Текст книги "Анахрон. Книга первая"

Сигизмунд сказал, оторвавшись от студня:

– Марии Пантелеймоновне это государство задолжало не за полгода, а за полжизни.

– Ну ты не говори! – ополчилась мать. – При коммунистах все-таки был порядок. А теперь… – И, обратясь к Наталье: – Господи, вот мы, Наташа, все думаем, ночами не спим, какая опасная у Гоши работа! Ведь этих генеральных директоров так и отстреливают. Все сердце материнское изболелось, как там Гошенька… Иной раз ночью проснешься, не знаешь, куда деваться от предчувствий…

– Да нет, у него там безопасно. Мелкий бизнес, тараканы… – сказала Наталья и аккуратно скушала стопочку коньяка.

– Да ты кушай, кушай, – сказала Наталье мать. – Возьми салат. Это из своей капусты…

Нажраться Сигизмунд не мог – за рулем. Хотя очень хотелось. Поэтому утешался студнем и салатом «оливье». По ого громогласно шла какая-то срэхва. Потом ее перебила реклама – появился слюнявый верблюд и начал подергиваться на фоне убогой шоколадки. Шоколадка восходила на горизонте, замещая собою солнце.

Мать в очередной раз поразила Сигизмунда. Семантика происходящего на экране дивным образом миновала ее сознание. Заглянув под стол, где бесчинствовал Ярополк, бабушка умиленно сказала:

– Ярик! Погляди, какие верблюдики!

Ярик высунулся, мельком глянул и снова исчез под столом. Он там что-то ел, поминутно роняя это на пол.

Подвыпив, дедушка принялся шумно бранить дерьмократов. Мать девически капризничала:

– Бори-ис! Какой ты вредный! Не порти праздник!

– Нет, пусть он ответит! – кипятился отец. – Он за дерьмократов голосовал! Он в девяносто первом на баррикады таскался! Молотовские коктейли взбалтывал! Допрыгались!.. С этими выборами!.. А я что, всю жизнь, всю жизнь, значит, зря?.. Чтобы сын тараканов, значит, морил? После ЛИТМО? Мы с матерью из кожи вон лезли, как рыба об лед бились, чтоб высшее образование ему дать, а он!..

– Бори-ис!..

– Что Борис? Я шестьдесят два года Борис!

Сигизмунд понял, что пора батю останавливать. Мать этого делать не умела. Мать отбирала у отца бутылку на той стадии, когда отец, войдя в ярость, принимался крушить благородный хрусталь. Так-то с десяток вазочек извел.

– Папань, – мирно сказал Сигизмунд, – ты только в диван не прячься.

– В какой диван?

Сигизмунд посмотрел отцу в глаза. Неожиданно оба засмеялись.

– Да ну тебя, – сказал Борис Иванович, отирая рот. И налил себе еще. – Выпьешь, Гошка?

– С радостью бы, да за рулем.

– Приехал бы хоть раз пешком, а то – за рулем, за рулем… Совсем вы пить разучитесь с этой машиной…

«Диванная история» мирила их быстро и надежно. Потому что была их первой мужской тайной. Двух мужчин от матери.

Сигизмунд учился в седьмом классе, когда однажды, вернувшись домой, не застал ни матери, ни отца. Мать была на работе, а отец должен был находиться дома.

Неожиданно за спиной ожил диван. Диван сдавленно произнес:

– Гошка… ты?

– Я, – послушно ответил пионер Морж.

– Вытащи меня… Застрял…

– Пап, ты?

– Ну, – захрипел диван.

Сигизмунд подошел, осторожно приподнял сиденье. В ящике для белья, скрючившись, лежал Борис Иванович. Очень пьяный. И добрый-добрый.

– Тсс, – таинственно прошептал он. – Я тут хоронюсь.

– От кого? – шепотом спросил Гоша.

– От матери, от кого… Ругаться же будет…

– Ее дома нет.

– Так придет же.

– Вылазь, папа.

– Ты думаешь?

Закряхтев, Борис Иванович перевалился через низкую стенку и выпал на пол. Заохал. Гоша закрыл диван.

Отец работал на Адмиралтейских верфях. В тот день как раз спускали новое судно для дружественной Болгарии. Мореманы Борису Ивановичу штопор подарили. В виде писающего мальчика. Штопором завивалось то, чем мальчик писал. Борис Иванович и сын его Сигизмунд были от мальчика в восторге, а мать обозвала похабщиной и грозилась выбросить.

– Во, Гошка, гляди, – сидя на полу, сказал тогда отец, – чего болгары подарили…

Гоша сел рядом на пол, взял мальчика, и они с отцом безудержно, до слез, захохотали…

Эта история традиционно вспоминалась по праздникам. Мать фыркала, говорила «Ну, Бори-ис» и «Ну, Го-оша». Это тоже входило в программу.

Наталья диванную историю не любила. Считала глупой. Однако мнение свое держала при себе.

Тут из-под стола выструилась кошка, измазанная кетчупом. Отбежала, истово принялась вылизываться. Следом вылез Ярополк.

– Бабушка, а пирожки?

– Ах ты, мой ангел! – всполошилась бабушка. – Конечно же, пирожки! Мы тут, старые, заболтались, забыли…

– С капустой?

– И с капустой, и с грибами…

Сигизмунд оживился. Он любил пирожки с грибами.

– Я схожу позвоню, – сказала вдруг Наталья.

Сигизмунд проводил ее глазами. И чего мужика себе не найдет? Вроде, все у бабы на месте…

Пирожки мгновенно очистили сознание от лишних мыслей. Мать пекла их виртуозно, этого не отнимешь.

– Выпей хоть рюмочку, – сказал отец.

– Пап, ты понимаешь, что я ребенка повезу?

– А «папа» по-новому будет «атта», – сказал Ярополк. – А от водки умирают.

В комнату вернулась Наталья. Бесстрастно сказала:

– Сигизмунд, я тут СЛУЧАЙНО набрала твой номер… Там у тебя опять норвежка. «Надо, говорит, Сигизмунда».

Блин! Забыл включить автоответчик. И видеокамеру забыл. Хотел ведь снять Ярополка, родителей…

Сигизмунд бросился к телефону. Наталья слегка отвернулась от него.

Схватив брошенную Натальей трубку, Сигизмунд громко, чтобы в комнате слышали, энергично заговорил:

– Алло!

– Наадо, – жалобно сказала Лантхильда. – Сигисмундс… Наадо! Таак…

– Алло, Лантхильд?

– Йаа… – отозвалась девка, подумав.

Сигизмунд бодрым голосом произнес:

– Ик им микила! Махта-харья Сигисмундс. Милокс срэхва! Гайтс гоодс. Хва Хальвдан? Итан-фретан! – И, подумав, добавил: – Драккар!

Обдумав услышанное, девка печально повторила:

– Сигисмундс… наадо…

– Йаа, – сказал Сигизмунд. Сделал паузу. – Нии… Йаа…

– Наадо, – совсем тихо сказала девка.

– Надо, Лантхильд, – отозвался Сигизмунд. И положил трубку.

Вернулся в комнату.

– Что-то стряслось? – спросила мать.

Он неопределенно пожал плечами. Ему остро захотелось домой.

– Норвежцы твои вернулись, что ли? – осведомилась Наталья. – Видать, понравилось ей у тебя, норвежке этой?

Сигизмунд не ответил.

– Какие еще норвежцы? – встревожилась мать.

– Партнеры. Он теперь селедкой будет торговать, – пояснила Наталья.

– Там семейная фирма, – начал врать Сигизмунд. – Рыболовецкая. У меня сейчас отец с дочерью живут. Уехали было, а сейчас какие-то портовые сложности. Растаможка, то, се…

– Кто такие? – набычился отец.

Сигизмунд бойко перечислил:

– Хальвдан Трюггвассон, Лантхильд Хальвдансдоттир, Торир Трюггвассон и еще жених Лантхильд, Олав Карлссон.

– Карлсон снова прилетел! – очень кстати сказал Ярополк.

– И что, ты им ключи доверил от квартиры? – ахнула мать.

– Ну да. А что такого?

– С ума сошел! – ужаснулась мать. – А вдруг сопрут чего?

– Чего они сопрут? – возмутился отец. – Они же иностранцы. Чего иностранцам у нас переть?

– Не знаю. Может, военную тайну какую.

– Клопоморную тайну, – съязвила Наталья.

– У нас можно только неразгаданность и широту души спереть, – заявил Сигизмунд. Подергал себя за ворот рубашки. – Во!

На Наталью глянул.

– Не пора? Уже восьмой час.

Ярополк закричал, что не пора. Бабушка обещала дать пирожков с собой.

– И мне тоже дай, – сиротским голосом поклянчил Сигизмунд.

Мать сделала ему знак, чтобы вышел на кухню. Там усадила, плеснула холодного кофе, принялась разговаривать по душам.

– Как ты живешь, Гоша?

– Справляюсь.

– Может, тебе денег дать? Мы пенсию получили…

– Вы что, очумели?

– А кто, кроме родителей…

– Ну все, мам. Хватит.

– Что за норвежцы? Ты жениться надумал?

– Какое жениться, мать… Я рыбой торговать надумал…

Мать прихлопнула ладонью массивную брошку – красивую чешскую бижутерию блаженных времен застоя.

– Сердце ведь чует, Гошенька… Изболелось…

– У меня все нормально, мам.

Мать пригорюнившись посмотрела на него. Сигизмунд видел, что она ему не верит. Что она насквозь его видит.

И поспешил сказать:

– Мам! Они очень приличные люди. Ее отец… У него два сейнера. «Валькирия» и «Рагнарђк».

– Да. Валькирия. – Мать покивала. Вздохнула. – Ладно, сынок, дело твое.

Сигизмунд встал, обнял мать. Мать мягкая, теплая. Погладил ее по волосам.

– Все хорошо, мам.

– Ладно. – Мать высвободилась, принялась собирать пирожки – в мешочек побольше для Ярополка, в мешочек поменьше – для Сигизмунда.

* * *

Сигизмунд возвращался к Лантхильде и чувствовал себя просто Красной Шапочкой.

По дороге домой, до Малой Посадской, Наталья молчала – была мрачна. Не любила она подобные визиты. Ярополк устал, подремывал, держа в кулаке пакет с пирожками.

Прощаясь, Сигизмунд поцеловал сына, кивнул Наталье. Та, не оборачиваясь, скрылась в подъезде.

До чего же все коряво получается… Интересно, это у всех так?

Нет, не у всех. У таежного Вавилы все в буреломах схвачено, все пучочком. И у Федора, небось, тоже. Да и Олав Карлссон не груши околачивает. В своем мифическом пространстве.

Сигизмунд поставил машину в гараж. Опять клятого «фордяру» пришлось обтекать неведомо какими маневрами.

Вошел, едва не пал под натиском собачьих восторгов. Кобель пушечным ядром вылетел навстречу, ластился, извивался. Был представлен к высшей награде – Пирожку Домашнему Первой Степени!

У девки в «светелке» горел свет.

– Лантхильд! – крикнул Сигизмунд. – Я пирожки принес. Итан иди.

Молчание. Только тахта скрипнула.

– Лантхильд, ты там?

– Йаа…

– Иди итан.

– Нии…

– Что-нибудь случилось?

Сигизмунд разулся, подошел к двери. Потянул, открывая.

Дверь держали изнутри.

– Нии, – повторила Лантхильда. – Надо.

– Ты чего?

Девка молчала.

– Я пирожки принес. Тебя там что, серый волк съел?

Сигизмунд дернул дверь изо всех сил и в образовавшуюся щель (а здорова девка!) просунул пирожок.

– Итан, Лантхильд.

Девкина рука высунулась, схватила пирожок и утащила. Дверь захлопнулась.

Дела!..

Сигизмунд обулся, свистнул кобеля, прошелся с ним по двору. Выкурил три сигареты вместо обычных двух. Что за хрень? Что с Лантхильдой-то? Чем он ее на этот раз обидел?

Тут у него аж дыхание перехватило. Наталья! Что она ей наговорила? Ну, Наталья!.. Сигизмунд едва не бегом устремился домой.

Ворвался, скинул куртку, ботинки, подлетел к телефону. После одиннадцати Наталья часто отключает телефон, чтобы Ярополка не будили.

Подошла.

– Наталья?

– Давно не виделись, – отозвалась бывшая супруга.

– Наталья, что ты ей наговорила?

– А!.. – сказала Наталья. И замолчала.

– Пожалуйста, я тебя очень прошу. Скажи мне, что ты ей наговорила.

– Да ничего особенного. Сказала «алло». Она: «Але, надо, Сигизмунд, надо».

– И все?

После короткой паузы Наталья спросила немного другим голосом:

– А что? Тебе это очень важно?

– Да.

– Правда, ничего такого я не сказала. Только «алло».

– Ты нарочно мой номер набрала?

– Да. Больно уж складно ты врал.

Сигизмунд перевел дыхание. Стало полегче.

– Тата, – неожиданно назвал он ее старым «домашним» именем. – Тат, ты действительно больше ничего…

– Ты меня совсем уж за монстра держишь. Только я тебя вычислила еще по дороге к твоим. У нас эту «Валькирию» всем отделом читали. Даже я обревелась, если тебе от этого легче. Так что два плюс два сложила. В ЛИТМО этому, слава Богу, учат. В следующий раз придумай что-нибудь поумнее. Привет старине Хальвдану.

И положила трубку.

Некоторое время Сигизмунд, как последний Ромео под балконом, топтался под девкиной дверью и взывал безнадежно:

– Лантхильд… а Лантхильд…

Та молчала.

– Гюльчатай, – взорвался Сигизмунд, – открой личико! Тьфу, дура!

Плюнул. Да пропади девка пропадом со своим юродством! И ушел на кухню есть пирожки. Верный кобель побежал следом.

Пока жрал пирожки, Лантхильда выбралась из комнаты. Осторожно прокралась в места общественного пользования. Долго лила воду в ванной. Потом, так же тихонечко, отправилась было к себе.

Сигизмунд окликнул ее:

– Ну что, так и будем дальше дуться?

Она приостановилась. Поглядела на него издалека. Очень проникновенно сказала:

– Сигисмундс. Хири аф. Надо…

И прошествовала в «светелку».

– Надо так надо, – проворчал Сигизмунд. И съел последний пирожок.

* * *

Загадка девкиного затворничества разрешилась наутро. При активном содействии всегда готового к паскудствам кобеля.

Сигизмунд сидел на кухне. Пил кофе, курил. Угрюмо слушал радио. Перед Новым Годом все как с ума посходили: взрывались, шли под откос и бастовали. Чеченцы схитили еще одного попа, даже муфтия ихнего проняло – возмутился. Обещал попробовать найти попа… Патриарх назвал это кощунством, а правительство – политической провокацией. Мимолетно пожалев попа, Сигизмунд окунулся в море спортивных новостей, которые всю жизнь считал бесполезным хламом. За что был осуждаем отцом. Выключил радио.

И тут на кухню с рычанием примчался кобель. Он тащил в зубах что-то длинное, на первый взгляд – носок. Путался передними лапами в своей ноше. Ярился заранее. Подкинул в воздух, поймал, встряхнул, держа в зубах, будто крысу, которой хотел переломить хребет. Еще раз подкинул, но ловить не стал

– дал упасть на пол. Грянулся об пол всем телом и, извиваясь, принялся валяться. Рычал, подергивал задранными вверх лапами, вилял хвостом.

– Та-ак, – строго сказал Сигизмунд.

Пес, лежа на спине, на мгновение замер. Покосил глазом. И возобновил рычание и извивы.

– Дай сюда!

Сигизмунд вытащил тряпку из-под пса.

– Тьфу ты, зараза!..

Брезгливо бросил в мусорное ведро. Тряпка была в крови.

Пошел, вымыл руки. Пес, как-то особенно похотливо разинув пасть, осклабился.

Стоп. Кровь. Откуда кровь? Девка там что, себе вены вскрывает?

Сигизмунд подлетел к двери, распахнул ее и заорал:

– Лантхильд!

Та мирно спала. Со сна вскинулась, испугалась. Потом осердилась, замахала руками, чтобы он уходил.

– Хири ут! Хири ут, Сигисмундс!

Дожили. В собственном доме гоняют.

Он вышел, прикрыл дверь. Нет, вроде, Лантхильда в порядке. А кровь?

…Господи, идиот! Откуда у девушки кровь. Ясно, откуда. Оттуда.

Так вот почему она из комнаты не выходит. И гонит его к чертям. «Валькирия», блин. Там эта девица, как ее звали, тоже… с лавки не слезала, землю осквернить боялась.

Господи, это ж какой дремучей-то надо быть! Вон, по ого каждый день, на выбор… И танцуй себе, и аэробикой занимайся, и с подружкой в мини-юбке катайся…

На Сигизмунда вдруг, как сквозняком, потянуло чем-то первобытным. И жутким. Может, они там до сих пор человеческие жертвы приносят деревянным богам? Или первенцев живьем хоронят? Надо бы все-таки Лантхильду расспросить хорошенько. Откуда она такая взялась?

В самом деле. Все предшествующие версии отпали сами собой. Не годятся. А новых он не породил. Нагородил кучу вранья, сам в это вранье поверил…

Может, выставить ее все-таки? Или сдать… куда-нибудь. Пускай менты голову ломают. Она у них не только для ношения фуражки.

С другой стороны, Сигизмунд понимал: этот-то сквознячок, что от девки тянул, его и завораживает. Тихая эта жуть – просто не оторваться. Похлеще аськиных закидонов. Ух, похлеще!

* * *

Сигизмунда разбудил телефон. Звонила мать.

– Гоша? Ты спишь?

– Уже нет, – сонно сказал Сигизмунд.

– Я тебя разбудила?

– Да нет же, говорю, что нет, – легко раздражился со сна Сигизмунд.

– А, ну хорошо. Как вчера доехали?

– Нормально.

– Мы волновались, гололед такой…

– Да нет, мам, это не гололед. Гололед другой.

– Как Ярик? Устал? Конечно, столько впечатлений… – закудахтала мать.

– Да, спал всю дорогу, – ответил Сигизмунд. И неожиданно для себя спросил:

– Мам, а чего вам с отцом взбрело меня Сигизмундом называть?

– Почему ты спрашиваешь? – разволновалась мать. – Разве ты не знаешь, что Сигизмунд Казимирович, твой дед… Кавалер Ордена Боевого Красного Знамени… Когда его хоронили, этот орден несли за гробом на подушечке… В те годы просто так не давали…

– Да знаю, знаю, – сказал Сигизмунд. Эта семейная легенда была ему известна. Другое дело, что с Сигизмундом Казимировичем была связана некая мутная история. Например, портрет геройского деда появился на стене только в 1957 году. Мать носила фотографию с удостоверения, чтобы увеличили. Фотограф отскребывал следы печати с уголка. Других портретов деда в доме не было. Куда-то делись. Исчез он и с семейных снимков, кое-где порезанных ножницами.

Сигизмунд помнил, как хоронили деда. В дом набилось множество незнакомых людей, каких-то старцев – как казалось девятилетнему мальчику – все как один в тяжелых темных пальто и шапках пирожком. Велись чугунные разговоры. Чай подавали в стаканах с подстаканниками, как в купе.

Была зима, гроб с телом деда несли торжественно, с удовольствием, через все Волковское кладбище. Проплывали черные деревья. Действительно был орден на подушечке. И самое главное – играл оркестр. Шопен. Прежде такое случалось, позже, сколько Сигизмунд ни бывал на похоронах, – ни разу. Поэтому у Сигизмунда сложилось впечатление, будто дед был последним, кого хоронили с оркестром.

И еще одно вдруг вспомнилось: когда дед умер, мать – единственный раз на памяти Сигизмунда – ходила в костел.

…А мать вдруг не на шутку разволновалась: с чего это вдруг сын крамольного деда вспомянул. На самом деле, подозревал Сигизмунд, мать так до сих пор и не поверила в то, что коммунисты не вернутся и не расстреляют всех тех, кто их хулил. Говорила, что нарочно дали свободу слова: пусть, мол, покричат, обнаружат себя, проявятся как следует, а потом их… и того!.. Так что, Гошка, ты осторожнее…

– А что, плохое имя – Сигизмунд? Вспомни лучше, как вы Ярика регистрировали!

…Да, история с регистрацией Ярополка была не из славных. Сигизмунд тогда работал днем и ночью, ковал «Морену» – пока что в виде ларьков да этикеточного издательства. Наталья почти сразу выскочила на работу – помогать муженьку строить светлое капиталистическое будущее. Мать Натальи вышла на пенсию и рьяно взялась помогать молодым. Лучше бы она этого не делала… В результате нести документы в загс и регистрировать сына было поручено теще.

Имя подбирали долго, ссорились и спорили. Наталья хотела как-нибудь красиво

– Денис, Эдуард. Сигизмунд настаивал на продолжении польской линии – Казимир, Станислав. В результате сошлись на славянской версии – Ярослав.

Долго втолковывали бабушке: Ярослав. Бабушка записала на бумажку, взяла паспорта и пошла в загс. В загсе бабушку долго корили: почему, мол, мать не пришла. Потом нехотя взяли паспорта, книгу записей актов гражданского состояния, нацелились авторучкой. Недовольно осведомились: как младенца назвать.

Деморализованная и забывшая дома очки бабушка с перепугу брякнула:

– Яро…полк!

Потом дивилась: ни до этого, ни после этого историей не интересовалась и жизнь Ярополка Окаянного не трогала ее ни в малейшей мере. Более того, не знала тещенька никакого Ярополка Окаянного. И вот – на тебе! – всплыло.

– Ничего, Гошенька, вот будет Яренька паспорт получать – и поменяет имя, – заискивающе говорила вечером теща кипящему от ярости зятю (Наталья давилась хохотом). – Говорят, можно менять и имя, и фамилию…

– И отчество, – гневался Сигизмунд.

Как в воду глядел. Сотряс катаклизм семейство Моржей – и… Того гляди, вырастет – отчество сменит.

…Мать настаивала:

– Что ты вдруг про «Сигизмунда»-то заговорил, а?

– Да так… Дед приснился. Будто водку с ним пью, – сказал Сигизмунд первое, что пришло в голову.

Мать переполошилась. Велела в церковь сходить.

Сигизмунд поспешно стал сочинять дальше:

– Да нет, все нормально. Мы с ним будто в старом доме, под Лугой, на даче, водку пьем…

– Ой, ой… – тихо всхлипывала на том конце провода мать – боялась.

– Ну вот, потом дед захотел курить, на крыльцо пошел. Я говорю: погоди, я с тобой. А он мне строго так: нет, мол, еще рано тебе со мной, Гошка. И канул.

Мать потихоньку успокаивалась. Вздыхала.

– Ты все-таки сходи, вреда ведь не будет…

– А дед что, крещен был? – спросил Сигизмунд.

– Да что ты все про него! Ну да, крещен, конечно.

– В католической, а?

– В латинской, – поправила мать строго. – Поляк же…

– А ты?

– Я, Гоша, двадцать лет в партии состояла… – ответила мать. И добавила вдруг: – В латинской, конечно.

– А меня вы тоже в латинской крестили?

– Ты у нас православный, – печально молвила мать. – В деревне прабабушка Дуня, царствие ей небесное… Хорошо хоть так… А шведы-то твои…

– Норвежцы? В лютеранской, – нашелся Сигизмунд.

– Тьфу, я не про то. Съехали?

– Нет. Сейчас в пароходство умчались. Ругаться. А Олав Карлссон – баптист…

– Ну ладно, Гошенька, ты, если что, звони… Да, отец говорит: приедешь в гости, завези чего почитать… На Новый Год-то к нам придешь?

– Нет, мам. Я к друзьям, у нас тут компания… Я первого января приеду.

– Ну хорошо, хорошо…

Сигизмунд положил трубку, оделся-умылся – и очень вовремя: в дверь позвонили.

На пороге маячила возбужденная гражданка Федосеева.

– Я ваша соседка с нижнего этажа, – начала она приступ.

– У меня зуб не болит, – оборвал Сигизмунд.

– Я не про то! Вы меня залили!

– Я вас не заливал.

– А я говорю – залили! В туалет с зонтиком хожу!

– У каждого свои причуды, – мстительно сказал Сигизмунд. Он еще не простил гражданке Федосеевой ее последней выходки.

Она недобро поглядела на него.

– Я вам говорю – залили. Обои изгадили, по стене течет…

– Прошу, – пригласил Сигизмунд. – Убедитесь сами. У меня ничего не течет.

Федосеева вошла в квартиру. Кобель, изнемогая от счастья – гости! – повис лапами на ее кофте.

– Уберите! – испугалась Федосеева.

– Он не кусается. – Сигизмунд взял пса за ошейник. Кобель вилял хвостом и сдавленно повизгивал – рвался облизать Федосееву.

Федосеева, подозрительно оглядываясь на Сигизмунда, двинулась по коридору. Оглядела пол, потолок.

– Где вас заливает?

– В большой комнате.

– Прошу.

Изысканно-вежливый потомок польских шляхтичей распахнул перед Федосеевой двери. Та покосилась неодобрительно – на полу лежал сбитый спальник. Покойный дед мрачно взирал со стены.

Комната была идеально сухой и чистой. «Перекрытия хорошие, дня два сочиться будет», – вспомнилось пророчество дяди Коли. Конечно, Сигизмунд мог бы объяснить гражданке Федосеевой причины ее бед и неурядиц, но – не хотел. Вредничал.

С почти неприкрытым злорадством наблюдал, как она крадучись идет по комнате, обследуя чуть ли не каждую половицу. Сухо. Осмотрела стены – вдруг злокозненный Сигизмунд, чисто из желания сотворить пакость, на стены чего лил. Да нет, сухие стены. Блин, сухо, сухо!

– Извините, – сказала наконец Федосеева.

– Пожалуйста. – Сигизмунд услужливо раскрыл перед ней входную дверь. Соседка гневно удалилась.

Закрыв дверь, Сигизмунд отпустил пса, позволил облизать себя, засмеялся. Почему-то у него поднялось настроение.