красивая, нежная.

– Все… все хорошо, – я натянуто улыбнулась. Пластмассовая улыбка, как у мамы, – Я просто разбила миску…

– Я… мам… я могу поиграть на улице?

– Нет. Нет! – я взяла его за руки и притянула к себе, – Не нужно играть на солнце… это вредно… для кожи…

Я гладила его по щекам. Скоро. Скоро. Не долго. Я все поправлю. Мы поедем к хорошему доктору и он все поправит… и у меня будет новое, красивое лицо и кожа… кожа как у ребенка.

 …

Я снова выхожу из темноты, из бытия своей памяти. Легче, проще. Что-то еще бьется во мне, трепыхается, сопротивляется, не пускает. Но я возвращаюсь к свету уверенней, чем прежде, и ухожу ненадолго, не так, как раньше.

Открываю глаза. Снова он, в своем сером, мятом костюме. Волосы растрепаны, на щеках щетина. Глаза все еще красные и опухшие, и он смотрит на меня очень внимательно, сосредоточенно. Да, у него отцовские глаза, и нос, и подбородок, и волосы, пусть они местами уже поседели. И он все такой же тихий и безвольный, как и много лет назад.

– Ты… это ты?

Какой глупый вопрос. Я не хочу отвечать. Справа, рядом с этой чудовищной красной фиалкой стоит стакан с водой. Моя рука дрожит, но слушается. Движения даются мне с трудом, словно я тянусь сквозь густое желе. В голове от этих усилий снова начинает шуметь. Темнота подступает к горлу, застревает комком. Нет, я не дам ей воли пока не сделаю хоть пары глотков. Пыльцы обхватывают стакан, он бьется о столик, издавая дребезжащий, неприятный звук. Я пытаюсь поднести его к губам, но он выскальзывает. Вода разливается по одеялу, пропитывает его насквозь, я чувствую ее прикосновения. Но что-то гонит меня прочь, снова я отступаю.

 …

– Прости, прости, мам. Дай, дай я возьму ее, – сын протянул руки и взял ребенка с моих колен.

По моему новому платью ползет мокрое, дурно пахнущее пятно. В тот момент, когда это случилось, я была в таком изумлении, что, наверное, это и к лучшему, иначе я бы швырнула это розовое, завернутое в пеленки существо об пол.

– Прости, мы не хотим приучать ее к подгузникам, ты же сама говорила, как это вредно для… для кожи, – он заикается, его голос срывается на писк на последнем слове.

Он оборачивается на свою жену, пытаясь найти в ней поддержку. Но она безучастно смотрит в окно, потягивая мартини из бокала. Красивая женщина. Я и не могла выбрать другую. Не такая красивая, как я, конечно, но с благородными и тонкими чертами лица, которые, передавшись по наследству, должны были сгладить мужловатые признаки моего сына. Но пока, что можно было разглядеть в этом разовом комке с большими, синими глазами – плошками?

Я уже и забыла, какие они – маленькие дети. Им стоило нанять няньку, как поступила я в свое время. Я поднялась, чтобы переодеться, но на миг задержалась, взглянув на сына. Никогда доселе я не видела его таким… таким счастливым. Он баюкал на руках свою дочь, широко улыбаясь и что-то глупо сюсюкая. А его супруга, холодная, как и ее мартини, благосклонно ожидала, когда же ей прилично будет, наконец, удалиться, завершив этот тягостный визит.

Я поднялась в спальню и скинула вонючее, мокрое платье. Маленькая дрянь. Обтираясь мокрым полотенцем, я задержалась у большого зеркала.

Волосы мои были убраны в конский хвост, что подчеркивало высокие скулы и тонкую шею. Я подошла поближе, рассматривая себя. Лицо, мое лицо, невероятными усилиями врачей выглядело достаточно молодо, чтобы меня можно было принять за младшую сестру собственного сына. Но надолго ли? Я отступила.

Тело. Как бы я ни старалась, меня выдавало мое тело. Часы упражнений, масла, обертывания, массажи… все бесполезно. Мое тело увядало. Пока что медленно, еле заметно, но я видела. Я знала.

 …

Больница, палата, свет дневных ламп. Я устала возвращаться сюда и уходить обратно. Нет. Я больше не позволю. Я останусь тут. Я чувствую себя окрепшей, сильной. Открываю глаза.

Снова он. Смотрит пристально. Напряженно. От его взгляда у меня по спине пробегает холодок. Губы сжаты, руки в кулаки, ноздри раздуваются.

– Что тебе надо? – голос чужой, нет, не мой. Без хрипоты, но не знакомый.

– Т-ты… т-ты, – он снова заикается, хватает себя за голову, словно она вот-вот расколется, как переспелый гранат, – Ты!

Тычет в меня дрожащим пальцем, у него взгляд безумца. Он уже не говорит, кричит, срывающимся голосом:

– Ты! Теперь ты счастлива?! Ты забрала у меня все! Все!

Медсестры вбегают в палату, перепуганные лица, они пытаются увести его, но он вырывается и продолжает кричать:

– Ты счастлива? Ты отняла у меня все! Ты счастлива теперь?

Он трясется от рыданий, по его щекам и подбородку катятся слезы, застревая в густой щетине, он утирает их рукавом. Наконец, медсестрам удается вывести его. Одна из них приближается к моей постели, я вижу ее розовый халатик и бейджик на груди, но все распадается, расплывается и остается только этот светлый, нежный, розовый цвет… как кожа…