Текст книги "Синий апельсин"

Элина Витальевна взяла апельсин, зачем-то ковырнула кожуру и понюхала. Пахло обычным цитрусом. Она поблагодарила Веру, взяла сумку с антоновкой и вышла на улицу.

Потом, позже, она не единожды будет пытаться вспомнить этот переулок, старушкин домик, и как ехала туда от храма, но найти его она не сможет никогда.

На улице смеркалось, моросил августовский дождик. Посмотрев на часы, Элина поняла, что провела в странном доме около четырёх часов, однако не могла вспомнить, что она делала там так долго. Казалось, что её визит к Вере длился не более получаса.

Добралась до дома. Долгожданные струи воды сняли усталость. Шелковый халатик приятно холодил тело. Перекладывая фрукты в холодильник, обнаружила лежащий сверху апельсин. Захотелось попробовать необычный фрукт и она начала его чистить. Внутри, как предупреждала старушка, плод был синего цвета. «Чего только люди не придумают! И чем им оранжевый цвет не ко двору пришёлся?» Элина положила в рот последнюю прохладную дольку.

Внезапно ноги отяжелели и захотелось спать. Элина прилегла на тахту в гостиной, хотела включить телевизор, но не успела.

За доли секунды она перенеслась в неизвестное место, которое словно паутиной было затянуто лёгкой белёсой дымкой. Такая туманность случается осенней порой, когда дымят далёкие загородные костры и воздух долго носит в себе их горьковатый запах. Здесь никаких запахов не было вообще, хотя должно было пахнуть яблоками и цветами. Их вокруг было много. В этой дымке стояли дома, среди них росли фруктовые деревья с зелёными, словно пластмассовыми листьями и большими изумительной красоты цветами ярких расцветок, неизвестными Элине. Это был город, но его улицы были пусты. Не было транспорта, птиц и домашних животных. Дома были невысокие белого цвета, все одинаковые. Элина шла по улице в домашнем халате, на ногах не было обуви. Не привыкшая ходить босиком, сейчас она не чувствовала в этом неудобства. Было комфортно ступать по земле, которая была мягкой, словно пушистый ковёр. Воздух не имел никакой температуры. Не было ни холодно, ни жарко. Странным было и то, что в городе не было звуков. Не пели птицы, не звенел трамвай и не гомонила толпа. Элина шла так, словно знала, куда ей следует идти. Улица сделала поворот и перед ней открылась площадь с большой зелёной поляной. Там ходили люди. Их лица были плохо различимы. Элине было легко в этой чужой местности среди незнакомых людей.

От группы людей отделилась фигура и двинулась навстречу. По мере приближения она становилась мучительно знакомой. Элина сглотнула ком в горле, замерла в счастливом предчувствии. Это была женщина. Она подошла почти вплотную, и Элина поняла, что не ошиблась.

– Мама! – воскликнула она, – Мамочка! – Как такое может быть? Ты же умерла. Где я? Скажи мне, что ты тут делаешь? – Элина хотела обнять мать, сделала шаг, но руки ничего не ощутили. Мать была рядом, но обнять её было невозможно. Дочь видела её покатые плечи, сутулую спину, родные руки, морщины на лице, выбившиеся из под платка седые пряди. Томящая тихая радость переполняла Элину. Хотелось плакать от счастья. И Элина плакала.

– Не плачь, детка. Тебе грустно? Почему, милая?

Мать говорила, но её лицо при этом не менялось, а губы не приходили в движение, она будто бы передавала Элине свои мысли. Мать подняла руку, чтобы коснуться дочери, Элина почувствовала лишь лёгкое движенье воздуха, словно пробежал ветерок.

– Мамочка, где ты? Куда я попала? Это сон или явь?

– Это явь, детка, недоступная человеку. Ты видишь то, чего людям не положено видеть. Странно, что ты попала сюда в земном облике. Это значит, что ты жива. Я очень рада, что снова вижу тебя так близко. Живые простились с нами ещё там, на Земле. Когда мы были облечены в свои тела, то имели имена и земные дела, у нас были семьи и свои судьбы. Но всему отмерян свой срок и, наши души утратили свою оболочку, оставив на Земле всё, что нас окружало. С нами остались лишь наши мысли и знания, всё, чему мы научились за время земной жизни. Нам сейчас легко без своих тел. Они для человека временное пристанище, поскольку несовершенны, имеют короткий век, подвержены болезням и скорому износу. Здесь мы понимаем, что люди на Земле делают очень много необдуманных и нелепых поступков, зачастую живут так, словно хотят как можно быстрее привести свою оболочку в негодность.

– Мамочка, почему я вижу тебя прежней?

– Иначе как бы ты смогла узнать меня из множества душ, которые бесплотны? Мой облик временный, он из моего прошлого, и виден только тебе. У нас всё совсем по-другому.

– Тебе хорошо здесь?

– Здесь тоже есть радость, как и у вас. Только мы находим её в другом. Вы поймёте это, когда попадёте к нам.

– Я очень тоскую по тебе и по папе! Могу ли я встретиться с ним?

– Если тебе удалось попасть сюда, не расставшись со своей оболочкой, то, может быть, тебе удастся встретиться с отцом. Гости к нам приходят чрезвычайно редко. Каждый узнает всё, что должно знать в своё время. Тебе надо торопиться назад. Но помни – мы всегда рядом.

Мать вновь подняла руку, ветром коснулась плеча, приблизила своё лицо к её лицу. Те же глаза, та же улыбка. Только холодно очень.

Помни, – исчезает плоть, исчезает былая жизнь, мы не можем разговаривать, у нас всё другое. Одно остаётся с нами навсегда – любовь! Любовь в нас продолжает жить. Она вечна. Я всё так же люблю тебя и сына. Я стала невидимой, но я вижу вас и всё знаю про вашу жизнь.

– Мамочка, прости меня! Я не успела попросить у тебя прощения.

– За что ?

– Я была нетерпелива к тебе в твоей болезни, я позволяла себе раздражаться, сердиться и быть резкой. Прости меня за это. Я очень виновата перед тобой! Но я всегда очень любила тебя и продолжаю любить… Знай это!

– Ну что ты, Элина, конечно, я прощаю тебя. Человек слаб, а ему приходится порой нести неподъёмный груз земных страданий. Отпусти своё страдание. Жизнь должна быть радостной, не омрачай её. Я тоже хочу попросить у тебя прощения за то, что была капризна, требовательна и даже безжалостна. Я вела себя эгоистично. Детка, мне нужно идти. Живи. Не торопись сюда. Всему своё время.

Мать повернулась спиной и зашагала прочь. Скоро её фигура растаяла вдали.

Элина двинулась дальше по длиной зелёной улице. Ей захотелось пить, и она попробовала сорвать яблоко с ветки ближайшего дерева. Но, потянувшись к плоду, обнаружила, что её рука скользнула в пустоту.

На площади мелькали тени. Женщина двинулась дальше. Идти было легко – так, словно земное притяжение никогда не было ей знакомо. Здесь не было облаков, но откуда-то струился мягкий свет.

На пустынной дороге ребёнок лет четырёх мелом рисовал на асфальте непонятные фигуры. Это была девочка с золотыми кудряшками.

Увидев Элину, малышка прервала своё занятие и выпрямилась.

– Здравствуй, мама, – произнесла девочка.

Элина вздрогнула.

– Ты ошиблась малышка, я не твоя мама. Как тебя зовут?

– У меня нет имени, ведь ты не дала мне родиться.

Элина замерла. Неужели очаровательная девчушка – это тот проклятый аборт, на котором настоял муж, когда у неё уже было двое сыновей, и рождение третьего никак не вписывалось в их планы? Её не рождённое дитя… Дочь.

Огромные серые глаза, розовое платье в рюшах, испачканные мелком маленькие ручки.

– Ты не родилась, но почему же я вижу тебя? Если бы ты жила, тебе было бы сейчас шестнадцать лет…

Девочка разговаривала как взрослая.

– Я сразу попала сюда. Я не родилась, и у меня нет возраста. Мне может быть сколько угодно лет. И имени у меня нет. У меня ничего нет. Я ничего не знаю и ничего не умею, я просто играю.

У всех есть мамы. Мне захотелось посмотреть на свою маму. Ты красивая. Почему ты не захотела, чтобы я у тебя была?

– На, возьми, – малышка протянула Элине мелок, потом повернулась и стала прыгать на одной ножке, затем остановилась и помахала ей рукой.

– Прости меня, доченька! Прости…

Элина бросилась прочь, но оглянулась. Девочки не было, осталось лишь маленькое розовое облачко.

Слёзы душили Элину. Сна спешила, ей хотелось добежать до движущихся теней, которые виднелись впереди. Среди них она надеялась встретить отца или Сергея, её жениха, погибшего в Афганистане. Вот они – уже совсем близко. Их много. Очень много. Лица нечётки, но было что-то объединяющее всех. Скоро Элина поняла, что именно. Они не были омрачены ни злобой, ни ненавистью. На них была печать счастья. Среди взрослых были дети – они общались друг с другом, но их голосов не было слышно.

– Линка, привет! Узнаёшь меня? – перед Элиной появился подросток лет пятнадцати. Женщина не могла вспомнить его. У мальчика в руках был футбольный мяч.

– Я Владик. Из соседнего отряда. Помнишь, пионерский лагерь? Поспорил с Петькой, что нырну. И нырнул. С тех пор я здесь. Ну, пока! Я пошёл, меня ждут.

Элина оцепенело смотрела, как мальчик растворился вдали. Зачем ему футбольный мяч?

Элина остро ощутила, что ей пора возвращаться. Вероятно, действие синего апельсина имеет свой лимит. Может быть, пора возвращаться в её мир? Хотелось увидеть ещё много хороших людей, которые бродят в этой зыбкой толпе.

Элина бежала назад по дороге, которая изначально привела её в неведомый мир.

Её останавливали какие-то люди. Она встретила Костика с первого этажа. Его сбила машина, когда ему было пять лет. Он катался на велосипеде и сказал, что хочет сливочного мороженого. Он звонко смеялся и был счастлив.

Внезапно мягкий струящийся свет превратился в обычный серый вечер. Обернулась… Дорога исчезла. За спиной ничего не было. Элина стояла одна. Совсем ничего вокруг. Стало страшно, но это длилось секунды.

В следующее мгновенье Элина Витальевна обнаружила себя лежащей на тахте в гостиной своей квартиры.

Чувства переполняли женщину. Она тяжело дышала, и сердце так колотилось…

– Что за странный сон? Сон? Ну, конечно, а что же ещё? Мешанина из мыслей, невероятных впечатлений… Радость и испуг, растерянность и внутренний покой. Странное чувство реальности произошедшего не покидало Элину.

– Всё! Пора в отпуск. Нельзя так переутомляться!

Она поднялась, чтобы пожарить яичницу и выпить чай.

Войдя в кухню, Элина замерла. На столе маленькой оранжевой горкой лежала кожура апельсина.

Медленно, словно не веря самой себе, она сунула руку в карман халатика. Там лежал кусочек мела…

У старой пристани

Кружилась голова, Иван с трудом пытался понять, что произошло, и где он находится. Ясно было одно – он лежит на спине и почему-то не может встать.

Пошевелился: острая боль пронзила плечо, и он потерял сознание. Сколько лежал – понять невозможно. Лицо сильно оцарапано сосновыми ветками, очень саднит и привлекает мух. Облизал губы – вкус крови. На лице ветки, из-за них он ничего не видит.

Жирные липкие мухи лезли в лицо Ивана. Отгонять нет сил. Ждут, когда он, наконец, откинется. Вот, обрадуются – мухи, мыши, хорьки и прочая живность, которой вокруг много. Попируют.

Постепенно вспомнил происшествие. Рядом с зимовьем он валил дерево, чтобы подправить избу. Надо было успеть до морозов. Рубить далеко нельзя – невозможно будет дотащить бревно в одиночку. Выбрал невысокую сосну на поляне рядом с домом. На открытом месте, не притесняемая соседями, выросла она – разлапистая и густая. Живя в тайге, Иван уверовал, что всё имеет душу – птицы, растения, деревья, животные и насекомые. Старался никому и ничему не причинять вреда, а, когда приходилось, просил прощения. Выходило это шутейно, он и на этот раз перед красавицей сосной извинялся.

Выбрал высокую статную сосну, подпилил, подрубил, толкал её потом, как положено, от себя. Сосна крякнула, и, словно сопротивляясь своей погибели, сделав неправильный наклон, рухнула чуть вбок, задев толстой веткой Ивана. В те секунды, когда дерево падало, он думал, что успеет дать направление стволу. Нелепо ему, лесорубу, попадать в такую передрягу. Делал он это не впервой.

Но, видно, судьба продолжала его испытывать. Три года срок мотал, лес валил – и ничего.

Стоял сентябрь, и днём ещё было тепло, но ночью ведро с водой, которое стояло в сенях покрывалось тонким ледком.

«Если не выберусь засветло, пропаду. Зверья вокруг полно. К зимовью порой подходили не только лисы. Весной он обнаруживал рядом с жилищем волчьи и кабаньи следы. Странно, почему людей не боятся, не обходят стороной жильё?»

Ветка пришпилила его к земле, как иголка бабочку. Страшная ситуация. Как же он мог быть столь неосторожен?

Сдвинуть толстую сосновую ветку без посторонней помощи было невозможно. Паника клещами сдавила горло.

Левой здоровой рукой он начал шарить вокруг в надежде, что рядом валяется инструмент – топор или пила. Ведь он держал их в руках, когда падало дерево. Но Иван ничего не нащупал.

«Неужели придётся сдаться? Отказаться от борьбы?

Нет! Никогда! Не для того прошёл я этот ужасный путь, чтобы сгнить тут, возле дома», – думал Иван.

В голове гудело, мысли были тяжёлыми, медленными, свинцовыми. «Надо что-то придумать, и надо торопиться», – билось в голове.

Лежать на сырой, холодной земле очень плохо. За ночь заработает воспаление лёгких. Он знает. Но это не самое страшное, это вторично. Главное – освободиться из-под толстой ветки.

«Жутко будет умирать здесь, под сосной, медленно и мучительно. А когда он совсем потеряет силы, его объедят лисы, хорьки и барсуки. Они примутся за него ещё живьём».

Он не мог понять, что с плечом, мешала сосновая лапа, плотно лежащая на лице и ранившая лицо.

«Дерево, спасибо, что не убило, – прошептал Иван.

«Какая нелепая ошибка! Глупо»…

Помощи ждать неоткуда – в этом сложность жизни вдали от людей. Приходилось рассчитывать только на себя.

Пошевелил пальцами правой руки: чувствительности никакой, рука сейчас, как отсиженная нога – онемевшая, в резких жёстких колючках. Кровь не поступает, вены пережаты. Иван заставлял себя думать, но мысли вязкие и тягучие, тяжёлые и бесконечные, как эта сосна.

«Что ж ты, Дерево, так со мной?»

Иван попытался определить время. Через колючие сосновые иглы выглядывал кусочек хмурого неба.

«Наверное, полдень», – подумал Иван и застонал. Надо во что бы то ни стало выбраться из-под дерева и доползти до зимовья. Дальше он знает, что надо сделать, чтобы лечить повреждённое плечо. Если стиснуть зубы и не обращать внимания на острую боль, то левой рукой можно попытаться освободиться от мелких ветвей.

Иван начал обламывать ветки, подтягивал ко рту и зубами перекусывал. Толстая ветка никак не давалась, но она была ему очень нужна, и он терпеливо грыз эту деревяшку, ощущая горький привкус смолы. Он грыз её так долго, что когда догрыз, потерял сознание.

Прошло много времени – час, а может два. Во рту тягучая горькая слюна. Хочется пить, очень больно. Зато теперь у него есть палка.

На отдых нет времени, но очень хочется полежать, и чтобы ничего не болело. Сильно кружилась голова, приступы тошноты мешали сосредоточиться. Сотрясение. Он точно может поставить диагноз.

Была у Ивана история, сломавшая его жизнь. Киношный сюжет про подлость и предательство. Дрянная история – хуже некуда. В своё время взял Иван на себя вину за друга, который обещал помочь выкрутиться, но позабыл о нём сразу же. Дружба была давняя. Они вместе закончили медицинский и стали хирургами, их распределили в одну больницу. У Вадима по недосмотру на операционном столе погиб больной. Трагическая ошибка врача. Редко, но такое случается в медицинской практике.

Вадика ждал суд, а у него только родилась двойня. Ситуация безвыходная. Он был в отчаянии. Он умолял Ивана взять вину на себя. Иван так и сделал. Надеялся, что обойдётся, а не обошлось. Его судили и дали срок. Вадик обещал, что подтянет все знакомства и даже взятку даст кому надо. Но обещанья ушли, как вода в песок, он о них забыл в одночасье, и, судя по всему, чувство вины его все эти годы не беспокоило. Он не прислал за колючку ни одного письма, никакой поддержки не оказал. Вадим свою семью сохранил и детей растил, а у Ивана – ничего.

Выпустили Ивана раньше срока за примерное поведение. Вышел, а ехать домой не решился. Родителей уже нет, любимая, наверное, замуж вышла. Он Татьяне не писал и ничего о ней не знал, хотя вспоминал ежедневно.

Врачом ему теперь не работать – никто не даст. Кому нужен бывший зэк? А что он умеет делать – лес валить. И то, как выясняется, плохо. Вот и решил остаться в тех краях, где отбывал наказание. Стать кем-то вроде лесничего. Успел полюбить эту глухомань. Впереди ждала зима.

Мысли тяжёлые, неповоротливые… Но раз они есть, значит, живой. Жизнь не раз убеждала, что он живучий. Ситуаций было много. Пьяный вертухай ногу ему прострелил на лесоповале. Медицинской помощи никакой, кругом сосны да кедры. Долго нога гнила, мучила нестерпимо, а потом после горячих компрессов с сибирскими травами, хворь переборол, и осталась от неё только ломота на погоду.

Позже сильно переболел воспалением лёгких, пред самым выходом из зоны. Была очень морозная зима, зэки топорами махали в хлопчатобумажных робах и старых телогрейках. Одежонка так себе, в ватниках содержимое всё давно по углам сбилось. Обувь тоже дрянь распоследняя. В таких нарядах застыть было проще простого. Что зеки и делали. Кто не заболел и не выбыл из строя по смерти, болел и считал дни до весны.

Иван заставлял себя действовать.

«Надо торопиться. Если не освобожусь, околею от холода».

Плечо горит, словно от ожога. Что там с ним? Сосна разлапистая, падала плавно, цепляясь за соседние деревья и уменьшая тем самым скорость падения. Как он мог ошибиться, не рассчитав ширину её кроны? Он понимал, что у него перелом плечевой кости и сильный ушиб. Дотронулся до совершенно немой руки, ощутил мокрое. Кровь.

Дело дрянь, кровь может привлечь животных.

Без веток на лице стало лучше. Губы склеивались от смолы.

«Надо думать о хорошем, – анализировал Иван.

Я жив и думаю, значит, голова работает.

Мне, в сущности, повезло. Если бы меня придавил ствол, говорить было бы не о чём. С веткой я что-нибудь придумаю.

Я шевелю ногами, значит, позвоночник не повреждён.

На мне толстый свитер и тёплые стёганые штаны, значит, ночь я смогу продержаться.

Удача, что беда приключилась рядом с домом. До избы недалеко. Там тепло – он сегодня протопил, есть вода, пища и аптечка.

В аптечке есть многое из того, что ему будет нужно – спирт, анальгетики, антибиотики и даже пакет с сухим гипсом, хирургические инструменты и медицинская нить».

Как врач он обязан был предусматривать все возможные неприятности. Только бы выбраться и попасть в дом.

Иван приготовился терпеть боль и начал палкой ковырять землю под разбитой рукой. Он задумал сделать под ней ложбинку и таким образом вытянуть её из-под сосны.

Появились новые ощущения, – он ощутил, как горят ноги, живот и спина. Что это могло быть? Потом догадался, что это муравьи пролезли под одежду и отчаянно его кусали. С этим ничего невозможно было сделать.

«Помоги мне, Дерево, раз ты не убило меня»!

Иван начал ковырять землю. От боли темнело в глазах, а тело несколько раз схватывала судорога. Он терпел. Очень хотелось жить.

Работа шла медленно. Земля была тяжёлая, травяная, перевитая корешками растений.

По сантиметру углубление становилось глубже и длиннее, но вытянуть руку было ещё нельзя – до успеха было далеко.

Осенний день короток. Начало темнеть. Больших мух сменила осенняя мошка и мелкий таёжный комар. Назойливый гнус облепил лицо и ожесточённо въедался в кожу. Лицо распухло от укусов и потеряло чувствительность. Эти мелочи сейчас не имели для него никакого значения. Надо ковырять дальше, но силы уходят.

«Попробую отдохнуть».

Иван впадал в беспамятство. Он понимал, что земля из ямки, которую он пытался выкопать, скорее всего, уже попала в рану. Он ощущал, как жар, охватывая правую руку, ползёт по шее в голову и разливается по всему телу. Пошевелить пальцами зажатой руки уже не получалось – кисть отекла и отказывалась работать.

Похолодало, выпала роса. На небе стали видны звёзды. Сырой туман лёг на землю. В этой сырости Иван лежал, словно в мокрой вате, становясь с каждым часом всё слабее. Хотелось пить. Вокруг чёрной страшной стеной стоял лес. Ночная тайга начала заполняться лесными звуками. Жутко ухал филин, неожиданно и резко кричали ночные птицы. Кто-то большой бродил неподалёку, фыркал и громко дышал. Под ногами тяжёлого зверя ломались сухие ветки. «Наверное, лось», – подумал Иван и попробовал свиснуть сухими губами. Свиста не получилось: вместо него вырвался невнятный звук, который испугал животное, и оно, хрустя валежником, шумно убежало в лес.

Копать без перерывов не получалось. Когда отдыхал, старался думать о том, что согревало душу. В одну из подобных пауз, он дал себе слово: «Если не сдохну, к Тане поеду. Просто приеду, спрошу, как живёт. В чём её вина? Ведь он сам не писал ей, сам не хотел, чтобы она его ждала, тратя на ожидание свою молодость. Что она должна была думать о нём? На что надеяться?

Наверное, он всё-таки заснул. И привиделся ему сон.

Он был настолько правдоподобен, что казался явью. Вот ведь как бывает! Во сне Иван

приехал в родной город, где жила Татьяна и где он не был, казалось, целую вечность. Это было место его первой и последней любви. Ничего у него кроме этой любви не было. И никого.

С вокзала побежал к старой пристани. Туда, где они в юности встречались с Татьяной. Уже явственно слышал он запах реки, мокрого песка, сырых досок, и жимолости, что росла по обрыву… Солнце садится за лес, уже еле виднеется, похожее на одуванчик, торчащий из травы.

Вот она – эта старая пристань. У самого берега лодки привязаны к ржавой металлической трубе, вкопанной в песок. Длинный дощатый настил тянется вдоль кромки берега. Там, где он заканчивается, прильнула к обрыву полуразвалившаяся сторожка лодочника. Над водой, как и прежде, навис старый ясень, его корни столько лет уже подмывает вода, но он упрямо не падает, хватается за жизнь. Сто лет, наверное, висит он над водой – с узловатыми ветвями и трещинами в коре, словно морщинами у старика. Почему во сне всегда так тяжело бежать? Почему невозможно крикнуть? Хочется, а голоса нет. Во сне всегда так.

Вот скамейка. Она такая же, как и прежде. Он ещё на ней её имя перочинным ножиком вырезал – «Таня». На скамейке кто-то сидит. Девушка. «Господи, как похожа на Татьяну!». Иван зовёт её, она оборачивается, и он понимает, что не ошибся. Это она.

– Ванечка, ты? Что же тебя так долго не было? А я всё жду, жду… Прижимается к нему и плачет.

– Где ты был всё это время? Ты же обещал – говорил, что на год уедешь. А сам… Я каждый день прихожу сюда, на наше место. Столько лет уже. Каждый день.

Из забытья Ивана вытянула лисица, которая подошла к нему и стала обнюхивать его руку, словно понимая, что лежащий перед нею человек не опасен. Иван не видел лису, но по тявканью догадался, кто это. Лисицы к нему захаживали часто. Хитрюги таскали кур, делая подкопы к маленькому курятничку. Иван, взяв палку, начал стучать ею по земле. Зверь убежал.

Иван чувствовал, что у него поднялась температура, рука перестала что-либо ощущать.

«Если спасусь и на этот раз, то брошу зимовье и поеду к Татьяне! Чувствую, что ждёт».

Рассвет был поздним, осенним. Чуть небо стало сереть, Иван принялся за прерванную работу. Тяжело лежать на спине, одежда совершенно вымокла от росы, ему было холодно, и здоровая рука устала шевелиться. Очень хотелось поменять положение, но это было невозможно. Дерево взяло его в капкан, мстя за свою жизнь.

«Прости меня, Дерево!» – в очередной раз произнёс Иван.

Через пару часов, когда защебетали дневные птицы, а ленивое солнце начало по-осеннему обогревать собою мир, ему стало немного легче. Ложбинка под рукой увеличилась, но ещё не была достаточно глубокой, чтобы вытащить руку.

Поднялась температура. На смену мелким мушкам снова явились жирные зелёные мухи. Они лезли в ссадины на лице, прилипали к окровавленному рукаву, и их жужжание превращалось в жуткий и гул.

Увиденный сон не отпускал его. Он настолько чётко и ясно отпечатался в уставшем измученном мозгу, что казался реальным происшествием. «Я должен поехать к Татьяне!»

Старая пристань манила его к себе, вытягивая из большой и страшной беды.

К вечеру Иван смог вытащить отёкшую синюшную руку из-под ствола.

Сел. Кружилась голова.

Посидев, встал и, качаясь, побрёл в дом.

ДЕТСТВО

Богоявленск

Папу после окончания института направили работать в посёлок, с ним поехала мама. Название посёлка было славное – Богоявленск. Сам факт моего рождения был зафиксирован в городе, но до четырёх лет я прожила в Богоявленске. Это была узловая станция, и мимо окон нашего домика всё время мчались поезда. Ты-дых-ты-дых, ты-дых,ты-дых… Между нашим домом и колеёй росли берёзы, и вдоль всего железнодорожного полотна тянулся небольшой пригорок, покрытый одуванчиками и голубым цикорием. Мне категорически запрещалось самой подниматься на пригорок, но я, не отличавшаяся послушанием, поднималась. Поезда уносились, а я стояла в красном фланелевом платьице и махала людям в окнах рукой. Мне казалось, что в ответ мне тоже кто-то машет. Я была счастлива. Солнце было ярким, ветер тёплым, летали бабочки, жужжали шмели и мчались поезда «ты-дых,ты-дых, ты-дых,ты-дых…» Эта картинка из моего совсем раннего детства осталась навсегда.

Как-то, будучи взрослой, захотелось попасть в Богоявленск и постоять на пригорке. Приехав в посёлок, я нашла наш старый, совсем обветшалый дом. Не было берёз и пригорка. Вместо него был асфальт и деревянный щелястый забор. Только звук поездов был прежним: «ты-дых,ты-дых, ты-дых,ты-дых…»

Никогда не пытайтесь вернуться в своё прошлое: вы не найдёте в нём то, чего ожидали увидеть. Потому что никогда ничего не возвращается.

Сокровища из бабушкиного сундука.

Вещи имеют над человеком странную власть. Мы не желаем расставаться, порой, с самыми бесполезными и отслужившими нам верой и правдой предметами. Мы любим их за ту тихую радость, которую они нам дарили когда-то. Окружая себя старыми вещами, мы пытаемся сохранить рядом с собой то прошлое, которое было нам дорого. Время утекло, а вещи из этого далека, окутанного розовой дымкой, остались. Глядя на них, мы получаем особый кайф – отголосок ушедшего в никуда бытия. Не буду перечислять все предметы, от которых глаза мои туманятся слезой, вспомню только некоторые из тех, что окружали меня в раннем детстве.

У моей бабушки Маши в углу комнаты стоял огромный старинный сундук. Он был чёрного цвета и размер его, наверное, соответствовал полутораспальной кровати. Это был, я бы даже сказала, не сундук, а сундучище. Он использовался не только по своему прямому назначению, но и, как спальное место. Сундук всегда был заперт, и можно было подумать, что там хранятся сокровища Флинта. Сверху на сундуке лежала перина с двумя подушками и как минимум двумя котами, бабушка там спала. Я, когда была у бабушки, ложилась рядом с ней, и она читала мне толстенную книгу сказок, которую теперь я читаю своим внукам.

Иногда мне удавалось уговорить бабушку Машу открыть сундук. Убиралась перина, доставался длинный наполовину проржавевший ключ, поднималась тяжеленная крышка и, как из музыкальной шкатулки, звучала музыка. Этого момента я всегда ждала с трепетом, мечтая увидеть там для себя много интересного. Внутри сундук пах пылью и нафталином. В нём конечно же не было никаких сокровищ, но внутри среди старых драповых пальто были предметы, глядя на которые я, пятилетняя кроха, цепенела и переставала дышать.

Главным сокровищем из бабушкиного сундука для меня была маленькая детская сумочка. Розовый атлас удивительного шедевра был расшит крохотными витыми перламутровыми ракушками. Все эти белоснежные морские ракушечки были абсолютно одинакового размера и, переливаясь, сияли, как маленькие солнышки. Ручка сумочки представляла собой длинный шелковый витой шнур. Я не спрашивала, кому раньше принадлежало это чудо, и не осмеливалась просить сумочку для себя в подарок. Я просто, не дыша, трогала эти ракушечки пальцами и мечтала, что когда-нибудь я вырасту, она будет принадлежать мне, я повешу её себе на плечо и пойду по улице, восхищая всех вокруг. Но случилось иначе. Я получила её много позже, когда стала совсем большая и уже не ощутила той радости, которая могла бы обрушиться на меня в мои пять лет. Мне было шестнадцать лет, и щеголять детской розовой атласной сумочкой на улице я уже не хотела. Полежав у меня с годик, сумочка была фактически уничтожена. С неё были спороты все ракушки для украшения моего выпускного платья. Жаль. Больше ничего подобного я никогда не встречала. Нет ни сумочки с ракушками, ни платья…

Ещё в чёрном сундуке хранилось два огромных пера – страусовое и павлинье. Вероятно, когда-то они украшали шляпы бабушкиных родственников по женской линии в позапрошлом веке, а, когда головные уборы износились, перья от них были оставлены на память. Страусовое перо было чёрного цвета, пушистое и большое, павлинье было совершенно сказочным, ярко зелёным с какими-то дивными переливами из красного, синего и золотого цвета.

Среди залежей старой, довольно ветхой, одежды, в сундуке лежала совершенно непонятная мне вещь – горжетка. Животное, из которого она была сделана, тоже мне было неизвестно, а поэтому звучало очень таинственно. Это был скунс. Почему скунс? Откуда скунс? Что за зверюга такая? Блестящий чёрный мех был упругим и выглядел, как новый. Я помню, что папа, значительно позже, дал этой горжетке вторую жизнь, создавая из этого меха самодельные кисти для своих занятий живописью, поскольку качественные кисти в магазинах не продавались, а кисточки для школьников делались из свиной щетины или беличьих хвостов и не годились для художника пишущего масляными красками.

В бабушкином сундуке были спрятаны несколько икон и старинная толстая библия в красивом чёрно-золотом переплёте. Бронзовые подсвечники из сундука я сохранила до сих пор.

В белой тряпице вместе с золотыми крестиками были аккуратно завёрнуты две прелестного вида крестильные рубашечки. Рубашечки были длинными из тончайшего батиста цвета топлёного молока и отделаны вышивкой и кружевом ручной работы. В ту пору ношение нательных крестиков коммунистической партией в союзе с правительством не приветствовалось, поэтому кресты люди прятали в шкатулки и сундуки. Нательные крестики носили только старые люди, которым было наплевать на подобного рода запреты. Бабушка Маша всегда носила крест, никогда не снимала и не прятала его. Она была истинно верующей и не зависела от запретов лживой и лицемерной большевистской власти. Уже значительно позже, когда важные персоны стали вдруг сами регулярно захаживать в церкви, бить поклоны, причащаться и крестить своих отпрысков, прекратились гонения на верующих. До этого момента людей, ходящих в церкви, увольняли с работы, а молодёжь исключали из комсомола.