Текст книги "Последний приют призрака"

Однако чем дольше Вальтер общался с заговорщиками, тем лучше понимал, что силы их слабоваты. Вот если бы к ним присоединился Гроза, обладающий способностями, которые еще в юности приводили Вальтера в восхищение и до сих пор преисполнявшие его завистью!.. На уговоры было потрачено много времени, и в конце концов Гроза согласился встретиться с заговорщиками, которые собирались в одном подвале на Малой Лубянке. Однако Вальтер чувствовал, что в эту затею друг не верит и даже его самого попытается отговорить от ненужного и бессмысленного риска. Во время такого же заговора в августе 1918 года Гроза потерял одного из самых близких людей, Лиза лишилась отца, вся их жизнь была исковеркана, и Гроза чувствовал бессмысленность и опасность затеи Вальтера. Его настроение усугублялось тем, что Лиза недавно родила двойню. Это событие заставило его иначе смотреть на мир. Ради детей он со многим готов был смириться…

Однако Вальтер не собирался отступать. Слишком много сил положил он на организацию этого заговора и слишком верил в него!

Место для сбора его участников было выбрано не случайно: подвал на Малой Лубянке, 16, находился неподалеку от легендарной Лубянки и здания НКВД, вокруг которого клубилась особая темная, кровоточащая аура. Кроме того, в 1929 году именно в этом подвале размещалась лаборатория Московского отделения Ленинградского института мозга имени Бехтерева.

Среди сотрудников лаборатории был некто Вадим Чеховский[31]31
  Чеховский Вадим Карлович (1902–1929) – химик, физик, радиоинженер. В 1928 г. арестован, обвинен в контрреволюционной деятельности и осужден на 5 лет лишения свободы. Был отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения. В 1929 г. расстрелян за попытку организации побега заключенных.


[Закрыть], который занимался опытами по гипнозу, внушению и коллективной телепатии. За ним следили чекисты, и вот однажды они накрыли в лаборатории сборище каких-то странных людей в черных балахонах. Поначалу предположили, что в подвале собирались гипнотизеры, занимавшиеся подготовкой покушения на Сталина. Однако никаких признаков энвольтования не обнаружили, а все участники заговора в конце концов оказались членами московского тайного ордена розенкрейцеров «Эмеш редививус». В их число входили уже упоминавшийся профессор Чижевский, несколько его именитых коллег, а также двое французских дипломатов, мистик-анархист Евгений Тегер[32]32
  Тегер Евгений Карлович (1890–1942) – эзотерик и анархист, бывший Генеральный консул РСФСР в Афганистане, бывший сотрудник Наркомвнешторга, один из организаторов тайного общества, занимавшегося «практическим оккультизмом».


[Закрыть] и многие другие «практические оккультисты». Чеховский пояснил на допросе, что хотел совместить мистический опыт православных подвижников, например Серафима Саровского, с научными данными. Целью было осчастливить человечество, прежде чем это сделают марксисты-коммунисты.

Заговорщиков-идеалистов не поставили к стенке – отправили в лагеря.

Однако перед Вальтером задача стояла куда более серьезная и опасная: именно энвольтование и убийство Сталина на расстоянии. Для этого все заговорщики должны были создать коллективный индуктор[33]33
  Коллективный индуктор – совместная работа группы гипнотизеров и телепатов, которые одновременно внушают определенные мысли или передают приказы человеку, находящемуся в другой комнате или даже в другом помещении.


[Закрыть]. Вальтер почти не сомневался в удаче и уже лелеял весьма честолюбивые надежды.

Однако Паукер проговорился о странных людях, которым он продал состриженные волосы Сталина, не только Вальтеру… Об этом стало известно 2-му оперативному отделу ГУГБ НКВД, который немедленно взял эти сведения в разработку, обойдя отдел 9-й, руководимый Глебом Бокием, а ведь именно ему полагалось бы по должности раскрывать оккультные заговоры!

В результате операции 2-го отдела все заговорщики были выслежены и застрелены как раз тогда, когда они только приступили к процессу энвольтования.

Однако так случилось, что и Вальтер Штольц, и Гроза по разным причинам опоздали к началу действа и оказались около рокового дома, когда операция по уничтожению собравшихся оккультистов уже началась.

Гроза, пытаясь спастись, «бросил огонь» с такой силой, что сотрудники НКВД были на время совершенно выведены из строя. Это дало возможность Грозе и Вальтеру бежать.

Гроза бросился спасать семью. А Вальтер под чужим именем немедленно выехал ночным курьерским поездом в Ленинград и утром уже был на борту торгового парохода, уходившего в Гамбург. Только в Германии, да и то далеко не сразу, он узнал, что Гроза и его жена были в ту же ночь убиты, а их новорожденные дети исчезли…

Горький, 1941 год

Ольга стояла перед платяным шкафом и перебирала вещи мужа. Одни, пересмотрев, перещупав, на минутку прижав к сердцу, возвращала в шкаф, другие складывала стопочкой на кровати. Действовала она совершенно машинально, потому что мыслями была далеко – где-то возле неизвестной ей деревушки Красной, откуда вчера пришло письмо от Василия. Впрочем, линия фронта постоянно колеблется, в сводках нет никакой определенности, и где сейчас полк мужа, ей неизвестно. Точно так же неизвестно, жив ли Василий вообще! Но об этом лучше не думать. Лучше вспоминать затверженные наизусть строки из его письма и верить, что он здоров, а главное – жив!

«Знаешь, Оленька, когда я получил твое письмо, нас как раз начали обстреливать. Из домов, в которых мы укрылись, со звоном летели оконные стекла. Пришлось залечь под стенками и ждать, когда хоть немного утихнет ураганный огонь. В одной руке я держал оружие, а в другой – твое письмо и торопился дочитать его, а то ведь ударит случайная пуля или осколок да еще и убьет, и так и не узнаешь, о чем ты, милая, написала!

Когда обстрел окончился, были мы живы, по счастью, зато все в пыли, древесной трухе и грязище. Вот что досадно: только вчера мылись в хорошей бане, белье прожарили, причем второй раз на неделе. Здесь странное отношение к быту: отсутствия удобств не замечаешь, но их присутствие ценишь, как никогда раньше. Вот как с этой баней. А вообще мое здоровье пока ничего. Бывало, чуть простынешь или съешь что-то не то – и заболел, а тут все это время в холоде да на сырой воде, и ничего, как об стенку горох.

Обещают нас скоро в сапоги переобуть: пока еще носим башмаки и обмотки. Ну что ж, в башмаках бегать легче, чем топтать землю сапогами. Вот только в обмотках надоело ходить: больно долго их наматывать, да ведь еще правильно надо намотать! Поначалу жизнь превращалась в перманентную битву с двумя непослушными тканевыми лентами примерно трехметровой длины. Но ведь и сапоги носить, не сбивая ноги в кровь, – тоже надо уметь!

Одно смешно: от ботинок и обмоток воротят носы даже деревенские мужики, которые пришли в город на призывной пункт в лаптях! Я чуть не прослезился, их завидев. Вспомнил, как в Павлове работал: в те годы чуть ли не все поголовно в лаптях ходили…

Все какую-то ерунду тебе пишу, дорогая, милая, радость моя! Как ты, как наша ненаглядная Женечка? Верю, что со мной ничего не случится, что смогу воротиться к вам, обнять вас, прижать к себе – и не отпускать!

Да, вот что еще хочу сказать, чуть не забыл: говорят, в тылу теперь трудно живется. Ты ничего про это не пишешь, но товарищам жены жалуются, что за деньги купить все дорого, а на вещи выменять можно, как в гражданскую, рассказывали, было. Я тебя прошу, Оленька: если надо, ты мои вещи меняй без всякой жалости. У меня барахла как-то постыдно полно: рубашки, два жилета шерстяных, ну и все такое. Если это вас с Женечкой поддержит, я буду просто счастлив. А вернусь – наживем еще добра!

И напоследок… Ты сердишься, что я редко пишу. Я тебе отвечу словами одного моего товарища, тоже нашего, горьковского, Саши Чернова. Он стихи сочинил для своей жены, а мы все их списали и своим женам отправляем. Очень хорошо написал! Вот, читай:

 
Ты просишь писать тебе часто и много,
Но редки и коротки письма мои.
К тебе от меня – непростая дорога,
И много писать мне мешают бои.
Враги – недалеко. И в сумке походной
Я начатых писем с десяток ношу.
Не хмурься! Я выберу часик свободный,
Настроюсь – и сразу их все допишу.
Пускай эта песенка – вместо письма.
Что в ней не сказал я – придумай сама.
И, утром ее напевая без слов,
Ты знай, что я твой, что жив и здоров…[34]34
  Стихи горьковчанина Александра Чернова, погибшего 25 июля 1943 г. на Курской дуге.


[Закрыть]
 

Целую тебя, Оленька моя, и страшно люблю, навеки люблю! Твой верный Вась (как сказала бы Женька, которую я тоже крепко целую, и ты ей это передай). До победы, до нашей встречи после победы!»

За спиной скрипнула дверь.

– Я вас зову-зову, думала, ушли, что ли, а вы вот где! – послышался голос домработницы Симочки.

Когда Ольга появилась в этом доме, Симочка всегда ей только тыкала, теперь же перешла на «вы». Впрочем, это понятно. Из няньки Ольга превратилась в «хозяйку», а это положение требовало уважения.

Ольга тоже стала обращаться к ней на «вы». Быть на короткой ноге с Симочкой она решительно не хотела.

– Звали, да? – удивилась она. – Не слышала, извините. Задумалась.

– Что это вы в шкафу порядок взялись наводить? – скользнула вострым взглядом Симочка. – Неужто моль поймали?!

– Не ловила я никакой моли, успокойтесь, Симочка, – усмехнулась Ольга. – Просто вещи перебираю. Мало ли что придется поменять… у нас теперь, как-никак, двое детей, а у Васи аттестат маленький: ну что такое 200 рублей на все про все? Тамаре Константиновне муж вообще ничего не присылает… Странный такой, верно? Помог ей эвакуироваться – и все, живи как хочешь!

– Ну и зря вы их себе на шею посадили, – проворчала Симочка. – Ладно, жить пустили, а денег почему с них не берете? Василь Василича вещи менять вздумали, чтоб чужих кормить, это где такое видано?!

– Я вам только что объяснила, что Тамаре вообще нечем платить, – начала сердиться Ольга, остро жалея, что затеяла с Симочкой этот неприятный разговор. – И еще раз повторяю: Василий Васильевич разрешил мне променять его вещи на продукты.

– Так он небось думал, что все пойдет для вас с Женечкой, а не для какой-то чужой бабы с рехнувшимся мальчишкой, – буркнула Симочка, осторожно вытаскивая из стопки отложенных для обмена вещей шерстяной жилет Василия Васильевича.

– Симочка, не хочется вас обижать, но вы сами, часом, не рехнулись? – холодно спросила Ольга. – Как у вас язык поворачивается сказать такое?

– А чего б ему не повернуться, если я правду говорю? – дерзко глянула на нее Симочка. – Сашка этот лунатик, неужто не знаете?! Снобродит, как в старину говорили! Что, новая жиличка ваша ничего вам не рассказывала? Конечно, не рассказывала! Ха! Зачем ей вам сообщать, что вы сумасшедшего ребенка в дом пустили? Погодите, вот он однажды ночью еще зарежет вас вместе с Женечкой, лунатик этот!

– Погодите, Симочка, а вы об этом откуда знаете, позвольте вас спросить? – изумилась Ольга. – Вы же на ночь к себе домой уходите!

Симочка как-то странно поежилась, даже жилет уронила на диван, а потом воздела руку на манер боярыни Морозовой с картины Сурикова (небольшая копия с нее висела в кабинете Василия Васильевича, и Симочка, которая часто стирала с нее пыль, вволю, должно быть, ею налюбовалась!) и с мстительными интонациями провозгласила:

– От людей ничего не скроешь!

Мстительность Симочкина объяснялась очень просто. Еще с прошлых времен она не могла простить Ольге, что та, едва придя нянькою в этот дом, была немедленно прописана хозяевами, в то время как самой Симочке, служившей у них несколько лет, никто даже намека на такое предложение не делал, каких только интриг она ни затевала ради этого, особенно в 1937 году, когда Василий Васильевич был арестован. А потом еще Ольга и замуж за овдовевшего хозяина вышла! Вот и теперь она, видимо, ранила домработницу в самое сердце, прописав «какую-то побродяжку с ребенком», которую «подобрала на улице» (цитаты из Симочкиного кухонного ворчания), и та не уставала сплетничать на эту тему с соседями. Возможно, кто-то из них и в самом деле видел ходящего во сне Сашу…

Вообще ничего страшного в лунатизме с точки зрения Ольги не было. Еще в детстве была у них в соседках такая девочка. Но ее родители ставили на ночь в дверях тазы с холодной водой и расстилали мокрые тряпки, чтобы дочка из их комнат никуда не могла выйти. Девочка наступала на мокрое, просыпалась, возвращалась в кровать, да так постепенно и перестала бродить во сне.

Надо посоветовать Тамаре это сделать. Может быть, она не знает, как вылечить сына? А что, если даже не подозревает о его ночных хождениях?! Придется поговорить с ней.

А вдруг Симочка врет? С нее станется! Нет, лучше не говорить Тамаре, а сначала самой за Сашей последить.

– Еще и Женьку вашу заразит такой дурью. У нее странностей прибавилось, что, разве не заметили? – долетел до Ольги злорадный голос Симочки. – Она ведь тоже стала по ночам шастать!

– Ага, конечно, – усмехнулась Ольга. – Шастать, главное! Женя рядом со мной спит, неужто я бы не услышала, как она встает и уходит? И вообще что-то я не пойму, у вас других забот нету, что ли, кроме как сказки мне рассказывать?

– Ой! – всплеснула руками Симочка. – Забыла начисто! Начисто ведь забыла! Там новый командировочный ждет, внизу-то. Пошла про него сказать, да вы меня заговорили!

Ольга только головой покачала – значит, это она заговорила Симочку?! – и быстро вышла.

– Прибрать тут, что ли, или так оставить? – спросила вслед Симочка.

– Оставьте, я не закончила! – крикнула Ольга, торопливо спускаясь.

Командировочные в их доме сменяли друг друга беспрестанно. На другой же день после того, как Ольга поселила Тамару и Сашу, участковый привел двоих приезжих из Арзамаса и показал строгое распоряжение райсовета: без разговоров предоставить им помещение. Мужчины эти оказались какие-то угрюмые, на вид неприятные, и, когда через три дня они съехали, Симочка недосчиталась на кухне ложек и вилок. Питались постояльцы в служебной столовой, на кухне только чай утром пили, однако ухитрились ведь… Исчезло также постельное белье, на котором они спали. И вообще в большой комнате на первом этаже, которую Василий Васильевич называл гостиной (Ольге очень нравилось это слово!), а Симочка именовала не иначе как «зало», командировочные устроили жуткий сарай.

Ольга пожаловалась участковому, а тот рассудительно ответил:

– Так ведь приглядывать за своим добром надо, хозяюшка. Человек – существо вороватое, просто беда! Ну никак не уходят из него пережитки старорежимного прошлого! А вы уроки-то извлекайте, извлекайте из своего горького опыта, потому что я к вам теперь по разнарядке постоянно буду народ приводить.

– По какой еще разнарядке? – возмутилась Ольга.

– А вот по такой! – внушительно ответил участковый. – Война идет, может, слыхали? Все дома в городе распределены, строго учтена вся жилплощадь. Эвакуированных тоже надо куда-то расселять! Ну и командировочных, конечно.

– У меня уже есть жильцы, – быстро сказала Ольга. – Женщина с ребенком. Я их сама пригласила.

– Похвально, – кивнул участковый. – Однако это не снимает с вас обязанности поселить у себя еще одну семью. Конечно, это все временно, пока война не кончится. Но пока еще можно выбирать: или семью на постоянное жилье, или командировочных на временное, однако по первому спросу.

Ольга поразмыслила и решила выбрать наименьшее зло. Еще неизвестно, что там за семья окажется. Вдруг люди совершенно невозможные? И, если их пропишут, то выписать потом будет непросто. Одно дело Тамара с Сашкой, которые с первой минуты почему-то стали для нее родными, и другое дело – невесть кто!

– Пускай уж лучше командировочные, – решительно сказала Ольга. – Только я для них отдельный ход оборудую.

– Разумная вы гражданочка, – сказал участковый, одобрительно оглядывая Ольгу, причем почему-то смотрел по большей части на грудь и бедра, словно разум у этой «гражданочки», в его понимании, помещался именно там.

Ольга зыркнула неприветливо, попрощалась холодно, и участковый наконец ушел, не то пообещав, не то пригрозив напоследок:

– Значит, будем часто встречаться!

В самом деле, он появлялся теперь никак не реже раза в неделю – причем не только для того, чтобы привести новых жильцов, но и якобы проверить, «как тут у вас дела». При встрече с Ольгой он играл глазами, но при виде Тамары обалдевал столь откровенным образом, что подруги с трудом сдерживали смех.

Тамара старалась отсиживаться в комнате, когда участковый приходил, да и от командировочных держалась подальше: очень уж разжигала-распаляла некоторых ее редкостная красота! Имели место быть даже скоропалительные признания в любви, а уж предложений «просто ночку скоротать» не делал редкий гость.

Впрочем, Ольга их тоже получала. Война вообще оказала очень странное воздействие на тыловиков. Поскольку большинство мужчин находилось на фронте и основное население сел и городов теперь составляли женщины, самый незначительный, невидный и прежде невостребованный мужичонка мнил себя в новых условиях первым парнем на деревне, и если раньше он даже взглянуть на Ольгу и, тем паче, Тамару побоялся бы, то сейчас решительности и даже наглости у представителей сильного пола неимоверно поприбавилось.

Начиналось все, конечно же, с подходцев, но в качестве приманки на стол выкладывались не конфеты-букеты, как в мирные времена, а банки консервов, коробки с рафинадом, свертки масла или запросто – буханки хлеба. Один, особо увлеченный, выставил даже литровую бутылку самогонки.

Ольга сердито выпроваживала дарителей вместе с их приношениями, а Тамара… Тамара подарки принимала, с царственно-небрежным видом убирала их в буфет, а потом так взглядывала на поклонника, что он немедленно понимал: не стоило соваться со свиным рылом в калашный ряд, надо топать восвояси, а продукты пускай останутся у Тамары Константиновны – просто в знак уважения к ее неземной красоте и чтобы не держала зла на простака-невежу, осмелившегося поднять на нее глаза.

– По-моему, это как-то не очень прилично выглядит, – однажды нерешительно заикнулась Ольга, но Тамара только плечами пожала:

– Я же не могу сидеть у тебя на шее. Должна вносить свою лепту в общий котел! Вот и вношу.

На том и порешили. Приношения продолжали принимать, а для командировочных оборудовали боковую верандочку, которой обычно не пользовались, проходя в дом через большую веранду, на фасаде. Из боковушки дверь тоже вела в «зало», однако Ольга наняла двух соседок, которые теперь, за нехваткой мужчин, пошли в строители, и те сладили отличнейшую перегородку из досок, нашедшихся в сарае. За работу мастерицы взяли ту самую бутыль с самогонкой, которую подарили Тамаре, и она забавно гордилась, что благодаря ей в доме появилась столь ходовая «валюта».

Перегородку оштукатурили, побелили, и у командировочных появилось теперь как бы отдельное жилье. С одной стороны перегородка упиралась в стену меж двух окон, а с другой – в большую голландку, топившуюся с хозяйской половины, так что замерзнуть постояльцам не грозило. Конечно, бывшая гостиная из довольно большой комнаты превратилась в две довольно маленьких, но что было делать?

На веранде повесили умывальник, а до старой уборной на заднем дворе было рукой подать (у хозяев имелась своя, отдельная – на первом этаже дома, рядом с ванной, оборудованная с большим мастерством и даже снабженная бачком для набора воды). Чтобы попасть на кухню, постояльцам приходилось выходить во двор и снова входить в дом через большую веранду, однако это уже считалось мелочью.

И вот появился новый жилец! Это оказался высокий худощавый военный. Рядом на полу стоял чемодан и валялся туго набитый вещмешок.

На рукаве шинели незнакомца Ольга еще с лестницы заметила всем известный золотистый овал с серебристыми мечом, серпом и молотом в центре, в петлицах разглядела три эмалевых прямоугольника, в просторечии именуемых «шпалами»[35]35
  ^«Шпалы» – эмалевые прямоугольники в петлицах командного состава армии и НКВД в описываемое время.


[Закрыть], и насторожилась: капитан госбезопасности[36]36
  Это звание в НКВД соответствовало общевойсковому званию подполковника.


[Закрыть]? Почему он здесь? У них же своя гостиница на улице Воробьева, в «розовом доме». Или там все места заняты?

Вообще-то связи со строительством «объекта номер один» на Откосе людей в форме НКВД в Горьком ощутимо прибавилось, так что, вполне возможно, ведомственная гостиница и впрямь переполнена. Или этот энкавэдэшник предпочитает домашний уют?

– Где же вы ходите, товарищ Васильева? – пронзительно воскликнул участковый, взволнованно топтавшийся рядом с гостем. – Мы вас ждем, ждем! Вот видите, товарищ капитан госбезопасности такой занятой, а вы…

– Здравствуйте, извините меня, – спокойно сказала Ольга, вглядываясь в худое, темнобровое лицо капитана. – Пойдемте, я покажу вам комнату. Вход в нее со двора. Вы к нам надолго?

– Пока не знаю, – ответил капитан удивительно приятным, глубоким голосом и слегка улыбнулся, отчего лицо его вдруг стало совсем другим – добрым и располагающим, хотя взгляд серых глаз оставался озабоченным. – От месяца до года. Не пугайтесь, – тотчас добавил он, – в основном буду мотаться по области, иногда уезжать надолго, иногда – на день-два. С таким расписанием рискуешь в гостинице остаться без места, поэтому предпочитаю стоять на квартире. Да и вещи удобней будет оставлять.

«Прекрасно! – подумала Ольга. – Значит, пока он «стоит на нашей квартире», о новых командировочных можно не беспокоиться. Но откуда он взял такое старорежимное выражение, смешно!»

– Ну так я пойду, товарищ капитан госбезопасности? – спросил несколько успокоившийся участковый и глянул в боковое окошко: – О, за вами уже машина пришла!

– Да, спасибо, – кивнул тот и снова улыбнулся Ольге: – Вот видите, уже и машина… Времени, как всегда, в обрез. Позвольте представиться. Меня зовут Дмитрий Александрович Егоров, а вас?

– Ольга Даниловна Васильева, – протянула она руку.

Тут послышался звук открываемой двери, и в комнату вбежала Женя, а за ней появились Саша с Тамарой.

– А ты почему Лялю за ручку держишь? – спросила Женя возмущенно.

Ольга со смехом выдернула руку:

– Это наш новый жилец, мы знакомимся. Дмитрий Александрович, это моя дочь Женя, а это…

– Дмитрий Александрович Егоров, – нараспев проговорила Женя, обернувшись к Саше, и тот повторил, как зачарованный:

– Дмитрий Александрович Егоров!

«Что творится в головах у этих детей, хотела бы я знать?» – подумала Ольга, несколько смущенная, и оглянулась на Егорова.

Однако тот вряд ли слышал, что говорили дети: стоял с ошеломленным выражением, уставившись на Тамару.

А она, разрумянившаяся – наверное, бежала с детьми бегом, спеша к обеду, – с блестящими черными глазами, полуоткрытыми яркими губами, была просто ослепительна!

«Еще один», – сочувственно подумала Ольга, взглянув на гостя, и решилась, наконец, прервать слишком уж явное его оцепенение:

– Это Тамара Константиновна Морозова, моя подруга. Она здесь живет со своим сыном Сашей. Так что мы будем все вместе довольно часто видеться. Кстати, Дмитрий Александрович, может быть, вы с нами успеете пообедать? Слышите, как восхитительно пахнет гороховым супом?

– Я… да, – пробормотал Егоров нетвердо, словно внезапно разбуженный человек. – Супом, да… Но только у меня совсем нет времени. Я должен уезжать… машина уже пришла. Я даже в свою комнату зайти не успеваю. Если не затруднит, поставьте там мой чемодан, а все вещи в дорогу у меня с собой. Только… вот…

Он вдруг припал на одно колено и принялся торопливо распутывать завязки вещмешка.

– У меня тут всего слишком много…

Егоров при этом то и дело взглядывал снизу вверх на Тамару, так что казалось, будто он преклонил колено перед ней, а не для того, чтобы удобней было возиться с мешком. Вообще-то, наверное, это соответствовало действительности…

Наконец Егоров растянул горловину мешка и принялся выставлять прямо на пол банки и выкладывать свертки. Отдельно легли две пачки печенья.

– Ой! – радостно пискнула Женя, которая была ужасная сладкоежка, и даже в ладоши захлопала.

– Спасибо вам большое, конечно, – воскликнула, наконец, ошеломленная Ольга, – но вы себе ничего не оставили!

Тамара молчала.

– Да ну, ерунда, – засмеялся Егоров, продолжая выкладывать продукты.

С улицы донесся новый нетерпеливый сигнал, и Егоров наконец-то поднялся, завязывая свой изрядно похудевший мешок:

– Ну, мне пора. До свидания.

Он подал руку Ольге, потом, после секундной, но явственной заминки, решился протянуть ее Тамаре.

– Правильно, теперь Тамаму за пальчики подержи, – весело сказал Саша.

Егоров, внезапно вспыхнувший до ушей, вылетел вон.

– Дети! – с трудом сдерживая смех, воскликнула Ольга. – Вы что себе позволяете?!

– А что? – удивилась Женя, садясь на корточки и восхищенно разглядывая пачки с печеньем «Авиатор».

– Да то, что человек весь паек нам отдал! А вы ему даже спасибо не сказали.

– Спасибо, – пробормотала Женя, осторожно касаясь пальцем хорошенького красненького самолетика, нарисованного на обертке печенья.

– Немножко поздно, по-моему, – укоризненно качнула головой Ольга. – А ведь он с голоду умрет в своей командировке от такой щедрости!

– Не умрет, – покачал головой Саша. – Раненых в больницах ведь кормят, да? Тамама, а Арзамас – большой город?

Ольга и Тамара замерли, недоумевающе, почти испуганно уставившись друг на друга, потом вдруг разом провели перед глазами ладонями, словно смахивая паутину, приставшую к лицам.

– По-моему, пора обедать, – растерянно сказала Тамара.

– Симочка, – крикнула Ольга. – У нас там суп не остыл?

С лестницы поспешно спустилась, почти скатилась Симочка и опрометью понеслась в кухню, всплескивая руками и причитая:

– Ой, а я там что-то задумалась, даже забыла про обед!

– Ляля, а зачем ты тепленький жилетик нашего Вася отдала Симочке? – вдруг спросила Женя, глядя ей вслед. – Вась придет домой, что будет носить? Он тебя заругает!

– Ты про что? – удивилась Ольга.

– Про жилетик нашего Вася, – повторила Женя, не сводя глаз с домработницы. – Он у Симочки под платьицем.

Та замерла на пороге кухни, оглянулась. Лицо ее было искажено слезливой гримасой.

– Что ж ты говоришь, Женечка, – пробормотала Симочка. – Что ты говоришь такое?! Да чтобы я украла у вас что-то?! Как только не стыдно!

– Как только не стыдно, – повторила, укоризненно сведя бровки, Женя, и глаза ее наполнились слезами: – Отдай Васин жилетик!

Домработница сорвала с себя передник и, скомкав, швырнула на пол:

– Что? Напраслину возводить?! Да я… больно надо! Хватит мне на вас горбатиться! Разве здесь добра дождешься?! Вон, сами жрете от пуза, а мне ни куска, ни глотка…

Она яростно пнула одну из банок тушенки, стоявших около Жени, однако банка, против ожидания, не упала, не покатилась, а осталась стоять, будто была впаяна в пол, а Симочка запрыгала на одной ноге, поджимая вторую, обутую в мягкую чуню, и, видимо, крепко зашибленную.

Наконец Женя, смотревшая на эту банку, подняла на Симочку глаза.

Банка тотчас упала, будто только этого и ждала, а Симочка с подвыванием кинулась в кухню, чем-то погремела там и выскочила вон, прижимая к себе старую черную сумку, которую на памяти Ольги однажды отдала домработнице Ася-покойница, первая жена Василия Васильевича.

Опасливо обежав детей и сильно прихрамывая, Симочка сорвала с вешалки в коридорчике свою кацавейку, платок и выкатилась вон. Слышно было, как она громко протопала по крыльцу; потом хлопнула калитка.

– Я на минуточку поднимусь в комнату, а потом будем кушать, – сказала Ольга и побежала вверх по лестнице в спальню.

Сначала она не поверила своим глазам и на всякий случай обшарила шкаф, прежде чем поняла, что Женя была права: Симочка стащила самый лучший теплый жилет «Вася», и не только жилет! Ольга не досчиталась двух почти новых рубах мужа, галстука и чеканных серебряных запонок, некогда подаренных Асей.

Вдруг мелькнула мысль, что, возможно, и те приборы, которые были якобы украдены первыми постояльцами, тоже прикарманила Симочка, да и постельное белье могла прихватить она же. Ольге ведь и в голову не приходило хоть раз проверить ее объемистую сумку! А если и казалось, что продукты в доме заканчиваются как-то слишком быстро, то Ольга относила это на счет своей невнимательности и безалаберности.

Вот уж воистину! И невнимательная, и безалаберная! Правильно говорил участковый: «Приглядывать за своим добром надо, хозяюшка!»

Удрученная, раздосадованная прежде всего на себя, Ольга спустилась в комнату, которую Симочка некогда называла «зало», подумала, что теперь от этого слова ее всегда будет тошнить, – и невольно засмеялась.

– Что, правда стащила что-то? – спросила Тамара, наливавшая детям суп.

– Причем немало, – вздохнула Ольга. – Главное, я эти вещи нарочно отложила: их можно было бы очень выгодно променять на продукты. Теперь ку-ку! Ну и дура же я, почему не выставила ее раньше?! И деньги на ее зарплату уходили, и продукты я ей часто давала, зря она тут врала… А ведь я прекрасно знала, что за фрукт эта Симочка!

Дети переглянулись и одинаково подняли брови. У них почему-то были очень похожие брови, поднимавшиеся одинаковыми забавными домиками, хотя у Саши они смотрелись погуще, и, когда он повзрослеет, они, очень возможно, срастутся на переносице.

Ольга догадалась, что Сашу и Женю озадачило слово «фрукт» по отношению к Симочке, но все же они ни о чем не спросили, а сосредоточенно продолжали есть.

– Вопрос, смогу ли я варить такой вкусный суп, – задумчиво пробормотала Ольга. – С уборкой точно справлюсь, а вот готовить не умею. Собственно, именно поэтому Симочка у нас и задержалась: Васе очень нравилась ее стряпня.

– Ничего, я готовлю довольно прилично, – спокойно отозвалась Тамара. – Было бы из чего!

– Все-таки у нас кое-что имеется, – Ольга кивком показала на горку банок и пачек, оставленных Егоровым. – Вдобавок, не забывай, в подполе картошка, капуста, свекла, лук и даже репа! И дрова запасены. Пока живем!

– «Пока» и «кое-что» – это самые главные слова, – вздохнула Тамара. – А ведь все на свете имеет конец.

– Там суп еще не имеет конец? Уж очень он вкусный! – перебила Ольга, которой ужасно не хотелось говорить о грустном. И думать о Симочке тоже не хотелось, поэтому у нее совершенно вылетели из головы слова бывшей домработницы о ночных походах Саши.

Из содержания заметок Виктора Артемьева о событиях 1920 года, переданных им Грозе

…Голова с утра гудела, поэтому, едва сжевав кусок хлеба, предусмотрительно прихваченный с ужина, Артемьев поспешно вышел на улицу, чтобы проветриться.

Недавно рассвело, народу было еще мало, однако чаще, чем вчера, встречались женщины в монашеской одежде. Видимо, пришли «сестры» из Дивеева. Двадцать верст, отделявшие их монастырь от Сарова, им, похоже, была не околица!

Артемьев решил зайти к коменданту, не сомневаясь, что хлопотливый Зверюкаев уже на ногах: хотел узнать, как обстановка, как настроение верующих перед таким важным событием, которое предстояло назавтра, – как вдруг к нему подбежала девочка лет двенадцати-тринадцати, в распахнутом кожушке, в съехавшем со светловолосой головы черном платке, в валенках с галошами, какие здесь все носили, потому что декабрь выдался по-весеннему горазд на оттепели. У нее были ясные голубые глаза, полные такого отчаяния, такого горя, что Артемьев в первый момент даже испугался и спросил, что у нее случилось. Однако в следующую минуту ему пришлось еще больше перепугаться, потому что девочка разрыдалась взахлеб, вся содрогаясь, а потом взмахнула руками – и рухнула навзничь.

Артемьев наклонился к ней и увидел, что она в глубоком обмороке.

Поднял ее. Она была худенькой, очень легкой, но его почему-то качнуло, потемнело в глазах, навалилась странная слабость. Артемьев стоял, не понимая, что с ним, недоумевая, чья это девочка, в какой дом ее отнести, кто позаботится о ней, когда к нему быстро подошли монахиня и монах – оба совсем молодые, лет семнадцати-восемнадцати. Она была тонкая, кареглазая, бледная, он – высокий, косая сажень в плечах, ражий, с соломенными волосами и соломенным пухом на щеках.