Текст книги "Саломея"

– Зачем же?

– Мода. В Париже сейчас, говорят, de rigueur – чёрные мессы. А наши модники тоже желают, чтобы у них было, как в Париже… Это, во‐первых. А во‐вторых, сам понимаешь – посол. У княгини Лопухиной, которая дочка старой Балкши, роман с цесарским послом, а преступная тайна свяжет любовников ещё крепче, у княгини откроются горизонты для шантажа. У них там сложная схема марионеточных верёвочек. Лопухина вся в руках у обер-гофмаршала, тот, в свою очередь, марионетка Остермана, а Остерман имеет преференции от цесарцев и желает получить в свои руки и нити, чтобы управлять их послом.

– Выходит, обер-гофмаршал продаёт свою метрессу – цесарскому послу?

– Уступает, но на время и задорого. Зато посол – отныне воск в его руках. Ты же поедешь сейчас домой? Я тоже вернусь пораньше, расскажу тебе, как там всё устроено и что придётся делать. Был ты прежде в театре?

– Я был лекарем в придворной труппе, – вспомнил доктор, – и, конечно, бывал за кулисами. Вправлял балеринам вывихи и заглядывал в горло оперным певицам. На одну так загляделся, что даже пришлось жениться.

– Ого! Тогда ты не потеряешься.

– Я буду ждать тебя дома.

Ван Геделе поднялся, надел шубу, шляпу, взял в руки саквояж и трость. Перчаток нигде не было. Вот где оставил?

– Хорошо, я приду и выдам тебе букет подробнейших инструкций… – Аксёль умиротворённо и задумчиво принялся натачивать кольцо на длинной ручке, страшно было подумать, для чего надобное. – И вместе посмеёмся…

– Ну, до свидания, учитель! – Доктор шагнул к обитой железом двери. – Я, кажется, оставил перчатки в морге, пойду, заберу.

– Погоди!

Кат вскочил, отбросив страшное кольцо. Но поздно – доктор уже вышел, и лёгкие шаги его слышны были по коридору – всё дальше и дальше. Аксёль выругался, даже плюнул в сердцах и побежал за ним – но, увы, пришлось запирать дверь пытошной, и кат изрядно отстал.

Доктор, играя тросточкой, танцующим шагом спустился по лестнице в подвал – звонкое эхо как будто передразнивало, высмеивало ритмический рисунок его шагов.

Солнце только взошло, и розовые робкие лучи вползали, змеясь, под потолок морга из низких окон, смешиваясь с жёлтым светом свечей.

«Откуда свечи?» – удивился доктор, ведь они ушли с Прокоповым, и в морге оставался только мёртвый распопа.

Впрочем, распопа был на месте… Доктор спустился ниже – и его увидел. Покойнику – нелепый каламбур – не поздоровилось. Грудная клетка его была раскрыта, как матросский рундук, являя миру немудрёное содержимое в свете тех самых свечей. В головах у покойника как раз стоял тройной подсвечник. Внутренности в дрожащем свете мерцали, как жемчуга в шкатулке. Два человека, с ног до головы в чёрном, в блёкло-выцветше-чёрном, как у монахов или у шпионов, по очереди доставали из мёртвого тела эти жемчуга и безмолвно рассматривали. Оба они были в масках и в платках, скрывающих нижнюю часть лица, и в монашеских капюшонах, и в перчатках – не было ни вершка неприкрытой кожи. Они одновременно повернулись к доктору от своих сокровищ, и один кивнул, а другой отчего-то зашипел, как змея.

– Я всего лишь за своими перчатками!..

Ван Геделе сошёл в морг, обогнул труп и две замершие чёрные фигуры, взял с колоды перчатки, вернулся на лестничные ступени, поклонился… И всё. Мол, простите, если потревожил.

Господа переглянулись и снова принялись копаться во чреве покойника, будто никакого доктора в морге уже не было. Ван Геделе пожал плечами и взлетел по ступеням.

И столкнулся с Аксёлем – на самом верху, на повороте коридора.

– Уф, не успел, – вздохнул Аксёль.

– И что ещё делается в крепости, о чём я не знаю?

– Я не успел тебе сказать… – Аксёль обнял его за плечи и повёл по коридору, оглядываясь на солдат, кое-где дремлющих перед дверьми. – Ты понимаешь по-французски? А то по-русски и по-немецки здесь все знают.

– Я-то понимаю, удивительно, что ты…

– Я дворянин, – уже по-французски продолжил Аксёль. – Много пил, играл, убил человека на дуэли. Я был даже кулачным бойцом, прежде, чем принят был в каты. Но сейчас мы же не обо мне говорим.

– И кто эти господа?

– Алхимики.

– И что они делают?

– Я же сказал – алхимики. Они испытывают яды, на наших арестантах, на тех, кому и так подписан смертный приговор. Или противоядия… Я толком не знаю, стараюсь не вникать. Эта история не такая явная, как с инкогнито фон Мекк, и я даже точно не знаю, с кем у них условлено. Но точно на самом верху, ведь папа нуар без препятствий их пускает. Возможно, потом получает свою долю от плодов их экзерсисов.

– И кто они, не знаешь? Лейб-медики или простые лекари?

– Бог весть, никто не знает. Они как тени, то есть, то нет их, и я вообще не помню, чтобы они говорили. Их даже никак не зовут – оба они Рьен, господа Ничего.

Они уже прошли коридор и стояли у выхода на крыльцо.

– Что ещё осталось в крепости, о чём я не знаю? – опять спросил Ван Геделе.

– Теперь – ничего, рьен, – рассмеялся Аксёль и легонько подтолкнул доктора к выходу. – До свидания у нас дома. Я скоро буду.

– Красивые розы, – князь Волынский в домашнем халате, трепещущем и мерцающем, как чешуя дракона, ходил кругами по комнате, задрав голову, и вглядывался в свежеразрисованный плафон. – И девочка, художница, тоже красивая, жаль, не довелось мне поболтать с нею тет-а-тет!..

Дворецкий Базиль, идущий за хозяином след в след, как лиса за курицей – с бокалом в одной руке и с графином в другой, – ехидно сощурился.

– И вашу милость тут же окрутили бы, обженили наши и зареченские кумушки. Помните, как дело было с девицей Сушковой? И только заступничество премилостивого патрона спасло вас…

– Не напоминай, язва!..

Базиль наполнил бокальчик, из-за плеча подал, и князь выпил залпом. Снова запрокинул голову, вгляделся – розы были дивно хороши.

Из гостиной слышался трелью клавикорд, и девочки-княжны в два голоса пели:

 
Ах, всё противное,
Не могу ни жить, ни умерети.
Сердце тоскливое…
 

Голоса сплетались, как серебряные змеи, невольно утягивая за собой – в пучину увитой водорослями памяти.

– О-о!.. – застонал князь, прижимая пальцы к вискам.

И эти вот глупые, чувствительные слова на мгновение как живые вспыхнули перед ним, начертанные свинцовым карандашиком, смешным слободским письмом, на смятом листке, сложенном прежде, кажется, тысячу раз. Записка, украдкой, в приёмной, из руки в руку, и в ней – этот сентиментальный экспромт немца де Монэ, на чужом для него языке – для любимого русского друга. Не плачь, Артемий!..

Он давит на виски, прикрывает веки – и небо обрушивается вниз, синее-синее небо, в римских цифрах и звёздах, лазорево-золотое небо старинных расписных часословов, золотое и синее, как те невозможные, окаянные глаза.

А розы на плафоне всё-таки дивно хороши!

– И эта, маленькая, подмастерье, тоже рисует? – спросил дворецкого князь. – Или только кисти подаёт?

– О маленькой художнице у меня новость для вас, – интимно проговорил Базиль и опустил ресницы.

Ресницы были у него – длиннейшие, крылья махаона, бросали тень, казалось, на половину лица.

– Говори.

Базиль поставил бокал и графин на покрытый рогожей столик, встал у хозяина за спиной, на цыпочках, положив подбородок на колючее от шитья плечо, и зашептал в ухо:

– Малышка-художница, она доктора дочка. А доктор – это Ван Геделе, московский утопленник.

– Не помню!.. – нахмурился князь.

– Москва, тридцатый год. У обер-гофмаршала помер личный лекарь, утонул в реке. Но говорили, что он совсем и не утонул, а ночным экипажем выехал в Польшу с женой и дочерью. И вот загадка – дочь у доктора была только лишь одна, а в карете видели у него уже двух младенцев. А в тридцатом году было у нас что?

– Что? Не крути, я просто не знаю, мы с тобой в тридцатом вдвоём в Казани под арестом сидели. Не до Москвы мне было.

– Мой сынок, Дарсенка, тогда казачком служил, в доме Еропкиных. Всё-о прознал… В тридцатом году было тайное дело, под личным патронатом папа нуар господина Ушакова… – Базиль понизил голос до тишайшего мышиного свиста: – О том, что её величество плотски живёт с графом Лёвольдой и понесла от него и дитя их наследует русский трон. Много народу тогда повязали, и из простых, и из придворных болтунишек…

– Девка не наследует русского трона! – расхохотался было Волынский, но тут же перечислил задумчиво. – Хотя – муттер Екатерина, муттер Анна, да и моя патронесса Лисавет… Так что получается – девчонку выписали из Польши, как матушка её захворала? Ага…

– Ага… – эхом отозвался Базиль. Он отстранился от господина, вернулся к графину, наполнил бокал. – Примите, ваша милость. Доктор Ван Геделе прибыл из Варшавы третьего дня с дочерью и с письмом от того самого графа Лёвольды. Его видели в приёмной Дворцовой конторы. И граф мгновенно передал доктора под крыло папа нуар – для пущей сохранности.

– Ага, – повторил Волынский и залпом выпил. – Что ж, играем дальше и с новыми козырями. Спасибо, Базиль!

Дворецкий поклонился, светясь улыбкой – лицо его, матовое, медово-смуглое, словно озарилось изнутри. Князь обратил внимание, что сегодня Базиль раскосо подвёл глаза, ещё больше задрав их к вискам – шутник.

– Сейчас готовь санки… И полости, и шубы… – велел князь весело. – И коньки, и вина побольше, и печку в сани пожарче!.. Мы с её высочеством Елисавет Петровной едем кататься на придворный каток, в ночи, да с факелами, да с фейерверком. И Федотку разбуди, и сам ты тоже едешь, не ревнуй.

Базиль широко раскрыл глаза в немом вопросе.

– Граф Лёвольда, – хохотнул Волынский и кончиками пальцев приподнял внешние углы глаз, пародируя графские стрелки, – сегодня занят, отправляет месс нуар. Сейчас над ним как раз, наверное, режут куриц… Так что некому блюсти регламент, бонтон, бонмо и нас с её высочеством злобно гнать с катка – цербер наш занят. Собирайся, Базиль! И Федотку слови!

Федотка-карла не спал, конечно. Он выкатился клубком – из-за печки за штору и за вторую – и бегом бросился в людскую, сетуя про себя, что Базиль, шельма, выучился на старости лет так шептать, что и не разберёшь толком ничего.

Лукерьюшка сделала одолжение – увела Осу к себе домой до самого утра. Девочке это даже пришлось по душе, она обожала наблюдать течение жизни, чужую бедность и мир, как он есть, без прикрас. А в Лукерьином доме неприглядная нагота мира поджидала её в полной мере. Кучер Збышка отправился в гости к знакомой вдове – его и уговаривать не пришлось.

Ещё не успело стемнеть, как из крепости прибежал Аксёль. Физически развитой кат пренебрегал повозками, ходил и на службу, и со службы пешком, благо недалеко было. Ухари и тати его не трогали – боялись связываться.

Аксёль при помощи топора повытаскивал гвозди из заколоченной двери между домовыми половинами, со скрипом распахнул створку.

– Прошу!

Посреди Аксёлевой комнаты уже стояли коробки, рулоны, подсвечники – видать, готовые к предстоящему спектаклю. Аксёль выдвинул в центр комнаты высокий сундук, набросил чёрно-красную тряпку, подоткнул, разгладил.

– Алтарь!

Доктор невольно рассмеялся.

– У люцеферитов алтарь – нагая дама, так что тебе пока многого не хватает.

– Ты видел прежде чёрные мессы? – удивился кат.

– Я в Польше жил. Так поляки французов ничуть не хуже. Польша католическая страна и много лет пробыла под французским патронатом. У них даже король одно время был француз Анжу, так что успели нахвататься. Нашим соседом был пан Потоцкий, модник и агностик. Моя жена из любопытства напросилась как-то к нему на такую мессу, правда, на алтарь я ей не позволил улечься… Но я прекрасно помню, как всё было. И дьявол к Потоцкому так и не явился, как тот ни звал, зато пришёл нежданно ксёндз из ближайшего костёла. Горе-люцеферитам пришлось срочно гасить свечи и всё прятать.

– К нам дьявол явится, – пообещал Аксёль. – И это будешь ты, Яков Ван Геделе.

– Выйдет забавно, – усмехнулся доктор. – Они почти все меня знают. То-то будет им радости!..

– Тебя не узнают. Сейчас увидишь, что я припас. Только вот погоди…

Он раскатал по полу ковёр, на котором алым начертана была пятиконечная звезда – лик Бафомета.

– Потоцкий на паркете рисовал, – припомнил доктор.

– На полу рисовать – может и не отмыться, а так скатал – и готово, – разумно отвечал Аксёль.

Он открыл коробку, вытащил замшевую белую маску, искусно разрисованную, словно живое человеческое лицо. Но маска всё равно была страшная – мастер нарушил в ней какие-то пропорции, и лицо вышло длиннее обычного, и глаза расставлены были чересчур далеко, получилось среднее между человеческим лицом и звериной мордой.

– Мне врали, что кожа человечья, – отрекомендовал маску Аксёль.

– А рога к ней есть? – тут же спросил Ван Геделе.

– А как же! – Аксёль извлёк и парик из конских волос, украшенный козлиными острыми рогами. – Видишь, никто тебя в этом не признает.

– Балкша так мне и не сказала, отчего она хочет, чтобы дьявола представлял вам именно я. Ведь это может быть любой, в такой-то маске.

– А латынь? – тут же взвился Аксёль. – Дьявол говорит на латыни. Я, жрец, по-латински спрошу тебя, и ты должен будешь мне ответить. Чисто, красиво, с римским выговором, как настоящий дьявол. Чтобы «Кикеро», а не «Чичеро» или «Цицеро». А у прежних наших кандидатов латынь была плебейская, пономарская, кто у нас там претендовал на роль – дьячки, студенты. Климт, обер-гофмаршальский хирург (тут Ван Геделе поморщился, услыхав фамилию соперника) неплохо чешет по-латински, но он картав, как я не знаю что. Сам гофмаршал от отчаяния хотел было играть Люцифера, ведь ему так нужен посол в его руках… Но он тоже картав, и такой манерный – его манерочки заметны из-под любой маски. И потом его единственное место – возле посла. И тут ты приехал, нежданный подарок.

– Я начинаю думать, уж не ради ли этой самой дури меня и выписали из Польши? – мрачно проговорил доктор.

– Пойдём за зеркало, я покажу тебе твоё место, – поманил его Аксёль.

– Вот…

Они стояли в каморке, той, что позади зеркального стекла. Аксёль на один из стульев сложил рога и маску, на другой поставил свечку.

– Но меня же не видно, – удивился доктор. – Я вас-то увижу, а вы меня – нет.

Гостиная ката, полностью готовая к предстоящему представлению – алтарь, пентаграмма, свечи – была видна с этой стороны зеркала, как на ладони.

– Учёный человек! – укорил его Аксёль. – Ты зажжёшь свечу, и все в комнате увидят тебя – за зеркалом. Сейчас свеча горит, и нас с тобой великолепно видно. Хочешь, проверь.

Доктор, знавший многое об устройстве человеческого тела, и об алхимии, и о чтении по губам, не поверил, вышел из каморки, перебежал на соседскую половину – и из гостиной всласть нагляделся, как за зеркалом, в таинственном ореоле, Аксёль строит рожи, и лицо его, изнизу освещённое свечой, кажется зловещим и страшным.

– Ага? – рассмеялся Аксёль, когда пристыженный доктор к нему вернулся.

– Ага, – согласился Ван Геделе, счастливый, что узнал о жизни что-то новое. – А что я должен буду отвечать жрецу? Есть список?

– Что захочешь, – отмахнулся Аксёль. – Может, посол пожелает тебя спросить – когда сменится у них министр, или когда зазноба ему наконец-то даст. Я переведу на латынь, и отвечай что хочешь, только не сильно огорчай его. Всё-таки он патрон для нашего начальства.

Часы на докторской половине отчётливо пробили одиннадцать. Доктор и не заметил, как они прокопались с приготовлениями до столь позднего часа.

– Задуй свечу и сиди тихо, – сказал Аксёль, уходя и оставляя доктора одного в каморке. – Как я скажу третий раз: veni Satano, так наденешь маску, рога, зажжёшь свечу и явишься нашим дуракам. Они вот-вот начнут прибывать, и я должен их встретить, ведь уже одиннадцать, а месса назначена на полночь. И я забыл сказать тебе главное… Знаешь, что главное?

– Что же?

– Не рассмеяться в самый ответственный момент. Это – самое тяжёлое.

Да, не рассмеяться – это и оказалось самым тяжёлым.

Первыми прибыли Лопухины, муж, жена и сынишка, и с ними, как водится – тёща, великолепная ведьма Балкша. У Нати Лопухиной под шубой оказалась надета только рубашка – эта дама, несомненно, предназначила себя на алтарь. Все четверо и Аксёль шутили и хохотали, пренебрегая мрачной торжественностью. Они явно знали, что месса – всего лишь спектакль.

Старший Лопухин первым делом ринулся к зеркалу, поправлять стрелки и мушки. Доктор сидел на стуле и смотрел, как тот гарцует перед стеклом, отставляя ножку то так, то эдак. Степан-первый приблизил лицо к самому зеркалу, взбил свои причудливо переплетённые вороные локоны и потом подмигнул доктору, явно зная, что тот есть и смотрит.

А потом сынишка за пышный кафтанный хвост оттащил папашу от зеркала – потому что прибыл посол.

Посла привёз обер-гофмаршал Лёвенвольд, и оба они были в масках. Доктор из своего укрытия во все глаза разглядывал знаменитого цесарца Ботта д’Адорно, масона, отравителя, греховодника и шпиона. Всё это соцветие совершенств внешне оказалось так себе – мал, кривобок, разве что двигался легко и плавно, как кошка. Лёвенвольд в своей неповторимой манере то приобнимал посла за талию, то шептал ему что-то на ухо и непрерывно трогал его руками, то оправляя кружева, то стряхивая пудру. Казалось, гофмаршал желал непрерывно осязать приобретаемое сокровище.

Месса, увы, не отличалась ничуть от того, что Ван Геделе видел некогда и в доме панов Потоцких. Жрец, жрица (Аксёль и Балкша), голая дама на алтаре (княгиня Нати), латинские заклинания, чёрный кролик, в нужный момент откуда-то вытащенный за уши предусмотрительным жрецом. Пока Аксёль с деловитым видом резал кролика над дамою-алтарём, прочие подбадривали его – или всех их троих – молитвой: Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! У гофмаршала Лёвенвольда и в самом деле обнаружилось неплохое латинское произношение – Ван Геделе даже его зауважал.

Доктор гадал, так ли кончится эта месса, как завершилась она в доме Потоцких? Тогда всё дело закончилось свальным грехом, и им с женою, любопытным дуракам, пришлось позорно бежать – и он, и она оказались не готовы. И в прихожей столкнулись они с тем самым нежданным ксендзом, явившимся на зов люцеферитов вместо сатаны…

Посол, маркиз Ботта, в самом начале церемонии держался почти молодцом. Исправно подпевал жрецу и, когда резали кролика, побледнел, но глядел бодро. Гофмаршал зашептал ему на ухо и погладил по руке, с нежностью и участием, и масон, отравитель, греховодник, убоявшийся было льющейся крови, благодарно воспрянул.

Доктор слегка засмотрелся на его испуг, и оттого замешкался, прокопался, надевая рога и маску после третьего Аксёлева veni Satano. И возжёг свечу, уже когда Лопухины, знавшие сценарий, принялись в нетерпении переступать и притопывать ножками.

– Veni, Satano! Ter oro te! – повторил Аксёль на всякий случай ещё раз.

И за зеркалом проступила зловеще подсвеченная рогатая рожа… Доктор даже увидел себя, отражённым в оконном стекле позади горе-люцеферитов, в самом деле, смотрелось страшненько. Главное, не рассмеяться.

– Кто будет следующим? – вопросил пронзительно посол на цокающей итальянской латыни. Доктор не сообразил сперва, о чём именно речь, потом понял – о русском правителе, конечно. Что отвечать? Кто кандидаты? Мюних, говорят, силён при дворе, и Бирон, само собой. Но захотелось удивить, ты же дьявол, какой-никакой. И доктор назвал кандидата, неожиданного, но весьма красивого и ему самому симпатичного.

– Кесаревна Елисавет!

И посол свалился. Просто осел, как кружевной апрельский сугроб, в руки обер-гофмаршалу и трагически закатил глаза. На Лисавет, видать, австрияки ни разу не делали ставок.

Лёвенвольд склонился над павшей звездой, потом на секунду повернулся к зеркалу и ребром ладони стремительно провёл по горлу, то ли угрожая, то ли веселясь.

Аксёль тотчас тоже сделал для доктора резкий рубящий жест – мол, гаси свечу, всё кончено. Тот пальцами притушил фитиль, убрал от лица маску и всё-таки рассмеялся, беззвучно, но согнувшись пополам, так, что звякнули по стеклу неснятые рога. Но никто по ту сторону стекла не обратил внимания. Посла на руках несли в карету оба Лопухина и Аксёль, Балкша заворачивала дочь в пеньюары и в шубу.

Только гофмаршал Лёвенвольд, прежде чем выйти вон, замер на секунду возле зеркала, поправил на затылке бант и сказал вполголоса по-французски, нежно картавя, словно перекатывая под языком серебряный шарик:

– Спасибо, Яси. И прости, что тебе не дали досмотреть игру до конца. Обычно у неё бывает другой финал…

6
Колодец

Белёсый серпик растущей луны глядел в окно, и простыни на постели отливали серебром. На белой подушке остался ещё отпечатанный контур её головы и плеч – как снежный ангел в сугробе. И доктор Ван Геделе то и дело невольно оглядывался на этот контур, на свой последний трофей.

Доктор отошёл к подоконнику, разложил реактивы, задёрнул шторы, чтобы соседки-балетницы из дома напротив не могли его видеть. Ещё не хватало сплетен об алхимике с Мойки!.. Через час уже должна была прибыть карета из крепости, Хрущов ожидал Леталя с его сывороткой правды. Но доктор знал, что реакция и не займёт больше часа, всего-то там: эфедра да йод, да фосфор, да много вони. А сыворотка крепче, когда она свежая.

Гости разъехались после незадавшейся чёрной мессы, и только Модеста Балк осталась. Она очень по-деловому рассадила по каретам лопухинское семейство и гофмаршала с его полумёртвым послом – совсем как распорядительница церемоний – и потом вернулась к Ван Геделе, на его половину дома. Как на своё единственно возможное место.

Пустой дом, горький запах прогоревшей печки, лунные дорожки на половицах – как на воде. Всё получилось у них вдруг просто и быстро… Якову так любопытно стало, каково оно будет, через столько лет, захотелось снова войти в ту воду, что, конечно, давно не та. И ей, Модесте, тоже сделалось любопытно – раз уж она вернулась.

Тонкая талия, вороные с серебром, кудри. Она не сняла перчаток и так и не позволила раздеть себя, даже не дала расшнуровать корсаж.

– Там всё так страшно теперь, мой Яси. Особенно спина после кнута. Как будто гарпия пыталась меня восхитить, да так и не сумела поднять…

Да, кнут ведь выхватывает навсегда куски плоти, и потом рубцы остаются, словно от когтей стервятника.

– Не зажигай свечи! – попросила она. – В темноте ведь что угодно лучше смотрится, правда?

Да, в темноте, в лунном свете была она – совсем как тогда, в тот сумрачный сладкий день, тысячу лет назад. Тонкая, тёмная на лунной простыне, в пене чёрных кружев. Бледная, как мел, с отчаянными глубокими глазами ночного зверя. Ведьмин амулет на тонком запястье, в минуту страсти вдруг царапнувший шею. И белейшие острые зубки с такими клычками, как у кошки. Не оттого она улыбалась, не разжимая губ, что зубов не стало, а оттого – что стали вот эти клычки.

– Фарфор? – Яков даже потрогал её клычки кончиком языка. – Как у упырей в сказках, забавно.

Любовь, особенно когда она хороша, развязывает женщине язык. Увы, не всегда к месту.

– Лёвенвольдов Климт мне их делал, – сказала Модеста, играя локоном. – Эти клычки – его неповторимый почерк, как полуоборот на портретах у Каравака. У графа Рене Лёвенвольда точно такие же фарфоровые зубки с точно такими же клычочками.

Она рассмеялась, запрокинув голову – шея в лунном свете засветилась белым, как спина мурены.

– Наточка моя так за ним бегала, так его нахваливала, что и мне, старой дуре, захотелось проверить, что там такое чудесное… – Модеста мечтательно потянулась в подушках. – Бабский интерес, блядский, дурацкий. И мы с ним вот в этом доме и, не поверишь, в этой постели, под этим самым пологом… Вот разве что бельё тогда чёрное было – он любит чёрные простыни.

– С графом Рене? – переспросил Яков, отстраняясь.

– Ага… И ничего там не оказалось чудесного – как с доппельгангером, право слово. Такие же, как у меня, клычки, и такие же шрамы… Он опия надышался, и в разгар всего принялся рыдать: «Ах, всё лучшее кончилось, и ничего не будет, и лучшие люди умерли, их уже не воротишь». Видать, про братца своего, про Гасси. Я засмеялась тогда: «Отчего же не воротишь?»

Модеста вытянула из рукава амулет гри-гри, показала, смеясь.

– Но он не верит в магию, а то я б подняла ему братца. Вот только зачем? Отчего люди любят тех, кто так их мучил? Тех, кто их любит – не ценят, а тех, кто мучил – любят, помнят, никак не отпустят? У графа Рене ведь вся спина изранена, как у меня, и не от кнута, а по милости старшего братца, и давненько, с его детства, с Лифляндии, он как-то сам мне плакался.

– Я знаю, я однажды видал его спину. И даже накладывал швы.

Доктор вспомнил – и те швы, и те шрамы, и прежние, очень-очень старые шрамы, на узкой белой спине у графа Рене – водяные знаки, вексель братской любви господ Лёвенвольде.

– Так что ему неймётся? Похоронил своего злодея – и живи дальше. Нет, он как приложится к табакерке – сразу рыдает, ах, Гасси, ах, узнать бы, кто же отравил тебя в Польше?

– А я ведь знаю, кто отравил Гасси в Польше, – усмехнулся доктор, вставая с постели, и продолжил со злым удовольствием: – Когда-нибудь я непременно ему расскажу. Я и приехал в Петербург, чтобы сказать ему эту новость. Это переломит его жизнь навсегда, надеюсь.

Модеста изумлённо вскинулась – она не ждала от любовника такой злости.

Но ничего не успела спросить, в дом вернулся с гулянок кучер Збышка, и доктор Ван Геделе велел немедленно отвезти гостью домой. Ведь предстояло ещё приготовить правдивое зелье для Хрущова.

«Больше не стану с ней спать. – Ван Геделе опять невольно скользнул взглядом по силуэту на подушке, – поиграл, и довольно. Как здесь говорят: «Чёрт-чёрт, поиграй и отдай». Оба мы утолили любопытство – и будет».

Из реторты наконец-то повалил зловонный дым, реакция прошла, сыворотка была почти готова, осталось лишь процедить. И тут же, как по заказу, за окном послышался лошадиный храп и звякнул колокольчик – прибыли из крепости. Доктор отдёрнул штору – сам Хрущов спешил к его крыльцу в распахнутой шубе, как всегда, по-собачьи устремлённый.

Небо на востоке едва-едва розовело. Ледяной дом на Неве-реке откликался и на эти робкие рассветные лучи, поигрывал осторожно, стеклянно, то розовым, то сиренью. Доктор вспомнил, что видывал он у одного отравителя камень в перстне, в лучах игравший вот так же, то кровью, то перетекая в адонисов лиловый. Под игривым изменчивым камнем у отравителя прятался яд, аква тофана, и доктор подумал: а сколько же яду тогда может быть спрятано там, внутри, под сверкающим саркофагом причудливого ледяного дворца?

– Отчего вы сами за мной приехали, асессорское благородие? – спросил Яков у Хрущова.

Тот зевнул, поправил на ушах шапку.

– Там сейчас наш папа нуар, а с ним куда страшнее, чем с вами. С ним не знаешь, где жопкой на гвоздь налетишь. Вот я и вырвался на часочек, чтобы вас привезти.

Возок пропрыгал по понтонному мосту и вознёсся на остров. Возле равелина стояли аж две так называемые чёрные кареты, два кожаных скоростных возка для арестантов, как в сказке, без окон, без дверей. Нет, двери у них, конечно же, были, маленькие, незаметные, окованные железом. Чёрные кареты славились быстротой и бесшумностью, и, говорят, несколько знатных дворян померло этой зимой от разрыва сердца при появлении под их окнами приземистого чёрного силуэта.

Сейчас одна из карет стояла раскрыта, и внутри неё мрачно мерцали зловещие железа, арестантские оковы. Из второй Мирошечка с товарищем со всем почтением выгружали очень толстого, очень высокого и очень красивого человека, нарядного и румяного от слёз. Красавец, не скрываясь, в голос рыдал и даже поскуливал, и доктор подумал про себя, что нормальный мужчина уж скорее позволит себя пытать и даже убить, чем допустит такой вот публичный рёв.

«Впрочем, я совсем не знаю, как здесь пытают, – тут же одёрнул себя Ван Геделе, – а он, возможно, знает».

– Куда его, благородие? – вопросил Мирошечка, завидев лезущего из возка Хрущова.

– Во вторую пока, – велел Хрущов небрежно, – а там будем смотреть. Аксёль нынче занят, как станет свободен – возьмёт его.

Красавец от этих слов ещё пуще завыл и затрясся, предчувствуя судьбу.

Хрущов проводил доктора до двери, но сам не пошёл, только выдал подробную инструкцию:

– Заходите, эликсир отдаёте, рассказываете, что с ним делать, – и пулей назад. Поменьше глядите и поменьше замечайте. Многия знания – многия печали. Говорите только с папа нуар. Там будет ещё такой – фон Мекк, вот на него – совсем не смотрите. И арестованного постарайтесь уж ненароком не узнать. Ну, с богом. Bonne chasse…

Хрущов открыл дверь и почти силой втолкнул доктора в камеру.

А там в свете зловещего пытошного мангала выстроена была мизансцена, достойная кисти знаменитого Караваджо – тьма и выхваченные контрастным светом человеческие фигуры. За столом (Ван Геделе нарочно пригляделся) сидел старательный молчаливый Прокопов, с чёрными вихрами, заправленными за уши. И – не за столом, на столе, как две дамы полусвета, лишь опершись на столешницу благородными задами – папа нуар и фон Мекк, нарядные, как гофрированные рождественские игрушки. В клюве фон-мекковской бауты были вырезаны птичьи вороньи ноздри, каплями, как льняное семя. Если вам предварительно запретили приглядываться, вы непременно будете это делать…

Палач Аксёль перетряхивал, как мешок, потерявшего сознание арестанта – нет, доктор арестанта не узнал. Ведь в крепости люди мгновенно теряют себя, и делаются сами на себя непохожи, превращаясь в пыль, в ничто, рьен…

– Принёс? – весело спросил папа нуар.

– Мe surprendre, mon petit alchimiste! – театрально проговорил фон Мекк, то ли по-французски, то ли по-немецки – слова его были французские, а произношение немецкое, лающее.

Доктор водрузил на стол свой саквояж, раскрыл, покопался, выставил на стол бутылку с правдивым эликсиром. Прокопов молча вынул откуда-то из закромов нечистый стакан и поставил рядом. Папа нуар и фон Мекк, справа и слева от него, как два геральдических щитодержателя, тут же любопытно склонились над бутылью, и на доктора пахнуло жесточайшими дорогими духами, амброй от папы и мускусной горечью от фон Мекка.

– Полстакана, – сорвал крышку с бутылки Ван Геделе и сам отмерил порцию. – Больше не следует, сердце встанет.

– А нашатырику нету у тебя? – спросил папа нуар. – А то дохлятинка наша никак не встаёт.

И качнул ногой, закинутой на ногу, и кивнул на Аксёля, трясущего и трясущего беднягу арестанта.

– У меня есть всё, – сказал доктор и прибавил, не утерпев, – всё, что нужно одинокому сердцу.

Фон Мекк рассмеялся и даже зааплодировал, а папа нуар вдруг посмотрел на доктора со жгучим интересом и не сводил колючих глаз, пока тот искал нашатырь и передавал пузырёк Аксёлю.

Арестант от вонючего нашатыря передёрнулся и ожил, затрепетав ресницами.