Текст книги "Оля"

– Отпустите меня. Я не хочу делать Вам больно.

Если б я была на его месте, я бы, наверно, рассмеялась. Кирилл лишь усмехнулся, но на всякий случай придавил меня еще сильнее.

– А что ты можешь сделать?

– Я ударю Вас туда, куда Вы не ожидаете. Не забывайте, я медик и знаю немало болевых точек. Убить я Вас, конечно, не убью, но покалечить смогу.

Не думаю, что он испугался. Скорей всего, ему не понравилось, что я не дергалась и не вырывалась. Внезапно он отпустил меня, словно потеряв интерес, и вернулся к своему занятию.

А я пошла к стулу, где лежала моя одежда. Надела трусы, лифчик и выстиранный вчера халат.

– А я все гадал, носишь ли ты белье под халатом, – сказал Кирилл.

Оставив без комментариев это замечание, я включила утюг, достала из стиральной машины полусухой халат и начала его гладить.

Кирилл закончил бриться, умылся и повернулся ко мне, вытираясь.

– Скажи, ты играешь в доктора с моим отцом? – спросил он.

Я поставила утюг на край гладильной доски и посмотрела на него, не находя слов. Как же так получилось? Такой красивый и такой… урод.

– Пожалуйста, в следующий раз дождитесь, пока я освобожу ванную, – попросила я в ответ.

Он усмехнулся и вышел.

Первое время после этого случая я думала, что он и дальше будет, так или иначе, приставать ко мне. Но он больше не обращал на меня внимания.

…

Еще одна занимательная беседа состоялась у меня в самом конце ноября.

Как-то после обеда Виктор Петрович уснул. Читать мне не хотелось, и от нечего делать я спустилась в гостиную посмотреть телевизор.

Элеонору Константиновну я даже не сразу и заметила. Она сидела в кресле, поставив локти на колени и обхватив руками голову.

Я остановилась в нерешительности.

– Элеонора Константиновна, Вам плохо?

Через несколько секунд она подняла голову и попыталась сфокусировать на мне свой взгляд. Получилось, но с трудом.

– С чего вы взяли? – спросила она, стараясь говорить внятно.

От нее опять пахло алкоголем.

То, до какой стадии может довести себя такая красивая и сильная женщина, вызывало во мне одновременно и жалость, и раздражение.

Будь она трезвой, я бы просто пошла дальше – на кухню – или вернулась в кабинет. Но сейчас, повинуясь непонятному для самой себя порыву, я села напротив.

Я не знала, о чем с ней разговаривать. Мне просто хотелось вывести ее из этого летаргического состояния.

– Элеонора Константиновна, а почему Вы не делаете Виктору Петровичу химиотерапию? – спросила я зло. – Неужели Вы будете просто наблюдать, как он умирает?

– Не лезьте туда, куда вас не просят, – сказала она отчетливо. – Во-первых, химиотерапию делать поздно. Во-вторых, наблюдать будете вы.

Да что же за люди в этом семействе!

– Я никак не могу понять, почему Вы так равнодушны, – призналась я.

– Что ты знаешь о равнодушии, девочка? – устало спросила Элеонора Константиновна.

Я растерялась. Да, пожалуй, о равнодушии я знала мало. Вот о ненависти я знала практически все, а о равнодушии – действительно мало.

Вспомнилось перекошенное лицо отца, испуганный взгляд Олежки, затравленный вид матери.

– Он сломал мне жизнь, – сказала Элеонора Константиновна. – Просто проехал по мне катком и размазал меня по асфальту.

Она потерла рукой глаза и откинулась на спинку кресла.

Я беспомощно молчала, не зная, что ей сказать.

– Разве Вы не были ему нужны? – поинтересовалась я, наконец.

– Ему никто никогда не был нужен, – усмехнулась Элеонора Константиновна. – Его всю жизнь интересовало только одно – его работа, и для достижения своей цели он шел по головам. Да, я была нужна ему – как декорация. Как красивая кукла, с которой можно выйти в свет, и которую, вернувшись домой, можно убрать назад в ящик.

Неужели она говорила про Виктора Петровича?

– А Вы когда-нибудь пытались что-то изменить? – спросила я.

– А ты когда-нибудь пыталась открыть головой железную дверь, запертую на замок?

– Тогда почему Вы не ушли от него?

Элеонора Константиновна снова усмехнулась.

– Раньше не могла, теперь не хочу, – ее губы растянулись в подобие улыбки. – Я подожду. Осталось недолго.

Она встала и нетвердой походкой пошла к лестнице.

…

Этот странный разговор произвел на меня сильное впечатление. Настолько сильное, что после ужина я решилась заговорить с Виктором Петровичем.

Он как раз рассказывал мне, с какими трудностями столкнулся, когда возглавил институт, когда я не выдержала и перебила его:

– Виктор Петрович, скажите, Вы любите людей?

Он запнулся на полуслове и недоуменно посмотрел на меня.

– Что вы имеете в виду? – спросил он настороженно.

– Ну, понимаете, послушать Вас – так получается, что всю жизнь Вас окружали одни лишь завистники и недоброжелатели.

– Так и было, – жестко сказал Виктор Петрович.

– Не может быть, – не сдавалась я. – Разве у Вас не было настоящих друзей?

– Не было, – отрезал он. – Всем от меня всегда было что-то нужно. Кому деньги, кому должности, кому слово, сказанное в нужное время нужному человеку. Даже моим близким, по большому счету, был нужен не я, а мои деньги и мое положение….

– Да почему Вы так решили? – возмущенно перебила его я, вспомнив Элеонору Константиновну. – Откуда в Вас столько подозрительности? Я бы даже сказала – агрессии!

Он растерялся и замолчал. А я поспешила объясниться:

– Знаете, когда Вы лежали у нас в хирургии, я думала, что Вы злой. А сейчас…

– А сейчас? – поинтересовался он подозрительно.

– Сейчас я так не думаю. Нет, характер у Вас, конечно, отвратительный, тут даже говорить нечего…

Он чуть не задохнулся от возмущения.

– … Вы сварливый, порой капризный, но не злой. И все же иногда, особенно когда Вы говорите о людях, с которыми когда-то…

– Наглая ложь! – закричал он гневно. – Бессердечная девица!

Он привстал с кресла и протянул руку в направлении двери:

– Вон отсюда! Вы уволены!

Ух ты! Круто!

Я поправила халат на коленях и не двинулась с места.

Виктор Петрович сел, тяжело дыша от возмущения.

– Вы слышали, что я сказал? – спросил он, чуть успокоившись.

– Слышала, – невозмутимо ответила я.

– Тогда чего вы тут расселись? – сварливо осведомился он.

– Наблюдаю за проявлениями Вашего характера – отвратительного, как я и говорила.

Он было раскрыл рот, намереваясь снова раскричаться, но я не дала ему этого сделать:

– Вы не можете меня уволить, потому что меня нанимали не Вы, а Ваша супруга, – терпеливо объяснила я. – Поэтому Вам, как минимум, придется объяснить ей причину своего решения. А поскольку Вы вредный, но все же справедливый, Вы не сможете ей наврать, что я плохая медсестра. А что же Вы ей в таком случае скажете?

Виктор Петрович сжал губы в тоненькую трубочку и промолчал.

А я взяла учебник и вернулась к основам органической химии.

…

Седьмого декабря, ровно через месяц после моего появления в Хвойном, Элеонора Константиновна выдала мне заплату. Кирилла не было видно с первого числа. Наверно, он получил свое ежемесячное пособие и сбежал.

Я держала в руках десять тысяч – десять новеньких хрустящих бумажек – и не могла на них наглядеться. Потом все же очнулась, позвонила Суркову и попросила его приехать.

Он приехал после обеда, когда Виктор Петрович лег подремать.

Я оделась и вышла на улицу подышать свежим воздухом.

Паша ждал меня, опершись на свой боевой «Москвич» пожарной раскраски.

– Ты плохо выглядишь, – сурово провозгласил Сурков вместо приветствия.

– Я тоже очень рада тебя видеть, – сказала я, целуя его в щеку.

Он немножко оттаял и взял у меня пять тысяч и мамин адрес – я попросила его отправить перевод.

– Как ты тут?

Я замялась.

– Да по-разному. Иногда терпимо, иногда не очень.

– Так, может, бросишь все к чертям собачьим? – спросил Сурков.

– Не могу, Паша, – ответила я, помолчав. – Мне, конечно, иногда бывает очень тяжело. Да и характер у Виктора Петровича, сам знаешь какой. И все же…

Сурков испытующе смотрел на меня, а я пыталась подобрать слова. Слова, как обычно, не подбирались, поэтому пришлось сказать правду:

– Знаешь, он мне нравится.

Вот так.

– У вас что – любовь? – строго спросил Сурков, поправляя очки.

– Дурак ты, Паша, – возмутилась я. – Ну, какая любовь? Просто он стал мне близким человеком. И, кроме того, мне кажется, что я ему нужна. Понимаешь? По-моему, он тоже ко мне привязался.

Паша молчал, осмысляя услышанное.

– Это плохо, – изрек он, наконец.

– Почему? – не поняла я.

– Потому что так тебе будет еще тяжелее.

О, Господи! Я об этом не думала. Честно признаться, я вообще перестала думать о том, чем болен Виктор Петрович, и что его ждет.

Мне казалось, что он окреп за этот месяц. Иногда я даже опасалась, что меня выставят за дверь за ненадобностью.

Паша участливо глядел на меня. Я боролась с подступившими слезами.

– В отделении по тебе скучают. Саныч ждет не дождется, когда ты вернешься, и передает тебе привет, – сказал Сурков.

– Спасибо, – улыбнулась я сквозь слезы.

– А мне без тебя плохо, – заявил он сварливо, чем очень напомнил мне Виктора Петровича.

…

Чуда не произошло. Только я было начала думать, что случилось невероятное и Виктор Петрович выздоровел, как он стал резко слабеть.

Сначала он отказался выходить на улицу. Потом перестал спускаться в столовую.

Я знала, чем это закончится. Однажды он не встанет с постели и останется в ней до конца.

Сегодня с утра я сделала ему укол для поддержания сердечной деятельности, а после завтрака поставила капельницу с гемодезом для снятия интоксикации.

– Не надо, не включайте телевизор. Лучше посидите со мной, – попросил Виктор Петрович.

Я послушно села на стул рядом с его кроватью.

– Знаете, Оля, я много думал после того нашего разговора…

Я поняла, о чем он: о том разговоре, когда он меня уволил.

– … Черт его знает, может, я и вправду всю жизнь был излишне подозрителен. Хотя меня на самом деле много раз и предавали, и продавали. Похоже, получался замкнутый круг: чем больше меня подставляли, тем хуже я думал о людях и, наверно, провоцировал их на еще более гадкие поступки. Я действительно стал недоверчив и перестал верить даже близким людям.

– Почему?

– Оказалось, так проще жить – если ты заранее плохо думаешь о человеке, он не в состоянии тебя разочаровать. Ведь ты изначально был готов к тому, что рано или поздно он тебя предаст.

Виктор Петрович замолчал, переводя дыхание, а я, прикусив губу, смотрела на него.

Черты его лица заострились. Под глазами появились тени. Но голос у него оставался все тем же – громким и резким.

– Хотя вы знаете, Оля, – оживился Виктор Петрович, – на самом деле у меня был друг. Настоящий. Пожалуй, это был единственный человек, которому от меня ничего не было нужно. Как-то давно, много лет назад, мы большой компанией поехали в тайгу на охоту. И я сдружился с тамошним егерем. Он, кстати, был мой тезка – тоже Виктор. Только не Петрович, а Иваныч. Я потом много раз к нему приезжал и без всяких компаний. Мы не столько охотились, сколько разговоры разговаривали.

Я заменила бутыль в системе и снова села. А Виктор Петрович продолжал:

– Хороший был мужик. Правильный. Без всякой городской суеты и пыли. Начнешь ему что-нибудь объяснять и сам понимаешь, какой бред несешь. Он, вроде, даже и не спорит с тобой. Все больше молчит и улыбается. Я мечтал, что, когда выйду на пенсию, буду чаще к нему ездить. И не на неделю, как раньше, а на месяц-другой.

Он замолчал.

– И что случилось? – спросила я осторожно.

– Умер мой Иваныч, – ответил Виктор Петрович, проглотив комок в горле. – Слава Богу, хорошо умер – во сне. Сердце отказало. Я бы хотел умереть так же.

Он отвернулся к стене. Мы оба молчали. Я не знала, что сказать. Глаза предательски защипало, и я заморгала, чтобы прогнать слезы. Потом Виктор Петрович откашлялся и снова повернулся ко мне.

– Расскажите мне о себе, – попросил он.

Я растерялась.

– А что Вам рассказать?

– Да что угодно. Я ведь о вас ничего толком не знаю. Про себя я вам уже почти все рассказал. Теперь ваша очередь.

Мне совсем не хотелось этого делать. Но отказать ему я не могла.

– У вас есть семья? Родители? Братья или сестры? – спросил Виктор Петрович.

– Отца нет. Есть мама и два брата – старший и младший, – ответила я скупо.

Только бы он не начал расспрашивать!

– А как вы стали медсестрой?

Слава Господу, он переключился на другую тему. Здесь я чувствовала себя в безопасности.

– Не поступила в мединститут. Не прошла по конкурсу. Решила не терять год и пошла в училище.

– А почему именно медицинский?

Я пожала плечами.

– Не знаю. Это из детства. Я всегда хотела стать только врачом и никем другим.

– Хирургом, наверно?

– А вот и нет. Хирургия – это крайняя стадия. Я не хочу резать – я хочу лечить.

Виктор Петрович заинтересованно слушал.

– Вообще-то, – воодушевилась я, – мне всегда хотелось понять, почему люди болеют. Почему в один не прекрасный день организм, бывший до того здоровым, вдруг дает сбой и перестает работать так, как ему положено. Как сделать так, чтобы подобных сбоев не было? А уж если это все-таки случилось, то как повернуть этот процесс вспять? Причем, желательно без всяких лекарств. Знаете, мне очень нравится аналогия с расстроенной гитарой. Я точно знаю, как должна звучать эта нота, и подтягиваю струну до тех пор, пока не получаю нужного звучания. Понимаете?

Он, улыбаясь, кивнул.

– Ну вот, – продолжала я, ободренная. – Я верю, что Господь, создавая нас, имел в голове некий идеальный образ – образ абсолютного здоровья. Этакий камертон. Надо просто понять, как на него настраиваться. И тогда можно сколь угодно долго оставаться здоровым.

Я перевела дух и закончила:

– Вот этим мне и хочется заниматься. Наверно, это не совсем медицина. Но все же без медицинских знаний мне не обойтись. Поэтому я все равно поступлю в институт. Когда-нибудь.

Тут я осеклась, но Виктор Петрович ничего не заметил.

…

Его боли становились все сильнее. Он худел и слабел на глазах.

Обезболивающие уколы уже не помогали, и я стала колоть ему более сильнодействующий препарат.

Виктор Петрович перестал читать и все больше лежал в постели – смотрел телевизор или разговаривал со мной.

Как-то вечером перед сном, после того как я поставила ему укол на ночь и собиралась выйти из комнаты, он спросил меня:

– Я умираю? Да?

Я знала, что рано или поздно это произойдет, но все же оказалась совершенно не готова к его вопросу.

Виктор Петрович ласково смотрел на меня, а я беспомощно молчала, прикусив губу. Наверно, как раз сейчас следовало солгать, но я не могла.

– Оленька, да не расстраивайтесь вы так! – принялся утешать меня он. – Я ведь знал это.

– Откуда? – спросила я трясущимися губами.

– В больнице догадался.

– Как?

Он усмехнулся.

– По продолжительности операции. Меня разрезали и фактически сразу же зашили.

Я села в качалку, которую перетащила из кабинета несколько дней назад, и взяла его за руку. Он легонько сжал мои пальцы.

– Ты ведь не оставишь меня? – спросил Виктор Петрович.

Слезы фонтаном брызнули из моих глаз. Пришлось взять со стола салфетку.

– Ну, не переживай ты так, моя хорошая. Я же не переживаю.

Честно говоря, я этого не понимала. Я не понимала, как он может быть так спокоен!

– Почему? – спросила я, вытерев глаза и высморкавшись.

Виктор Петрович задумался.

– Знаешь, я не боюсь смерти как таковой. Я знаю, что это не конец, а всего лишь переход в какое-то иное состояние. Ты же помнишь, что душа наша вечная и умереть не может?

Я кивнула.

– Ну вот. Поэтому мне и не страшно. Правда, я очень боюсь боли, – признался он. – Вот этого я действительно боюсь.

Я погладила его по руке. Она была сухая и горячая.

– Виктор Петрович, почему Вы не боретесь? – решилась я спросить. – Разве Вам не хочется жить?

– А зачем? – в свою очередь спросил меня он.

Как это зачем?! У меня в голове вертелась тысяча ответов на этот вопрос.

– Видишь ли, по большому счету мне не для чего жить. Да и не для кого.

От возмущения у меня даже слезы высохли.

– Подожди, не перебивай меня, – попросил Виктор Петрович, и я проглотила возражения. – Все свои силы, всю энергию я отдавал работе. Я любил не людей, а свое дело, и оно отвечало мне взаимностью. Я достиг всего, о чем мечтал. И даже того, о чем и не мечтал. Конечно, нет предела совершенству – можно было бы расти и дальше, но зачем? Да, моя работа принесла мне немало волнующих мгновений. Были взлеты, были падения. И чем больнее я ударялся о землю, тем слаще потом был вкус победы. И я был счастлив. Я даже думал, что это и есть счастье.

Он замолчал.

– А сейчас? – спросила я после паузы.

– Сейчас я смотрю вокруг себя и не вижу ничего. И никого.

– Неправда, – возразила я. – А как же Ваша семья? Вы нужны им.

– Увы, им нужен не я, – вздохнул Виктор Петрович. – И, боюсь, мне некого в этом винить, кроме себя.

– Вы ошибаетесь, – не сдавалась я. – Ваша дочь любит Вас.

– Светлана? Нет, моя хорошая, это ты ошибаешься. Она ненавидит меня и никогда не простит.

– Почему же она приезжает сюда каждую неделю?

– Чтобы напомнить о себе и убедиться, что ее позиции в этом доме не пошатнулись. А заодно выпросить немного денег.

Я рассердилась.

– Вот в этом Вы весь! Недоверчивый и подозрительный. Почему Вы не даете ей шанса?

Виктор Петрович вздохнул.

– Оленька, ты очень наивна. Люди не такие, какими тебе кажутся.

– Люди такие, какими мы их делаем.

– Максималистка, – улыбнулся он. – Ладно, не буду с тобой спорить. На самом деле я, конечно, очень виноват перед ней.

– Вот и скажите ей об этом!

– Может быть… Я подумаю…

Он устал.

Я спохватилась – Виктору Петровичу давно пора спать. Пожелала ему спокойной ночи, выключила свет и бесшумно вышла из комнаты.

…

Виктор Петрович плохо спал ночью и только-только задремал после завтрака. В кабинете было жарко, и я оставила дверь в коридор открытой.

В гостиной зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво, но трубку никто не брал.

Где была Элеонора Константиновна, я не знала. Фима гремела кастрюлями на кухне, а Римма Сергеевна затеяла стирку – обе ничего не слышали. Я начала бояться, что телефон разбудит Виктора Петровича, и решила сама взять трубку. Вышла в коридор, закрыв за собой дверь, и только стала спускаться по лестнице, как звонки прекратились.

Постояв в нерешительности несколько секунд, я развернулась и пошла назад. В этот момент телефон зазвонил снова.

Ничего не поделать, придется спуститься.

– Алло! Кто это? – спросила Элеонора Константиновна, подняв трубку.

Я замерла на ступеньке.

– Кто вам дал этот номер?.. Нет, нам не о чем с вами разговаривать… – ее голос звенел от напряжения. – И не подумаю… Нет, я ничего вам не дам… Вы не посмеете это сделать!

И она швырнула трубку. Постояла несколько мгновений, затем круто развернулась и пошла в направлении столовой.

Все произошло так быстро, что я опомнилась, только когда она вышла из гостиной. Я не собиралась подслушивать, но так получилось.

…

– Эля, мне нужен нотариус, – слабым голосом сказал Виктор Петрович. – Позвони Садовникову.

Его всю ночь терзала боль. Лекарства уже не помогали. Мы перешли на наркотики.

Элеонора Константиновна стояла в дверях, собираясь уходить, но при этих словах резко обернулась.

– Зачем?

Она напряженно вглядывалась в осунувшееся лицо мужа.

– Не спрашивай. Просто сделай.

Не думаю, что он хотел обидеть ее. Это он от боли говорил так кратко и резко. Но все же его слова задели ее.

Элеонора Константиновна опустила голову и молча вышла из комнаты.

Я не знала, как мне облегчить его мучения. Примерно через час меня осенило, и я позвонила Суркову.

– Привет! Ты где?

– На обходе. Можешь перезвонить попозже?

– Нет, давай сейчас, я быстро. Помнишь, ты как-то давал мне книгу Милтона Эриксона?

– Помню. И что?

– Привези мне ее, пожалуйста.

– Хорошо. Только не сегодня.

– А когда?

– Давай завтра. Ближе к ночи. Идет?

– Идет.

Идея заключалась в том, чтобы попытаться избавить Виктора Петровича от болей с помощью гипноза, применив технику рассеивания. Эриксон с успехом использовал этот метод для облегчения состояния больных даже в самых тяжелых случаях. В том числе и при онкологии.

Я никогда не пробовала заниматься подобными вещами. Ну что ж – значит пришло время попробовать.

…

Вечером неожиданно объявился Кирилл.

Он поднялся к отцу, чего не случалось за все время моего пребывания в Хвойном, и попросил меня выйти из комнаты. Точнее, приказал.

Я подчинилась, и он закрыл за мной дверь.

Ну и ладно. Меня выставили из комнаты, но не просили выйти из кабинета. Я уселась за письменный стол и задумалась.

Вообще-то, все это было странно. Интересно, что ему понадобилось? Неужели так скоро закончились деньги? Ведь на дворе всего лишь двадцатое декабря. Может, он проиграл в казино?

Пока я строила разные догадки, голоса за дверью становились все громче. Мне не было слышно, о чем они говорили, но то, что разговор происходил на повышенных тонах, было ясно и без слов.

Внезапно дверь распахнулась, Кирилл пронесся мимо меня и выскочил из кабинета.

Я заглянула к Виктору Петровичу. Он раскраснелся и тяжело дышал.

Он не стал мне ничего объяснять, а я не решилась спрашивать. Мы просто оба сделали вид, что ничего не произошло.

…

На следующее утро, сразу после завтрака, прибыл нотариус.

Он просидел у Виктора Петровича примерно час.

…

Сурков приехал поздно вечером, когда Виктор Петрович уже спал.

Я оделась потеплее и вышла на улицу.

Ночь была морозная и темная. Звезды светили ярко-ярко. В городе таких не увидишь.

Паша ждал меня в машине. Он остановил свой «Москвич», не доезжая до ворот метров десять. Я даже не сразу заметила его, потому что он заглушил двигатель и сидел с выключенными фарами.

– Привет! – сказала я, садясь рядом с ним на переднее сиденье.

В машине было тепло, даже жарко. Неужели он починил печку?

– Привет! – отозвался Сурков и потянулся поцеловать меня.

Я не отстранилась.

– Ты какая-то кроткая сегодня. С чего бы это? – подозрительно спросил Паша.

– Я не кроткая – просто рада тебя видеть. Правда-правда.

Примерно через пять минут Сурков вернулся к действительности.

– Признавайся, – потребовал он. – Зачем тебе Эриксон?

Я подробно рассказала ему о состоянии Виктора Петровича и его болях. Паша слушал внимательно, не перебивая.

– Понятно, – сказал он, когда я закончила. – Я так и подумал. И на всякий случай привез тебе еще и Горина. Почитай – может, что-нибудь возьмешь оттуда. Там есть интересные методики.

Ну, какой он все-таки милый! Я ему так прямо и сказала.

Сурков приободрился и снова полез целоваться.

– Тихо! – шикнула я, и он послушно замер.

К воротам неслышно подъехала и остановилась большая машина. Чужая машина – не Элеоноры Константиновны и не Кирилла.

Тусклый свет, падавший из фонаря возле ворот, не позволял разглядеть ее цвет. Какая-то темная – то ли черная, то ли темно-серая.

В машинах я не разбиралась, но Сурков шепотом сказал мне, что это «Хонда».

Сначала ничего не происходило, и через некоторое время Паша стал проявлять признаки нетерпения. Но я погладила его по коленке, и он успокоился.

Потом открылась дверь рядом с воротами, и из нее вышла Элеонора Константиновна. А из машины выбрался какой-то мужчина.

– Зачем вы приехали? – сердито спросила Элеонора Константиновна. – Я же сказала, что ничего вам не дам.

– А вы не торопитесь отказываться, – отозвался незнакомец. – Лучше посмотрите, что я привез.

Он протянул ей что-то похожее на большой конверт. Она поколебалась, но взяла.

Мужчина закурил, а Элеонора Константиновна достала из конверта какие-то бумажки и стала их перебирать. Похоже, это были фотографии. Она быстро просмотрела их, убрала назад и вернула конверт мужчине.

– Что скажете? – спросил он.

– У меня нет денег, – ответила она. – К тому же я вам не верю. Где гарантии, что вы не наделаете копии?

Незнакомец усмехнулся и выбросил окурок в сугроб.

– Мы не в магазине, – сказал он. – Гарантийных талонов не будет. Вам придется поверить мне на слово.

Теперь усмехнулась Элеонора Константиновна.

– Убирайтесь. И больше не появляйтесь. У меня на самом деле нет денег. Но если бы даже и были, я все равно не дала бы вам.

Она развернулась и скрылась за воротами. Мужчина постоял какое-то время, затем сел в машину и уехал.

– Что это было? – спросил Сурков.

Хотелось бы мне знать.

Мы посидели еще немного, пока не начали замерзать. Потом я забрала книги, поцеловала его на прощание и вернулась в дом.

Разделась, поднялась на второй этаж и пошла по коридору.

Из двери в кабинет виднелся свет. Странно, я ничего не включала.

Тихонько подойдя к двери, я осторожно заглянула внутрь. И никого не увидела.

Зато услышала. Из-за стола, на котором горела настольная лампа, доносились какие-то царапающие звуки. Я подошла поближе и увидела Кирилла.

Он сидел на полу и с сосредоточенным видом пытался открыть верхний ящик стола. В руках у него было непонятное приспособление, похожее на согнутую несколько раз спицу.

Кирилл не заметил меня и продолжал ковыряться в замке.

– Что, не получается? – шепотом посочувствовала я.

От неожиданности он вздрогнул и чуть не уронил свою железяку.

– Да, это тебе не в ванную вламываться. Здесь замок покруче будет.

Он растерянно молчал, а я насмешливо смотрела на него сверху вниз. Когда еще доведется?

Наконец, он поднялся на ноги, сведя мое преимущество на нет.

– Попробуй только пикнуть кому-нибудь, – прошипел Кирилл и вышел из кабинета.

А то что? Убьет?

…

После стольких событий я не смогла заснуть. Проворочавшись примерно с час на своем диване, я сдалась и побрела на кухню.

Кирилл сидел за столом. Перед ним стояла початая бутылка с чем-то коричневым и стопка. Закусывал он грушей.

Да, плохой способ снимать стресс выбирают в этом семействе.

Я заварила себе чай и поискала джем. Не нашла – наверно, закончился – и достала из холодильника банку с шоколадной пастой.

Он молча наблюдал за мной, а когда я, наконец, уселась за стол, поинтересовался:

– Ты меня презираешь?

Я зачерпнула ложкой из банки. Ну что тут сказать?

– Честно? – спросила я.

– Честно, – согласился он.

– Есть маленько.

Он хмыкнул и опрокинул стопку в рот. Поморщился. Отрезал ломтик груши и принялся жевать его.

Я выскребала пасту из банки, запивала ее чаем и смотрела на Кирилла, ожидая продолжения. После еще одной стопки он, наконец, спросил:

– Как ты думаешь – легко быть сыном академика?

Я пожала плечами.

– Понятия не имею. У меня никогда не было отца-академика.

– А кто твой отец?

– Он был шофером, – ответила я.

Кирилл понимающе кивнул головой.

– Повезло тебе. У тебя было нормальное детство…

Да что ты знаешь, избалованный мальчишка! О! Я столько могла бы рассказать тебе о своем счастливом детстве!

– …Тебе не напоминали каждую минуту, чей ты сын…

Наверно, ему следовало сказать «чья ты дочь», но я не стала его поправлять.

– …И не призывали быть во всем похожим на отца.

– А что в этом плохого? – полюбопытствовала я, облизывая ложку.

– А то, что я был в постоянном напряжении. Мне нельзя было расслабляться. Я не мог позволить себе быть вторым. Ведь я же Ордынцев. Я должен был быть только первым. Во всем. Тем более в учебе.

Честно говоря, мне было сложно представить себе такое. Моя успеваемость никогда никого не волновала.

Отец, когда бывал трезв, интересовался совсем другими вещами. Если же он был пьян, его вообще ничего не интересовало. Кроме одного. Но это была не моя учеба.

– И что? Ты в знак протеста получал двойки?

Кирилл усмехнулся.

– Я окончил школу с медалью.

Ого! Это было круто. Я скромно умолчала про свой аттестат. Нет, по основным предметам у меня были пятерки и четверки. Зато по физре и немецкому преподы согласились поставить мне тройки только после личного вмешательства директора. Ну не любила я физкультуру и вредного учителя немецкого языка!

Кирилл опрокинул в рот очередную стопку.

– Может, хватит? – предложила я. – Этим ты все равно ничего не исправишь.

– А я и не хочу ничего исправлять. Я лишь хочу ни о чем не думать.

Мы помолчали.

– Что ты рассчитывал найти в столе? – спросила я.

– Деньги, – сказал он. – Мне очень нужны деньги.

– Зачем?

– Не твое дело.

Я пожала плечами. Не мое – так не мое.

– Когда он умрет? – спросил Кирилл.

Я сжала челюсти. Мне отчаянно хотелось вцепиться ногтями в это красивое лицо.

– Потерпи, – процедила я сквозь зубы. – Осталось немного.

– Я не могу ждать! – закричал Кирилл и грохнул кулаком по столу.

Бутылка и стопка подпрыгнули, жалобно звякнув.

– Ты омерзителен, – сказала я. – И ты недостоин такого отца, как Виктор Петрович.

Его пыл угас так же внезапно, как и возник. Он уронил голову на руки. Ну вот, теперь мне только пьяных слез не хватало!

Разговаривать с ним в таком состоянии было бесполезно. Наутро он все равно ничего не вспомнит. Уж я-то знала.

Но все же не смогла удержаться.

– Хватит себя жалеть, – сказала я. – Ты молодой и здоровый мужик. У тебя вся жизнь впереди. Перестань оправдывать – или не оправдывать – чужие ожидания. Оправдывай свои.

Он не ответил мне. Наверное, уснул.

На следующее утро Кирилл сделал вид, что ничего не произошло. А может, он и вправду ничего не помнил.

С каждым днем он становился все мрачнее, но стол Виктора Петровича больше открывать не пытался.

…

– Оля, пообещай мне одну вещь, пожалуйста.

– Какую, Виктор Петрович?

Его черты исказились от боли. На лбу выступила испарина.

Мое сердце обливалось кровью. Но все, что я могла сделать, это обтереть ему лицо и ждать, когда подействует укол, поставленный десять минут назад.

– Ты знаешь, что такое эвтаназия?

Я похолодела.

– Знаю. Только она у нас запрещена.

Виктор Петрович слабо усмехнулся.

– Не бойся. Я не буду тебя просить убить меня. Мне всего лишь нужно, чтобы у меня под рукой всегда были мои таблетки от бессонницы. Ты не можешь мне в этом отказать.

Я беспомощно молчала. Виктор Петрович забеспокоился.

– Оленька, ты же понимаешь, что это мое право – решать, когда и как уйти из жизни?

Я понимала.

– Тогда помоги мне. Пожалуйста.

Мне было плохо. Так плохо, как никогда в жизни. И посоветоваться было не с кем.

Конечно, можно было бы поговорить с Пашей, но почему-то я чувствовала, что его это не касается. Это был мой выбор. И только мой.

…

Я прочитала Эриксона, затем Горина, потом снова Эриксона. Мне было страшно, но смотреть на муки Виктора Петровича было еще страшнее.

Все оказалось не так уж сложно. Сначала я попробовала подстроиться под его движения, дыхание и мимику и повести его за собой. У меня получилось!

А потом я стала практиковаться в наведении транса. Я использовала разные техники, но лучшего результата достигла, когда стала применять «тройную спираль» – метод последовательного вплетения одной истории в другую, а затем в третью.

Мне удалось включать в мои истории сообщения, содержащие прямые указания организму Виктора Петровича на уменьшение боли. И это сработало!

Мои действия ни в коей мере нельзя было назвать лечением. Все, что мне удалось, это лишь чуть-чуть облегчить его состояние. Но я была рада и этому скромному результату.