Текст книги "Последний приют призрака"

– Именно! – взвизгнула Тамара. – Ты не можешь себе представить, что это было! Колхозник это заметил и только собрался было заорать возмущенно, но тут же смекнул, что у него не крадут, а наоборот, возвращают, только так же потихонечку и осторожненько, как тырили! И все, вся очередь смотрит на это, разинув от изумления рты. И только глазами водит от мальчишки к корзинке, в которую он яйца кладет! Опустошил эту шапку, принял от приятеля из-под телеги вторую – и точно так же аккуратненько все переложил. А тот дядька, который начал было украденным торговать, все на Женьку глядит, и вид у него такой растерянный, будто он никак не может понять, что происходит. А Женька смотрит на него, глаз не отводя. Наконец все яйца вернулись к колхознику, и дядька-вор со своими мальчишками как кинулись бежать!.. Но за ними никто не гнался, и в мыслях не было, про них как будто все забыли, понимаешь?! Вообще будто ничего не произошло! И колхозник продолжал яйца продавать. И тут в очереди начали шуметь: «Давайте только по десятку в одни руки, а то всем не хватит!» Я стою и думаю: «А ведь даже если и по десятку, нам точно не хватит. Будет жалко, потому что, если бы не Женька, тут половину товара растащили бы. А ей даже никто спасибо не сказал». А она уставилась теперь на этого продавца и улыбается. Его вдруг как-то перекосило, он глянул на меня очень кисло и скрипит, будто бы через силу: «Гражданка, идите сюда, я вам без очереди отпущу!» Я ушам не поверила, ну, думаю, сейчас очередь ему устроит веселую жизнь, и нам заодно!

– И? – с замиранием сердца спросила Ольга.

– И никто ни слова не сказал! Все стоят какие-то сонные! – всплеснула руками Тамара. – Я подхожу к прилавку и вдруг соображаю, что кошелку-то я дома забыла: у меня одна газетка в руках, в которую было завернуто… – Тамара вдруг осеклась, как бы подавилась каким-то словом, потом быстро продолжила: – Короче говоря, яйца сложить не во что. А Женька все таращится на этого продавца… Его еще сильней перекосило, и тогда он достает из-под прилавка вот эту старую кошелку, кладет в нее десяток яиц, за который я заплатила, потом еще пять, говорит: «А это девочке подарок!» – и смотрит на Женьку жалобно-жалобно. А она засмеялась и говорит: «Спасибо!» И за руку меня тянет: пошли, мол. А колхозника как отпустило: вздохнул с облегчением и продолжал продавать.

– И что?

– И все, – пожала плечами Тамара. – И мы пошли дальше, по пути еще продуктов накупили… Женька всю дорогу потом зевала, я думала, она на ходу уснет, но около дома немножко приободрилась. Вот ты мне можешь объяснить, Оля, что это такое было?!

– Ляля, мы еще погуляем? – вдруг заглянула в дверь Женя. – Чуточку-пречуточку.

– Конечно, – кивнула Ольга, и от этого легкого движения у нее вдруг странно поплыло все перед глазами, а потом медленно, как бы нехотя, вернулось на места.

Взглянула на Тамару – подруга держалась за лоб, словно и у нее вдруг закружилась голова.

Дверь была уже закрыта – Женя ушла.

– Слушай, – проговорила Ольга, задумчиво разглядывая продукты, – а на какие деньги ты вообще все это накупила? Даже масло!

Тамара смотрела на нее исподлобья, как бы сомневаясь, сказать или нет. Потом решилась и пробормотала с извиняющейся улыбкой:

– Оль, ну, понимаешь, я платье продала. То – крепдешиновое, в голубых розах. Помнишь? Ну, такое: здесь воланчики, а на талии в сборочку… Я в нем в прошлый раз на базар ходила. И ко мне одна женщина – она картошкой торговала – пристала как с ножом к горлу: продай да продай ей это платье! У нее у дочки свадьба в следующее воскресенье, жених на фронт уходит… хочется, говорит, чтобы было что-то необыкновенное.

– И ты согласилась? – вскричала Ольга, вспомнив это платье – и впрямь совершенно необыкновенной красоты.

Впрочем, у Тамары все вещи были именно такие, что глаз не оторвать. Ольга ей один раз сказала:

– Можно подумать, ты в эвакуации собиралась каждый день в театры ходить, что такие наряды взяла.

– А разве это наряды? – удивилась тогда Тамара. – У меня просто нету ничего другого.

– И ты согласилась? – повторила Ольга почти с ужасом.

– Ну разумеется, – пожала плечами Тамара. – Свадьба, все такое… Жених на фронт уходит! Ну как откажешь?! Она с меня, честное слово, тогда же готова была это платье снять, но не могла же я идти по улицам в одном жакете. Кое-как уговорила ее подождать, условились, что принесу платье сегодня. И она мне за него масла дала килограмм, да еще… – Тамара перевела дух, торжествующе глядя на Ольгу: – Да еще сто пятьдесят рублей! Вот я и накупила разного-всякого.

– Да, вижу… – Ольга только головой качала. – И мясо! И яйца, да так много! Как тебе продали столько?

– Ну как-то продали, – рассеянно ответила Тамара, снова проводя рукой по лбу. – Там с этими яйцами какой-то скандал был на базаре, вроде бы кто-то их украсть пытался… – Она нахмурилась, словно пытаясь что-то вспомнить, потом пожала плечами: – Но я не обратила внимания.

– Ну и ладно, – отмахнулась Ольга. – Какое нам до этого дело? Дети хорошо себя вели?

– Отлично, не отходили от меня ни на шаг.

Подруги задумчиво переглянулись. Почему-то у обеих оставалось ощущение, что они о чем-то недавно говорили… о чем-то таком очень странном, что произошло на базаре… но вспомнить, о чем именно, не могла ни та, ни другая.

Что же, наверное, это было не слишком важно!

– Все это очень здорово – деньги, продукты, – вздохнула Ольга, – Но знала бы ты, до чего мне жалко того платья!.. Мы с тобой, конечно, сущие курицы. Сидим, вещи проедаем. Надолго ли их хватит?! Надо на работу устраиваться.

Тамара испуганно хлопнула ресницами:

– Оль, я ничего не умею делать, только быть домохозяйкой. Я десятилетку, конечно, закончила очень хорошо, с серебряной медалью, но в институт не поступала: ногу сломала и полгода то лежала дома, то лечилась в санаториях. Потом замуж вышла – ну вот и все, конец образованию.

– Но все-таки серебряная медаль! – с уважением протянула Ольга. – И не где-нибудь, а в Москве. Сейчас мужчины-учителя многие на фронт ушли, может, тебя в школу взяли бы, и с детьми у тебя очень хорошо получается, по-моему. Вечером, как они только разбалуются, стоит тебе запеть эту твою: «Спи, моя радость, усни…» – как они мигом затихают и падают спать!

– Ой, нет, – быстро сказала Тамара. – У меня терпения на детей не хватит. Я только с нашими нормально управляюсь, а с чужими – нет, не получится. Не могу же я им с утра до вечера петь: «Спи, моя радость, усни!» И вообще, у учителей тоже пайки совсем маленькие. На базаре говорили, что лучше всего снабжаются те, кто работает на оборонных заводах. Но туда нужны квалифицированные рабочие, а мы кто такие? Я, сказать по правде, спрашивала даже про госпиталь – может, санитаркой или что-нибудь такое. Только я крови до жути боюсь: чуть что, сразу в обморок – бряк!

– А я не боюсь, – вздохнула Ольга. – Однако в госпиталях все эти должности позаняты уже. Я узнавала. И в трамвайные кондуктора или вагоновожатые не возьмут, там такая драка за место… Уж вернулся бы наш квартирант, что ли! Или других поселили бы, все какая-то поддержка.

– Слушай, совсем забыла тебе сказать! – воскликнула Тамара. – Я на улице нашего участкового сегодня встретила. И знаешь, что он сказал? Этот квартирант еще по пути в Арзамас попал в аварию – его машина столкнулась с каким-то военным грузовиком. Шофер погиб, а его самого, раненого, в госпиталь положили, и, говорят, не скоро он оттуда выйдет. Переливание крови делали, а ее не хватило… в общем, он чуть не умер, но теперь получше стало. Так что участковый велел за его вещами приглядывать, потому что комната за ним остается.

– В аварию попал? Переливание крови делали? – повторила Ольга. – Ну надо же… Жалко, симпатичный мужчина.

– Да так, ничего особенного, – с подчеркнутым безразличием ответила Тамара. – Но все равно жалко, конечно. Хоть бы выздоровел. Не знаешь, что там за госпиталь, в этом Арзамасе?

– Не знаю, – пожала плечами Ольга. – Слушай, а по-моему, еще кто-то раньше говорил про Арзамас и госпиталь, ты не помнишь?

– Точно, точно! – ахнула Тамара. – Мы сказали, что он все продукты нам оставил, а Саша спросил, есть ли…

– Тамама, мы с Женей кушать уже хотим! – раздался вдруг голос Саши, и дети ворвались в дом.

– Пять минут – все будет готово! – спохватилась Тамара, надевая передник.

– Ты меня о чем-то спрашивала? – напомнила Ольга.

– Нет, я тебе рассказывала про нашего участкового и этого, как его… квартиранта… вот и все.

Тамара скрылась на кухне.

– Ах да, про переливание крови мы говорили, – пробормотала ей вслед Ольга.

– А это что такое?! – удивилась Женя.

– Ну, например, если один человек был ранен и из его раны вытекло много крови, то немножечко берут у другого человека, здорового и сильного, – он называется донор, – и переливают раненому, чтобы он выздоровел, – объяснила Ольга.

– Значит, у них получается как бы одна кровь? – нахмурившись от мыслительных усилий, спросила Женя.

– Ну да, примерно так.

– Они делаются как бы родственники? – допытывалась девочка.

– Ну, наверное, немножко, – засмеялась Ольга.

– А если Сашку ранят, а я ему дам свою кровь, мы будем еще больше родственники, чем сейчас? – не унималась Женя.

– Господи, помилуй! – испугалась Ольга. – С чего это Сашеньку должны ранить?!

– Да я просто так спросила, – отмахнулась Женя. – Пошли руки мыть, Сашка.

Они убежали в ванную, а Ольга смотрела им вслед.

Надо же, как привязались друг к другу ребятишки! Считают себя родственниками, смешные такие. Хотя иногда они и в самом деле очень похожи, особенно когда бровки одинаково поднимают.

«Береги моих детей…» – раздался рядом едва слышный шепот, и Ольга резко обернулась.

Никого. Опять почудилось! Только ветер посвистывает за окном. Погода портится. Надвигается осень…

Из содержания заметок Виктора Артемьева о событиях 1920 года, переданных им Грозе

На другое утро, 17 декабря, за Артемьевым прибежал комендант Зверюкаев с известием, что темниковское уездное начальство, которое ночевало в Дивееве, наконец-то прибыло, и сейчас народ собирается в Успенском соборе.

Артемьев поспешил туда. Вокруг стояли вооруженные солдаты, которых вчера в Сарове и в помине не было. Значит, сопровождали членов укома.

Какими предусмотрительными темниковские партийцы оказались! Понимали, что вокруг так и рыщут «тамбовские волки из темниковских лесов»!

Зверюкаев познакомил Артемьева с секретарем укома партии Шестаковым, инструкторами Губковым и Зайцевым, поэтом Захаром Дорофеевым, о котором Артемьев уже упоминал, и другими членами комиссии, прибывшими из Темникова. Вид у них был преувеличенно оживленный, даже суетливый, в то время как темниковский священник Петр Говоров, Петр Барятинский из Дивеева, саровские иеромонахи Мефодий, Маркеллин и Руфин (с ними Артемьева тоже познакомили) стояли мрачны.

Говоров так и бросился к Артемьеву:

– Уважаемый, мне сказали, вы из Москвы. Остановите этот произвол. Церковь в нашей стране отделена от государства, советская власть не касается религиозных предметов, а мощи являются таковыми. Мы, верующие, не можем относиться к этому равнодушно!

– Даже мы не должны смотреть на святые останки! – поддержал его отец Мефодий. – А тем паче – миряне, и уж тем более безбожники.

– Хватит их слушать! – рявкнул Губков. – Они нам в дороге плешь проели своей пропагандой, а теперь снова начали. Предлагаю арестовать несговорчивых священников, а мощи просто вытряхнуть из раки.

– Правильно! – поддержал Дорофеев.

– Давайте без крайностей, – предложил Артемьев. – Надо найти вариант, для обеих сторон приемлемый.

– Если уж не избежать вскрытия, мы просим, чтобы мощи хотя бы не фотографировали! – Говоров указал на человека с треногою, черной мантией и фотографическим аппаратом. – Просим также, чтобы никто из непосвященных не дотрагивался до святых останков. А самое главное, не выставляйте их после вскрытия на всеобщее обозрение!

– Что, опасаетесь, моль из них полетит, как из раки Сергия Радонежского летела в прошлом году? – хохотнул Дорофеев. – Там личинок дохлых было столько, что под ними этих мощей так называемых не разглядишь!

– Да заступитесь же! – в отчаянии повернулся к Артемьеву священник Петр Барятинский, однако секретарь укома Шестаков прервал его:

– Мы пришли сюда выполнять постановление IX съезда, а не рассуждать!

– А вы, товарищ Артемьев, – дерзко подхватил Дорофеев, – поскольку у вас нет полномочий участвовать в нашей работе, вы здесь присутствуете как частное лицо, а значит, не можете диктовать нам какие-то примиренческие условия. И вообще, вам как сотруднику карательных органов не подобает поощрять распространение опиума для народа!

Артемьев только глянул на это плоское лицо, чем-то похожее на лицо Павла Меца, Ромашова тож, как его затошнило. Неужто столь уж сильно русские притесняли мордву при царизме, что этот жалкий стихоплет аж из штанов выпрыгивает, лишь бы русского святого поскорей отдать на поругание?

Впрочем, Артемьев не собирался ни во что вмешиваться и только плечами пожал:

– Делайте свое дело, товарищи.

– Дело?! – вскричал Барятинский. – Это не дело, а святотатство. Я не буду в нем участвовать.

И вышел из храма.

– Или вы нам помогаете, – волком глянул Шестаков на остальных священников, – или мы эту дурацкую раку сами распотрошим. Ну как? Что решаете?

Монахи посовещались, потом вперед выступили отцы Маркеллин и Руфин:

– Мы вам поможем.

Итак, вскрытие началось.

Первоначально Маркеллин, очень бледный, трясущимися руками снял с раки несколько покровов. Руфин сворачивал их и откладывал в сторону.

Стала видна сама гробница и крышка над мощами с изображением под стеклом Саровского Святого. Тогда Маркеллин открыл гробницу, и все увидели фигуру, в которой угадывались линии человеческого тела, покрытую золотой парчовой епитрахилью[39]39
  Епитрахиль – часть облачения священника. Она надевается поверх подризника или рясы и выглядит как длинная и широкая лента, обычно парчовая, которая огибает шею и двумя концами спускается на грудь. Спереди она сшита или скреплена пуговицами.


[Закрыть].

На нижней стороне гробницы была надпись:

«При державе благочестивейшего Великого Государя Императора Николая Александровича, Самодержца Всероссийского, создалася рака сия повелением и усердием их Императорского величества Государя Императора и супруги его благочестивейшей Государыни Императрицы Александры Феодоровны в лето от Рождества Христова 1903 года месяца июля 19 день».

Крышка раки была серебряная, а изнутри вызолоченная. Фигура лежала в небольшом кипарисном гробе, обитом изнутри зеленой парчой. Глава фигуры была покрыта воздухом[40]40
  Воздух – вышитый покров для головы с изображением креста посередине.


[Закрыть] с круглым отверстием надо лбом.

Внезапно всех ослепила вспышка и раздался звук, напоминающий выстрел. Артемьев невольно выхватил из-за пояса пистолет. За оружие похватались и члены комиссии, а священники начали креститься, испуганно озираясь. Но тут же выяснилось, что это не налет, как было подумали многие. Оказывается, фотограф успел незаметно для всех установить камеру на штатив и сейчас поджег магний[41]41
  В описываемое время при фотографировании применялась магниевая вспышка, поскольку пленка покрывалась низкочувствительной эмульсией, на которую постоянный свет не успевал подействовать даже за несколько секунд. Фотограф поджигал особую магниевую ленту, происходила интенсивная секундная вспышка, после чего на снимке получалось резкое изображение.


[Закрыть], чтобы сделать снимок. По церкви поплыл дымок с неприятным запахом, из-под потолка посыпались белесые хлопья.

– Вы же обещали не производить фотографирование! – простонал Маркеллин, крестясь. – Это надругательство над святыми останками!

– Вам никто ничего не обещал! – рявкнул Дорофеев, посматривая при этом почему-то на Артемьева.

Маркеллин покачал головой, переглянулся с Руфином. Их лица выражали полную безнадежность.

Священники снова склонились над ракой.

Голова святого покоилась на подушке, фигура была окутана черной тканью и спелената по ногам черными лентами. На груди возлежал медный крест на цепочке.

Маркеллин снял воздух с головы фигуры, и стала видна белая материя, скрывающая лицо.

Маркеллин покачнулся, сильно побледнев и тяжело дыша. Руфин тихо попросил, чтобы ему подали воды.

Появился монах, в котором Артемьев узнал Гедеона. В руке он держал ковшик, и Маркеллин сделал несколько трудных глотков.

Гедеон, зыркнув на Артемьева исподлобья, поспешно вышел из храма, словно не мог видеть происходящее.

Руки Маркеллина так тряслись, что ему пришлось выждать несколько мгновений, прежде чем начать распарывать ножницами материю, скрывавшую голову и тело Серафима Саровского.

Вскоре открылся слой ваты, а под ним – чистый скелет, который со временем приобрел цвет ржаной корки.

Никакой моли, о которой говорил Дорофеев, не было. Ничего, кроме этих нетленных останков.

Магний снова вспыхнул. К раке подступил человек с блокнотом, фиксирующий все, что открывалось под руками Маркеллина: «Развертывается кисть левой руки. Всего в кисти имеется костей пястных четыре, запястных пять, фаланговых больших пять, вторых фаланговых две, локтевых тоже две…»

И так далее.

Артемьев почувствовал, что голова вдруг закружилась так, что больше невозможно стоять. Его бросило в ледяной пот.

Отступил на шаг, прислонился к выступу стены и продолжал смотреть, как руки сменявших друг друга отцов Маркеллина и Руфина перебирают косточки святого.

Вспомнились рассказы о том, что Серафим Саровский умер коленопреклоненным перед иконой. Мог ли он подумать, мог ли предположить, что через восемьдесят семь лет после смерти его кости будут вот так перебираться и описываться?

Может быть, праведник и знал, что случится именно так: ведь в числе других записано было и такое его пророчество:

«До рождения Антихриста произойдут великая продолжительная война и страшная революция в России, превышающая всякое воображение человеческое, ибо кровопролитие будет ужаснейшее… Бунты разинский, пугачевский, Французская революция – ничто в сравнении с тем, что будет с Россией. Произойдет гибель множества верных отечеству людей, разграбление церковного имущества и монастырей; осквернение церквей Господних; уничтожение и разграбление богатства добрых людей, реки крови русской прольются. Но Господь помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе».

Если он знал о судьбах России, то отчего же не мог знать о судьбе своих мощей?..

Артемьев даже удивился, что слова этого пророчества так четко впечатались в память. При этом он ощущал глубочайшее потрясение души и просветление мыслей. Ну да, он видел перед собой останки давно умершего человека, однако чувствовал себя так, словно видел воочию его душу, и эта душа глубоко родственна его собственной. Нечто подобное испытывал Артемьев при встрече с Анютой, однако теперешнее ощущение было гораздо сильнее, даже острей!

Отныне он знал доподлинно, что Саровский Святой имел самое прямое отношение к зарождению в нем, в Артемьеве, магических сил. Может быть, святой таким образом вознаградил его мать, которая настолько остро чувствовала свою невольную вину перед искалеченной подругой, что отправилась в нелегкое путешествие в Саров, даже будучи беременной?

Но как же так вышло, что Артемьев использовал этот великий дар во зло?

Да, во зло…

Стоило ему осознать эту мысль, как в нем словно бы произошел некий переворот.

Сейчас Артемьев совершенно ясно понимал, что в выборе жизненного пути оказался прав Трапезников, а не он; что сам он совершил множество преступлений, последствий которых уже не исправить и самого себя ему не переделать. Он вернется в Москву – и будет идти, вернее, влачиться по проторенному пути преумножения своих грехов и ошибок, пока не умрет… к счастью, это случится скоро…

Да, Артемьев увидел дату своей смерти, но эти шесть лет, которые до нее оставались, сейчас казались ему мучительной вечностью.

«Что же я натворил! – в ужасе думал Артемьев. – Я дал ход методикам гипнотической обработки сознания людей и подчинения их идее большевизма. Я оправдывал себя, вспоминая «Книгу притчей Соломоновых», некогда мною прилежно изученную, как и вся Библия: «Без откровения свыше народ необуздан». Но это не откровение свыше – это некое материалистическое словесное шаманство. Я укреплял в людях уверенность в том, что бесчеловечно жестокие меры расправы с инакомыслящими не только допустимы, но и единственно возможны. Я поддерживал их веру в величие той страны, которую они созидали, не имея при этом никакого четкого плана и даже представления о том, что делать и к чему это приведет. Я помогал им отвергнуть религию как «опиум для народа» и насадить вместо нее дух идолопоклонничества новым, рукотворным большевистским «божествам»… Почему я совершил это? Потому что хотел, чтобы дело, которому я отдал жизнь, победило! Иначе вышло бы, что жизнь моя прожита напрасно, что я преступник! Ведь, кроме всего прочего, я свел в могилу родителей, которые умерли один за другим, когда я впервые был осужден и сослан. А моя жена, которая погибла во время разгона демонстрации против Ленского расстрела в 1912 году? На эту демонстрацию я ее увлек! Я виновен в ее гибели. И разрушенная жизнь Марианны – дело моих рук…» В этом был весь Артемьев. Мысль о том, что тот режим, который устроил разгон этой демонстрации и крушение которого оплакивали многие, был тоже преступен, сейчас не посетила его…

Сейчас, глядя на трогательные останки человека, который никогда и никому не делал ничего, кроме добра, Артемьев понял, что швырнул его дар в кровавую грязь. Зло, которое совершено, нельзя искупить ничем. И даже смертью. Но это даст ему хоть какое-то успокоение…

Артемьев почувствовал, что его рука снова тянется к пистолету. В самом деле, зачем ждать еще шесть лет? Он был бы счастлив сейчас застрелиться. Прямо здесь. Рядом с останками человека, который благословил его рождение.

Но как святой старец мог так ошибиться?! Если он воистину был провидцем, почему же наделил Артемьева этим даром, который тот обратил во зло? Почему не предвидел этого? Почему не позволил исчадию зла умереть еще во чреве матери?

Артемьев достал пистолет и медленно взвел курок…

И в это мгновение ему вдруг показалось, что над мощами Саровского Святого поднимается некий светлый туман. Сначала он был зыбким, но вскоре сгустился, принимая вид человеческой фигуры – фигуры старика с седыми волосами и бородой, облаченного в белое.

Артемьев вспомнил, что уже видел нечто подобное – в ту незабываемую ночь в Сокольниках, когда из моря крови, которое было пролито им, Виктором Артемьевым, соткался призрак убитого Трапезникова, словно требуя отмщения за всех тех, кто погиб по вине Артемьева, но он уничтожил даже этот призрак, хотя его пытался заслонить собой Гроза, который и принял пулю, предназначенную видению…

Гроза?..

Гроза!

Это имя просверкнуло перед Артемьевым, подобно молнии – воистину подобно молнии, которая когда-то сделала Грозу тем, что он есть! – и он наконец-то понял, почему явился ему во сне Трапезников, почему позвал сюда, почему сейчас предстал перед ним призрак Саровского Святого.

Да, вещий старец воистину предвидел будущее в тот день, когда молодая женщина, беременная тем, кто будет называться Виктором Артемьевым, в беспамятстве упала рядом с могилой праведника. Артемьев – только посредник, посредник между святым – и Грозой, которому что-то предстоит сделать… что-то совершить… неведомо что, неведомо, во имя какой цели. Но Артемьев должен добиться, чтобы сюда приехал Гроза.

Когда? Пока это неизвестно, но, наверное, станет известно позднее.

А сейчас Артемьев должен остановить святотатство, которое творится перед ним. Остановить любой ценой.

Как только эта мысль пришла к нему, светлый призрак рассеялся в воздухе. И полутьма храма, где аромат свечей мешался с вонью то и дело сжигаемого магния, показалась Артемьеву тьмой кромешной…

Его оцепенение прорезал голос Дорофеева.

– А теперь мы должны все это уничтожить! – возбужденно крикнул он. – Сжечь! Как можно скорей! Ящик, тряпки, вату, кости! Все! Все!

Священники, охваченные ужасом, враз упали на колени. Никто из них не мог вымолвить ни слова.

– Молитесь, молитесь, ничего вам больше не осталось, – проворчал Дорофеев, сгребая в кучу покровы, лежащие в стороне. – А вы, товарищи, собирайте этот религиозный мусор – и в костер его. Нечего тянуть. Постановление правительства должно быть выполнено.

– Правильно, – поддержал его Шестаков. – Товарищ Дорофеев нам всем пример подает своей революционной непримиримостью. Раку надо расколоть, дрова кипарисные и дубовые хорошо гореть будут. Эй, кто-нибудь, принесите топорик!

– Хватит, – сказал Артемьев, шагнув вперед. – Довольно. Давайте-ка хорошенько подумаем, прежде чем совершать нелепые поступки.

– Что? – взвизгнул Дорофеев. – Это постановление правительства – для вас нелепо…

– Заткнись, – бросил Артемьев властно. – Я думал, что ты просто болван, а ты, оказывается, еще и провокатор. Ты на что людей толкаешь, своих же товарищей? Вы все – вы вообще в курсе дела, что тут в округе творится? Такие фамилии, как Антонов и Токмаков, слышали когда-нибудь? Наверняка слышали, ведь вы здешние и приехали сюда под немалой охраной! И даже, очень возможно, вам удастся под этой охраной уехать – после того, как вы устроите здесь костер. Но тогда вам до конца жизни придется ходить под охраной. Ваш уезд, можно сказать, уже огнем горит! Антоновские отряды в пяти волостях и в окрестностях самого Сарова, да в такой близости, что даже здешние монахи к ним запросто уходят в отряды. Ладно, мощи вы раскурочили, но еще не поздно положить их обратно, закрыть… Если сожжете их, вся округа станет вашими врагами. Вы сожжете кости, а вас вскоре сожгут заживо.

– Что?.. – воскликнул было Шестаков, но Артемьев резко протянул в его сторону руку – и тот замер с вытаращенными глазами.

А Артемьев почувствовал, что не только ради Грозы благословил его Саровский Святой еще до рождения великим и страшным, мучительным магическим даром. А еще и ради этого мгновения, когда Артемьев простер руки над собравшимися, простер над ними свои власть и силу, проник в их мозг и сделал свои мысли их мыслями. А еще он поселил в их душах такой страх, что каждый из них увидел свой труп после того, как их настигнет месть разъяренных антоновцев и всех тех, кто был на стороне восставших. А на их стороне были все местные крестьяне… тайно или явно!

Шестаков увидел себя обугленным, привязанным к полусгоревшему дереву.

Губков увидел себя распятым на воротах своего же дома.

Зайцев увидел себя разорванным двумя березами.

Фотограф увидел себя с вбитым в горло колом от штатива его аппарата. Глаза трупа были выжжены магниевым шнуром.

Дорофеев увидел себя с распоротым животом: между вылезшими кишками торчали скомканные газеты, в которых были напечатаны его стихи.

И только священники, остававшиеся коленопреклоненными, видели тот же светлый призрак Саровского Святого, который явился и Артемьеву.

Артемьев опустил руки – видения рассеялись, оцепенение, которое охватило собравшихся, прошло… но не бесследно!

Спустя несколько минут члены комиссии единогласно решили пощадить чувства верующих и не сжигать мощи, а собрать их в ту же раку, в которой они находились, и оставить в храме.

Никто из комиссаров не помнил ни слова, сказанного Артемьевым. Они были убеждены, что к этой мысли пришли самостоятельно: прежде всего для того, чтобы не накалять еще больше обстановку в уезде и губернии.

…Артемьев помнил, как все вышли из храма. Множество коленопреклоненных людей собралось вокруг. Они, пусть и со смиренно опущенными головами, выглядели угрожающе, словно дикие звери, которые припали к земле перед прыжком.

Шестаков огласил решение комиссии отменить уничтожение мощей, и люди начали истово креститься.

Артемьев медленно, на подгибающихся ногах, вышел за ворота храма и побрел по улице.

Силы его были на исходе, он хотел сейчас только одного – вернуться в гостиницу и уснуть. Однако через несколько шагов его догнали двое: Гедеон и Анюта.

– А говорил, ничего не можешь, – буркнул Гедеон. – Уговорил все-таки кощунников этих?

– Спаси тебя Бог, ты совершил великое дело, – сказала Анюта, заглядывая Артемьеву в лицо.

И тот почувствовал, что девочка знает: он никого не уговаривал, никакие уговоры не помогли бы!.. Но Артемьев был так измучен нравственно и физически, что мог только слабо кивнуть в ответ на эти слова.

– Будь осторожен в пути, – проговорил Гедеон. – Поезжай через Нижний, а то не ровен час… Знаешь ведь, как неспокойно!

– Слушай его, – очень серьезно сказала Анюта. – Лучше заболеть, чем погибнуть.

Артемьеву страшно не хотелось тащиться в такой долгий объезд, однако он чувствовал, что брат и сестра предупреждают не просто так.

Уже в Нижнем Новгороде Артемьев узнал, что железная дорога Арзамас – Москва перерезана антоновцами. Если бы он не послушал Гедеона и Анюту, в самом деле погиб бы. А так просто слег в Нижнем со страшным обострением язвы.

Осталось добавить еще, что мощи Саровского Святого под стеклом пролежали недолго. Весной и летом 1921 года ВЦИК и СНК стали получать десятки коллективных писем и заявлений от крестьян Поволжья, требовавших прекратить глумление над святыми останками преподобного старца, которые по указанию властей держали без покровов, под стеклом, для всеобщего обозрения. Например, жители села Федотова Ардатовского уезда уверяли: страшная засуха (впоследствии вызвавшая голод в Поволжье) произошла оттого, что святые мощи ежедневно подвергаются поруганию. В результате 16 августа 1921 года темниковские власти были вынуждены мощи закрыть: привести их в прежний благопристойный вид.

Артемьев надеялся, что в душах этих самых «властей» еще пылал тот ужас, который он, он сам вселил в них, – тем более что антоновское восстание в то время набирало полную силу.

Линия фронта, 1941 год

Черное небо без звезд, тьма без городских огней, слабый сиреневый свет редких светофоров на путях – такой запомнил Ромашов Москву в ту последнюю ночь, когда подразделения 2-й дивизии народного ополчения покидали столицу.

К вечеру следующего дня эшелон медленно подошел к какой-то станции. Только что закончился налет немецкой авиации. На путях торчали остатки разбомбленных эшелонов, пути были разворочены. Пахло гарью, клубился дым. Солдаты, сопровождавшие ополченцев, затаскивали на крыши вагонов спаренные зенитные пулеметы. Нескоро тронулись в путь. Еще какая-то станция, и другая, третья… Опять долгая остановка. Все пути заняты эшелонами. Войска, танки, пушки, полевые кухни, автобусы с большими красными крестами. А вот длинный сборный состав медленно продвигается навстречу, по соседнему пути, на восток. Открытые платформы. На них стоят густо смазанные коричневым солидолом токарные и фрезерные станки, кузнечные молоты. Эвакуация заводов и фабрик!

А это что такое? Медленно приближаются три зеленых тюремных вагона. У окон с железными решетками сгрудились серо-зеленые мундиры. Пленные гитлеровцы! Разглядывают в упор ополченцев, а те – их. Краснощекие, упитанные пленники недобро усмехались, глядя на странную, разношерстную публику, мало похожую на солдат…

В первые дни войны в Ставке Верховного Главнокомандования предполагалось создать две-три армии ополченцев для непосредственной обороны столицы. В течение двух месяцев обучаясь военному делу, они должны были также участвовать и в строительстве оборонительных рубежей вокруг Москвы.