Текст книги "Крепостная навсегда"

– Ладно, ладно, как скажешь, – одними губами прошептал Забалуев, боясь даже пошевелиться.

– А если к закату денег не будет, пеняй на себя. Трупы я прятать умею. Да еще шепну исправнику, кто старого барона Корфа отравил.

– Ни одному твоему слову исправник не поверит! Он с цыганами не знается.

– Исправник, может быть, и не поверит, а вот Владимир Корф… – Седой сделал многозначительную паузу. – Как ты думаешь, что он сделает, если я ему все расскажу, да еще приведу сюда и покажу ему, где его друга схоронил? Ведь, если не ошибаюсь, Репнин ему друг?

– Ты говори, говори да не заговаривайся! Я тут ни при чем! – завопил Забалуев.

– А это исправник решать будет, когда все узнает.

– Да не стращай ты меня больше! – взмолился Забалуев. – Да, я купил тот яд! И что с того? Яд у меня выкрали. Воров нынче – пруд пруди!

– Может, и так, всякое бывает, – покачал головой Седой. – Только я тебе не верю. И молодой барон не поверит. Никто тебе, злодею, не поверит. Я тебе все сказал – дальше сам думай, как поступать будешь…

– Анна, куда вы уходите? – остановил девушку Оболенский, удивившись, что она не собирается сидеть за столом.

– Я должна подготовиться, Сергей Степанович, – спокойно сказала Анна.

Она все смотрела и смотрела в окно в столовой, выглядывала – не едет ли Михаил. Но Репнин к обеду задерживался, и Анна этому даже обрадовалась – а вдруг ему удастся избежать ее позора?

– А что за роль вы решили представить?

– Разве Владимир Иванович вам не сказал?

– Увы, он покрыл все это атмосферой крайней таинственности.

– Ну что ж, в таком случае, позвольте и мне не открывать секрет преждевременно.

– Как вам будет угодно, милая, но имейте в виду – я надеюсь на приятный вечер.

– Сергей Степанович! – Анна остановилась на пороге и оглянулась. – А вы не будете слишком огорчены, если все случится иначе?

– Вы не сможете меня разочаровать! Разве что ваша кухарка…

– Нет-нет, – улыбнулась Анна, и слезы блеснули в ее глазах. – Варвара у нас – искусница.

Оболенский пожелал ей удачи и стал ждать Владимира. Михаил где-то пропал – уехал еще днем и пока не объявлялся.

Сергей Степанович, несмотря на все горестные события, был все же рад, что приехал. Им овладели пейзанские настроения – без суеты и скандалов театрального мира, без притворства и светских условностей. Простота сельской жизни не расслабляла, а, наоборот, подпитывала энергией и освежала голову.

И сегодня отдохнувший от Петербурга Оболенский как никогда понимал своих друзей-литераторов, убеждавших, что по-настоящему творить можно только в такой тишине и покое.

– Вы уже здесь, Сергей Степанович? – в столовую решительным, солдатским шагом вошел Владимир. – А Миша еще не вернулся?

– Увы, – развел руками Оболенский.

– Жаль, впрочем, я думаю, что самое важное в сегодняшней трапезе – это десерт, и, надеюсь, к нему он поспеет.

– Если честно, я и сам сгораю от нетерпения, – кивнул ему Оболенский.

Ужин прошел при свечах, обставленный Владимиром по-театральному. Для гостей играл камерный оркестр из крепостных музыкантов, и Оболенский подивился чистому звуку и слаженности их игры. Он наговорил Владимиру массу комплиментов, подразумевая, что большая часть из них предназначена светлой памяти Ивану Ивановичу, понимавшему толк в хорошей музыке и умевшему подготовить своих крепостных должным образом.

На перемену блюд выходили служанки-актрисы в русских нарядах – расшитых дорого, по-сказочному. В качестве закуски подавали салат бокер, суфле из сыра и луковый пирог. На первое – суп-буайбесс, на второе – телятина с белым вином под соусом бешамель и рагу из зайца по-ландски. Пили исключительно вина из барского погреба – они приятно освежали и пьянили слегка, не до глупости. Оболенский время от времени нахваливал и сами блюда, и мастерство кулинара.

– Поверьте, Владимир, вкуснее, я даже в столице не едал!

– Отец в свое время привозил в имение французского повара, и Варвара, надо сказать, с легкостью все его премудрости переняла.

– Талантливая, весьма талантливая особа!

– О, если говорить о талантах, то у меня их предостаточно, – улыбнулся Владимир. – И не только в застольном жанре.

– За таланты, – поднял тост Оболенский.

– За моих крепостных, – кивнул Владимир. – И сейчас они выступят перед вами. Вы увидите балет на сюжет из греческих мифов, а потом танец Саломеи. Уверен, что он вам понравится.

– А может, кто-нибудь из них затем будет доступен и Императорскому Театру?

– Такой возможности и я не исключаю…

В это время Анна сидела на кухне у Варвары и дожидалась объявления своего выхода.

– Владимир сказал, что у меня есть выбор. Неужели он мог подумать, что я променяю свои чувства к князю Репнину ради возможности жить по-барски! У меня выбора не было и нет!

– Владимир Иванович, видать, умом повредился, – признала Варвара, краем глаза наблюдавшая за тем, правильные ли блюда подаются в столовую.

– Надо было мне сразу сказать ему, что я крепостная! Я сама заслужила этот позор! Привыкла жить, как барышня, а ведь я такая же, как и ты, Варвара!

– И за что ты себя казнишь? Посмотри, какие руки у тебя нежные, пальчики тоненькие. Какая ты крепостная?

– Да что руки? Как бы я ни выглядела, все равно я не барышня! Если бы у меня на лбу было написано, что я крепостная, едва ли Михаил обратил на меня внимание. А после сегодняшнего танца он вообще от меня отвернется!

– Глупая ты! Он тебя любит не за то, что у тебя на лбу написано, а за то, что у тебя в сердце есть.

– Посмотрим, как он ее любить будет, когда полуголой увидит, – поддела Анну вошедшая Полина.

– Опять, змеюка, подслушивала! – замахнулась на нее половником Варвара.

– Да брось, Варька, – Полина отшатнулась, но особого страха не выказала. – Или ты думаешь, я что-то новое услышала? И так всем понятно, чем сегодняшний ужин закончится. Молчишь, Аннушка? Нечего сказать? Поняла, наконец, где твое место?

– Да сгинь ты, дрянь! Иди отсюда! – Варвара погнала Полину с кухни. – Как муха к чужому горю липнет! Сейчас, думаю, Модестовичу жаловаться побежала. Ты хотя бы вид сделай, что метешь там что или моешь, чтобы не привязался, если пожалует…

Анна взяла у нее тряпку и принялась с покорным видом наводить чистоту на разделочных столах.

– Убираешь? – из двери, как черт из табакерки, тут же выскочил управляющий. – Умница, Анечка, но пора и готовиться. Скоро твой номер, переодеться бы не мешало и отдохнуть – тяжелая работа никого не украшает. А тебе надо в самом лучшем виде показаться, чтобы гостям Владимира Ивановича понравиться.

– И то верно…

– Ступай, ступай, а я тебя провожу, послежу, чтобы все, как надо, и вовремя.

Анна кинула печальный взгляд на Варвару и пошла к себе. Модестович семенил следом и все приговаривал: «Нельзя тебе, Аня, уставать, талант, он ведь заботы требует, внимания и любви. Не приведи Господи, надорвешь свои ручки белые, ножки собьешь да истопчешь. Кто о тебе тогда позаботится, кому ты станешь нужна, к чему пригодна?»

Модестович хотел прошмыгнуть за Анной в комнату, но она его остановила и так посмотрела, что он мелко-мелко перекрестился и отступил в коридор. Но, дав Анне войти, он все же потихоньку сделал щелочку в двери и все заглядывал в комнату, пока она надевала костюм Саломеи.

– А чтобы и дальше не уставать и привлекательность свою дамскую ни на грамм не потерять, – продолжал бубнить за дверью управляющий, – приходи ко мне, Аннушка, попозже, мы все обсудим и подумаем, как и чем тебе помочь. Можешь даже костюм не менять. Так даже веселей будет. И зачем только Владимиру Ивановичу понадобилось, чтобы ты танцевала в костюме этом? Совсем без тряпок, кажется, намного лучше…

Анна вышла из комнаты, и Модестович про себя облизнулся – уж больно она, полуодетая, была соблазнительна.

– Так придешь ко мне или упрямиться станешь?

– Приду, Карл Модестович, после выступления, – тихо сказала Анна.

– Вот и славно, что додумалась, а сейчас ступай – твой выход объявлять буду.

Больше Анна и не помнила почти ничего. Все поплыло у нее перед глазами. Она не знала – привиделось ли ей, как жалела ее выбежавшая с кухни Варвара и проклинала одежду ту бесовскую. Как скалилась счастливая ее унижением Полина, и с ног до головы обшаривал ее взглядом Модестович.

Ей казалось, она не слышала, как объявили танец Саломеи, и она выпорхнула в столовую. Анна кружилась и извивалась, подобно лиане, и одно за одним сбрасывала с себя газовые покрывала, пока не осталась с открытым лицом и полуобнаженная. Она не видела, как изменялось выражение лица Оболенского: от восхищенного до потрясенного. Она не видела, как в столовую стремительно вошел опоздавший Репнин, торопившийся не пропустить ее выступление. Она не пришла в себя и тогда, когда Михаил бросился ее останавливать и, схватив за руки, тряс, что есть силы – Анна! Что вы делаете?

– Она выполняет свои обязанности крепостной актрисы, – сквозь туман донесся до нее высокомерный голос Владимира.

– Ты крепостная? – воскликнул, отстраняясь, Репнин.

– Миша… Миша… – только и могла вымолвить в наступившей тишине Анна. – Я умоляю вас… Я вам все объясню!

– Ты куда? – властно прикрикнул на нее Корф, с довольным видом наблюдая, как Репнин бросился прочь из столовой. – Разве я сказал, что ты можешь идти? Представление еще не закончилось. Танцуй! А вы, что притихли, играйте!

– Пожалуйста, отпустите меня, – взмолилась Анна. – Я должна с ним поговорить….

– Что вы делаете, Владимир? – с ужасом вскричал Оболенский и остановил музыкантов. – Прекратите играть!

– Уйдите, уйдите все, – велел Корф после минутной паузы.

Музыканты, слуги, девушки-актрисы быстро и, стараясь не шуметь, разбежались из столовой. Анна осталась одна посреди отведенного для выступлений пространства. Она руками пыталась закрыть плечи и грудь и смотрела вокруг себя затравленно и так горестно, что Оболенский бросился к ней. Он поднял одну из вуалей и накинул Анне на плечи.

– Идите к себе, дитя мое, оденьтесь и выпейте чего-нибудь покрепче – вам надо прийти в себя.

– Сергей Степанович, я не хотела, чтобы вы… Простите меня!

– Вы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Идите…

– Иди, – смилостивился Корф.

– А вот вам бы следовало извиниться, Владимир!

– Вы правы. Я должен извиниться за поведение моей крепостной, она обманывала вас, выдавая себя за воспитанницу отца и благородную даму.

– Уму непостижимо! – побагровел Оболенский, провожая Анну сочувствующим взглядом.

– Согласен, – как ни в чем не бывало, продолжал Корф. – Анна вела себя непозволительно для крепостной.

– Это Анна вела себя непозволительно?!

– Вы должны понять меня, Сергей Степанович. Я совсем недавно стал здесь хозяином. Мой отец разбаловал дворовых. Он скрывал происхождение Анны, и одному Богу известно, зачем он так поступал. Со временем все привыкли и стали принимать ее присутствие в нашем доме, как данность. Но после смерти отца я посчитал своим долгом сделать тайное явным.

– Долгом? – Оболенский смотрел на Корфа так, как будто сегодня увидел его впервые. – И унижение этой бедной девушки вы тоже считали своим долгом?

– Развенчивать обман – дело неблагодарное, но святое. И я нашел для этого достаточно удачный момент.

– Вы поступили жестоко! И ваш поступок недостоин дворянина и порядочного человека, каким я вас до сих пор считал! Это представление было омерзительно и унизительно не только для Анны. Вы называли себя другом Михаила, и как вы поступили с ним?!

– Я не хотел этого, – ничуть не смущаясь, солгал Владимир. – Но мне было невыносимо наблюдать, как она опутывает его!

– Владимир, – с грустью сказал Оболенский, – вы даже не понимаете, что за одну минуту разрушили мир, а, может быть, и жизнь сразу нескольких близких вам людей. Неужели эти мгновения, когда вы наслаждались своей властью над крепостными, стоили того? Или кто-нибудь стал счастливее? Так зачем, зачем все это было?

– Я всего лишь желал прекратить обман!

– И выбрали для этого самый отвратительный способ… – Оболенский отвернулся от Корфа и направился к выходу.

– Но, князь, – Владимир хотел его остановить, – возможно, я был не прав. И действительно заставил вас…

– Заставили всех пережить ужасное унижение. Всех без исключения! Мне неведомо, почему барон скрывал происхождение Анны. Но я видел, как искренне он любит ее. Любит, как родную дочь. И я уверен, что такого унижения своей воспитанницы он бы не потерпел! Даже от собственного сына. Ваш отец был высоко порядочным и очень деликатным человеком. И он бы ужаснулся, если бы узнал, что вы сегодня натворили. Прощайте, Владимир, я немедленно уезжаю и не знаю, смогу ли когда-либо впредь воспользоваться гостеприимством этого дома! А Михаил!… Мише следует на будущее осторожнее выбирать себе друзей!

Останавливать Оболенского было бессмысленно – он выказал все с определенностью, исключающей любые возможные толкования. Владимир, с побелевшим от злости лицом, схватился за край скатерти и, что есть силы, дернул ее на себя – посуда, свечи, фрукты, бутылки с вином в разнобой посыпались на пол…

* * *

– Коня! Живо! – кричал во дворе Репнин.

Все дворовые и слуги, наблюдавшие за происходящим исподтишка да тайком в окна, выбежали к нему и попытались успокоить:

– Барин, куда вы, ночь на дворе?

– Молчать! – отогнал всех Репнин. – Коня мне сию же минуту!

– Миша! – Анна выбежала на крыльцо. Она переоделась и снова была прежней Анной, прежней да не той. – Я прошу вас, не уезжайте, пожалуйста… Мы должны поговорить!

– Зачем? – Репнин старался на нее не смотреть. – Все понятно без слов.

– Да, я крепостная, и я с самого начала хотела все вам рассказать. Поэтому я бежала от вас на балу, по, – этому запретила писать мне.

– Но вы меня не остановили! Вы заставили меня полюбить вас!

– Я тоже люблю вас… – упавшим голосом прошептала Анна.

– Мне нечего больше сказать.

В этот момент конюх подвел к крыльцу Париса, и Михаил вскочил в седло.

– Миша, подождите!.. – кинулась за ним Анна. – Я все та же Анна! Я все такая же Анна! В моих чувствах к вам никогда не было притворства. Поверьте мне!

– Я больше не знаю, чему верить, а чему нет, – Репнин гарцевал на жеребце, все еще не решаясь отъехать со двора.

– Посмотрите мне в глаза, – умоляла Анна, хватаясь за стремена, – вы увидите, вы поймете, что я чувствую!

– Глаза, в которые я готов был смотреть часами, – горько вымолвил Репнин, придерживая Париса. – Теперь я знаю, что они принадлежат крепостной, которая обманывала меня вместе с моим лучшим другом. Сознайтесь, Анна, вы были в сговоре с ним? Как далеко зашел этот обман? Вы устроили мне ловушку, чтобы посмеяться, наблюдая за тем, как глупый дворянин поддается чарам крепостной красавицы-актрисы?

– Нет! Нет! Это не так, это не правда!

– Да, пожалуй, правды на сегодня достаточно. Вы слишком долго дурачили меня…

Парис неожиданно скакнул, и Анна заметила, как побелело лицо Михаила. Он схватился за бок.

– Что с вами? – воскликнула она. – Вы ранены!

– Оставьте меня! Я более не нуждаюсь в вашем сочувствии. Прощайте! – Репнин пришпорил коня, и тот стремительно умчал его.

– Что, проводила суженого? – к безутешной Анне подкралась всегда «доброжелательная» Полина. – Небось, не вернется больше. Не нужна стала! Поделом получила!

Анна окинула ее ненавидящим взглядом и вернулась в дом. Корф по-прежнему сидел в столовой. Он продолжал пить и был уже изрядно нетрезв.

– Что тебе надо? Я тебя не звал.

– Я пришла, чтобы закончить танец, барин.

– Танцев на сегодня достаточно. Эффект превзошел все ожидания. Можешь идти.

– Спасибо, барин, – поклонилась Анна. – Но все-таки танец не закончен. Я – ваша крепостная и не хочу, чтобы вы обвинили меня в непослушании.

– Я уже отпустил музыкантов, – брезгливо сказал Корф.

– Мне не нужны музыканты, я прекрасно обойдусь и без них, – Анна стала кружиться, отбивая такт ногой и хлопая в ладони. – Нравится вам, барин? Да? Вы ведь этого хотели, барин? Теперь я в вашей власти. Нравится? Вам ведь нравится! Вы же так хотели этого. Смотрите – берите, пользуйтесь! Теперь я ваша, барин…

– Уйди! – страшно зарычал Корф, вдруг нависая над Анной.

Она смело заглянула ему в лицо и остановилась. Сколько длилось это противостояние взглядов? Корф не выдержал первым – он сжал, кулаки так, что костяшки пальцев побелели и забугрились, и отступил, потупился, схватился за голову. Анна с презрением посмотрела на него и ушла, все та же – непокоренная и гордая.

Корф рухнул на стул и тупо уставился на дверь, куда ушла Анна. Как долго он так просидел, Владимир не знал, но в чувство его привел ласковый и томный женский голос.

Полина, приблизилась к нему, обняла за плечи, прижалась грудью.

– Что вы сердитесь, барин? Дура она, дура и есть. На меня посмотрите. У меня все не хуже…

Корф медленно поднялся и притянул Полину к себе. Она подалась, задрожала. И тогда он, подняв ее легко, как пушинку, усадил на стол и умелым движением закинул подол юбки…

* * *

Когда вошла Варвара, Полина еще сидела на столе, но вид у нее был такой, словно она восседала на троне. Корф стоял у окна и неторопливо, пуговицу за пуговицей, застегивал сюртук.

– Проследи, чтобы здесь все убрали, – глухим голосом сказал Владимир и, не оглядываясь, вышел из столовой.

– Батюшки мои! – всплеснула руками Варвара. – Это что же здесь господа учинили?

– Не господа – это твоя разлюбезная Анна так плохо танцевала, что ее забросали объедками и посуду от злости переколотили! – съязвила Полина.

– А, может, это тебя объедками закидали? В это я легче поверю.

– Да что ты понимаешь! Господин барон в восторге от моего выступления! – Полина улыбнулась самодовольно и масляно. – Теперь я буду примадонной в нашем театре! Кончилось Анькино время!..

А Репнин все гнал и гнал, не разбирая дороги. Наконец, Парис стал сбиваться и заржал, словно испугался кого-то на темной дороге. Репнин осадил его и спустился на землю. Страшно ныла недавняя рана, и лоб покрывала испарина. Репнин отогнул борт сюртука и увидел краешек платка, высовывавшийся из внутреннего кармана. Репнин достал его – это был платок, на прощанье подаренный ему Радой.

– Смотри, не оброни. Обронишь – потеряешь, – услышал он.

– Рада? Откуда ты здесь?

– Ягоды собирала, – лукаво ответила она, появляясь из ивовых зарослей.

– И где же твои ягоды?

– Да съела, пока собирала. А куда ты так торопился, барин?

– Куда глаза глядят.

– Как рана твоя? Болит?

– Ничего, заживет…

– Позволь, я помогу, чтобы быстрее затянулась. Пойдем со мной. Цыгане ночью костры жечь станут и песни петь. Послушаешь, отдохнешь. А я рану твою перевяжу, залечу, заговорю…

Репнин посмотрел в ее глаза и сам не заметил, как утонул в них.

– Поехали! – протянула к нему руки Рада.

– Поехали, – кивнул Репнин.

Он снова вскочил в седло и наклонился, подхватывая Раду. От усилия рана снова дала знать о себе, Репнин слабо застонал, но Рада прижалась к нему, и Михаил почувствовал, как боль потихоньку отступает.

Парис тоже больше не волновался – шел спокойно и медленно. Рада сидела рядом с Михаилом и шептала что-то непонятное, но нежное, как будто обещала ему забвение от печалей и новую любовь. Репнин плавно покачивался в седле, слушал ее уговоры, и они ехали все дальше и дальше в лес, а прошлое оставалось где-то там, далеко, за непроходимой стеной северной осенней ночи…

Продолжение следует