Текст книги "Цена сокровищ: Опасные тайны Китеж-града"

Наконец вернулся отец. Он позвонил из машины, не хотел подниматься. Я торопливо надкусил бутерброд и махнул маме – все, хватит страданий, пошли.

– Что-нибудь взяли? – спросил отец.

– Непохоже. – Я помог маме сесть на кресло рядом с водителем.

– Это никак не связано с тем, что случилось с Олегом? – Лучше бы он не задавал этого вопроса, потому что мама немедленно напряглась и выпытывающе впилась в меня взглядом.

– У тебя разыгралась фантазия? – отшутился я. – Ну залезли ребята в профессорскую квартиру, не думали, что дома кто-то есть. Напоролись и сбежали.

– С одной стороны, хорошо, что Аня оказалась у тебя в тот момент, – вздохнул отец, – с другой – сидела бы она лучше дома. Была бы сейчас здорова.

– Я тоже так говорю, – не удержалась от реплики мама, но мы оба пропустили ее пожелание мимо ушей.

Отец сказал, что заплатил за три дня. Я кивнул – не беспокойся, я съезжу в больницу, сделаю все, что надо, Анна Петровна не будет ни в чем нуждаться, пусть держат ее столько, сколько необходимо, лишь бы поправилась. А потом, наверное, отправлю ее в Геленджик, отдохнет у племянницы, придет в себя.

– Мы уже поехали или нет? – перебила меня мама, и я махнул им рукою – езжайте!

Проводив родителей, я вернулся в квартиру и стал решать, что делать – начать убираться или поехать к Аннушке. Первое меня удручало самим фактом своей необходимости, второе было временной отсрочкой от него. Я отправился на кухню доедать бутерброды, снова включил успевший остыть электрический чайник и вдруг вспомнил – Татьяна! Ну конечно! Не приглашать же службу быта наводить чистоту и порядок в моей квартире. Представляю, как она будет рада!

– Слушай, у тебя какие планы на сегодняшний вечер? – По ее молчанию я догадался, что мне удалось произвести должное впечатление своим звонком. – Мне очень нужна твоя помощь. Я хочу, чтобы ты приехала ко мне, прямо сейчас. Если, конечно, я ничему не помешал в твоей личной жизни.

Она согласилась так быстро, что, кажется, только этого и ждала. Так, сказал я себе, это всего лишь акт милосердия к пострадавшему, не позволяй ей увидеть в этом случае иные светлые перспективы. И когда она приехала, я первым делом расставил все точки над i – я прошу ее о дружеском одолжении, и только. «Ты можешь отказаться, – предупредил я Татьяну, – я не хочу превращать тебя в техничку, просто мне надо еще заехать в больницу к Анне Петровне, соседке, а пока я тут возился бы, закончатся часы посещения». К моему удивлению, Татьяна не расстроилась ограниченностью своей роли в моем доме и с готовностью принялась поднимать разбросанные книги. «Таня, – я немного испугался ее горячего энтузиазма, – пожалуйста, просто собери вещи и сложи все стопочками на диване, на кровати в спальне, в кабинете, раскладывать все по местам я буду потом». «Не переживай, я знаю, что касается интеллектуальной и личной собственности – это дело всегда деликатное, особенно когда касается порядка в квартире неженатого мужчины, – кивнула она, – я только соберу твои вещи и помою пол». Я хотел было спросить, а откуда у нее такой богатый опыт, но сдержался – еще подумает, что ревную, и тогда уж точно не отвяжешься. Я отдал ей ключи, которые остались от Анечки, и сказал: если я не успею вернуться к тому времени, когда она закончит здесь всю работу, то может уйти, а ключи оставить консьержке. «Знаешь, – она обвела рукой вокруг себя, – глядя на все это, я не стану рисковать, лучше потом сама верну тебе ключи». Кажется, подставился, понял я, но уже ничего нельзя было поделать – зачем обижать ту, чья помощь тебе сейчас так нужна?

В больнице мне сказали, что Анна Петровна Горчакова сейчас спит, ей ввели снотворное. Я оставил фрукты в пакете на тумбочке у ее кровати, попросил медсестру поставить цветы в какую-нибудь вазу или банку – она забрала их и пообещала, что все сделает как надо. Потом я заглянул к дежурному врачу, которая заверила меня, что с Анной Петровной все будет в порядке. В договорном отделе мне сказали, что аванса, внесенного Карцевым Сергеем Леонидовичем, достаточно на первое время, остальное при выписке. После чего я снова поднялся в палату к Ане, пододвинул стул поближе к ее кровати и какое-то время сидел возле нее, пытаясь понять, почему прежде она не казалась мне такой худенькой, маленькой и совершенно беззащитной.

Я чувствовал себя виноватым за все, что с нею сегодня случилось. Возможно, я сам был бы дома в этот час, если бы не поддался панике после звонка из так называемой прокуратуры. Пока я ждал Татьяну, я дозвонился до Олеговой Марианны – она отчасти подтвердила слова господина Парчевского, но его фамилия ни о чем ей не говорила, Марианна попросту не запомнила имени того, кто ей звонил. Но когда я описал внешность моего собеседника, засомневалась – кажется, это был кто-то другой. Тогда я набрал номер лейтенанта Иванова, проводившего осмотр в моей квартире, и сообщил, что отец говорил с Анной Петровной в больнице и она будто бы вспомнила имя на удостоверении – я назвал фамилию человека, представившегося мне следователем из прокуратуры. Лейтенант удивился, еще раз пожелал побыстрее закончить с «разбором завалов», поблагодарил за информацию и обещал сообщить, как только что-то станет известно об этом персонаже. И теперь я ждал его звонка, время от времени поглядывая на свой затихший мобильный. Но лейтенант все не звонил, Анечка продолжала спать, и мне не хотелось разрушать ее умиротворение. К тому же дома Татьяна одна разбирала мои вещи, и червь сомнения, как бы чего не вышло, настойчиво грыз меня изнутри. Я поцеловал Анну Петровну в лоб и поднялся уйти. В дверях столкнулся с медсестрой – она принесла в палату вазу с моим букетом. Я хотел отблагодарить ее и полез в карман за деньгами, но вспомнил, что уже растратил снятую в банкомате наличку. Я почувствовал себя неловко, еще раз сказал медсестре смущенное спасибо и заторопился уйти из палаты. В следующий раз буду умнее!

Я вышел за территорию больницы и направился вдоль проспекта, высматривая по дороге банкомат – надо было еще ехать домой. Ближайший оказался со стороны переулка, на угол которого выходило отделение Сбербанка. Я поморщился: в отличие от проспекта переулок был слабо освещен – хотя на улице стояло летнее тепло, темнело пока еще по-весеннему рано. Я вставил карточку в приемное гнездо банкомата и собирался было уже ввести пароль, как почувствовал вибрацию мобильного. Это звонил лейтенант Иванов – следователя генеральной прокуратуры с такой фамилией, именем и отчеством не существует. Так и знал, подумал я, сказал лейтенанту спасибо и снова повернулся к банкомату. Но вокруг неожиданно стало беспроглядно темно и мертвецки тихо…

– Извините, что взяли вас с собой в эту поездку без предварительного приглашения, – услышал я голос, здорово напомнивший мне тембр моего недавнего собеседника из «прокуратуры», – но вы не оставили нам выбора, обстоятельства подгоняют нас, а мы по-прежнему не знаем, что было в том документе, который вам передал адвокат Емельянов.

– Вот это уже внятный разговор. – Я осторожно повертел головой: во-первых, она немного побаливала при движении, во-вторых, ко мне вернулся слух, но не зрение.

Удивительно, как быстро обостряются все иные рецепторы, если ты лишен возможности видеть происходящее! Придя в себя, я немедленно ощутил запах кожи автомобильных сидений, раздражающий холодок салонного кондиционера и приторный вкус лимонного ароматизатора. А еще – плавное покачивание рессор и почувствовал обычно едва уловимое встряхивание при попадании колес в неровности дорожного асфальта. Я понял – мы едем в машине.

– Давайте не будем тратить силы и время на словесную перепалку, – голос звучал убедительно, но немного театрально. – Отпираться бесполезно. Адвокат нам все рассказал. Просто скажите, что вам известно о содержании записной книжки Чернова, и мы расстанемся быстро и по-хорошему.

– Вы зря похитили адвоката и до смерти напугали Стеллу. – Я неожиданно ощутил в себе силу правоты и с достоинством распрямился на сиденье, слегка опершись на него ладонями. – Это было совершенно бессмысленно и жестоко. Могу вас уверить со всей определенностью – никакой записной книжки Чернова не существует. Это фальшивка, чья-то выдумка, игра. Нет ни сведений о тайной бухгалтерии, ни досье на друзей или врагов. Нет ничего, что могло бы вас интересовать, а тем более шантажировать.

– Вы напрасно упорствуете, – продолжал настаивать почти знакомый мне голос.

– Я говорю правду, а ее, как известно, говорить легко и приятно, впрочем, сомневаюсь, что вы понимаете, о чем я говорю. – Я даже попытался улыбнуться, не знаю, была ли видна моя улыбка из-под широкого темного платка на моем лице. – И это не я, это вы тратите время и силы на поиски того, чего нет.

– Вы так говорите, словно видели и читали этот текст…

– Послушайте, – перебил я его, – текста тоже нет. Это обман и самообман, в просторечье именуемый галиматьей.

– И все же мы хотели бы видеть эту галиматью, продолжайте работать, а чтобы вам было легче в ваших научных изысканиях, завтра же вы получите не отрывок, а весь текст мнимой, как вам кажется, записной книжки Чернова. И помните, ваши друзья живы, пока вы стараетесь им помочь.

– Что значит «живы»? – вздрогнул я.

– Неужели вы не рады? – поддел меня мой странный собеседник. – Перед тем как мы расстанемся сегодня, я передам вам фото, на котором вы увидите доказательства моих слов. Поможете нам – спасете их. Не спешите, никакой опасности вашим друзьям не угрожает. Главное, доведите дело до конца.

– А если это ничего не изменит? – Я почувствовал, что машина остановилась. – Если единственное, что мне удастся, – это подтвердить гипотезу о мистификации?

– Вы ведь ученый, – явно усмехнулся говоривший со мной человек. – Вы знаете: отрицательный результат – тоже результат… Сейчас вам помогут выйти из машины, снимут маску, и дальше вы, не оглядываясь, направитесь во двор через арку. Полагаю, вы сможете найти дорогу домой. Не пытайтесь нас искать и не дружите с милицией. Сохранение секретности – залог нашего общего успеха и долголетия.

– Зачем все это? – не удержался я от вопроса. – Нельзя было просто позвонить мне или разыскать на кафедре в академии и попросить поколдовать над текстом? Уверен, мы бы договорились о цене, и не надо было бы рисковать и кого бы то ни было похищать.

– Зачем платить за то, что можно получить бесплатно? И потом – зная, чем рискуете, вы будете сами соблюдать обет молчания, безо всякой официальной подписки о неразглашении.

– Вы негодяй. – Меня переполняли ненависть и обида на собственное бессилие.

– Это не имеет значения, я просто делаю свою работу и предлагаю тем же заняться и вам…

Глава 4. Тайна все-таки существует?

Я проснулся, но решил сразу глаза не открывать. Я давно заметил – в темноте или с закрытыми глазами думается лучше. А еще лучше при этом проговаривать свои мысли вслух, словно обмениваешься ими с невидимым, но реальным и очень внимательным собеседником. Поначалу разговор с самим собой в темноте кажется странным, и знай кто об этом, наверное, приписали бы мне раздвоение личности. Но со временем я научился не бояться осуждающего мнения этих малознакомых и отчужденных от меня «кого-то» со стороны, кого я все-таки, по-видимому, каждый раз подразумевал, представляя, что мои мифические «они» могут сказать обо мне и моем поведении. Я удалил из своих интеллектуальных установок страх перед бытовым консерватизмом и прислушался к самому себе – внимательно и отчасти с искренним удивлением.

Я понял, что мысль сказанная, в отличие от написанной, обладает большей разреженностью, а мнимый диалог придает ей гибкости. И с успехом освоив этот способ самоанализа, я даже стал применять его при подготовке к лекциям, но летучесть спонтанно произносимых фраз оказалась куда более опасной, чем я предполагал. Терять рожденные в импровизации тезисы и догадки жаль было до слез, и поэтому я завел за правило держать на тумбочке блокнот и ручку. И если мне удавалось по ходу своих воображаемых дебатов замедлить время обмена репликами и в перерыве зацепить быстрокрылую фразу, немедленно воплощенную любым почерком и в привычных мне математических значках на листке бумаги, то потом, переводя ее на общедоступный и повсеместно распространенный язык, я удивлялся тому, насколько она хороша.

Сознательно выстраивая алгоритм письменного высказывания, очень трудно в результате получить такую пронизанную светом, воздухом и свободой выражения в предельно емкой и пластичной форме Мысль, часто равнозначную откровению и почти всегда – не по возрасту и не по знаниям великую. Я для себя как-то сравнил подобный способ мыслесозидания с медитацией, которая позволяет заново отформатировать не только духовное, но и телесное бытие. Я не улетал в такие минуты к далеким звездам и не проникал в неведомое – я словно читал свод мудростей, который бесстрастно и через божественно согласованные временные интервалы листал передо мной незримый библиотекарь, кому запрещено было выносить эту книгу из хранилища и уж тем более – позволять копировать ее содержание. Я торопился за каждым перелистыванием механически запомнить хотя бы что-то из увиденного, не успевая прочитать, не то что осмыслить. И это не было воровством – мне было позволено прикоснуться к истине, но что из открывшегося мне останется со мной – зависело только от меня, от моего умения удержать в памяти хотя бы сколько-нибудь целостные фрагменты из единого, непрерывно излагаемого свыше текста.

Некоторые называют это озарением, я – чтением с листа исторической памяти. Мне несвойственно мистическое поклонение перед загадками природы и человеческой психики. Тайна, по моему твердому убеждению, – это то, что просто принадлежит другому уровню познания. Хочешь раскрыть ее – вставай и поднимись выше. Или пройди дальше. Спустись глубже. В любом случае – сделай шаг в ту сторону, которая кажется тебе непознаваемой. Без священного трепета и замирания сердца, но не забыв надеть хорошенько вымытую обувь, чтобы пыль прошлого не помешала чистоте восприятия нового.

Я знаю, что логика – не панацея, но навык объяснения помогает видеть не только анализируемый объект, он обнаруживает недостатки в самом истолковании. Проговаривая приходящие ко мне мысли вслух, я вдруг находил какие-то из них пустыми или нелепыми и тут же с легкостью о них забывал – без смущения, как я мог такое подумать, без ужаса, как такое могло прийти мне в голову. Но иные заставляли замереть в предвкушении открытия, и надо было только не позволить себе расслабиться и успеть записать. Иногда приходили и те, от которых я вздрагивал. Гнаться за ними, цепляться за них было наивно и просто бессмысленно – вместе с ними уходило все, что их окружало, они впитывали в себя мир моих мыслей, как черная дыра. Мне оставалось единственно ждать, когда она коллапсирует до своего предельного значения и породит следующую жизнь, которая принесет с собой и новые вопросы, и новые ответы. Главное – не знать то, что произойдет, а понимать, что это все равно произойдет. И уметь ждать – без паники и спеси, не позволяя неизбежному парализовать твое желание знать.

Я открыл глаза – было светло даже сквозь плотные темные портьеры. Я спросил себя: что это было вчера? Запоздалый постконференциальный похмельный синдром? Дружеский розыгрыш, сделавший меня героем популярного шоу «Вас снимает скрытая камера»? А может быть, я – за стеклом или под колпаком? Я потянулся к мобильному, нет, мне никто не звонил – ни с саморазоблачением, ни с угрозами разоблачить меня. Уверен, что мой автоответчик содержал столь же невинную информацию. Я даже не собирался вставать, чтобы проверить правильность моих умозаключений. Потому что весь вчерашний день мог быть либо бредом больного сознания, либо инсценировкой – но во имя чего? Вряд ли у меня появился поклонник-маньяк или безумная поклонница, которые решили из благих побуждений превратить в ад мою жизнь. Мне был памятен фильм «Игра», в котором родные и друзья героя сделали нечто подобное для того, кого посчитали утратившим способность чувствовать себя человеком и видеть человеческое в других. Я не робот и не сухарь-финансист, еще в школе отцу говорили обо мне: удивительно, иметь такие возможности и не обладать амбициями к власти и славе! Я с детства не стремился выделяться из толпы или хотя бы из группы подобных себе особей. Мне нравится равновесие – гармония внутри себя самого. Разрушать ее ответственностью за других или подвергать опасности, вызывая зависть в окружающих? Нет, трижды нет, нет – никогда.

Тогда к чему весь этот нелепый приключенческий антураж? Не такой уж безобидный, как кажется на первый взгляд. Судя по изображению на фотографии, которую неизвестные положили в карман моего пиджака перед тем, как снять с лица повязку и уехать, она была подлинной. Разумеется, я не стал играть в «казаков-разбойников» и считать до десяти, дожидаясь отъезда своего странного эскорта, и, услышав, что машина, на которой меня привезли, тронулась с места, немедленно оглянулся. Но уже стемнело, и красные люминесцентные фары больно ударили по глазам, от неожиданности я зажмурился на считанные мгновения – этого оказалось достаточно, чтобы я упустил быстро уезжавшую машину из виду. Нет-нет, я не бросился искать первого попавшегося милиционера или постового, не стал ловить другую машину и преследовать своих похитителей. Я даже не был уверен в том, что они похитители. Нет, на самом деле – как отреагировал бы любой нормальный человек на все произошедшее со мной, окажись он сегодня на моем месте и в трезвом уме и здравой памяти осознавая, что это не кино, что это обычный день из жизни вполне рядового обитателя столичного мегаполиса? Правильно – счел бы нелепостью и спокойно вернулся домой. Что я и сделал.

Дома автоответчик беспомощно вспыхивал от звонков и бесполезно шуршал закончившейся пленкой. Уверен, почти все сообщения были сделаны мамой – ей претила сама мысль, что я отправился навещать Анну Петровну, а когда я задержался с возвращением, она еще больше разволновалась – у нее всегда было богатое воображение, которое с годами только развивалось, и виной тому я видел отсутствие для нее другого поля применения своих сил – мама успела защититься, но вышла замуж за отца и больше ни дня не работала по специальности. Она растила меня, обслуживала отца – в общем, занималась семьей, точнее, только контролем за ее мужской половиной, и собой, потому что со временем отец привел домработницу, но жила она не с нами, все делала тихо и незаметно, и я редко заставал ее в нашей квартире. Возможно, именно поэтому столь, казалось бы, благоприятный для женщины образ жизни стал причиной частого маминого душевного неравновесия. В ней всегда было слишком много энергии, и пустоту ежедневного общения с коллегами по работе ей заменяли перебранки с продавцами в магазинах, бессменный друг – телевизор и неусыпная забота о нас с папой, которая порой переходила границы разумного, что я смог осознать, лишь когда они переехали. Бедная мамочка! Я представляю, как она мучительно разрывалась между необходимостью быть рядом со своим ребенком, пусть даже и великовозрастным, и от страха потерять отца и на старости лет остаться одной – без любимого мужчины, которому посвятила всю жизнь…

Я рассказал ей самое простое – не нашел поблизости банкомата и пришлось идти пешком, потому что не было наличности заплатить за такси. Она с готовностью приняла мое объяснение, которое не только успокоило ее, но и дало повод поговорить, и, прекрасно понимая, что маме это только в радость, я не стал спорить и, стоя у столика с автоответчиком, как провинившийся мальчик в углу, терпеливо выслушал все, что она думает о моей безалаберности, неумении предвидеть последствия житейской беспомощности, такой типичной для нашей семьи. Потом мы попрощались до завтра, я сказал ей наше обычное «целую крепко» и положил трубку.

Нет, женщина должна жить на своей половине… Татьяна как-то расплакалась – ты не только меня не любишь, ты никого не любишь. Все-таки «прекрасная часть человечества» очень странные существа. Если любовь – это возможность бесконечно тиранить нравоучениями представителя другого пола, внушать ему чувство вины вследствие его неспособности к самостоятельной жизни и с фантастической неуспокоенностью день за днем, час за часом пытаться реформировать твой характер, твою сущность сообразно своим представлениям о том, что такое для мужчины хорошо, что такое плохо, то – увольте, милые дамы, вы навсегда останетесь только гостьями и в моем доме, и в моей жизни. Чудесными, но мимолетными. Не знаю, почему женщины так стремятся доминировать – или в них действительно с доисторических времен живет ген матриархата? Мне нравится равновесие, достигнутое внутри себя, и, вступая в социально-общественную форму личной жизни, я бы хотел иметь точно такое же равновесие. Или довольствоваться тем, что есть.

Я сел в кресло и услышал слабый бумажный хруст в кармане пиджака. Вспомнил о фотографии и достал ее. Олег и Стелла сидели рядом, скорее всего – на скамейке на фоне кирпичной, явно подвальной стены. Снимали их аппаратом со вспышкой, потому что от неожиданности Стелла зажмурилась, а Олег моргнул. Нет, моргнул он не случайно – в школе у нас был условный знак, мы очень долго тренировались, добиваясь графической точности его исполнения. Обычно, закрывая левый глаз, что называется – подмигивая, человек инстинктивно «скашивается» лицом влево, тот же рефлекс наблюдается и при подмигивании с правой стороны – мышцы тянутся друг за другом, изменяя абрис лицевого контура и словно стягивая его в ту сторону, откуда получен сигнал «начать движение». Мы натренировались на неподвижность подмигивающей части лица, перенеся мускульное натяжение на противоположную сторону, и назвали эту гримасу «улыбкой Квазимодо». Пользовались мы ею не часто – это было очень секретное изобретение, и касалось оно только тех случаев, когда надо было предупредить друга о чем-то важном в близком разговоре – например, если мы встречались с девушками и врали, не успев предварительно договориться, как будем врать.

Понятно, что Олег меня предупредил, но о чем? Не верь своим глазам? Или – поверь и забей тревогу? А может быть, будь с ними осторожнее и сделай то, что они хотят? Кто они – эти мифические «они»? И что я должен искать? Вчерашний день? Черта в ступе? Я вздрогнул – этого только вспомни, тут же и объявится. Этого не дразнить. Я принял душ, отключил все телефоны и отправился спать – наступала сессия, время суеты для студентов и режимного послабления для преподавателей.

Ночью мне снились какие-то гонки, зловеще светились фары машин, загонявшие меня в подземные лабиринты. А потом я увидел город – вбежал из прохода пещеры в следующий тоннель, но вместо тупика передо мной предстал сказочный град с дивными белыми домами и золотом церковных куполов. Я спал и чувствовал, как на мгновение сердце замерло от восторга, и я перестал дышать, словно боясь, что видение исчезнет даже от такого ничтожного колебания воздуха. Я едва не задохнулся – глотнул воздуха и закашлялся. Видение исчезло, а я перевернулся на правый бок, в который раз вспоминая рекомендации врачей, настоятельно советующих не перенапрягать сердечную мышцу лежанием на левом боку, и снова заснул – на этот раз без сновидений.

Неудивительно, что все случившееся со мною вчера показалось лишь экспозицией к ночному кошмару. Поэтому я решил пройти утреннее очищение посредством контрастного душа, и водная процедура меня немного умиротворила. Я даже что-то напевал – наверное, не слишком мужественное, но типичное для моего воспитания и возраста: про палатки и северный край. Выйдя из ванной, я услышал звонок в дверь – Анна Петровна? Но она в больнице. Неужели вернулась Татьяна? А я только что принял душ. Не то чтобы в таком моем виде для нее было нечто новое, просто не хотел, чтобы она привыкала видеть меня выходящим в домашнем халате утром из ванной комнаты. Звонок повторился, потом еще раз. Да кто же это такой настойчивый! Я осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок – на площадке стояла Глафира Игнатьевна, скорее всего она уже заступила на смену. Не открыть ей – то же самое, что не ответить на звонок мамы.

«Что-нибудь важное?» «Я все звоню, звоню, а ты не отвечаешь», – строго сказала она. «Я принимал душ». «Три часа? – старушка осуждающе покачала головой. – Если бы у меня так разрывался телефон, я бы не только из ванной – из гроба бы выскочила». «Ах, телефон, – кивнул я, – так он отключен… В смысле – я его выключил, хотел выспаться». «Тогда понятно, – Глафира будто приняла мои объяснения, – а то я звоню, звоню. Слушай, я там пост оставила, сейчас назад побегу, а ты оденься, спустись ко мне, там тебе курьер конверт принес, я ему, конечно, наверх подниматься не дала, хватит с тебя вчерашнего, сама расписалась в получении. Сказал – срочно и предельно важно. Слово-то какое выискал – предельно важно, кто так говорит?» Она вызвала лифт и махнула мне из кабины – не задерживайся слишком! Это невыносимо – даже консьержка меня строила!..

Я покорно оделся и спустился по лестнице вниз, лифтом я пользовался исключительно для подъема, пересечение лестничных пролетов вниз хорошо дополняло мои пешеходно-оздоровительные прогулки. Я взял у Глафиры Игнатьевны адресованный на мое имя конверт и, хотя видел, с каким любопытством она ждет, что я его вскрою на месте, небрежно сунул конверт под мышку, поблагодарил старушку за заботу и оставил теряться в догадках вместе с ее непомерным любопытством. Конверт на самом деле был как конверт – мой адрес, адрес службы экспресс-доставки. Я бросил конверт на стеклянный журнальный столик в зале – наверное, очередное приглашение выступить на каком-нибудь заграничном симпозиуме. Стоп – вчера я оставил на столе фотографию Олега и Стеллы, а теперь мельком брошенный взгляд сохранил в памяти только оттиск белого прямоугольника. Я вернулся и взял его со столика – да, это фотобумага, но изображения на ней не было.

Я сел на диван и какое-то время машинально крутил в руках этот уже совершенно никчемный листок. Вчерашние кошмары вернулись вновь, и я почти с мистическим ужасом издалека разглядывал только что полученный конверт, словно, избегая к нему прикоснуться, я мог избегнуть и неприятностей в будущем. Да что такое, в конце концов! Кто-то меня дурачит, разыгрывает, водит за нос, а я раскис и пребываю в паническом страхе перед обычным почтовым конвертом точно перед неизведанным. Я бросил недавнее фото на нижнюю полочку журнального столика и взялся за конверт.

В конверте, как в матрешке, оказался еще один конверт, раскрыв который я обнаружил еще несколько страниц ксерокопии какого-то текста – в дополнение к той, что уже была у меня. Я сунул было руку в задний карман брюк, но потом вспомнил, что на мне спортивный костюм, и нехотя отправился в спальню. На прикроватной тумбочке яростно подмигивал и подпрыгивал мой мобильный. Я посмотрел на номер – звонила Олегова Марианна. Спросить, что случилось, я не успел. Едва я ответил, она принялась рыдать взахлеб – журналисты пронюхали, что из тюрьмы пропала Стелла, ее отцу сообщили, что она покончила с собой, хоронить ее будут в закрытом гробу, потому что будто бы обезображено лицо и чтобы мать с ума не сошла. «А Олег?» – тихо спросил я. «Они ничего не знают, – снова зарыдала Марианна, – будь проклят тот день, когда он ввязался в это дело, будьте вы все прокляты…» «А я тут при чем?» Она не ответила и отключила вызов.

Я почувствовал, что вся эта история начинает меня раздражать. Кажется, это у Гюго – как один день может все изменить… Какой там день – мгновение. Секундная слабость, и вот ты – уже герой нелепой пьесы абсурда. В твоей квартире раздаются нелепые и страшные звонки, а потом в нее проникают неизвестные и устраивают показательный погром, тебя самого похищают и тебе угрожают, таинственным образом пропадают и погибают твои друзья… Во-первых, кроме Анечки, еще никто не пострадал, но, судя по всему, это действительно случайность, которую мои странные визитеры не только не учли – просто не ожидали. Надеюсь, что и она быстро поправится, врач сказала, что сотрясение поверхностное, но лучше перестраховаться и все проверить. Во-вторых, испарившееся фото было настоящим, вчерашним, из чего я заключаю, что кому-то – скорее всего самой милиции – очень необходимо уверить общественность в смерти Стеллы, чтобы на какое-то время ее перестали искать все те же журналисты, часть из которых активно пытались представить Стеллу Чернову не меньше чем узницей совести. В-третьих, если бы реальные следственные органы принимали мою кандидатуру всерьез, они бы уже обнаружили свой интерес, а пока у меня состоялась одна-единственная встреча с прокурорским работником, да и то мнимым. А вот прогулка на автомобиле вслепую, симпатическое фото и лежавшие передо мной ксерокопии каких-то записей – это, пожалуй, давно должно было привлечь к себе мое внимание, но я ведь так не люблю никуда вмешиваться!..

Хорошо, я обвел глазами спальню, как будто надеялся найти признаки присутствия подсматривающих устройств, которые могли установить в моей квартире, прикрывая следы этой операции псевдоограблением, и громко сказал – хорошо, убедили, я попробую заняться этими бумагами, ничего не обещаю, но хотя бы посмотрю, что можно сделать. И словно отвечая на мои слова, в зале проснулся автоответчик. Я замер, боясь пошевелиться, но и в открытую дверь хорошо были слышны слова говорившего, в котором я узнал голос человека, говорившего со мной в машине: «Добрый день, Игорь Сергеевич, полагаю, вы уже получили наш конверт и приступите к работе как можно скорее. Не хочу вас слишком торопить, но мы и сами не стремимся излишне надоедать своим обществом вашим друзьям. Будьте благоразумны и помогите нам. Сейчас вы можете не отвечать на этот звонок, мы побеспокоим вас еще через несколько дней, и тогда хотелось бы услышать и ваш голос, и отчет о том, как продвигается ваша работа. Удачи вам!»

Наглецы! Разумеется, это было чистое совпадение, никто меня не подслушивал, никто за мной не наблюдал. Но настойчивость, с которой меня убеждали взяться за бессмысленную и никчемную работу, настораживала, и я сдался. Вернувшись в зал, я взял полученные сегодня днем бумаги и, сев за стол в кабинете, принялся методично вбивать текст в обычный вордовский файл своего ноутбука. В отличие от ксерокса, который мне передал Олег, новый текст был сделан с помощью бумаги для факсов, которая, как известно, имеет те же свойства, что и симпатические чернила, – со временем переданный по факсу текст исчезает. Просто с поверхности бумаги под воздействием внешних причин, даже влажности воздуха, слетает порошковое напыление, с помощью которого печатается факсовое сообщение. А если его еще и на солнышко положить, то процесс самоуничтожения пойдет значительно быстрее. Ожидая чего-то подобного, я механически перенес текст в компьютер, чтобы он хотя бы больше не испарился на моих глазах, как фото с Олегом и Стеллой.