Текст книги "Синий апельсин"

Был у мальчика верный друг – дворовый щенок Малыш, превратившийся из маленького шерстяного комочка в могучего пса, до удивления преданного Федьке. Мальчик, как Тургеневский Герасим, звал своего друга по-своему – «ма», – и тот являлся к нему отовсюду, из любого закоулка, преодолевая все преграды, и пролезая в любые заборные щели. Малыш был участником всех Федькиных игр, купался с ним в реке и даже прыгал с обрыва в воду. Казалось, он понимал одиночество мальчика и поэтому всегда был рядом, ибо был так же молчалив, как его хозяин.

Не с кем было Федьке общаться – Малыш да родители. Отец Феди Николай Иванович владел редким вымирающим ремеслом. Он был мастером бондарного или бочарного, как называли в старину, промысла.

До сих пор бочки в деревнях вещь необходимая. Дубовые – для заготовки овощей, квашения капусты, соления грибов и мочения яблок, хранения зерна и вина; липовые – для мёда. Бондарный промысел – один из древнейших на Руси. В старые времена секреты этого дела передавались из поколения в поколение. Этой профессией дорожили и гордились. Ремеслом этим владел ещё дед и прадед Николая Ивановича, а теперь это искусство он пытался передать сыну.

Вначале Федька был на подхвате: подносил необходимые инструменты, внимательно следил за процессом – каждая дощечка выстругивалась до определённой толщины, тщательно пропаривалась, гнулась, высушивалась, стягивалась стальными обручами вокруг деревянной колоды. Хорошая бочка должна быть лёгкой, тяжёлая – свидетельство невысокого мастерства бондаря. Солёные грузди с дубовым и смородиновым листом, чесноком и хреном всегда будут вкуснее, сделанные в дубовых бочках, потому что ещё и от дерева наберут особого запаха и вкуса. Федька уже все эти премудрости знал и сам пробовал мастерить бочки. У него это неплохо получалось. Со всей области за их изделиями являлся народ, а, порой, и городские, желая привнести в свои модные коттеджи национальный колорит, как некую изюминку.

Хороший был сын Федька, но душа материнская рвалась, что неполноценный. Больного ребёнка всякая мать любит крепче, виноватя себя за изъян, чувствуя какой-то неведомый грех за собой.

Как-то приехала к Антонине родная сестра Нюра из соседней области. Погостевала недельку, насмотрелась на племянника и говорит: «Антонина, есть место такое, называется Мамонтова пустынь. Там, возле святого озера стоит храм. Едет туда народ, везёт сирых да убогих, это место многих излечивает. Отчего бы тебе не попробовать с Федькой в Пустынь эту попасть? Может, поправишь парнишку? Ему бы только заговорить, ведь он всё слышит и понимает!

– Фёдору моему уже шестнадцать лет, – отвечала Антонина, – у скольких бабок я только не была,

все в один голос говорят, что чужие грехи на нём. Бог даст, может, и поправится мальчонка, как в срок войдёт, без посторонней помощи.

Нюра удивилась – чьи же это грехи на нём могут быть? Все в роду честные, домовитые, от работы не бегали, не плутовали, не злодействовали. За что вам горе – то такое? Как в жизнь будешь сына выпускать?

Антонина как-то видела сон про излечение сына, сочла его вещим, и надежда всё чаще стала её посещать. Долго у неё не выходил из головы разговор с Нюрой. Стала она собирать сведения об этом необычайном месте, излечивающим больных, даже в газете статью нашла, вырезала её и всё перечитывала.

В статье было написано, что «Мамонтова Пустынь – это название монастыря, который располагался в селе Мамонтово Сосновского района Тамбовской области ещё в конце ХIХ века. Само село было названо в честь святого старца, носившего древнее старославянское имя – Мамонт. С этим именем связаны первые поселения отшельников на сосновской земле. Предание гласило, что ещё в XVII веке на берегу необжитого тогда озера явилась икона Николая Угодника. Тем, кто молился перед ней, было даровано исцеление от всяческих болезней, и особая ясность сознания. Озеро стало считаться святым и, вскоре, Пустынь стала местом паломничества сотен людей. В водах святого озера по сей день, совершаются чудесные исцеления. В годы безбожия, церковь в этом месте была разрушена, а на фундаменте святилища построили магазин. Так бы и хранили подвалы храма картошку и тюки с мануфактурой, если бы не подвижничество одной из жительниц села Отъяссы, вылечившей свою мать от смертельного недуга. Теперь монастырь возрождён, всё, что осталось в нём, хранит монахиня Иулинея. Мамонтову Пустынь постоянно посещают люди, особенно в день летнего Николы, двадцать второго мая».

Долго собиралась Антонина попытать счастья в Пустыни, тяжело на месяц бросать хозяйство, но, всё же решилась. Где автобусом, где на телеге, где пешком добралась с сыном до села Мамонтово. Скарб невелик: в мешке – картошка с луком, кусок сала и большая бутыль самогона для оплаты за постой. Приехали, сразу в храм пошли, помолились, поставили свечи, потом – к озеру. На берегу и в самом озере народу много. Разных больных привезли сюда близкие люди, каждый со своим горем.

Озеро было небольшим, но красивым, окаймлённым серебристыми вётлами, а в тёмной его воде купались хромые, кривые да убогие. На берегу много инвалидных колясок, костылей. Последняя надежда у людей на это озеро, многие ездят сюда давно и, на самом деле, стали себя чувствовать лучше, а кое-кто и, вовсе, костыли забросил. Внешне озеро такое же, как тысячи других: с лягушками, пиявками, рясой и рыбной мелочью.

Антонина устроилась в селе, что находилось в паре километров перед Мамонтовой пустынью, у милых людей, в избе, в которой находились ещё две семьи приезжих. В одной был двадцатилетний Петр колясочник, в другой – хроменькая девочка Надя. Надя сразу очень понравилась Федьке. Он с неё глаз не сводил.

Каждое утро все уходили на озеро, и больные люди купались в нём, сколько хватало терпения: мужчины с одной стороны озера, женщины – с другой. После вечернего купания, для ребят начиналось самое интересное – вечерние посиделки во дворе на большом срубленном дереве, специально принесённом во двор в качестве скамейки. Дети, лишённые общения со сверстниками из-за своих болезней, были счастливы, обретя здесь эту возможность. Приходили ребята и из других дворов, грызли семечки, рассказывали что-то друг другу. Только Федя не мог ничего рассказать, а так хотелось…

Петька колясочник стал к Наде проявлять внимание. Феде это было обидно. Он тоже хотел ей свой пиджак на плечи набросить, но робел. Наде было шестнадцать, как и Феде, хроменькой она стала после того, как переболела полиомиелитом, не смотря на прививку, сделанную ещё в младенчестве. Оказывается, бывают такие случаи. Переболела легко, будто простудой, а потом ступня вдруг одеревенела, перестала слушаться, стянуло все мышцы, и стала будто чужая.

Надя была пухленькая голубоглазая девочка с двумя чудесными длинными косами и ямочками на щеках. По всему было видно, что она рада вниманию парней, чего прежде была лишена. Здесь же, в своих болестях, все были равны. Федьке очень хотелось, чтобы Надя проявила к нему интерес: увидела, как он быстро бегает, как хорошо плавает, бочки умеет делать.

В один из вечеров Федька осмелел и принёс ей туесок жёлтых, в красную полоску, огромных яблок. Надя так хорошо ему улыбнулась, что внутри у него будто замерло всё, а потом встрепенулось, стало горячо – горячо и радостно. Как захотелось ему чуда! Он уж и ночью на озеро стал ходить без матери, тайком. Просидит в нём до синих пупырышков и, дрожа от холода, идёт на сеновал, где ночевал с матерью.

Полмесяца прошло, как они жили в Мамонтовой Пустыни. Мать волновалась – хозяйство брошено на отца, он хоть и не пьющий, но справится ли один без женских рук? Народу пришлого в Пустыни было много, одни уезжали, другие приезжали, все с верой в чудо – больше верить им было не во что…

Федька решил все – таки за Надей поухаживать и увидел, как она этому искренне обрадовалась. Значит, он ей нравится. Утром парнишка рано убежал в поле и принёс Наде весёлый солнечный букет: ромашки с васильками, медуницей и татарником. А вечером так осмелел, что взял её руку в свою, и она её не убрала.

Надя стала понимать Федькины жесты и мимику. Парнишке очень хотелось рассказать, какой у него есть пёс Малыш, какую озорную тёлочку принесла корова Травка, какой у него есть любимый кролик – белый с чёрными ушами, как рыбачил этим летом с отцом и выловил пять щук и большущего сома, как умеет уже сам делать бочки. Но рассказать обо всем этом он не мог, огорчался, а ночью плакал тихонечко, чтобы мать не видела. Состояние его было каким-то новым: и лёгким и тяжким одновременно. В душе всё горело что-то и томило. Вроде воздуха не хватает и сердцу тесно. Мать видела, что Федька влюблён и очень жалела его.

После знойного лета вдруг обрушилась осень. Подсохшая и измятая природа недоумевала, встречая влагу и не зная как ею распорядиться. Август не хотел сдаваться, вновь удивляя своими грозами, яркими закатами, звездопадами, терпким ароматом антоновки, свежего сена и прелью первой опавшей листвы. Вязкая чернота августовского неба ошеломляла. Отцветали георгины, возвышаясь над заборами, потемневшими лохматыми шапками, крестьяне на уставшей земле жгли картофельную ботву, убирая огороды.

Озеро стало холодным, и решено было уезжать. Ребята загрустили. Последнюю ночь перед отъездом они решили провести на берегу. К вечеру собрались возле озера. Солнце лениво опускалось за горизонт. Вдали чёрной загогулиной темнел лес. Громко кричали лягушки, нарушая звонкую тишину сумерек. Разожгли костёр, напекли картошки, на палочках жарили хлебные горбушки. Федька глаз не сводил с Нади, она была печальна, и он хотел думать, что это из-за него.

Вышла луна. Вдруг решили искупаться в последний раз. Надя ловко и красиво убрала косы вокруг головы и, войдя в воду, поплыла. Она понимала, что Федька ею любуется, ей хотелось произвести на него ещё большее впечатление – нырнула, но больную ногу в холодной воде свело судорогой, и стала Надя тонуть. Федька сначала ничего не понял, но когда на серебристой поверхности озера девочка не появилась, он, страшно замычав, бросился в воду. И раз, и два, и три нырял он, в ужасе шарил по илистому дну. Нади не было, он выныривал, что-то выл и нырял вновь. Петя инвалид ничем не мог помочь, только что-то кричал Федьке, который его не слышал.

Когда Федька, наконец, нащупал на дне тело девушки и, задыхаясь, подтащил её к берегу, уложил на песок, то понял, что Надя не дышит. Федька наблюдал как-то, как взрослые спасали утонувшего мальчика, и решил, что ему нужно действовать также. Он бил Надю по щекам, растирал ступни, приподнимал её, кладя на колено, чтобы избавить лёгкие от воды, и вдруг закричал ей громко и отчётливо: «Надя! Надя! Надя!», не удивляясь совсем, что заговорил. Надя шевельнулась, задышала, приходя в сознание, а Федька от счастья заплакал, стал гладить её мокрые волосы, щеки, беспрерывно повторяя: «Надя! Надя! Надя!»

Странная Зина

Описываемые события происходили в те дивные времена, когда у людей на балконных верёвках сушились стираные полиэтиленовые мешки, а некоторые граждане умудрялись даже зашивать прохудившиеся. В морозную зиму народ этой удивительной страны вывешивал за окно авоськи с суповыми наборами, с трудом добытыми пельменями и тощими курицами. Сообразительные вороны совершали нападение на продуктовые запасы и нарушали их целостность. Такое весёлое было времечко.

Зину считали странной. Потому что была она очень доброй, а когда вокруг полно зла, к нему привыкают, и добро начинает вызывать раздражение. Вот, если немножко, то ещё можно, а когда слишком, то глупостью попахивает. Ведь любой человек, следуя элементарному инстинкту самосохранения, должен вначале думать о себе, а потом о других. У Зины всё было наоборот: она всех жалела, в любой момент готова была обнять и прижать, накормить и выслушать, поддержать и успокоить.

А жалеть и поддерживать надо было её – ни кола, ни двора, ни мужика, ни детей. Комната, в которой она жила, была похожа на кабину лифта. Крохотное окно, выходило во двор с кошками на заборах и гаражных крышах. Кошек было чёртово количество, и все бесприютные, никому не нужные, а, значит, охваченные Зинкиной любовью.

Она варила кашу беспризорной орде, поливала комбижиром и выносила в алюминиевой кастрюльке. Угощение раскладывала в кошачью многоразовую посуду – консервные банки.

О Зинкином возрасте никто ничего не знал, это никого, в общем-то, и не интересовало. Жила себе и жила…

Однажды случилось событие, удивившее весь двор. У Зинки завёлся жених. Героем её романа стал изгнанный кем-то на улицу за пристрастие к спиртному мужичонка, который уже не единожды ночевал во дворе на скамейке, укрывшись мятым пиджаком.

Когда Зина выносила котам еду, он просыпался, и, с трудом разлепив глаза и сфокусировав взор, наблюдал за заботливой женщиной. Эти наблюдения привели к непоколебимому выводу – она прекрасна! Зинка словно услышала мысли отдыхающего на скамейке, и вынесла ему бутерброд с любительской колбасой. Такого понимания дядька давно не испытывал, а знавал он, сирый и несчастный, от женщин, в своей жизни только упрёки да шантаж…

Стал он за Зинкой ухаживать и говорить всякие приятные слова, что-то типа «красивше вас, Зинаида, я женщин не встречал! А уж в отношении доброты, я просто испытываю потрясение”.

Зина расцветала на глазах. Во двор стала выходить не во фланелевом халате и видавшем виды фартуке, а в платьях, да всё в разных. Поскольку было их пять, то получался недокомплект «неделька», но пока надевалось последнее, первое из мужской памяти должно было уже стереться. На это и был расчёт. Зинка, конечно, опасалась, что мадам выбросившая мужичонку на улицу, одумается и заберёт назад утраченное. Но никто за мужиком не приходил. Звали героя Зинкиного романа Колей, и приятное знакомство стало плавно переходить в любовь. Она выплывает из подъезда, а он уже сидит на скамейке с букетом надёрганной на соседской клумбе оранжевой календулы. И не было для Зины ничего на свете лучше этого букета, поскольку ей вообще никто и никогда никаких календул не дарил. И не календул тоже. Ни разу.

В течение дня Николая не было, он куда-то уходил и что-то, видимо, делал, поскольку на скамейку возвращался навеселе. Зина была занята работой на почте. Когда утром она, выглядывая в своё окошечко, видела Колю, сердце ёкало от радости. Жених был на месте – никто не забрал, никуда не стащили. Надо было что-то делать. Пока она думала, решение пришло само. Коля, расшаркиваясь и извиняясь, словно датский принц, спросил, не будет ли она так добра, чтобы позволить ему у неё умыться. Забрезжил кульминационный момент их платонических отношений. Заботливая Зина устроила Коле банный день, договорившись с соседями по коммуналке. Пока Николай целый час вспоминал былое во вспененной ванне, Зина, смущаясь, пробежала по соседям и набрала чистой одежды, которой ей не могли не дать, помня о её щедром сердце. Искупанный и переодетый Николай стал выглядеть вполне прилично и даже хорошо.

В аккурат к его выходу из ванной на столе в Зинкином лифте уже дымилась варёная картошка, на тарелочке красовалась жирная селёдочка в прозрачных колечках лука и стоял, привлекающий к себе особое внимание, шкалик водки. Увидев такое к себе расположение, Николай понял, что именно так выглядит счастье. Жилплощадь, конечно, оставляла желать лучшего, но лифт был лучше скамейки. Всё необходимое в нём для полного благополучия имелось – диван, стол, два стула и старый изъеденный жучком комод. Наряды Зинкины висели по-простому на гвоздях, вбитых в белёную стену.

Николаево сердце дрогнуло, и он тут же предложил Зинке свою отмытую руку и пронзённое стрелой нетрезвого амура сердце. А чего тянуть?

Зинка долго размышлять себе не позволила, с ответом не тянула и отдала свою девичью честь тут же на протёртом зелёном диване.

И потекли счастливые денёчки. Стал Коля жить в добре и холе, как все нормальные люди. Расслабился на всем готовом, Зина на работу не гонит, даже не спрашивает, что её мужчина умеет делать. А он, как-никак, фрезеровщик второго разряда. Правда был он полгода назад изгнан с завода за систематические прогулы и пьянки. Утром Зина вставала, готовила кошкам размоченный в молоке хлеб и несла во двор, а Коленьке ненаглядному жарила яичницу с колбасой, варила кофе и бежала на работу. Почтовый работник – должность ответственная, особенно когда приходила пора разносить пенсию. В эти славные дни у неё получалась прибавка к жалованью, потому что каждый пенсионер совал ей в кармашек то рубль, то два. Зинка оправдывала ожидания, поскольку к вечеру бежала в магазин за чекушкой, чтобы порадовать любимого. А он радости не скрывал.

Усиживал он родимую быстро, крякая после каждой рюмки как-то по-особенному – громко и с наслаждением. Потом пускался в долгие разглагольствования за жизнь и засыпал, разбросавшись на диване так, что Зинке и пристроиться было негде. Она сидела на табуретке, поджав ноги, и любовалась своим счастьем, которое, как известно, может иметь различные формы. Ей Колькины формы очень нравились.

У Зинки ещё до Коленьки поселилась кошка подкидыш – серый уличный кошмар. Кошка по кличке Мышка. Дворовые коты имели обыкновение размножаться часто и бесконечно. Вышла Зинка с обычной своей кормёжкой, а к ней навстречу крошечный облезлый заморыш. До того маленький, что несчастное создание скорее было похоже на мышь. Полудохлый котёнок проживал в подвале, но почти никогда не успевал поесть. Пока выберется из пыльной темноты, консервные банки уже пусты. Дрогнуло доброе Зинкино сердце, забрала она эту дохлость к себе в кабинку – фактически подарила кошке жизнь.

Но вот беда, Николай не взлюбил Мышку. Не нравилось ему, когда Мышка хотела по привычке прилечь на диван. И тарелочки её с едой да с водой ему мешали. Короче, тесно ему стало с Мышкой, и он её всё норовил пихануть ногой.

Зина поняла, что Коля Мышку не взлюбил, испугалась, что такое несовпадение взглядов может привести к непоправимым разногласиям. А мужчина, как известно, величина переменная. Признаваться в своём огорчении Коленьке она не стала: ушла в себя и переживала молча. Любимый продолжал отъедать бока, лёжа на зелёном диване – сам стал розовым и гладким.

А тут произошёл совсем нехороший инцидент. Мышка должна была через неделю-другую окотиться. Сидела под столом, никого не трогала – тихая и круглая. Николай, подкрепившись вчерашними макаронами с луковой зажаркой, был зол, ибо выпивка банкетом не была предусмотрена, дал хорошего пинка беременной кошке. Мышка почувствовала себя очень плохо, долго лежала в углу, а ночью окотилась мёртвыми котятами.

Зинка, стиснув зубы, простила ему и это. Только сказала тихим голосом: «Как же так? Нехорошо это, Коленька!» Но любимому было всё равно, он уже разговаривал с телевизором.

Через какое-то время решила Зинаида завести не очень приятный разговор.

– Коленька, может, ты работу какую поищешь? Нам двоим моей зарплаты не хватает!

– Поищу, конечно. Обязательно. Как же без работы? Без неё никак нельзя! – громко икнув, ответствовал любимый.

– А когда же, Коля?

– Скоро, Зинуль. Скоро!

Однако на работу продолжала ходить одна Зина. Пошла на полторы ставки, стала домой возвращаться позже, в выходные тоже подрабатывала.

Николай был недоволен.

– Что-то тебя и не видно совсем.

– Так разве ты не знаешь, Коленька, что у меня работы стало больше? Устаю я очень, отдохнуть совсем не удаётся. А тут домашние дела. То постирать, то приготовить.

– Приготовить? Я суп четвёртый день ем. Больше нет ничего.

– Ты же целый день дома, картошки бы пожарил! Ты на работу вроде собирался устроиться.

– Безжалостная ты, Зинаида! Мне бы от стрессов моих освободиться, душу успокоить. Но ты о моей депрессии не думаешь. Только всё о себе.

– Как же о себе-то? О нас я думаю, Коля!

– Ты оскверняешь всё то хорошее, что есть между нами, Зинаида. Упрощаешь всё. Всё сводишь к деньгам. А жизнь она ведь сложная штука. Тебе, вот, дороже меня кошки-мышки твои.

– Почему же? Не так это, – огорчённо отвечала Зина, чувствуя, что земля уходит из-под ног, и счастье её вот-вот может её покинуть.

– Вот, я к тебе со всей душой, а ты всё норовишь упрекнуть, всё из дому гонишь. Надоели твои попрёки вместо сочувствия.

– Так какие же попрёки? Ты уже полгода лежишь, словно больной. А ты ведь не больной, а совсем даже здоровый.

– А я больной и есть. У меня душа болеет. Знаешь, сколько мне пришлось в жизни пережить? Не знаешь и знать не хочешь. Мне бы выпить иногда, забыться. Чтобы легче на сердце стало.

– Коля, тебе тяжело со мной жить? Ты скажи! Может, я чего-то не так делаю?

– Ты все говоришь, что денег не хватает. А сколько этих денег на твоих котов драных уходит? Ты посчитай. Чекушку жалеешь принести для душевного равновесия.

Зина расстроилась, котов она кормить не перестала, но зато перестала обедать и стала носить Коленьке ежедневные чекушки. Равновесие после выпивки кое-как восстанавливалось, но это не мешало в перерывах между хмельным сном на Мышку шикать, загонять под диван и находить повод быть недовольным.

На лицо было разрушение гармонии семейной жизни. Зинка похудела и посерела лицом. Переживания давали о себе знать.

За неделю до Нового года она всё перемыла и перестирала, занавеску чистую повесила, а накануне испекла пирог с капустой, нарезала салатов, приготовила пюрешку, испекла румяную утку с яблоками, приобрела бутылку водки и даже испекла торт «Наполеон». Всё это праздничное меню в бюджет совершенно не вмещалось, но Зина справилась. Осуществление задуманного получилось исключительно за счёт жёсткой экономии в течение декабря.

31 числа Зину, как назло, вызвали на работу: слишком много было поздравительных открыток и телеграмм. Когда она закончила свой последний в этом году трудовой день и уставшая пришла домой, то застала ошеломившую её картину.

За столом сидел Коленька, а рядом с ним неизвестная ей женщина. Была она полная, румяная, круглолицая и в комнате помещалась плохо. Женщина Зинаиде не понравилась, потому что смотрела она на неё нагло, будто это Зинка к ней явилась нежданно – негаданно, а не наоборот.

На столе стояли приготовленные Зинкой яства, уже хорошо надкушенные и подъеденные – разломанный пополам пирог, румяная утка, салаты и пустая бутылка. Зина застыла в двери с немым вопросом в глазах.

– Заходи Зинаида, присаживайся к нам, – уверенным тоном хозяина произнёс любимый. Мы тут, вот, провожаем старый год, тебя не дождались. Вечно ты где-то бродишь.

Женщина за столом гнусно хмыкнула.

– А отчего же ты меня не дождался, Коленька? Я же готовилась с тобой Новый год встретить. А кто это?

Николай не успел ответить, когда пришлая тётка расставила все точки над «и».

– Вот, пришла за своим законным мужем. Николай, собирайся: хватит тебе ютиться в этой мышеловке. Тебя дома ждут и переживают.

–Как собирайся? Куда? Он со мной уже год. Он на скамейке жил, а теперь вот здесь, со мной.– прошелестела застывшими губами Зина.

– Вы ерунду – то не говорите, женщина! У него дом и семья. Я – его законная супруга. Вы чего себе возомнили, что мужья могут вот так на скамейке валяться? Да я его год как ищу, а вы хитренько так прибрали к рукам хорошего человека, между прочим, фрезеровщика второго разряда! Утками откармливаете…

– Да так оно и было! Он ведь на скамейке жил. Одинокий совсем, никому не нужный, – робко ответила Зина, понимая, что её семейная жизнь несётся в обрыв, у которого нет ни конца, ни края.

– Как это никому не нужный? Такого не бывает, чтобы мужик никому не был нужный. Где это вы такое видели, странная женщина?

– Собирайся! – грозно посмотрев на Николая, сказала супружница. Присосался тут.

Николай встал и начал собираться – майки новые, что Зина ему купила, в авоську кладёт, тапки домашние, свитер красивый ангорский из секонд-хенда, спортивные штаны новые.

Зина как стояла в дверях, так там и осталась. Её жизнь – такая счастливая, уже вполне налаженная, – разломилась пополам, как пирог с капустой.

Коля шикнул последний раз Мышку. И произнёс:

– Извини. – И добавил зачем-то:

– Странная ты, Зин, какая-то баба. Странная…

И ушёл.

Синий апельсин

Земля пахла туманом и антоновкой. Наверное, так пахнет в раю, если он есть, конечно… Яблоки некому было собирать, и часть из них постепенно превращалась в удобрение. Как человек. Он тоже вначале свеж и хорошо пахнет.

Элина Витальевна перевалила на вторую половину жизни – это значит, что неизбежный процесс по превращению в удобрение пошёл. Сегодня она ездила на тёткину дачу, набрала яблок и поехала домой в город. По дороге зашла в церковь, заказала поминальную молитву в память об ушедшей пять лет назад матери. Та была добрейшим человеком, милым и самым любимым. О ней вспоминалось часто, а в день её ухода Элина Витальевна непременно шла в храм. Свечу ставила и сидела в уголке на длинной скамье, вспоминая прошлое. Кого не посещали размышления о бренности бытия? Эти мысли обычно являются человеку в скорбные дни. А особам, настроенным на философскую волну, чаще. Много времени должно пройти, чтобы принять потерю, чтобы новая кожа наросла. А она может и не нарасти никогда.

На углу возле церкви, где обычно толпятся старые люди, нищие, да бомжи с пьяницами, Элина Витальевна щедро раздавала милостыню. Она всех жалела, никогда не жадничала.

Там случилась у неё странная встреча. Чуть поодаль от общей толпы людей, просящих милостыню, стояла старушка. Белый платочек, чистенькая, аккуратненькая. Глаза удивительно молодые, красивые и спокойные. Старушка наблюдала как женщина суёт в трясущиеся ладони мелочь. Элина подошла ближе и протянула старушке бумажный рубль.

– Мне не надо, детка. Я ни в чём не нуждаюсь. У меня всё есть. Спасибо тебе.

Голос у старушки тоже был молодой. И улыбка. Всё это не совпадало с возрастными изломами на лице. Словно кожа ею была взята напрокат у другого человека.

– Поминала кого?

– Маму.

–Это хорошо, когда помнят. Надо помнить всех, кто рядом был.

Хотела бы с ними поговорить?

– С кем? – удивилась вопросу Элина.

– Ну, с теми, кто ушёл.

Элина пожала плечами.

«К чему об этом спрашивать? Ни с кем уже не поговоришь. Одни пожелтевшие фотографии остались, да поздравительные открытки».

– Если очень захотеть, то можно и поговорить. Снятся, поди, родные-то?

– Бывает. Как всем.

Она торопилась домой, тяжёлая сумка с яблоками оттягивала руки.

– Может, яблоками угоститесь? Забирайте сколько хотите.

Элина Витальевна поставила сумку на землю, наклонилась расстегнуть молнию. Открыла, начала старушке совать крепкие жёлтые плоды.

– Антоновка чудесно пахнет, – улыбнулась старушка. Яблоки моего детства. У отца сад был, так там одни яблони росли.

– Спасибо, детка. – И тепло стало от этого «детка». Так только мама к ней обращалась. Больше никто. Дети остаются детьми, пока живы их родители.

Взрослеют, потому что сразу становятся первыми в той грустной очереди на уход в неизвестные миры… Впереди уже никого нет, только они сами.

– Ты много не клади, мне не донести, – остановила старушка Элину.

–Я помогу, – сказала Элина Витальевна и сама удивилась предложению, поскольку очень устала, ноги отекли, плечо ныло от тяжёлой сумки. Она мечтала побыстрее добраться домой и встать под душ.

– Ну, если поможешь, тогда ещё возьму, – старушка улыбнулась. – Я недалеко живу, три остановки трамваем и по переулку пройти самую малость.

Доехали быстро. Улица была незнакомой. Старушка шагала так быстро, что Элина едва поспевала за ней. Уставшая женщина сердилась на себя. С какой стати она идёт в неизвестный ей дом к постороннему человеку? Зашли в маленький зелёный двор, в котором стоял небольшой домик. Из открытого окна соседского дома была слышна красивая мелодия, кто-то играл на трубе. Холёный чёрный кот медленно перешёл тропинку. Элина остановилась, захотелось по привычке плюнуть через левое плечо. Так, на всякий случай, от нечистой силы. Интересно, как с ним живётся, ведь сколько раз этот котяра за день умудряется перейти дорогу своим хозяевам! Словно прочитав мысли Элины, старушка уверенным голосом произнесла:

– Не стоит бояться. Здесь ничего плохого ни с кем не происходит.

«Странная бабушка… Плохое может произойти в любой точке земного шара.»

– Зайдите ко мне в гости на полчаса. Напою чаем и угощу вишнёвым вареньем с липовым цветом. Получите удовольствие и об усталости забудете.

«Наверное, я плохо выгляжу», – решила Элина. День получился тяжёлым, но старушке она на это не жаловалась. Откуда ей знать о её самочувствии?

Жилище незнакомки было вполне уютным. На комоде, старинной этажерке и большом чёрном столе вязаные крючком белоснежные салфеточки и скатёрки. Много старинных вещей, в углу у иконы тлеет лампада. Старушка ушла в кухню, вернулась в цветастом переднике с чашками в руке. Попили чай. Варенье было, и в самом деле, пахучим и вкусным.

– Простите. Я не спросила, как вас зовут.

– Вера. Просто Вера. Скажите, у вас много близких уже ТАМ?

– Что вы имеете в виду? Умерли что ли?

– Да. Те, что ушли от нас. Ушли в другой мир. Они там, а мы здесь.

Элине Витальевне стало жарко.

– Да, они там живут и всё про нашу жизнь и про нас знают, хоть и стали другими. Плоти нет, один дух. Они приходят к вам в ваши сны?

– Бывает. Снятся. Как всем… – вяло ответила Элина. Ей не хотелось развивать эту мысль, тем более, что старушка уже спрашивала её об этом. Но Вера не унималась.

– Особенно часто обиженные приходят. Они оттуда к нам являются, чтобы о своём прощении нам поведать. Успокоить хотят. Обидевшие тоже приходят. Хотят прощение наше получить. Случается, что-то очень важное не успел человек сказать в последний момент. У вас было такое чувство?

– Наверное, оно всех не покидает, пока не притупится боль потери. Я имею ввиду чувство вины у тех, кто живёт. Ощущение, что не сделали чего-то для своих родных – недосказали, недожалели, недопоняли…

– Вот, и я о том говорю. Но не надо о них очень сожалеть. Им там хорошо, просто не так как здесь. Там своя жизнь.

– Послушайте, Вера, боюсь обидеть вас, но то, что вы тут говорите про тот свет я не разделяю.

– Напрасно! Надо уметь отрываться от догм. Учитесь самостоятельно анализировать жизнь, пытайтесь понять вещи, которым в школах и институтах не учат. Я много чего знаю. Мне это помогает. Дано мне это.

Элина Витальевна засобиралась уходить.

– Спасибо за вкусный чай. Мне пора домой.

– Погоди, детка, я тебе кое-что хочу дать.

Старушка из кармана фартука извлекла фрукт. На вид это был обычный апельсин.

– На, детка, угостись сегодня вечером. Внутри он синего цвета. Пусть тебя это смущает. По вкусу он ничем не отличается от оранжевых. Он тебе поможет кое в чем разобраться. Будешь дальше жить в согласии с самой собой.