Текст книги "Семеро праведных в раю хозяина"

Елена Хаецкая
Семеро праведных в раю Хозяина

Запасные ключи от квартиры Пиф хранились в двух местах – у ее приятеля и подруги. Гедда и Беренгарий были мало знакомы между собой. Так, встречались изредка на днях ее рождения.

Кроме того, Пиф терпеть не могла, когда к ней являлись просто так, без звонка. Поэтому они и не приходили. Ни Гедда, ни Беренгарий. Иногда ей случалось выключать телефон. Ничего странного, что не дозвониться.

Но тут Пиф затаилась на слишком долгий срок, и первым не выдержал Беренгарий.

– Ты не знаешь, где Пиф?

– Откуда мне знать. Я думала, она у тебя. Валяется в депрессии, не иначе.

– Да, похоже на то.

– И опять выключила телефоны. Мерзавка.

– Я просто думаю, что пора к ней нагрянуть.

– А если выставит?

– Пусть только попробует, – с тихой угрозой сказал мужчина.

– Ну хорошо. Только пойдем вместе, ладно?

– Ладно. А если не откроет, у меня есть ключ.

– У меня тоже.

Они помолчали немного. Потом Беренгарий сказал:

– Мне страшно.

Пиф жила одна в маленькой квартире. Последний мужчина, которого она любила, постоянно заводил в доме всяких маленьких животных. У нее перебывало несколько хомяков, черепашка, рыбки и, наконец, хорек. Хорька продавали на площади Наву, уверяя, что это королевский горностай.

Потом мужчина ушел, как уходили от Пиф мужчины и до него, а зверек остался. Пушистое существо с острой мордочкой и резким мускусным запахом. Мускусом пропахли все свитера Пиф. Раздеваясь, она бросала одежду на пол, а зверек в поисках норы заползал в рукава и там спал и источал во сне свои запахи.

Едва только друзья Пиф открыли дверь, как сладковатая вонь понеслась им навстречу.

– Здесь гулькиного дерьма по колено, – с отвращением сказала Гедда.

Они открыли окно. Треснувшее стекло выпало из рамы и разбилось внизу на асфальте.

– Никого не убили? – спросила Гедда.

Беренгарий посмотрел вниз. Осколки лежали в мелкой луже у газона, и казалось, будто там плавают кусочки льда.

– Нет, – сказал он.

Они заглянули в спальню. В кровати было полно хлебных крошек.

Затем открыли дверь в ванную.

Ванна была до краев наполнена зловонной буроватой жидкостью. Черные волосы Пиф плавали на поверхности, очки блестели из-под воды, как льдинки.

Хорек насторожил усы, поднял окровавленную мордочку. Шерстка зверька воинственно топорщилась. Маленький хищник почти полностью обгрыз лицо своей хозяйки за те несколько дней, что она была мертва.

На кафельной плитке стены губной помадой были выведены круглые крупные буквы:

«Я умерла 18 нисану. Ну, и когда вы меня нашли?»

Туман окружал ее со всех сторон. Под ногами хлюпало, и Пиф казалось, будто она идет по собственной крови. Вонючая липкая кровь была повсюду. Отчаянно кружилась голова.

Она вытянула руки, пошарила вокруг и неожиданно коснулась стены. Холодной и влажной. Потом нащупала арматуру.

– Труба, – сказала она самой себе и не услышала своего голоса. Но теперь она знала, что идет по той самой знаменитой трубе, о которой столько раз читала в книжках на тему «жизнь после жизни». Полагалось увидеть впереди фигуру воина-афганца, потерявшегося в небытии. Или стекольщика. (Почему стекольщика?..)

Она провела рукой по стене. Действительно, труба. Но сейчас эта труба уже не напоминала ей ту, легендарную, по которой к вечному свету и блаженству небытия летит умирающая душа. Больше всего эта труба напоминала бетонное кольцо, вроде тех, какие можно отыскать на старой стройке. Из тех строек, что, миновав стадию завершенности, тотчас же превращаются в помойку и в этом качестве пребывают вовеки.

– Ух, дура, – произнес чей-то голос из тумана.

Голос был мужской. Пиф прищурилась, но в тумане ничего не разглядела. Она знала, что «дура» обращена к ней. Просто нутром чуяла. Потрохами. Всем своим натруженным ливером.

Она остановилась. Неприятная вязкая влага цепляла ее за ноги. Пиф провела по себе руками, но так и не определила, одета она или нага. Душе положено быть голой. Но Пиф совершенно не была уверена в том, что является душой.

– Кто здесь? – крикнула она и не услышала своего голоса.

Туман не ответил. В одном Пиф не сомневалась: на ней не было очков. Она ничего не видела и теперь понимала, почему. Спотыкаясь и злобствуя, она пошла дальше.

Хлюп.

Хлюп.

Сейчас она себе нравилась. Очень даже нравилась.

– Я это сделала, – сказала она вслух. – Захотела и сделала.

Труба закончилась и вывела на пустырь. Приглядевшись, Пиф увидела, что стоит на территории брошенного пионерского лагеря. Гипсовые пионеры с отбитыми носами и оторванными руками, болтающимися на арматуре, валялись в траве, как убитые солдаты.

Она споткнулась об одного. Гипсовый труп перевернулся на спину и слепо уставился в не-небо.

Пиф боялась посмотреть наверх, чтобы увидеть то, что видели эти выцарапанные белые глаза. Она не знала, почему ее охватывает такой панический ужас при одной только мысли о том, чтобы поднять голову.

Пиф села на пионера. Уткнулась локтями в колени. Колени онемели и ничего не чувствовали. В серой траве слабо брызгали струйки воды из покосившегося фонтана. Гипсовая чаша фонтана все еще хранила следы зеленой краски. Из-под зелени проглядывала мертвенная белизна отбитого гипса. Струйки то поднимались, то бессильно опадали. И они были мутно-зеленые.

Потом Пиф поняла, что рядом кто-то есть. Она смутно разглядела кирзовые сапоги. Прищурилась, потом наклонилась и потрогала рукой. Нет, сапоги не кирзовые, а кожаные, но очень прочные и твердые. И шнуровка до колен.

– Армейские ботинки харранского производства, – сообщил хриплый голос.

Это был тот самый голос, который она слышала в тумане. Пиф покраснела. Сердце стукнуло под горлом. Впрочем, у нее теперь нет сердца и нет горла. Я СДЕЛАЛА ЭТО, напомнила она себе.

Незнакомец наклонился и взял ее за запястье. Теперь и Пиф увидела: распухшие перерезанные вены. Вена свешивалась из мертвой руки, как серая веревка.

Незнакомец уселся рядом, на поверженного пионера, поерзал поудобнее, устраиваясь на лице гипсового мальчика.

Пиф плохо различала незнакомца. И дело было не в тумане и не в ее близорукости. На самом деле здесь не было ни тумана, ни близорукости.

– Кто ты такой, черт побери? – спросила она.

– Когда ты была жива, то мыслях называла меня «Хозяином», – отозвался он спокойно. – Я пришел встретить тебя.

Темная громада мужской фигуры. Лицо Хозяина терялось и расплывалось, но Пиф видела его длинные крепкие ноги в армейских штанах. Хозяин зевнул и шумно почесался в трусах.

– В общем-то, я твой ангел-хранитель, – сказал он. – Гляди.

Он сложил ладони и поднес их к самому лицу Пиф. Она тупо уставилась на них. Почерневшие от возни с какими-то машинными маслами, с жесткими мозолями, узловатые пальцы. Пиф привычно поискала глазами линию жизни. На таких ладонях линия жизни обычно сильная и ровная. Но мужская ладонь была пуста. На ней не было вообще ни одной линии.

– Видишь? – нетерпеливо сказал Хозяин.

– Руки, – промямлила Пиф.

– Целуй, – велел Хозяин.

– Что?

Она близоруко заморгала.

Он расхохотался – где-то высоко, в полумраке. Сверкнули на загорелом лице крепкие белые зубы. На круглом загорелом лице с широко расставленными глазами.

И неожиданно, словно вспыхнуло солнце, она увидела его целиком. Коротко стриженые волосы – светлые, взъерошенные. И глаза – светлые и наглые, с черными точками зрачков.

– Ну, давай же, целуй, – повторил он.

Пиф лихорадочно соображала – что бы такого ответить. Наконец, она выдавила:

– Это… еще и парашу выносить, да?

Хозяин повалился в траву. Лицо гипсового пионера стерлось, осталась сплошная белая маска: тяжелая задница Хозяина смазала ее напрочь. Он лежал в траве и содрогался от хохота. Слезы потекли из его зажмуренных глаз.

Пиф встала. Набралась храбрости, толкнула его ногой в бок. Нога была босой.

Она посмотрела на свою ногу, потом спросила:

– Я что, голая?

Хозяин приподнял голову, открыл глаза, уставился на нее откровенным взглядом.

– Какая тебе разница? – поинтересовался он. – Твое бренное тело плавает сейчас в горячей воде. Ну, голая. Хочешь – оденься.

– Как?

– Отрасти крылья.

– Как? – снова спросила она.

– Откуда мне знать? – раздраженно отозвался Хозяин. Он завозился в траве, встал. И неожиданно с шумом, поднимая ветер, развернул два зеленых крыла.

Так и стоял, откинув голову и расправив плечи: рослый человек в пятнистых армейских штанах и шнурованных ботинках до колен, с лоснящимся обнаженным торсом и двумя огромными крыльями.

Крылья кокетливо сложились под подбородком, лицо Хозяина приблизилось к Пиф, глянуло на нее озорно.

Ей доводилось видеть изображения серафимов. Еще давно, когда Бэда водил ее в катакомбы. Скорбные лики, спрятанные в перьях. Только теперь вместо строгих лиц с изогнутыми темными ртами на нее сквозь водопад изумрудных перьев таращилась наглая сержантская физиономия и откровенно раздевала ее глазами.

– Перестань меня трахать, – сказала Пиф.

– А ты что-нибудь чувствуешь? – полюбопытствовал Хозяин и снова развернул крылья.

– Оргазм, – проворчала Пиф.

– Ладно, шутки в сторону.

Хозяин сложил крылья. Теперь он стал значительно выше ростом. Нависая над Пиф, он вопросил откуда-то из поднебесья:

– На хрена вены себе перерезала?

– Захотела, – упрямо сказала Пиф. – Захотела и сделала.

– На хрена?

– Хотелось! – крикнула Пиф, не смея поднять головы.

– Не выпендривайся! – грозно донеслось из-под облаков.

– Не знаю, зачем, – сдалась Пиф. Ей вдруг стало страшно. Она поняла, что ей все время было страшно. – Не могла больше жить… Я же ничего плохого не хотела. – И, трусливо вильнув, перевела разговор на другую тему. – А где я теперь?

– Понятия не имею.

– Но ведь ты здесь живешь?

– И ты тоже.

– Да я-то умерла!

– Подохла, – с наслаждением подтвердил Хозяин.

– Это место небытия?

– Небытия нет, – сообщил Хозяин. – Смерти нет. Библию читать надо, деревня.

Пиф обиделась.

– А это что, по-твоему? Бытие?

Хозяин высморкался двумя пальцами и вытер руку о штаны.

– Бытие есть, – сказал он, – а небытия нет. Так?

– Положим.

– Не положим, а так. – Хозяин наставительно поднял палец с твердым ногтем. На ногте чернело пятно, как будто недавно палец прищемили. – Бытие не имеет начала. Бытие не может возникнуть из ничего, кроме как из самого себя, потому что небытия нет. Стало быть, бытие вечно.

– Вечная жизнь, что ли? – Пиф нахмурила лоб.

– Бытие не имеет конца. Ибо конец бытия есть переход к небытию, а небытия нет. Бытие неизменно, ибо изменение бытия есть переход к небытию, а небытия нет. Бытие непрерывно, ибо всякий перерыв есть небытие, а небытия нет. И бытие цельно. Оно не содержит частей, которые были бы небытием…

– …Потому что бытие есть, а небытия нет.

– Вот именно. Нет смерти, ясно? Но самое смешное, что… бытия, в общем-то, тоже нет.

И он снова поднес руки к ее лицу.

Пиф увидела, что в ладонях плещется молоко. И ей до крика захотелось ощутить вкус этого молока на губах.

– Пей, детка, – сказал ангел-хранитель. – Все эти годы, пока ты была жива, я давал тебе полными горстями. И отбирал горстями. Ты ела из моих рук и никогда не задавала вопросов.

И Пиф прильнула к белому молоку в грубых мужских горстях, и оно на вкус оказалось как толченый гипс в протухшей воде.

Дом стоял на краю пустыря. Большой темный дом, сложенный почерневшими бревнами, на высоком каменном фундаменте. Такие дома на четыре квартиры строят иногда на окраинах областных и районных центров. Пиф оглянулась на ангела; он прикрыл глаза и кивнул.

Она вошла.

И оказалась в темноте. Постояв несколько минут, она думала, что привыкнет к сумеркам и разглядит лестницу. Но так и не привыкла.

Вытянула вперед руки, осторожно нащупала стену. Потом нашла первую ступеньку.

Крутая лестница привела Пиф ко входу в комнату. Двери не было – ее снесли давным-давно. Нижняя петля висела на одном гвозде, верхнюю выдрали с мясом.

Большая комната была плотно заставлена мебелью. Везде, куда ни повернешься, – буфеты как соборы, столы как аэродромы, стулья с высокими спинками, обитые дермантином, с блестящими в полумраке крупными шляпками гвоздей. Темное дерево мебели было покрыто густым слоем пыли.

Вещи были мертвы.

Массивная буфетная нога с подагрическим коленом…

Оторванный коленкор на крышке гигантского письменного стола…

Фарфоровая пастушка с льнущей к кринолину свинкой…

Рюмочки на тонких нелепых ножках, похожие на грибы, вырастающие в подвалах…

Тусклая картина: на сером фоне две серых кошки…

Черный пластмассовый телефон с крупной трубкой и большим белым диском…

Книжный шкаф, забитый пыльными книгами, – все книги, которые Пиф не прочла в своей жизни…

Коричневые «плечики», превращенные в подушечку для иголок…

Иголки – тончайшей стали, с чуть ржавым ушком…

Слипшиеся в пакете шелковые нитки для вышивания…

У Пиф закружилась голова, но вещи не хотели исчезать – громоздились перед глазами, и их становилось все больше.

Из кресла поднялась маленькая серая тень и обиженно залопотала. Сквозь пыль и серость Пиф разглядела в ней свою мертвую бабушку, тайком закопанную на кладбище рядом с могилой дедушки.

Пиф всегда думала, что ненавидит свою бабушку. Они прожили в одной комнате двадцать два года, и когда бабушка впала в маразм, Пиф по ночам горячо молила Хозяина забрать старушку к себе.

Бабушка поскользнулась во дворе, когда выносила помойку, и упала. Пиф жила тогда у друзей и дома не ночевала. Когда она вернулась, соседи сказали, что старушку с переломом бедра увезли в больницу. Прошла неделя, прежде чем Пиф зашла навестить ее.

Желтое пятиэтажное здание больницы источало тюремный запах похлебки. На окнах были решетки. Пиф долго бродила по облезлым коридорам, прежде чем отыскала свою бабушку в палате, где было еще пять старушек.

Бабушка лежала, укрытая сиротским больничным одеялом, над ее кроватью была протянута штанга, чтобы бабушка могла подтягиваться, делать физические упражнения и избежать пролежней. Но бабушка лежала пластом, «ленилась», как шепотом объяснила активно выздоравливающая старушка с соседней койки, и у нее началось воспаление легких.

Пиф знала, что она умирает. Бабушка тоже знала это. По ее впалым, очень морщинистым щекам, беспрерывно текли слезы. Бабушка боялась умирать.

Пиф смотрела, как бабушка ворочается, бесстыдно отбрасывает одеяло, выставляет исхудавшие ноги с крупными венами, а другая старушка прикрывает ее ноги и ласково выговаривает: «Так нельзя, так нельзя…»

«Можно…» – плакала бабушка. На ней была коротенькая, едва прикрывающая живот рубашка с расплывшимся больничным штампом.

В следующий раз Пиф видела свою бабушку уже в гробу. Поправляя цветы, Пиф наклонилась и поцеловала мертвую в лоб, погладила по щекам, чего не делала уже пятнадцать лет. Потом отошла в сторону, встала между соседкой, помогавшей на похоронах, и дальней родственницей. Ей показалось, что бабушка шевельнулась в гробу.

Через неделю Пиф приехала в крематорий, и ей выдали черную пластмассовую урну с прахом, похожую на фотобачок. Почти месяц прах бабушки стоял на подоконнике в комнате Пиф. Ей было недосуг сходить на кладбище и оформить захоронение.

Наконец, она приехала с урной в сеточке на кладбище и попросила разрешения подселить бабушку к дедушке. Потребовались свидетельство о браке, утерянное во время потопа, и свидетельство о смерти дедушки. Пиф забрала прах бабушки и вышла из кладбищенской конторы.

Бабушку пришлось закопать тайком, без дозволения властей. Памятник установить не разрешили, но у Пиф все равно не было на это денег.

Старушка куталась в серую шаль и плаксиво лопотала:

– Нельзя смеяться, нельзя…

– Ты умерла! – сказала Пиф.

– Умерла, умерла… – Бабушка захныкала. – Я умерла…

Приглядевшись, Пиф поняла, что это не ее бабушка, а какая-то чужая. Сморщенное личико все время дергалось и менялось, по нему ползли жидкие слезы, пыль лежала на скулах, на реденьких волосах, на дырявой серой шали.

Пиф вышла из комнаты. Бабушка продолжала возиться и плакать у нее за спиной.

Оказавшись снова на пустыре, Пиф поискала глазами ангела, но его нигде не было. Она постояла немного, потом пошла наугад, спотыкаясь о рытвины. Под ногами хрустел мусор. Вся музыка, все небеса, все опавшие листья, все пивные банки мира, думала Пиф, и грандиозная свалка загробного мира начинала звучать в ее душе торжественной симфонией.

Как в тот день, когда мама взяла ее в Филармонию.

Мама сказала: «Сегодня дирижирует Астиагиас. Он великий дирижер».

Пиф сказала: «Мама, я терпеть не могу Филармонию, потому что не гасят свет и невозможно снять эти ужасные туфли на каблуках. И я терпеть не могу симфоническую музыку. И мне все равно, кто дирижирует, если у меня на ногах будут эти ужасные туфли».

Мама сказала: «Астиагиас старый и скоро умрет. Ты ничего не понимаешь в музыке, но когда-нибудь будешь благодарна мне за то, что сможешь сказать: я видела Астиагиаса».

И Пиф уступила маме, пошла с ней в Филармонию и увидела Астиагиаса, и он был божественно красив. Музыка ступала между белоснежных светящихся колонн, и ноги страдали в тесных туфлях.

Астиагиас действительно умер в том же году. Потом умерла и мама.

Пиф остановилась. Симфония великой свалки продолжала шествовать под не-небом бессмертного мира. Пиф прикусила губу.

– Как прекрасна жизнь от смерти до смерти, – подумала она.

После смерти бабушки ей часто снилось, что старуха вернулась, что она лежит в своей коротенькой, как младенческая распашонка, больничной рубахе на соседней кровати. Но Хозяин говорил ей, что это невозможно.

– Многие полагают, что найдут здесь своих покойных родственников, – говорил ангел-хранитель, пока они с Пиф пробирались между канав и поваленных деревьев.

Или, может быть, это были какие-то трубы. Да, определенно, это были трубы. Они лежали в разрытой земле, как мертвые вены в разрезанных руках Пиф.

Пиф споткнулась и упала в канаву.

– А что, разве люди за гробом не обретают вновь счастья в объятиях давно почивших друзей? – спросила она.

– Чушь, – отрезал ангел. – Души приходят и уходят. Это все равно что отыскать потерянного ребенка на вокзале, когда прибывает поезд.

Пиф выбралась наконец из канавы.

– И нас не ждет возмездие за те грехи, что мы совершали? – спросила она, думая о своей бабушке.

Но ангел не пожелал отвечать.

– Вытри рот, – сказал он. – У тебя «усы» от питья.

Несколько раз уронив телефон на пол, Гедда вызвала милицию, скорую помощь. Через час приехали два молодых человека в черных сатиновых халатах.

– Клеенка есть? – спросил один из них, не глядя на женщину.

Она ответила:

– Сейчас поищу.

Порывшись в вещах Пиф, она нашла в нижнем ящике комода большую клеенку. У Пиф не было большого обеденного стола, поэтому когда приходили гости, она расстилала эту клеенку прямо на полу. Словно цветущий луг бросала на паркет.

Сейчас туда уложили останки Пиф. И хотя Гедду почти сразу же отогнали парни в черных халатах, она успела подсмотреть и подивиться: как мало осталось от Пиф.

Кровавую воду из ванной никто не стал выпускать. Хорек куда-то сгинул. Тело Пиф завязали в узел и потащили вон из квартиры.

Гедду наконец вырвало.

– Как ты думаешь, это ад, рай или чистилище?

Пиф задала этот вопрос Комедианту, когда они вместе сидели в доме с выбитыми стеклами в большой комнате с оторванными обоями.

Комедиант встретил Пиф на краю пустыря и привел к себе. У него было странное лицо: чем больше Пиф всматривалась, тем красивее оно становилось.

– Это одно и то же, – сказал Комедиант.

Пиф смотрела, как шевелятся его узкие губы. У него был очень маленький рот. Пиф не понимала, как он поет таким маленьким ртом, но он умел петь. Он говорил, что стекла в доме вылетели, когда он спел одну из последних песен.

Голос Комедианта засмеялся. Голос висел под потолком, а Комедиант сидел рядом с Пиф на паркетном полу среди осколков и ждал, пока заварится чай.

– Как-то я ходила в катакомбы, к христианам, там был такой – отец Петр… – рассказывала Пиф.

Времени у них было навалом. По крайней мере, так ей казалось. У мертвых много времени.

– Этот Петр говорил, что в рай люди попадают, если ведут праведный образ жизни, а в ад – если грешат…

– В раю должно быть блаженство, а в аду – мучения, – задумчиво проговорил Комедиант. – А здесь, как ты думаешь, что?

– Я не знаю. – Пиф растерялась. – Может быть, чистилище?

– Трудотерапия для покойников, – фыркнул Комедиант. – Это господа христиане тебе внушили?

– Я… не верю в их Бога Единого, – выпалила Пиф и тут же поняла, что лжет.

Комедиант посмотрел на нее левым глазом. Правый задумчиво уставился в потолок.

– Здесь трудно в Него не верить, – сказал он. – Факты, Пиф, упрямая вещь. Старик ближе к этому миру, чем к тому, откуда ты сбежала.

Голос Комедианта хихикнул. Комедиант запустил в него старым шлепанцем.

– Здесь нет мучений, – сказал Комедиант. – По крайней мере, никого не варят в котлах, не протыкают железными трезубцами. Никого не перевоспитывают. И не ублажают. Умеешь – ублажайся сама. Нет разницы между адом и раем, Пиф. Если ты задержишься здесь надолго, то поймешь, что принципиальной разницы между жизнью и смертью тоже нет.

Он встал, направился в ванную. Пиф осталась сидеть на полу.

– Идем, чай готов.

– Я боюсь, – сказала Пиф. И это было правдой.

Комедиант схватил ее за руку своей маленький костлявой рукой. Пиф поразилась его силе. Потащил за собой. Пиф зажмурилась, но тут же поняла, что это бесполезно: она продолжала видеть сквозь веки. Немного хуже, немного менее четко, но видела: выкрашенные темно-зеленой краской, облупленные стены ванной, грязная паутина под потолком, большая ванна, до краев наполненная чем-то темным…

– Нет! – крикнула Пиф.

Комедиант снял с крюка ведро, зачерпнул. Пиф не чувствовала запаха, но понимала, что сейчас они будут пить кровь. Ее кровь, сгнившую за несколько дней стояния.

– Пожалуйста, нет, – повторила она.

Комедиант схватил ее за шею и заставил наклониться к поверхности воды.

– Это чай, дура, – сказал он. – Ты самая большая дура из всех, кого я знаю!

Пиф открыла глаза и увидела, что в ванне действительно крепкий чай.

Они стали пить его прямо из ведра, зачерпывая горстями.

– Как ты умер? – спросила Пиф.

Комедиант задумался. Потом заговорил так, будто читал ей книгу:

– Я решил увидеть свой голос со стороны. Однажды мне это удалось. Я лежал и пел, а мой голос поднялся надо мной, и я мог заставлять его летать по комнате, мог лепить из него разные фигуры, бросать из угла в угол. Потом я увидел, что отворяется дверь, и за порогом начинается дорога. Я встал и ступил на эту дорогу. По обочинам росли странные деревья, а впереди, у самого моря, стоял храм с тонкими белыми колоннами. Я пошел к этому храму. И не вернулся назад.

– Гедда фон?..

– Что?

Гедда подняла глаза.

Она сидела в Эбаббаррском парке и тянула из бутылки темное пиво. Не сосчитать, сколько раз расточали здесь свое время она и Пиф – вот так, с пивной бутылкой в руке, среди бесконечной исступленной лоточной ярмарки Эбаббаррского парка.

Теперь, потеряв Пиф, Гедда бродила здесь почти каждый день, как будто не могла насытиться. И каждый день ее ждало одно и то же. Пиво, киоски, где выставлен все тот же товар из Хуме и Эбирнари, все те же книжные развалы и развалы видеокассет, назойливое смешение голосов: нищий с аккордеоном, грохот хэви-металла и тягучие страдания модной певицы из магнитофона.

И все это происходило без Пиф. Мир все еще тут, думала Гедда, а я все еще в миру. Я болтаюсь в желудке у огромного Мира-Кита, а он меня переваривает.

Нищенка: сидит на расстеленной на земле газете, перед ней треснувшая белая тарелка…

Упитанный мальчик на трехколесном велосипеде: везет два шарика, один белый, другой фиолетовый, мальчик смуглый, с узкими глазами и тяжелыми веками…

Торговцы из Хуме: резкий запах пота, одеколона и кетчупа. Они ловко пересчитывают деньги, у них тяжелые золотые перстни на пальцах, заросших тонким курчавым волосом…

– Я к вам обращаюсь, барышня фон?..

Гедда решила, что у нее опять хотят попросить допить пива и сдать бутылку, заработав на этом четверть сикля. Она увидела маленького дедушку с маленькими покрасневшими глазками. Дедушка глядел на Гедду с пьяной строгостью и слегка покачивался. Сморщенное личико дедушки тонуло в бороденке лопатой. От дедушки пахло чем-то острым и кислым, как будто он недавно искупался в маринаде.

Гедда сморщила нос.

Дедушка повторил:

– Гедда фон?..

– Неважно. Да, это я.

– Мне было сообщено, что недавно вы потеряли близкого человека, – все так же строго произнес дедушка. – Велено отыскать вас и вести переговоры.

– Я… да, я потеряла… Кто вы такой?

– Извольте отвечать, барышня. Первое я установил: вы – Гедда. Второе вы подтвердили: вы потеряли. Но будем точны, не станем допускать ошибок. Как звали человека, которого вы потеряли?

– Я не буду с вами разгова… – Неожиданно Гедда сдалась под сверлящим взглядом красноватых пьяненьких глазок. – Хорошо, ее звали Пиф. Что вам нужно?

Она была уверена, что сейчас дедуля попросит на опохмелку.

Он пожевал в бороде губами, многозначительно двинул лохматыми бровями и, распространяя кислый запах, придвинулся к Гедде вплотную.

– МНЕ? – Дедушка хмыкнул. – В первую очередь, это нужно вам. Мне было велено отыскать вас и передать следующее: вас, барышня, ждут на христианском кладбище. Это возле казнилища, знаете, наверное… Придете туда завтра, зайдете в храм, там спросите Василия.

Гедда поморщилась.

– Нельзя ли как-нибудь без христиан?

– Не надо перебивать, барышня фон?.. – Дедушка замолчал. Посмотрел наверх, увидел застрявший в ветвях воздушный шарик. – О чем я говорил?

– О храме на христианском кладбище.

– Не надо перебивать, барышня фон?..

– Просто Гедда.

– Не надо перебивать! – рассердился наконец дедушка. – Вас ждут завтра на христианском кладбище, в храме. Вы, надеюсь, сумеете найти там храм?

Не решаясь вставить ни слова, чтобы не навлечь на себя дедушкиного гнева, Гедда безмолвно кивнула.

– Отвечайте, когда вас спрашивают! – сердито сказал дедушка и затряс бородой.

– Да, я поняла. – Гедда встала.

Теперь, когда Гедда стояла в полный рост – высокая крупная женщина с пышными белокурыми волосами – дедушка казался рядом с ней сущим карлой. Он суетливо повел головой, втянул ее в плечи, поскреб ногтем рукав ватника (синий дворницкий ватник с дыркой на спине, отметила Гедда).

– Всего хорошего, – высокомерно попрощалась Гедда.

– Это… – в спину ей произнес дедушка.

Гедда обернулась.

– Что-то еще?

– Пивка оставьте допить, барышня фон?.. – просительно сказал дедушка.

«Как близко безумие, если вдуматься», – мелькнуло в голове Гедды.

Шел дождь. Гедда сложила зонтик и вошла в маленькую деревянную церковку, как ей было сказано сделать. Она остановилась в дверях, огляделась. Плоский потолок, дряхленький иконостас, запах мокрого дерева. Несмотря на неприятную близость казнилища, здесь было тихо и покойно.

Навстречу шел, шумя одеждой грубого белого полотна, рослый, с виду сердитый человек. Гедда растерянно смотрела, как он идет, слегка сутулясь, уткнув рыжую бороду в грудь, потом спохватилась и в удаляющуюся уже спину окликнула:

– Простите… Вы – Василий?

Рыжий остановился, повернулся, обратил к ней неожиданно молодое широкоскулое лицо. Без улыбки он посмотрел на Гедду.

Она покраснела и путано объяснила, что ей велели зайти сюда.

– «Загробные компьютерные конференции», что ли? – спросил наконец рыжий неодобрительно.

– Мне сказали, что… Простите…

Гедда вдруг поняла, что не в состоянии произнести вслух то, что услышала в Эбаббаррском парке. Слишком нелепо это звучало. «Понятия, вырванные из привычного контекста, подчас неожиданно обнаруживают свою абсурдность», – вспомнила она один из любимых афоризмов Пиф.

Темные глаза Василия изучающе смотрели на Гедду.

– Вас оповещали? – спросил он с легким раздражением.

Гедда кивнула. Она ждала, что сейчас Василий объяснит ей: все это шутка пьяного кретина, она извинится, уйдет и потом целую неделю будет такое ощущение, будто нахлебалась дерьма.

Но ничего этого не произошло.

Василий шумно вздохнул, будто досадуя на то, что его отвлекают.

– Ладно, – молвил он, являя милость. – Через десять минут дождь кончится и пойдем. Помолитесь пока.

– Я…

Гедда хотела сказать, что она вовсе никакая не христианка, а сюда пришла исключительно по делу, но подавилась. Не дожидаясь этого объяснения, Василий сердито фыркнул:

– Тогда просто постойте, на иконостас поглазейте, все польза. Он, кстати, старинный, еще времен царицы Нейтокрис.

Через десять минут дождь действительно закончился. Василий позвал Гедду, и она послушно поплелась за ним.

Зеленый крашеный купол церкви, осененный бедным, но чистеньким позолоченым крестом, сиял под солнцем. У входа громоздился гроб, из которого глядело восковое старческое лицо, толпились суетливые старухи. Одна шмыгнула мимо Гедды. В Вавилоне этих христиан становится все больше, подумала Гедда.

Василий свернул на боковую дорожку и, шагая размашистым шагом, повел Гедду мимо старых могил. Местами захоронения располагались так близко, что приходилось протискиваться боком. Одежды Василия намокли. Гедда промочила туфли и чувствовала, что вот-вот натрет ногу.

Наконец Василий остановился возле склепа, охраняемого мраморным ангелом. Ангел преклонил колено, приложил палец к губам, распростер крылья. От ветра и дождя он почернел, голуби нагадили ему на голову, но сейчас дождь смыл почти весь птичий помет.

– Шаваиот! – рявкнул Василий так неожиданно, что Гедда подскочила.

– Здеся я, – донеслось из склепа дребезжание старческого голоса.

– Вызывающая пришла, – сказал отец Василий.

– Как назвалась? – недовольным тоном вопросили из склепа.

– Никак.

– Мог бы и спросить.

– Житья от твоих загробщиков нет… – проворчал Василий. – Только и дела мне, что таскать их сюда…

– Сам же в храме сидеть не пускаешь, – огрызнулись в склепе.

За дверью заскрежетало, закряхтело. Василий метнул на Гедду странный взгляд, будто хотел ее подбодрить, но промолчал, только сильно сжал ее руку своими крепкими мясистыми пальцами – и ушел.

Гедда проводила его тоскливым взглядом. Хотя она, конечно, терпеть не могла христиан, этот толстый сердитый Василий был, по крайней мере, человеком. Шаваиот мог оказаться кем угодно. Даже демоном.

– Вот уж кто-кто, а Василий не привел бы вас к демону в лапы, милая барышня, – прозвучал совсем близко старческий голос.

Гедда вздрогнула и повернулась на голос. Из склепа выбрался неприятно знакомый дедушка. Он был похож на обыкновенного бомжа, растрепанный, в рваном и грязном ватнике.

Возле дедушки терся сытый кладбищенский пес, живущий пожиранием яиц, хлеба и прочих подношений, оставляемых на могилах.

– Идемте, что встали, – недовольно сказал дедушка.

– Шаваиотыч! – заорали откуда-то издалека.

Дедушка выпрямился, поискал глазами, потом махнул рукой – увидел двух рабочих с телегой, груженой обломками сгнивших досок и раковин. Пес навострил уши и побежал легкой рысцой к рабочим, видимо, в надежде поживиться.