Текст книги "Анахрон. Книга первая"

Глава десятая

Отметили на работе приближение Нового Года и начало рождественских каникул. Страна погружалась в омут безделья и пьянства почти на две недели. Людмила Сергеевна принесла пироги, Светочка – салат «оливье» в двух литровых банках, Сигизмунд и Федор – водку. Для дам-с купили «дамскую» – «Довгань». Мягкая, как цыпленок, и легкая, как полет ласточки.

Посидели, отметили, пожелали друг другу и разошлись пораньше – успеть сделать покупки.

Сигизмунд с Федором выпили дополнительно пивка и тоже распрощались.

Дома все было без изменений. Лантхильда упорно продолжала сидеть взаперти. Сигизмунд сиротски пообедал пельменями. Запер кобеля, отнес тарелку к девкиной комнате и постучал. Оставил под дверью. Крикнул через дверь: «Лантхильд! Итан!» Запертый кобель бесновался и обиженно стонал.

Стоило Сигизмунду отойти, как дверь приоткрылась. Тарелка поползла по полу и скрылась в комнате.

Вечером сидел на спальнике, уткнувшись в телевизор. С удивлением обнаружил, что не хватает ему Лантхильды. Не с кем переброситься протяжным понимающим «йаа»…

* * *

Ночью, в спальнике, Сигизмунда посетил сон. Идиотский. Снился ему Вавила, дюжий и таежный. Звероподобен был и ужасен. С бородой, конечно. Была на Вавиле розовая рубаха в цветочек, как на Волке в «Ну, погоди!» Срубил Вавила себе сруб, заткнул все щели мхом, навесил табличку «ул. ВАВИЛОВЫХ», а потом тщательно заколотил все окна и двери. Изнутри.

Сигизмунд же будто ходил и пинал этот сруб, матеря Вавилу, потому что Вавила уединился не просто так, а с оготиви.

Интересно, по Фрейду такой сон что значит?

* * *

С утра, пока пить не начали, завез Генке видеокамеру. Поздравил тетю Аню коробкой конфет «Ленинград» (то есть по-нынешнему «Санкт-Петербург», но все равно приличные). Генке привез бутылку водки. Вручил тайно, чтобы тетя Аня не увидела. Генка оценил, глазом моргнул. Увел в свою берлогу.

– Чем бы тебя отдарить, родственничек? – бормотал благодарный Генка, прижимая к животу бутылку и шаря по стенам глазами. – А, во! На! Владей! Самая удачная моя работа!

Он снял со стены фотопортрет на редкость мрачной белокурой красавицы с голой грудью и в расстегнутых (но не снятых) джинсах. Красавица глядела исподлобья сквозь очень накрашенные ресницы.

– Кассеты достал? – спросил Сигизмунд, слабо отреагировав на дар.

Генка бережно запаковывал дар в бесплатную рекламную газету.

– Достал. Стоха.

– Будет тебе стоха.

– Товар – деньги.

– Господи, какой же ты все-таки мудак, Геннадий. Держи свою стоху.

Генка принял деньги двумя пальцами, ловко препроводил их в карман треников, показал подбородком на полку.

– Бери. Твои.

Кассет было три. На всех изображены достопримечательности Москвы и несколько неприятных юнцов в красных пиджаках. Они якобы оживленно переговаривались.

Сигизмунда заранее передернуло. «Вы не подскажете, где находится Красная Площадь?» – «О, охотно. Я бизнесмен. Мой офис находится в Москве. Красная площадь находится в центре столицы, перед Кремлем»…

– Для кого курс? – спросил Сигизмунд, вертя кассеты.

– А? Да для всех. Тут тебе и ресторан, и супермаркет с бутиком, и театр оперы-балета, и стриптиз-шоу…

– Для кого рассчитан? Для новых русских?

– Для каких русских? – Генка удивился. – Для них русский язык родной.

– Это для бабы Дуни, царствие ей небесное, он был родной, а этим он чужой, второй после английского этикеточного…

Излив таким образом свое раздражение, Сигизмунд распрощался с родственником.

Нагруженный кассетами и подарком Генки, уселся в машину. Стал размышлять о предстоящем Новом Годе. В принципе, звала Аська. Но к Аське ехать не хотелось. У Аськи соберется вся ее ублюдочная гоп-компания, все эти вратари, нападающие, полузащитники и прочие недоноски во главе с мокрогубым режиссером. Обсуждаться будет «Чайка», а когда выпьют и упыхаются – проблемы новой пластической выразительности.

С другой стороны, обижать Аську категорически не хотелось. Сигизмунд считал ее своим другом. Прежде всего.

Поэтому он купил еще одну бутылку «Довгани» (шампанского Аська принципиально не признавала), странный цветок неестественного фиолетового цвета и со всем этим барахлом заявился к Аське.

Было три часа дня. Аська, конечно, еще спала. Вылезла к нему в ночном белье на умопомрачительно тонких лямочках. Под белым шелком еле топорщились соски. Страдальчески морщась, потерла лицо ладонями.

– Морж… сколько времени?

– Пятнадцать.

– Чего? – Она распахнула глаза.

– Анастасия. Я привез поздравление с Новым Годом и…

– Ой, Морж, Моржик… – Увидев «Довгань» и фиолетовый ужас на веточке, она мгновенно пробудилась. Повисла у него на шее, едва не повалив. Потащила пить чай.

На кухне все было в окурках, порванной бумаге и лужах пролитого чая. Торопливо разгребая место для чашки, Аська взахлеб рассказывала:

– Представляешь, работы невпроворот, репетиции, обсуждения, пластика… Сплю по три часа в сутки. На той неделе поняла: всђ, больше не могу – падаю. Но «Чайка» должна летать, тут ни убавить ни прибавить, и вот я прихожу в аптеку, потому что мне Митяй – это наш центральный нападающий, классный мужик, я вас познакомлю, – говорит, будто китайские средства в пробирках классно помогают. Ну вот, я прихожу и говорю – на всю аптеку: «У вас есть что-нибудь от импотенции?» Там на меня все вытаращились, бабульки какие-то, пахнущие нафталином и корвалолом, два мужика возмутились – по морде видать было. Аптекарша, шепотом: «Простите?» Я: «Ну, от нестояка, понимаете? От банального НЕ-сТО-ЯКА!» Она стала мне рекомендовать какие-то коробочки, на одном олень, на другом такой лысый дедушка с большой головой, а вместо ног – корень женьшеня… Я говорю: «Он у меня новый русский, он столько работает, что больше уже ничего не может, и он такой раздражительный… А мне надо, понимаете?» И – на всю аптеку, Морж, на всю аптеку! Стала меня обучать, как действовать. Вижу – по Карнеги гонит. Знаешь, такая сорокалетняя рябая тетка, похоже, еврейка, стройная и симпатичная, и сразу видно, что занимается аэробикой и живет по Карнеги… Она давай мне вкручивать: «Он у вас покушать любит?» – «Конечно, любит». – «Ну вот, когда он будет кушать свое самое любимое блюдо, у него будет хорошее настроение. Вы подождите, пока он расслабится, и деликатно заведите с ним разговор на эту тему…»

Аська захохотала. Сигизмунд смотрел на нее и душой радовался. Ну до чего же хорошая Аська… иногда бывает.

– Я говорю: «Ах, нет, он меня сразу убьет. Он же не признађт, что он импотент. Говорит, это временные трудности»… Тогда эта тетка – ну меня поучать, как ему потихоньку в чай подливать, пока он не видит… Хочешь, кстати, попробовать? Классный бальзам, с женьшеневым дедушкой. У меня от него работоспособность возросла ужасно…

Сигизмунд попробовал. Бальзам сильно пах сельдереем. Похоже на суп.

– Слушай, это окрошка.

– Ты ничего не понимаешь, – возмутилась Аська. – Это народная китайская медицина. Знаешь, как бодрит? У меня сестрица приезжает.

– Откуда?

– От другого боекомплекта родителей.

– Что?

– Ну, понимаешь, ее мать вышла замуж и родила ее, а мой отец умер, и вот ее отец взял и женился на моей матери, а потом мать умерла, он взял и вернулся к ее матери…

– Сводная, что ли? – попытался понять Сигизмунд.

– Она ничего, – продолжала Аська, не расслышав вопроса, – только жуткий синий чулок. Я ее несколько лет не видела… У тебя раскладушки нет? Не могу же я ее в свою постель брать. Во-первых, я лесбиянка, я к ней сразу приставать начну, а это будет инцест, а во-вторых, со мной мужики в этой постели трахаются, она мешать будет…

– Поищу, – сказал Сигизмунд. – Она когда приезжает?

– После Нового Года.

– Приходи ко мне на Рождество, если на Новый Год не можешь. Только первого января не приходи. И второго. У нас третьего прогон.

Сигизмунд еще раз чмокнул Аську, пожелал ей мерри кристмас и хэппи нью йеар и отбыл.

* * *

Купил елку. Несколько лет не покупал, а тут вдруг взял да купил. Торговали елками у «Горьковской» на маленьком пятачке. Утоптанный снег, засыпанный иголками, двое мрачноватых, подмерзших мужичков, убогий юмор картонной вывески «Елки африканские, 25 тыс. любая». Мужички подтанцовывали под вывеской, прихлопывали рукавицами. Торговля шла вяло. «Африканки» были откровенно лысоваты.

Сигизмунд выбрал две – Ярополку пониже и попушистей, себе – подолговязей. Тут же в ларьке приобрел набор пластмассовых машинок. С выбором долго не мудрил: поймал безнадежно отиравшегося у ларька школьника, спросил, какой набор тот бы себе выбрал, будь он пятилетним пацаном. Школьник безошибочно указал на пожарный. Там были машинки с цистернами, со шлангами и лестницами. Цвет, естественно, красный. Поблагодарив за консультацию, Сигизмунд купил школьнику машинку за две тысячи, а Ярополку приобрел пожарный набор.

Со всем этим добром явился к Наталье. Из квартиры неслись визгливые мультипликационные возгласы на английской мове внахлест с русской. Сигизмунд даже заходить не стал. Вручил елку, давно заготовленный для Натальи парфюмерный набор в красивой упаковке с бантом и дар «юному пожарнику».

Бегло поблагодарив, Наталья сказала:

– Ярополк к тебе в гости просится. Заберешь его первого или второго, хорошо? Я уже обещала.

– Второго, – холодея, сказал Сигизмунд. – Первого я у своих.

– Ну, с наступающим, – сказала Наталья. Холодновато чмокнула его. – Спасибо.

От Натальи Сигизмунд зашел в ближайший обменник. Сменял последние сто баксов – обломки несостоявшегося радиотелефона.

Лантхильде надо бы что-то подарить. Лантхильда – не Вавила, тут водкой не отделаешься. Рассеянно обвел взглядом магазин игрушек с почти пустыми полками – перед Новым Годом все выбрали своим чадам. И наткнулся на куклу Барби. Никогда на эту пошлятину не смотрел, а тут… Стояла в прозрачной коробке, наряженная в золотое платье и туфельки на высоком каблуке, золотоволосая, надменная, с длинным носом и пустенькими светлыми глазками…

Усмехаясь и дивясь сам себе, попросил показать поближе. Ну что еще дарить девочке, как не Барби!.. Вспомнился лантхильдин девический профиль, нежное очертание щеки. Девочка. Мави. Мави выбирает Барби. Йаа…

Продавщица, недовольная тем, что он слишком долго вертит куклу в руках, осведомилась:

– Так вы берете?

– Йаа, – сказал Сигизмунд.

– Семьдесят шесть тысяч, – подобревшим голосом четко произнесла продавщица.

– Запакуйте.

– У нас нет…

– Ну мешок какой-нибудь дайте фирменный. Мне подарить надо…

– Нет ничего. Вон, в канцелярском отделе купите бумагу.

Сигизмунд пробил подарочную бумагу, семьдесят шесть тысяч за Барби и, под завистливые взоры какого-то ребенка в шапке с помпоном, вступил в обладание куклой.

* * *

Наименование «елка африканская» натолкнуло Сигизмунда на мысль затарить к шампанскому киви, ананасов и бананов. Ну и мандаринов, конечно, без них Новый Год не в Новый Год.

Странно в этой стране течет время: несколько десятков лет будто стояло на месте, а теперь вот побежало. Еще десять лет назад и плода-то под названием «киви» никто не ведал, а сейчас в любое время года. И ананас не в диковину. И за бананами очереди нет. И уже никого это не удивляет.

Кроме, может быть, девки. Да и то по дремучести.

Когда он приехал домой, Лантхильда все еще сидела взаперти. На всякий случай Сигизмунд громко крикнул:

– Лантхильд! Я приехал!

Она пошевелилась за дверью, но ничего не ответила.

Ладно. Тогда елку будем ставить без нее.

Кобель елкой заинтересовался. Обнюхал, уколол нос. Залег поблизости, положив морду на лапы, стал следить.

Сигизмунд поставил елку у окна в гостиной – где обычно. Полез на антресоли за игрушками.

Коробка с игрушками была большая, еще дореволюционная, многоярусная. На крышке карамельно-благостный Санта-клаус одарял из огромного мешка розовощеких, упитанных немецких ребятишек в коротких штанишках.

Постепенно старинные игрушки разбивались, замещаясь более новыми. Теперь в этой коробке хранилась, можно сказать, история страны за последнее столетие. Кроме антиквариата, были здесь шары и звезды могучего стекла сталинской закалки. Игрушки тридцатых годов, сделанные из бересты и папье-маше: олешки, медвешки и прочие головешки, а также пионерка Катя в пилотке со звездой и с мячом под мышкой. Сберегались усыпанные блестками гэдээровские шарики семидесятых годов. Хранилось и несколько жидких ублюдков, произведенных в нищие перестроечные годы. Сигизмунд с умилением вновь увидел пластмассовые снежинки – спутники его детских лет.

Водружая на макушку красную звезду, Сигизмунд усмехался: хитрый тоталитаризм заменил Вифлеемскую звезду Кремлевской. Звезда была послевоенных годов, толстая, очень советская. Она идеально гармонировала с Гимном Советского Союза. И, главное, была небьющаяся. То есть, при желании ее, конечно, можно было разбить…

Была роскошная пика – сперва из старого набора, «родная», потом гэдээровская, с колокольчиками, но обе бесславно разбились. Чего не скажешь о звезде. Ура, товарищи.

Сигизмунд украшал елку и думал о том, какое это печальное занятие. По-настоящему он в последний раз радовался Новому Году в одиннадцать лет. И больше эта светлая радость его не посещала. По инерции еще несколько лет ждал Нового Года. Из-за подарков, наверное. А потом и вовсе перестал ставить елку. Одно время надеялся, что Ярополк поможет вновь вернуться в эту праздничную безмятежность. Но Ярополк был слишком мал, когда они с Натальей разошлись.

Так что после развода Сигизмунд впервые наряжал елку. Брал в руки шарик за шариком, и его захлестывало воспоминаниями. Вспомнилось вдруг, что у матери было красное кремпленовое платье с длинной молнией на спине – она всегда выгоняла Сигизмунда из комнаты и просила отца помочь застегнуть эту молнию. И другие воспоминания, такие же мелкие и болезненные.

Открылась дверь. Сигизмунд замер со стеклянными бусами в руках. Поскрипев паркетом, Лантхильда сказала басом:

– Сигисмундс…

Долго молчала, бедная, охрипла, должно быть.

– Йаа-а, – с удовольствием отозвался Сигизмунд. – Привет, заключенная.

Она не ответила. Сигизмунд обернулся. Лантхильда смотрела на елку, широко раскрыв глаза. Будто не верила увиденному.

– Что, нравится?

– Терва, – начала она объяснять.

– Это, Лантхильд, елка. Йоолкис, – перевел Сигизмунд для лучшего понимания.

– Елочка-елочка, зеленая иголочка. О танненбаум, о танненбаум…

– Нии, терва, – упрямо повторила Лантхильда.

– Ты меня слушай! – рассердился Сигизмунд. – Праздник такой есть. Ноовый Гоодс.

– Годс, – обрадовалась Лантхильда. Закивала. – Терва йолис годс ист.

– Вот и я о том, – легко согласился Сигизмунд.

Она еще немного понаблюдала, как Сигизмунд наряжает елку, а потом сбегала в свою комнату и вернулась с гирляндой, которую он ей подарил. Протянула. Сигизмунд опутал елку гирляндой, воткнул в розетку. Гирлянда заморгала, игрушки заблестели, пионерка Катя разрумянилась.

– Так. Работает.

Выключил.

Лантхильда держалась как ни в чем не бывало. Будто и не просидела несколько дней взаперти по собственной дурости. Для чего только ого смотрит? Там ясно сказано: «LIBRESSE» куда надо – и плясать, плясать!..

Сигизмунд решил отрешиться от девкиных странностей. Каждый по-своему с ума сходит. Был бы человек хороший. Он чувствовал, что правильно поступил, оставшись дома с Лантхильдой. Она была именно тем человеком, который поможет ему вернуть Новый Год. В полном смысле этого некогда светлого и доброго праздника.

Для Аськи хорошо попраздновать – это ужраться и учинить ряд последовательных безобразий, с последующим воспоминанием о том, кто какие подвиги совершал. Родители будут уныло смотреть телевизор, есть салаты и рано лягут спать. О Наталье с тещей лучше не думать – теща после второй стопочки любит пилить зятя…

Обернулся к Лантхильде.

– Итан хочешь, Лантхильд?

Девка не чинилась. Энергично закивала.

Сигизмунд убрал коробку на пианино, чтобы кобель не разорил. Отправились итан. И фретан, конечно, тоже – неподвижно лежавший хундс ожил и побежал впереди людей.

* * *

Весь вечер тридцатого декабря Лантхильда была задумчива. На удивление. То и дело замирала с приоткрытым ртом и застывшими глазами. Время от времени Сигизмунд ловил на себе ее испытующие взгляды. Какая мысль ворочалась, медленно рождаясь в ее голове, понять было трудно.

Увязалась с ним на вечернюю прогулку. Сигизмунд не возражал, напротив – пусть проветрится. А то уж зеленая стала.

После прогулки про «йоль» выспрашивала.

– Ель? Елка то есть. Дерево такое, – объяснял Сигизмунд, как умел.

– Нии. Йоль. Долдс. Винтрос.

Сигизмунд развел руками, показывая, что не понимает. Лантхильда вздохнула и снова погрузилась в свою задумчивость.

Ближе к ночи заявилась в гостиную с носовым платком в руке. Подсела к Сигизмунду на спальник (он лежал и бездумно пялился в ого). Показала на носовой платок.

Сигизмунд сел, взял платок, показал, как нос вытирать надлежит. Лантхильда, сердясь, отобрала у него платок. Показала, что за уголочек надо взять.

Забавляясь, Сигизмунд послушался. Лантхильда взяла платок за другой уголочек и дернула. Вырвала платок.

– Ты чего?

Она заговорила, нетерпеливо что-то втолковывая. Снова всунула ему уголок платка. Показала, чтоб крепче держал.

На этот раз платок разорвался пополам. Лантхильда его заранее надрезала.

– Ну, и что теперь с этим делать?

Лантхильда встала со спальника, подобралась к елке и привязала свой обрывок на ветку. Настойчиво стала звать Сигизмунда. Мол, делай то же самое.

Ему было лень вставать. Но девка проявила тут недюжинное упорство. Телевизор выключила.

– Ну, коли так… А для чего тебе это надо? – Напрягся, вспомнил: – Духве?..

– Надо, – решительно сказала Лантхильда.

Пока он шел к елке, пока привязывал, она жадно следила за ним.

– Ну, теперь ты довольна? – прицепив тряпицу к елке, осведомился Сигизмунд.

Лантхильда дала понять, что да, очень довольна. Снова включила телевизор. Похлопала по спальнику, чтобы он садился и смотрел дальше. А сама ушла в «светелку».

Нет, точно что-то с Лантхильдой не в порядке. Только думать об этом не хотелось. Человек-то она хороший. И завтра они вместе встретят Новый Год. Сигизмунду почему-то казалось, что это правильно.

* * *

В шестнадцать ноль-ноль тридцать первого декабря Сигизмунд отключил в квартире телефон. Чтоб не звонили, не напрашивались в гости и не зазывали. Сегодня Сигизмунду хотелось жить на острове.

Лантхильда с утра была весела. Вчера, может, встала не с той ноги, кто ее разберет.

Вдвоем крошили на кухне салат. Картошки Лантхильда прежде не знала, но с легкой руки Сигизмунда пристрастилась очень быстро, в краткие сроки повторив исторический путь русского кулинарного искусства. Мясо Лантхильда тушила сама, не доверяя Сигизмунду. Она вкусно готовила говядину с чесноком, в этом ей не откажешь.

А больше ничего и не предусматривалось. Гостей-то они не ждали.

Телевизор, включенный, к девкиному восторгу, погромче, изрыгал благоглупости, достигая в этом феноменальных высот. Это, равно как и запах мандарин, создавало в доме новогоднюю атмосферу. И даже фильм «Карнавальная ночь», вроде бы, собирались показывать. Был такой унылый период, когда ничего советского принципиально не показывали, а гоняли американскую муть и мрачный, никому не понятный авангард. Теперь это позади.

Покончив с салатом, Сигизмунд сидел на кухне, курил. Уходить не хотелось. Смотрел, как Лантхильда выкладывает на блюдо дымящуюся говядину и шпигует ее чесноком. Как будто полжизни вместе живем.

Почувствовав на себе его взгляд, Лантхильда обернулась. Посмотрела вопросительно. Он кивнул, она улыбнулась в ответ и вернулась к своей работе.

Вот так. Будто полжизни вместе. А ведь еще несколько недель назад собирался надавать ей по ушам и сдать сержанту Кунику.

Потом перетащили в гостиную из кухни стол. Накрыли скатертью – облагообразили. Пока возились, Сигизмунд вдруг заметил, что под иконой стоит плошка с кашей. Овсянку девка залила кипятком и водрузила – чтоб годиск-квино, значит, кушала. Господи, что за дикость!

Поставили салаты, мясо, фрукты, шампанское. Ананасы, чтоб Лантхильду дивить. Ананасы в шампанском – во разложенцы-то.

Лантхильда явно понимала, что участвует в празднике. Может, не врубалась, в каком именно, но это не мешало ей радоваться.

Накрыв на стол, ушла в ванную. Плескалась долго, расточая ароматы шампуней. Потом долго сушилась. Когда, уже в одиннадцать вечера, Сигизмунд, изведясь от безделья, позвал ее праздновать, важно вышла из «светелки» принаряженная, с лунницей и распущенными волосами.

Волосы у нее были густые. И от хорошего шампуня блестели. По большому счету, все эти холеные дуры, что трясут патлами в рекламе, и в подметки девке не годились.

Довольная произведенным эффектом, уселась, чинно сложила руки. Сигизмунд встал, подошел к ней сзади и, положив руки ей на плечи, значительно произнес:

– Новый Год. Лантхильд, Новый Год.

Она заерзала, посмотрела на него снизу вверх. Вопросительно посмотрела. Не понимает?

Он показал на елку.

– Новый Год.

– Йоль?

– Ну пусть будет йоль, если тебе так легче. Йооль…

Он на мгновение встретился глазами с портретом деда. Дед будто кривовато улыбался. Это он с таким лицом на удостоверение фотографировался. Большой приколист был, небось.

Лантхильда тоже посмотрела на деда. А потом на Сигизмунда. Он выпустил ее плечи и сел за стол.

– Сейчас новый аттракцион будет. Гляди!

Девка доверчиво уставилась на бутыль шампанского. Сигизмунд процитировал то, что обыкновенно торжественно возглашалось в подобных случаях отцом:

– «Стал открывать с опаскою советское шампанское»…

Сигизмунд забыл, какой поэт написал эти чеканные строки. Помнил только, что из шестидесятников. Из того бессильного поколения пустоцветов в клетчатых рубашках, что всю жизнь просидело на кухне, бряцая на гитарке.

Пробка оглушительно полетела в потолок, потревожив монументальную люстру. Могучая белопенная струя щедро облила стол и едоков. Лантхильда визгнула и засмеялась. Кобель, поджав хвост, убрался подальше.

Оставшееся Сигизмунд разлил по бокалам. В телевизоре уже маячил Президент. А это означало, что через десять минут по высочайшей отмашке вся страна торжественно въедет в новый, 1997-й, год.

– Будь здорова, Лантхильд! – сказал Сигизмунд громко, поднимая бокал.

– Хайлс! – бойко отозвалась девка, проблеснув тремя свастиками на луннице.

Сигизмунд невольно покосился на портрет деда-орденоносца.

– Хайлс! – ответил Сигизмунд девке. И ничего, не подавился.

– Нуу, – потянула Лантхильда. – Таак… Наадо…

– Драастис, – подхватил Сигизмунд.

Они выпили шампанского. Из телевизора вместо торжественного, органного Гимна Советского Союза, зазвучало что-то невразумительное. Из оперы «Жизнь за царя». Про то, как русский мужик поляков заблудил. Сигизмунду как потомку каноника Стрыйковского это не могло быть по душе.

Шампанское Лантхильду изумило. Она глотала, с каждым глотком все шире вытаращивая глаза. Допив, громко рыгнула.

Сигизмунд засмеялся, сказал: «знай наших» и рыгнул тоже. Ананасы в шампанском, Игорь Северянин, серебряный век, блин.

Кобель выбрался из убежища, решив, что опасность миновала, и положил морду Лантхильде на колени. Она сунула ему кусок мяса.

Кобель жадно заглатывал добычу под столом, чихая от чеснока. Строгая девка сделала ему внушение. К благочинию призывала, не иначе.

Сигизмунд разлил по фужерам остатки шампанского. Лантхильда что-то радостное проговорила, крикнула троекратно «ункар хайлс» и постучала фужером об стол, расплескивая пену.

Допили шампанское. Развеселились.

Поглощали мясо с чесноком, заедая ананасами. Много и беспричинно смеялись.

Лантхильду смешило киви. На Сигизмунда показывала, говорила что-то и, краснея, прыскала. Сигизмунд, в принципе, понимал, о чем ведет речи подпившая мави.

Когда шампанское стало выветриваться, Сигизмунд понял: пора разорять заначку. Полез далеко-далеко, а именно – в «аптечку». «Аптечка» была еще дореволюционная, темного дерева, висела на стене в гостиной. Очертаниями напоминала маленький орган. Украшалась завитушками и картинкой на ткани: джентльмен в сером и дама наблюдают за девочками, играющими с бело-рыжей собачкой. Очень умилительно.

Там-то и сберегал Сигизмунд бутылку настоящего «Реми Мартена». Несколько лет уже сберегал. Хотел как-нибудь на Новый Год распить. Чтоб уютно было, чтоб дом, свечи, елка. Да только все не случалось такого Нового Года.

А вот сейчас вдруг почувствовал – пора. Лучше уже и быть не может, шестое чувство подсказало. Водрузил на стол длинношеего пузана из темного стекла, приставил к нему две крошечные золотые рюмочки. Лантхильда безудержно расхохоталась.

Объяснять принялась про махта-харью и литильс рюмочки. Сигизмунд вспомнил про молотобойца и «пимм!» и тоже захохотал. Однако на рюмочках настоял. «Реми Мартен» требовал этикета. Стоял, черный и чопорный, и требовал.

Потому Сигизмунд знаками призвал девку к молчанию. Мол, будем сейчас ритуальничать. А в голове Лантхильды все вращался маховик: раскрутившись, не мог остановиться, воспроизводя одну и ту же шутку.

Сигизмунд разлил коньяк и поставил перед Лантхильдой рюмочку со словом: «Пимм!» После этого еще минут десять девка переставляла рюмочку и пиммкала. Сигизмунд ей вторил. В конце концов, оба стали напоминать парочку спятивших игроков в шашки.

Потом выпили. Коньяк был настоящий. Душистый огонь. Лантхильда изумилась, стала ртом воздух хватать – не ожидала, болезная. Сигизмунд налил ей пепси. Потом спросил:

– Слушай, Лантхильд, а хво ист махта-харья?

Девка напустила на себя важный вид. Приосанилась. Надула щеки.

Сигизмунд ткнул в ее надутые щеки пальцами, будто пузырь проткнул.

– Пуф! – выдохнула девка.

– Это я, стало быть, такой? – Сигизмунд надул щеки.

Лантхильда убежала, слегка загребая в стороны. Было слышно, как она с грохотом опрокинула что-то в «светелке». Появилась, зацепив плечом дверной косяк, с карандашом и бумагой. Плюхнулась рядом с Сигизмундом.

– Махта-харья ист… – Карандаш бойко забегал по бумаге. Сигизмунд наблюдал с восхищением. Во насобачилась!

На листке появилось изображение перекачанного «быка». Рожа зверская. Зубы оскалены. Волосы торчат во все стороны. Шея толстая. Борода веником. Интеллекта нет. И не предвидится.

– Махта-харья! – с гордостью произнесла девка.

– Так вот кем ты меня считала! – сказал Сигизмунд. И вдруг, испустив леденящий душу крик, сделал зверскую рожу и полез душить Лантхильду.

Та увернулась, оттолкнула его. Поскольку Сигизмунд неловко сидел на стуле, то едва не упал – Лантхильда успела подхватить его в последний момент.

– Хири, – сказала она. И на другом листке нарисовала второго «быка». Второй «бык» мало чем отличался от первого, разве что в плечах пошире, в тазу поуже.

– Махта-вэр, – сказала девка. И начала перечислять: – Вавила, брозар… Ариульф…

– Ик, – подсказал Сигизмунд.

– Нии, – сказала девка. – Зу харья ист. Зу махта-харья. Зу унзара альякундс ист.

– Ну вот, обозвали, – сказал Сигизмунд и налил себе еще «Реми Мартена». Лантхильда тоже придвинула к нему свою рюмочку.

– Пли-из, – сказал Сигизмунд. И выдал: – За баб-с гусары пьют стоя!

И встал.

– За бабс, – лихо вскричала Лантхильда. И тоже вскочила.

Они выпили. Второй раз коньяк пошел в девку легче.

– Ты заедай, заедай, – советовал Сигизмунд. – Итан.

– Итья, – поправила Лантхильда.

– Да фиг с ним, пусть итья, главное – кушай.

Девка налегла на ананас.

– Как Вавила, так вэр, а как я – так харя какая-то, – посетовал Сигизмунд.

Лантхильда ела и кивала.

Откушав, вытерлась рукавом. Снова рюмочку пальцем пошевелила.

– Погоди, – сказал Сигизмунд.

Лантхильда не вняла. Пошевелила рюмку настойчивее. Сигизмунд, посмеиваясь, налил ей еще. Вишь, разохотилась.

Она показала, чтобы он и себе налил.

Дальше Лантхильда благочиние нарушила. Видать, ого насмотрелась. С рюмкой в руках встала из-за стола. Прошлась по гостиной. Явно подражала кому-то, потому что манеры у нее вдруг стали американские. Еще не хватало, чтобы ноги на стол класть начала.

Подошла к портрету деда. Подбоченилась. Поигрывая рюмкой, начала разглядывать. Потом вдруг почесалась.

Сигизмунд потешался, глядя на нее.

– Атта аттинс, – задумчиво молвила девка. Капнула коньяком на пианино под дедовым портретом.

– Ну, ты полировку-то портишь, – встрепенулся Сигизмунд.

Девка повернулась к нему и строго указала на портрет.

– Надо.

– Что надо-то?

– Надо. Атта аттинс.

Так. Теперь в доме вводится культ поклонения предкам. Так сказать, перманентная родительская суббота. Еще не хватало перед портретом девкиного аттилы поклоны бить. Или плясать. С копьем и в юбке из листьев.

– Слышь, Лантхильд. Ты ведь не заставишь меня… – Сигизмунд собрался с мыслями. – Твоему батьке поклоны бить… а?

Девка посмотрела на Сигизмунда, по-птичьи дернув головой. И направилась к нему, целеустремленно, как робот-трансформер. Устремила на него палец.

– У нааст ут проблеем, – высказалась она, в точности копируя монотонную интонацию синхронного перевода.

Боже! Откуда она этого набралась? Нет чтобы что-нибудь приличное выучить. Полезное. Жизненное.

– Да нет у нас проблем, – сказал Сигизмунд. – Сядь, Лантхильд. И насладись беспроблемьем. Расскажи мне что-нибудь интересное.

Усадить Лантхильду было трудно – разошлась, разгулялась. Расхаживала взад-вперед с рюмочкой, то и дело прикладываясь, и разглагольствовала. Употреблялись уже знакомые слова «гайтс», «двало Наталья», «милокс», «годиск-квино», «тиви», «квино» как таковая. Значительно больше было незнакомых слов. В принципе, Сигизмунд догадывался, что девка осуждает его образ жизни. Выпила и решила поговорить начистоту.

Помаргивала разноцветными огнями елка. Торжественно мерцала матовая бутылка с золотой этикеткой. Золотом Нибелунгов глядела стопочка с каплей коньяка на дне.

Лантхильда с распущенными волосами, разрумянившаяся, стояла спиной к Сигизмунду, глядя на дедову фотографию. И говорила, говорила…

За окном трещало и взрывалось – там баловались пиротехникой. Откушали, послушали разные глупости по ого, «Песни о главном-2» – и выбежали утрамбовать в желудке трапезу.

Сигизмунду было странно. Вот сидит он под новогодней елкой, употребляет «Реми Мартен», который берег для доброго вечера с хорошим другом. Сидит наедине с человеком, которого избрал для распития заветной бутылки.

Сигизмунду хотелось бы все это высказать, объяснить. И о елке, и о коньяке, и о добром, единственном вечере. Но начнет он говорить – и будет Лантхильде его речь казаться чужой и непонятной. Только и поймет, что о чем-то важном ей говорят. А о чем…

– Лантхильд! – прервал девку Сигизмунд.

Она обернулась. По правой щеке гуляют разноцветные огни.

– Еще?

Она поняла. Кивнула. Сигизмунд наполнил рюмочки.

– Драастис, – сказала Лантхильда, видимо, желая сказать «мерси».