Текст книги "Саломея"

– Ты поднимаешь мёртвых, – сказал ласково фон Мекк. Голос его из-за бауты гудел, словно огонь в каминной трубе. – Можешь соперничать в этом деле с самой Модестой Балк.

Доктор посмотрел на него недоумённо. У фон Мекка в прорезях маски видны были чёрные блестящие глаза, круглые и глупые, как у птицы.

– Есть такая ведьма, тоже поднимает мёртвых из гроба, понимаешь? – пояснил он для Ван Геделе ещё раз.

Ван Геделе машинально кивнул, угадывая про себя, откуда этот инкогнито мог бы знать Модесту.

– Ступай в коридор, далее мы справимся сами, – выпроводил доктора папа нуар, – но не уходи далеко. Если что, кликнем.

У двери двое караульных спорили:

– Как думаешь, кто он сегодня – Густель или Гензель?

Обсуждали, который из братьев сегодня к ним прибыл, и никак не могли сойтись во мнениях.

– Сегодня он Гензель, – сказал доктор, выходя.

Он-то сразу догадался, какой перед ним фон Мекк.

– Как ты понял? Они же одинаковые.

– По запаху. Гензель пахнет мускусом, а Густель – конским хвостом.

Караульные переглянулись, призадумались.

Ван Геделе разглядел в отдалении, возле второй камеры, два знакомых силуэта, красавца Мирошечку с его приятелем. Подошёл, спросил:

– Как ваш сиделец?

Из-за двери камеры два слышались стоны и ритмичное биение – не иначе как об стенку головой.

– Страдаэ… – усмехнулся Мирошечка.

– А кто это? Или тайна? – спросил доктор.

– Тайна, – ответил Мирошечка и тут же продолжил, – амур высочайший, следующий после Шубина. Помнишь, был такой Шубин? У неё… – и жестами показал замечательные округлости женской фигуры.

Доктор помнил – историю морганатического мужа прекрасной Лисавет, ныне отбывающего за свою дерзость в крепости в Охотске.

– Тогда понятно, в чём тайна, – кивнул он, – но у меня к тебе, Мироша, другое дело. Знаешь ведь канцеляриста Прокопова?

– Заику? Как не знать.

– Я посулил сему Тарталье, что вылечу его от заикания. Но без помощи мне никак не справиться с авантюрой. Выручишь меня?

Любопытный Мирошечка тут же шагнул к Ван Геделе, даже приоткрыв рот – он обожал авантюры – и часто закивал. Товарищ его тоже приблизился и вытянул шею:

– И я желаю пособить, Вася Прокопов мне приятель.

«А заика-то популярен…» – подумал завистливо доктор, подманил любопытствующих гвардейцев ещё ближе и в уши им зашептал свой план.

Доктор сперва, конечно, дождался, чтобы папа нуар отпустил его. И только когда Прокопов вышел к нему в коридор и сказал, пряча за ухо непослушную прядь:

– М-можешь идти, всё у них к-кончено.

Только тогда доктор кивнул Мирошечке и побежал – по лестнице вверх. Всё-таки праздность, пусть даже и вынужденная, причина множества добрых дел.

Задуманный Ван Геделе план исцеления заики был предельно прост. Ещё со времён лейденского обучения Яков запомнил, что истерическое заикание лечится при помощи внезапного испуга. А в крепости для внезапного испуга присутствовало множество причин. Но особую надежду доктор возлагал на квадратный колодец посреди тёмного тюремного коридора. Вот только внезапность падения в колодец, как было её обеспечить, если пациент работал в крепости и знал здешнюю планировку? Тут докторские сомнения с удовольствием развеял Мирошечкин приятель, бывший заодно и приятелем канцеляриста Прокопова. Оказалось, потенциальный их пациент, Василий Прокопов, был в крепости почти такой же новичок, как и сам Яков Ван Геделе, всего лишь месяц назад папа нуар Ушаков выписал сего юношу из московских канцелярий. Выписал – за талант в составлении протоколов, наверное, специально под проекты господ фон Мекк…

В колодец вела деревянная лесенка, на самом дне вмёрзшая в застывшую чёрную воду. Доктор спустился по лесенке на лёд и приготовился ждать. Гвардеец, тот самый Мирошечкин и прокоповский дружочек (и почему Яков не спросил его имя?), пообещал, что сумеет подвести пациента к краю колодца и незаметно спихнуть. А уж доктор изнизу подхватит. Казалось бы, завирательно, но не так уж сложно в исполнении, Ван Геделе прекрасно помнил, как едва сам не разлетелся с разбегу в квадратную неприметную дыру. Хрущов тогда едва его отдёрнул. Этот тюремный коридор был извилист, скользок и тёмен – как раз создавая наилучшие условия для падения. И удивительно, что служащие крепости не валились в колодец пачками.

Яков изрядно замёрз, ожидаючи явления пациента. Он попрыгал по льду, охлопал себя, как ямщик, и от холода даже принялся икать. Обругал себя – и за излишнее милосердие, и за склонность к дурацким инициативам. Подумал, что папа нуар, наверное, нарочно не закладывает дыру в полу, надеется, что однажды в дыру упадёт-таки нарушитель дисциплины. Ведь сей утончённый петиметр – недобрый шутник.

По коридору застучали шаги, и Яков вгляделся, прищурясь, вверх, и весь напружинился, приготовясь ловить. Шаги, голоса приближались, доктор ждал, ждал, но всё-таки пациент упал ему в руки почему-то совершенно внезапно, тяжёлый, и коваными сапогами – в лицо. От сапог Яков кое-как увернулся, оба повалились на лёд, и врач перепугался не менее, чем исцеляемый.

– Жив? – спросил он, пытаясь разглядеть в темноте, тот ли к нему упал.

И засомневался ещё более, услышав задушенное, но без малейшего заикания:

– Жив…

– Целы оба? – в колодец свесился с края неразличимый против света гвардеец, и Яков узнал его по голосу – тот самый всеобщий приятель.

– Того ты мне сбросил? Этот не заикается, – с сомнением спросил доктор.

– Да того, того. Значит, исцелился. Вы помолчите пока, сюда идут, видать за мною, я же с поста дёру дал. Будет взъёбка… Побёг я, а вы тихо сидите.

Голова от края колодца пропала, слышно стало, как гвардеец подхватил с полу ружьё и, бряцая им, побежал. Цокот его подковок перемешался в конце коридора с немецкой руганью. Попался, бедняга.

– Скажи своё имя, – спросил пациента Яков.

Не утерпел-таки, очень ему хотелось проверить.

– Прокопов, Василий, – безо всякого препинания произнесла тёмная фигура в его руках и прибавила тут же шёпотом: – Тс-с-с…

Уже новые шаги приближались и голоса. Один говорил по-русски, второй по-немецки. Яков давно заметил, что русские с немцами часто здесь так объясняются, каждый на своём, ничуть не испытывая неудобства.

Яков с исцелённым Прокоповым поднялись со льда и встали у каменных, тоже льдом облитых, стен колодца, чтобы их нельзя было сверху увидеть. Впрочем, те двое, кажется, и не собирались заглядывать вниз, им интересно было совсем другое. Уединение, конфиданс.

– Надеюсь, солдат не побежит мимо нас ещё раз, – сказал тот из двоих, что немец.

– Солдата ждёт гауптвахта, – с мрачной радостью отвечал ему русский. – Они бегают этим коридором, наверх, чтобы пить водку. Но при мне не станут, конечно. Солдат сей столь привержен пьянству, что уже и меня не постыдился, и его примерно накажут. Погодите, я зажгу свечу, здесь где-то дыра в полу, как бы нам не упасть…

– Для чего ты завёл в своей тюрьме дыру в полу? – спросил иронически немец, пока русский, судя по звукам, возился с огнивом. Вот чирканье стихло, и квадрат над головами Ван Геделе и Прокопова озарился скромным мерцающим сиянием – зажглась свеча.

– Не я завёл, а прежний тюремщик, граф Толстой, – с чуть обиженной интонацией объяснил русский.

– Тогда понятно, тот был загадка. Чёрный иероглиф… Так что ты приготовил для меня, к чему такая таинственность?

– Вот, – ответил русский, и послышался шорох бумажного листа, – прочтите грамоту. Дружеские чувства мои к вам искренни, беззаветны и бескорыстны.

– И каков он, тот, кто прибыл к тебе с этой грамотой? – спросил немец, и в голосе его были одновременные волнение и издёвка. – Он молод? Красив?

– Молод. Очень красив, – елейно ответил ему собеседник. – Вы можете на него взглянуть, он во второй камере. Я пока не распорядился его пытать. Не решил пока, что буду с ним делать. Ждал ответа от вас, от своего высокого друга.

– Да ничего, – ответил немец, холодно и брезгливо, – оботри ему слёзы, да отвези назад. Сейчас придём в камеру, и я напишу тебе меморию, прямо на этой грамоте, со своей печатью – и верни игрушку хозяйке. Правда, я и в самом деле желал бы сперва взглянуть на него. Каков он – тот, на кого она разменялась.

– Я к вашим услугам, провожу с удовольствием…

Но в голосе русского не было удовольствия, были обида и разочарованность. Как у ребёнка, которому посулили игрушку и потом не дали. Он дунул на свечу, свет погас, и слышно стало, как удаляются шаги. Ритм их переплетался красиво и стройно, эти двое шли легко, как будто танцуя.

– Полезли наверх, – сказал доктору Прокопов, – сядем в караулке, выпьем, согреемся.

Он говорил так хорошо и чисто, и доктор вдруг остро и горячо обрадовался нечаянно сотворённому волшебству.

– Ты хоть рад? – спросил он, почти с обидой.

– Рад, спасибо тебе, – с лестницы отозвался Прокопов. – Я просто сам ещё никак не уверую. Чудо какое-то!.. А ты понял, Яков, кто были те два болтуна, с грамотой?

– А что понимать? Папа нуар и фон Мекк, который не фон Мекк. Зря только прятались, их тайны шиты здесь, в крепости, белыми нитками.

Заря едва мерцала над Царицыным лугом, бледная, сонная. И цесаревна Лисавет, петербуржская Аврора, тоже бледная и сонная, возвращалась домой с ночного катания. Князь Волынский сидел с нею рядом, слегка осовевший после четвёртой фляги зелена вина. Этикет предписывал князю проводить домой прекрасную даму и лишь потом возвращаться в собственный дом – спать.

Ночной каток, пылающий пунш, фейерверки, факелы… Приключение, увы, не дало князю совсем ничего. В перерыве между коньками и возлияниями он предложил патронессе свой новый государственный проект – и дура отказалась слушать.

– Я не смыслю, Тёма, – отвечала она лениво. – Сам же знаешь, какова я.

Какова… Ленива, глупа. А хорош был план – на гвардейских штыках вдруг возвести её на трон, как когда-то её матушку. Вот-вот Анна помрёт, а наследника нет, и кто после будет – бог весть, как тут не рискнуть? Вознести на трон прекрасную байстрючку, и все проекты, что отвергла прежде дура Аннушка, под Лизаветиным покровительством оживить-таки, воплотить в жизнь. Да, видать, не судьба, – лентяйка Лисавет и трусиха.

Сани встали у крыльца цесаревнина дома, и тут же из дверей выкатилась на снег горничная, красная, встрёпанная, и отчаянно заголосила:

– Матушка, Лексея Григорьича-то нашего – того… Карета чёрная в ночь умыкнула…

Цесаревна переменилась в лице, толкнула каретную дверцу, птицей слетела на снег, не дожидаясь поданной лакейской руки.

– Давно это было? – спросила Лисавет звонко и резко.

Волынский вышел из саней следом и с любопытством следил – за своей патронессой. Его удивило и озадачило спокойствие Лисавет. Ведь арест мужа ли, любовника ли грозил ей самой монастырской кельей. Лисавет и так едва спаслась от опалы после ссылки прежнего своего так называемого мужа, Шубина. Повторения морганатической авантюры венценосная кузина могла ей и не простить.

– Как пять пополуночи било, так они и прибыли, тут как тут, – ответила горничная, запинаясь от страха.

Она явно боялась не минувшей чёрной кареты, а собственной хозяйки. И не зря! Лисавет сделалась зла, бледна, грозно-спокойна и вся собралась, словно львица перед атакой. Волынский давно знал цесаревну, но такою никогда её прежде не видал.

– Тёма, езжай домой, – бросила она князю, – а я поеду выручу Лёшку. Или хоть себя самоё…

– Опасно, матушка, – напомнил осторожно Волынский. – Тётушка ваша гневаться изволят. Обождать бы, разведать…

– Анна не тётка мне, – зло отозвалась Лисавет. – Ивановны нам, Петровнам, сёстры двоюродные. Она только нарочно велит звать себя тёткой, чтоб подчеркнуть главенство. И поеду я не к ней, к её вермфлаше…

Вермфлаше, постельная грелка – так прозывали царского фаворита, герцога Бирона, и сам Волынский приложил немало сил для укоренения обидного прозвища. Постельная грелка, возомнившая о себе.

Лисавет подобрала юбки и поднялась обратно в сани. В доме, в каждом из окон первого этажа, да и второго, белели лица – прислуга наблюдала за спектаклем. Дворецкий и несколько лакеев переминались на крыльце.

– Ваше высочество, – снизу, со снега, голову запрокинув, напомнил цесаревне Волынский, – герцог ведь не спас вашего Шубина. Его тогда сослали… Отчего же сейчас…

– Герцог спас тогда меня, – звонко, с весёлой злостью, ответила Лисавет, – а теперь мы с ним куда большие друзья, бог даст, он и Лёшку вытащит.

«Ого, – подумал князь, – чего я о ней не знал? Неужели проворонил такой союз?»

– Прости, что бросаю, Тёма, но сам видишь, надо! Адьё, – с прежним ледяным весельем попрощалась Лисавет, и лакей захлопнул дверцу.

Сани медленно поползли, разворачиваясь. Князь оглянулся на санки собственные, позади Лисаветиных, – не помешают ли они? За стёклами волынской кареты торчали любопытные мордочки Базиля и Федота, ещё одних зрителей. Волынский сделал знак кучеру, мол, пропусти, и княжеские сани поползли в сторону, освобождая выезд.

Чёрную карету боятся ещё и оттого, что она является внезапно, словно бы из ниоткуда. Наверное, причина в том, что кожаный возок очень лёгок… И сейчас карета влетела во двор по освободившейся санной колее мгновенно. Только что не было – и вот. Раскрылась обитая железом дверца, выпал на снег заплаканный Лёшечка, целый и невредимый. Румяный, трясущийся, и отчего-то в талии перевязанный неуместной лентой. Дверца кареты клацнула, кони фыркнули, взоржали, возок легко, как катальщик на льду, развернулся в снежных колеях – и был таков. Только Лёшечка и остался в снегу на память, да несколько дымящихся на морозе конских яблок.

Волынский, опередив заполошную горничную, первым поспешил к сидящему в снегу Лёшечке и поднял красавца на ноги. Конечно же, чтобы разглядеть любопытную ленту – ведь юноша перевязан был ею, как перевязывают подарки. Из-за пазухи у румяного страдальца выпал свёрнутый лист, и Волынский поднял бумагу со снега и пробежал глазами прежде, чем лист отняла у него из рук подоспевшая Лисавет. Ей не было особого дела до Лёшечки, а вот до листа сего – очень даже было.

То была брачная грамота, с церковными печатями, на специальной бумаге. В общем-то, не сюрприз, что Лисавет отчего-то ну никак не жилось – незамужней. Интереснее всего была записка, на обороте, отвесным готическим почерком, со столь знакомым князю обратным наклоном: «В знак нашей давней, бескорыстной и беззаветной дружбы возвращаю вашему высочеству сей предмет». И подпись: «Иоганн фон Бирон, герцог Курляндии». И – оттиск герцогского перстня.

7
Рьен

Дрова в крепости жадничали везде, и гвардейская караулка не стала исключением. Но зато водки у солдат было – хоть залейся. Это и являлось, наверное, причиной их всегдашней смешливости и весёлости. Тот гвардеец, который помог Ван Геделе в излечении Прокопова – имя его было Александр Сумасвод, – веселился сейчас более всех, и веселье его отдавало некоторой истерикой, ведь бедняга готовился отбыть на обещанную папа нуар гауптвахту, и притом ни за что.

И доктору, и Прокопову плеснули в кружки гвардейской жжёнки, огненно-горячей водки, прежде палёной с сахаром. Ван Геделе, ещё потихоньку икавший после колодца, едва успел сделать глоток, как в дверь заглянул его асессорское благородие и пропел на манер оперной арии:

– Выйди-выйди, доктор Геделе, выйди ко мне.

Яков с сожалением отставил кружку и вышел в коридор.

– Воот!.. – Хрущов из ладони в ладонь пересыпал ему монеты. – Пересчитайте. Это за правдивый эликсир.

Доктор пересчитал – и в самом деле, неплохо. Даже чересчур…

– Здесь ещё и от фон Мекка, оттого так много, – пояснил Хрущов, – Он узнал вас и вспомнил, и прибавил от себя. А эта бестия богата. А вы узнали его?

– Конечно же, нет, – усмехнулся доктор.

– Умница, – оценил Хрущов. – Скажите Сумасводу, что он никуда не идёт, вернее, идёт в казармы. Фон Мекк выпросил для него помилование у папа нуар.

– Зачем? – изумился доктор.

– Любит жесты. Он в хороших плюсах после сегодняшнего газарта, у него сыграла нежданная карта, и он добр и милосерден. Сегодня. Обрадуйте Сумасвода.

– Непременно.

– Мы можем рассчитывать и дальше на вас как на алхимика?

– Непременно, – повторил Ван Геделе, и Хрущов просиял, потрепал его по плечу и был таков.

В караулке тем временем Прокопов, заново обретший дар речи, упоённо хвастал. Солдаты сидели вокруг него, как вокруг костра, все с кружками, и внимали.

– Мы с нею третьего дня по лугу гуляли… – продолжал Прокопов какой-то рассказ, видать, о любовной удаче. – Так по лугу с нами слон ходил, прямо по снегу, в сапожцах таких валяных да на кожаном ходу. Катерину Андреевну носом за талию потрогал, обнял будто…

Доктор взял кружку, обхватил пальцами, греясь, и тоже слушал. И жжёнка, и причастность к недавнему чуду потихоньку озаряли его изнутри.

– Катерина – что с Канавки? – уточнил Сумасвод, на которого, кажется, перекинулась докторская икота – как на того Федота из поговорки.

– Катерина Андреевна Андреева, – важно пояснил счастливец Прокопов, – камеристка duchesse de Kurland, камер-фрау в её покоях.

– Чёрная такая? – вдруг выкрикнул, волнуясь, Мирошечка. – Знаю блядву!

– Чёрная – это Софья, – со сдержанным раздражением поправил Прокопов. – Моя – Катерина. Она японка. Катерина Андреевна. Есть ещё у дукессы турчанка и калмычка, не знаю, как звать, и горбунья Лизавета. Красивая, к слову. Но маленькая, будто карлица.

– Ну, насобирала, всех тварей по паре, дерьма на полон рот… – с издевкой похвалил Мирошечка курляндскую дукессу. – И что же, все рабыни у неё? И Катерина твоя?

– Катерина вольная, – с удовольствием сказал Прокопов. – Фамилия Андреева, в честь прежнего хозяина её, Андрея Ивановича Остермана. Уж год как вольная, герцог её отпустил. Что-то взыграло у него в добрый час, и он Катерине вольную выписал. И Софье, и Лизавете, и прочим – стих нашёл.

Доктор, услышав про герцогские милости, спохватился, позвал:

– Сумасвод!

Тот повернулся, брякнув кружкой.

– Хрущов велел сказать – помиловали тебя. На гауптвахту не идёшь, идёшь в казарму.

– Кто? – не поверил счастью гвардеец.

– Этот ваш, фон Мекк.

– Говно носатое, – определил спасителя неблагодарный Сумасвод. – Ну, ребятки, за такое не грех и выпить!

Кружки сдвинулись, брякнули, и Прокопов продолжил свою эпопею – про луг, про качели, про то, как Катерина Андреевна на качелях и каруселях каталась, а от пряника отказалась, побрезговала, и вышла недурная экономия…

В дверь опять просунулась буланая голова Хрущова.

– Выйди-выйди, доктор Геделе, выйди ко мне, – снова пропел он по-оперному.

Доктор поставил почти опустевшую кружку и вышел.

Хрущов ждал его в тюремном коридоре и в дёрганом свете тюремного факела впервые за всё время показался Якову растерянным. И впервые доктор ощутил, что в крепости пахнет так, как пахнет тюряжкой – лежалыми тряпками, экскрементами и мышами.

– Воот, – повторил Хрущов, но уже без прежнего игривого воодушевления.

Из-за спины, почти из-под руки у него, выглядывала девочка Оса, толстенькая, румяная, с мальчишечьей косицей, в съехавшей до бровей мальчишечьей шапочке.

– Воот, – сказал Хрущов ещё раз, – получите подарочек и за него распишитесь.

Оса глядела совершенно младенческими круглыми глазами, вряд ли крепость успела так её напугать, что-то там было другое.

– Прибежала, с улицы, сама не своя, «папи, папи», я так и понял, что ваша, – пояснил Хрущов смущённо. – Вы же говорили, что ваша – завсегда в мальчишечьем.

– Что? – только и спросил Осу Ван Геделе.

Девочка выступила из-под ассесорской руки и заговорила, быстро, чуть запинаясь.

– Мамзель Ксавье… Мы в дворцовой писали…

– Рисовали, – тут же поправил Хрущов, – писец пишет.

– Много вы знаете!.. – огрызнулась Оса. – К мамзели прибежала из театра ещё мамзель, Дуся Крысина, с гостинцами – желейки там, зефирки, и они, дурищи, пальцами немытыми замазали зефирки в белилах.

– И полегли, – предположил, не утерпел, Хрущов, – от яда.

– Только мамзель Ксавье, – разочаровала его Оса, – мамзель Крысин уцелела. Ей попалась чистая зефирка, без краски. А мою мамзель тошнит, и вырвало, и голова болит, и герр Окасек велел мне бежать за вами, пока мамзель не померла…

– Zinken… – задумчиво проговорил доктор. – Может и помереть, если от цинковых белил. И время… Мне придётся лететь домой, час уйдёт на противоядие, и ещё до Дворцовой, даже если и в саночках…

– Спуститесь вниз, там в морге алхимик трупа режет, – подсказал заботливый Хрущов. – Он в ночи явился и полночи череп распопе пилил – загорелось ему что-то в этом черепе. Подите к нему – он как-никак алхимик, у него полон ящик снадобий. Конечно, его характер не сахар, но когда ребята мои с дурной сивухи лежали – он помогал. И вам поможет, идите, спросите. Наглость – второе счастье.

– А какое – первое? – тут же полюбопытствовала Оса.

И Хрущов ответил внезапно:

– Флеш-рояль.

Доктор пролетел по коридору, с грохотом скатился со ступеней и ещё со ступеней разглядел пляшущий на сводчатом потолке морга круг от единственной свечи. Успел…

Алхимик уже собирался домой. Труп лежал, накрытый рогожей, и чёрный зловещий человек – совсем небольшой, изящный, как саранча, стремительно обтанцовывал раскрытый саквояж, собирая в него инструменты. Саквояж у него был в точности как у самого Ван Геделе, только, кажется, дороже.

– Господин… господин Рьен! – позвал осторожно доктор.

Алхимик повернулся к нему, стремительно, как матадор на арене, и плащ его всколыхнулся, тоже как мулета. Лицо алхимика было скрыто – платком и маской, доктор видел только глаза, и вдруг почудилось ему, что зрачки у алхимика – красные, так причудливо отразилось в них пламя.

– Мы с вами в некотором роде – коллеги, – сказал доктор и улыбнулся просяще.

У Ван Геделе была чудесная улыбка, детская, наивная, тёплая, и прежде, в прошлой жизни, доктор напропалую пользовался ею, как универсальным оружием. Потом перестал.

Алхимик ничего не сказал, но сделал в воздухе жест, приглашающий продолжать, и доктор был почти уверен, что под своим платком он улыбнулся – тоже. Что-то такое мелькнуло в красных зрачках…

– У меня больная, судя по симптомам – отравление. Белила, zinken. Тошнота, рвота, головная боль, – перечислил Ван Геделе.

Алхимик почти балетным движением повернулся к саквояжу – этот пируэт почему-то напомнил доктору герра Окасека, – запустил руку в недра, извлёк на свет божий коричневый пузырёк, опоясанный зелёной с белым лентой, и на раскрытой ладони протянул доктору – на.

«Он и правда совсем не говорит», – подумал Ван Геделе.

Доктор взял с ладони бутылочку, прижал к груди, поклонился благодарно и почтительно – и в ответ получил красноречивый словно бы выталкивающий жест. Перчатки у этого алхимика были, к слову, парижские, из самых дорогих.

– Спасибо, господин Рьен!

Доктор поклонился ещё раз и побежал по лестнице наверх. С полпути оглянулся – алхимик застёгивал свой саквояж и тоже поглядывал наверх, исподлобья.

«Вот кто бы это мог быть? – задумался Ван Геделе. – Наверное, Фишер?»

Лейб-медик Фишер был как раз подходящая тощая саранча и притом особа совершенно циничная.

Ван Геделе, мимо Хрущова с Осой, пробежал в караулку, прихватил саквояж и шляпу, быстрым глотком допил из кружки давно остывшую водку, так же залпом попрощался:

– Простите, ребятки, дела…

Ребятки не то чтобы вняли – они всё слушали разливавшегося сиреной Прокопова. Тот явно упивался обретённым красноречием…

Доктор выскочил в коридор, велел Осе:

– Надевай варежки, побежали спасать твою мамзель. – И Хрущову: – Простите, Николай Михалыч, клятва Гиппократова зовёт.

– Помог вам алхимик? – спросил Хрущов.

– Да, вполне, – доктор как раз взял из-за пазухи тёмный флакон и бросил в саквояж, – надеюсь, что вполне. Простите за бегство и пожелайте удачи.

– С богом!

Добросердечный Хрущов перекрестил обоих, доктор взял дочку за руку – уже в варежке – и поспешил по коридору. Оса вертела головой, дымящие факелы на стенах и сосули с потолка, и решётчатые окошки интриговали её необычайно.

– Весело здесь, – сказала она, когда вдвоём они сбегали с крыльца. Кошка, видать, одна из тех восьми, что на человеческом жалованье, привычным подкатом бросилась доктору в ноги, тот едва успел переступить.

– Да уж обхохочешься, – сказал он почти про себя, – вчера казнили, сегодня грабили. И регулярно травят.

– А? – не расслышала Оса.

Они спускались по ступеням на лёд. Солнце почти встало, видно было, как на придворном катке орудуют уборщики, мётлами сметают со льда мусор.

– Ночью кто-то катался, – пояснил для дочери Яков, – Всю ночь, говорят, над рекою зарево стояло.

Оса загляделась на ледяной дворец.

– Я сюда бежала и не заметила его вовсе. А он красивый!..

Они спешили по тропке в снегу, уже с утра протоптанной ко дворцу – дворней, коробейниками, гвардейцами. Следов поутру было много, и от ног, и даже от саночек. Неподалёку два мрачнейших мужичины вырубали изо льда зеленоватую, в прожилках, стеклянистую глыбу, и грузили – на те самые саночки, не иначе. Вокруг добытчиков бегал растревоженный инженер и верещал по-немецки, что лёд из-за дыры в нём потрескается и проломится и ледяной дворец непременно потонет. Мужичины же басили по-русски, хором:

– Дворцова контора, лыбедь…

То есть глыба предназначалась для ваяния настольного ледяного лебедя. Инженер-немец не понимал «лыбедя» и ещё пуще бесновался.

Ван Геделе с дочерью не успели досмотреть, чем кончится дело, пронеслись мимо и взбежали по набережной вверх, опять по деревянным ступеням – к самому дворцу. У парадного входа уже стояли сани и топтались скороходы какого-то пышного эскорта, и Оса бегом обогнула здание, просочилась в дверку для слуг:

– Мы с мамзель так пришли.

– Веди дальше.

Впрочем, дальше оказалось, как всегда, на второй этаж и в приёмную, в царство герра Окасека.

Сам Окасек уже сидел спозаранку на своём месте и вязал. Кружевной шарф получился у него такой длинный, что лежал на полу. Ижендрих Теодор поднял на вошедших сонные с поволокой глаза и проговорил, сдерживая зевок:

– А, доктор Геделе. Так вы опоздали…

– Померла? – ахнула Оса и приготовилась реветь.

– Отнюдь, – невозмутимо ответствовал фон Окасек. – Я послал ещё и за доктором Климтом, в дом его сиятельства. И доктор сей вас опередил. Он вылечил нашу больную, она ещё лежит, но вот-вот в силах будет и отправиться домой.

– И Климт с нею? – быстро спросил Ван Геделе.

– Нет, с нею мамзель Крысин. Климт, как увидел, что всё опять хорошо, тут же вернулся к себе на Мойку. Он нелюдим, этот доктор.

– Я могу проведать больную?

– Отчего же нет? Я провожу вас.

Фон Окасек отложил вязание – шарф переполз по полу – и текуче, словно кобра из кувшина, поднялся из кресел. Он был облит золотом, как глазурью, и даже в волосах мерцали золотые искры – неизменный стиль приверженцев графа Лёвенвольде.

Стуча каблуками, Окасек проводил доктора с дочерью к неприметной дверке неподалеку от приёмной и сделал своё коронное приглашающее мановение рукой.

– Прошу!

И доктор невольно припомнил алхимика в морге, его танцующую пластику, жесты будто из балетной постановки. Ван Геделе даже заглянул в глаза миниатюрному изящному секретарю – но нет, они были зелёные, как мох, и в рыжих крапинках.

Комнатка оказалась кухонькой, столь яростно пропитанной ароматом шоколада, что запах, кажется, можно было потрогать руками. Мамзель Ксавье полулежала на низкой деревянной скамейке, обложенная подушками (явно притащенными Окасеком из приёмной), очень бледная и с тряпкой на лбу.

– Аделинхен! – кинулась к ней Оса, теряя варежки, и обняла, и прижалась. Доктор даже приревновал.

– Ах!.. – умилился от дверей чувствительный Окасек.

В ногах у больной сидела ещё одна мамзель, та самая Крысин, в короткой, до лодыжек, балетной юбочке, и вся словно составленная из окружностей, но с очень тонкими запястьями и щиколотками, по сравнению с общей пышностью балерины, казавшимися заострёнными, как копытца у козочки. Как ни странно, эта девушка, кажется, тоже приревновала, но только мамзель Ксавье – то ли к доктору, то ли к секретарю. Такое у неё сделалось вдруг мрачное злое личико.

Доктор подошёл к больной, склонился.

– Вы позволите?

Потрогал пульс, послушал сердце (ухом прижавшись к запятнанному красками переднику), осмотрел склеры, нежно приподняв тонкие голубоватые веки – и ресницы затрепетали под его пальцами, как бабочка, схваченная за крылья. Отчего-то самый обычный осмотр царапнул Якову сердце, и он отметил про себя, внутренне смеясь, что всё-таки неравнодушен, старый дурак, к этой Аделине Ксавье.

– Я не знаю, что было прежде, но сейчас с вами всё хорошо, – сказал он девушке, тепло и нежно. – И я мог бы проводить вас домой, если начальник вас отпустит.

– Папи, она едва не умерла, – напомнила Оса. – Я же говорила тебе – и тошнило, и рвало, и голова…

– Малышка права, – слабо улыбнулась Аделина, – я едва не отдала богу душу. И ведь знала, что с красками нельзя быть небрежной. Они почти все ядовиты!.. – сказала она сурово, специально для Осы.

– Я знаю, – серьёзно кивнула Оса.

– Так вы позволите проводить вас домой? – повторил доктор и тут же поднёс к губам прохладную руку своей неслучившейся пациентки.

Он улыбнулся – да, опять так, совершенно очаровательно и совершенно нарочно, как только что улыбался алхимику, и Аделина не устояла – просияла в ответ.

– Я сама провожу Ади, не беспокойтесь, – вдруг сердито выпалила ревнивая мамзель Крысин.

– А вот и нет, – послышалось от двери. В проёме сверкали уже две золотые головы – Окасека и ещё одного, почти такого же. – За вами пожаловал сам синьор Даль Ольо.

– Крысин, репетиция, – мрачно напомнил второй золотой красавец, полный, с брюзгливым ртом и змеиными глазами. – Я вынужден разыскивать вас по этажам, как мальчик. Извольте следовать за мною.

Мамзель Крысин злобно, свистяще и демонстративно выдохнула, поднялась, шурша пышной пачкой, и покинула комнату с тяжёлым, слоновым, совсем не балетным топом. На скамейке, прежде скрытая крысинской широкой юбкой, обнаружилась бутылочка тёмного стекла, и доктор наклонился и взял бутылочку в руки:

– Это и есть противоядие доктора Климта?

Аделина кивнула, и Окасек от двери – тоже кивнул.

Вот странно, этот Климтов пузырёк был абсолютно такой же, как и тот, что Ван Геделе получил в крепости от алхимика. Коричневый, квадратный и опоясанный, как шарфом, белой с зелёным лентой из точно такой же ткани.