Текст книги "Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова"

«Декоративный батюшка» позже был переведен из Троицкой церкви настоятелем в Успенский собор Кремля, где особо торжественно отмечал дни посещения собора членами царской семьи и самим императором, изредка бывавшим в Первопрестольной.

В 1905 году – Белый и Эллис еще на равных, и даже Эллис позволяет себе немного свысока давать Белому советы. Через несколько лет все в их дружбе изменится – Эллис безоговорочно признает первенство Белого, его талант и будет гордиться своим близким знакомством со столь великим и прославленным человеком. Марина Цветаева это хорошо запомнила.

«Естественно, что мы с Асей, сгоравшие от желания его (Андрея Белого. – Е. Х.) увидеть, никогда не просили Эллиса нас с ним познакомить, – вспоминала Марина Цветаева в своем очерке «Пленный дух», – и – естественно, а может быть, и не естественно? – что Эллис, дороживший нашим домом, всем миром нашего дома: тополиным двором, мезонином, моими никем не слышанными стихами, полновластным царством над двумя детскими душами – никогда нам этого не предложил. Андрей Белый – табу. Видеть его нельзя, только о нем слышать. Почему? Потому, что он – знаменитый поэт, а мы средних классов гимназистки».

Но увлечение Мариной и дорогим для Эллиса «миром ее дома» еще впереди – в 1905 году он относится к числу «рыцарей» Маргариты Кирилловны и претендует на некую особую роль в ее доме. Однако для Маргариты Эллис – вовсе не «чародей» и даже не большой поэт, он лишь неизбежное «приложение» к ее другу Белому.

Впрочем, Маргарита немного боялась, что их задушевную дружбу с молодым Бугаевым могут неправильно понять. До нее уже долетали сплетни, что скучающая вдовушка, дескать, от нечего делать кружит голову мальчишке, студенту, свихнувшемуся на романтических стишках и творящему глупости…

Чтобы развеять подобные предположения, Маргарита решается завести знакомство с матерью Андрея Белого (профессор Бугаев к тому времени уже скончался) и делает попытку «дружить семьями» с почтенной профессорской вдовой.

Знакомство оказалось не из самых приятных. «Мать Бориса Николаевича, Александра Дмитриевна Бугаева, была когда-то красавицей и, как было видно, себя таковой считала. Манера ее себя держать была жеманной и даже аффектированной, что производило неприятное впечатление. Она водила Бориса Николаевича в детстве довольно долго одетым девочкой, в платьице с бантами и длинными волосами в локонах, что было видно по развешанным по стенам портретам», – вспоминала позже Маргарита. Ей, женщине искренней и лишенной всякого жеманства, стареющая кокетка с манерами капризной девочки не могла прийтись по душе.

Но тем не менее Маргарита сделала все, чтобы по возможности закрепить это знакомство.

Почему? Ведь ей всегда было чуждо притворство… Вероятно, тут проявился тот самый, присущий ей «спокойный такт светской женщины», который многим запомнился. Она понимала, что юному талантливому мальчику-поэту вовсе не легко приходится в своем родственном окружении, среди близких, знакомых и друзей профессорского семейства. «К сожалению, отец и мать Бориса относились к его творческому пути не только критически, но не признавали его и даже считали его самого не вполне нормальным. Окружающие Н.В. Бугаева профессора проявляли еще более резко-отрицательное отношение к Борису Николаевичу, как поэту. Это все приносило Борису Николаевичу большие мучения, – напишет Маргарита Кирилловна в своих воспоминаниях о Белом и сделает неожиданный вывод, вероятно продиктованный обидой за юного друга-поэта: – Вообще профессора и ученые большей частью относятся к искусству академически. Редко можно встретить талантливого большого ученого, который бы чутко относился к искусству и мог бы угадать подлинный талант сквозь внешне чуждую оболочку».

Она понимала, что в семействе Бугаевых налицо классический конфликт «отцов и детей»; более того, в подобном окружении – среди старомодных, критически настроенных «отцов» и эстетствующих, самовлюбленных, зачастую признающих единственно свой собственный талант «детей», жить молодому поэту чрезвычайно трудно. Ему нужна близкая душа, чтобы было кому просто пожалеть, выслушать, бескорыстно помочь, разделить радость успеха и поддержать в нелегкую минуту…

Таланты как цветы – без бережного отношения вянут, а кроме нее, чужой женщины, всего лишь ставшей для юного поэта объектом первой смутной любви, пестовать его талант некому.

Ради этого Маргарите пришлось бывать в семействе Бугаевых и принимать у себя не слишком симпатичную матушку и вечно брюзжащих старичков, друзей покойного папеньки… Но поставленной перед собой цели она добилась. Профессорское семейство, познакомившись с милой женщиной, вовсе не похожей на нарисованный им «доброжелателями» образ коварной соблазнительницы-миллионерши, пожирательницы юных сердец, не нашло особых возражений против того, чтобы их мальчик считал себя другом госпожи Морозовой.

Вскоре Маргарита и юный поэт настолько сблизились, что Белый получил приглашение погостить в ее волжском имении Поповка под Тверью, куда Маргарита перебралась на лето с детьми.

Их некогда странные, возвышенные отношения перешли во вполне земные, приятельские и тем гораздо более приятные. Маргарита и Андрей Белый гуляли по окрестным вековым лесам, беседовали о поэзии, собирали грибы и букеты полевых цветов… Верный рыцарь носил за своей Прекрасной Дамой корзинку с грибами и плел венки из васильков.

Но главным была, конечно, возможность задушевного общения, сердечных бесед, которые Маргарита так ценила в человеческих отношениях. «Слушать Бориса Николаевича было для меня совсем новым, никогда мной раньше не испытанным наслаждением, – вспоминала Маргарита Кирилловна. – Я никогда не встречала, ни до, ни после, человека с такой, скажу без преувеличения, гениальной поэтической фантазией. <…> Его живая поэтическая речь, которая поражала своими неожиданными поэтическими образами, сравнениями, необыкновенным сочетанием слов, новыми словами, которые находили тончайшие оттенки и открывали глубины, в которые, казалось, вы заглядывали. Перед вами раскрывались какие-то просторы, освещались картины природы, двумя-тремя брошенными словами. Также и люди, наши общие знакомые, друзья, в этих импровизациях получали какой-то фантастический, а иногда карикатурный образ, но который раскрывал в двух-трех словах их сущность».

Однажды хозяйка устроила пикник на высоком утесе, откуда открывался «грандиозный», по ее словам, вид на Волгу, на окружающий простор. Поехали туда по воде, на лодках, большой компанией, с детьми, с приглашенными друзьями, с соседями по имению. Пикник затянулся до ночи, и компания, рассевшаяся у костра и коротавшая время задушевной беседой, решила не возвращаться домой, а заночевать прямо тут, под открытым небом.

Белый читал свои стихи, и его манера чтения – нараспев, похожая ритмом на цыганское пение, – вызывала у неподготовленных слушателей взрывы хохота. Маргарита смутилась – ей было стыдно за своих гостей, проявлявших подобную неделикатность по отношению к молодому поэту. Но Белый и сам рассмеялся и просто сказал:

– Не смущайтесь, пожалуйста. Очень многим мое чтение кажется смешным, я к этому привык.

Здесь, над мирно текущей Волгой, среди старых лесов, казалось, что все вокруг дышит полусонным покоем, и так будет всегда. Но шел 1905 год… Вернувшись к осени в Москву, Маргарита Кирилловна поняла, что обстановка в стране резко меняется буквально день ото дня.

Демонстрации, стачки, митинги… Забастовки железнодорожников, забастовки почтовых служащих, строителей, пекарей… Кто только не бастовал! Осенью забурлила вся Москва.

В листовках, распространяемых среди бастующих, можно было прочесть: «Всколыхнулся, наконец, и в Москве рабочий народ. Забастовали типографии. К ним присоединились служащие на электрических трамваях, булочники, кондитеры. Завтра, вероятно, забастуют и другие рабочие. Толпами ходят по улицам забастовщики, кое-где происходят у них стычки с жандармами. Вчера рабочие камнями разогнали жандармскую шайку…»

К концу сентября уже половина московских рабочих бастовала – никому не хотелось стоять у станка или у печи в то время, когда другие «ходят по улицам толпами» и кидаются камнями в жандармов.

Власти пытались восстановить порядок силой. 24 сентября солдаты обстреляли демонстрацию на Тверском бульваре, на следующий день казаки, вступив в настоящий бой с булочниками Филиппова, сумели задержать 180 человек.

Но репрессивные меры только подхлестывали революционные настроения. Причем горячка стихийного бунта охватила самые разные слои – все, от рабочих до аристократов, с восторгом ожидали грядущих перемен. Вот только представления об этих переменах у всех были разные. Друг Андрея Белого, писатель Борис Зайцев, тоже живший по соседству на Арбате, вспоминал, уже в эмиграции, в Париже, куда забросило его в послереволюционные годы:

«Рабочие выходят с фабрик – демонстрации идут Арбатом. „Господа“ банкеты собирают и изящно бреют русское самодержавие, между икрой и балыком, меж „Эрмитажем“ и „Прагою“. Ах, конституция, парламент, Дума, новая Россия! А те, кто помоложе и попроще, кому до „Эрмитажей“ далеко, торопятся, им некогда, все свершить бы завтра, всю бы жизнь вверх дном перевернуть. И митинги гудят, толпы чернеют, и кричат газеты об одном: вперед, вперед!»

Всех, вне зависимости от разницы в социальном статусе и политических убеждениях, сплотил единый романтический порыв. Все жаждали победы, и никто не задумывался, к чему, случись эта победа, приведет она страну, кто и как будет править, как при существующей многопартийности политические лидеры будут делить власть и в чьих руках может она в конечном итоге оказаться… Горькое прозрение наступит для многих позже, спустя 12 лет, после событий 1917 года.

А пока все были охвачены радостной эйфорией в предчувствии каких-то небывалых событий, все были опьянены свободой, все старались помочь восставшим и даже примкнуть к ним. Мысли о жертвах, которых становилось все больше, как-то не принимались в расчет… «Все были задеты революционностью, – писал Борис Зайцев, – одни больше, другие меньше (я совсем меньше). Все-таки в моей собственной квартире бывали явки социал-демократов. Идешь по Арбату, навстречу тип в синей косоворотке и мятой шляпе: к тебе же, и у твоей же жены в диване спрятаны шрифты, если не сказать еще бомбочки».

В своих «Воспоминаниях о Блоке» Андрей Белый посвятил событиям 1905 года отдельную главу. Его, как и Зайцева, запоздало удивляло это необъяснимое пристрастие состоятельной московской публики к революционной борьбе, идущее вопреки даже естественному инстинкту самосохранения:

«В это время Москва волновалась; митинговали везде; по преимуществу в богатых домах; буржуазия была революционно настроена; часто такие собрания протекали в особняке на Смоленском бульваре, у М.К. Морозовой…»

Но самого Белого даже в мятежном 1905 году волновали не одни только революционные события. Юношеская восторженная любовь его к Маргарите не прошла, ее не затмили никакие политические потрясения и революционные бури.

«Хочется тихо сидеть рядом с Вами, по-детски радоваться, и смеяться, и плакать. Глядеть в глаза „ни о чем“. Пусть душа моя Вашей душе улыбается. Знаю давно Вас, то, что являлось мне в тихих снах юности…»

Письмо с подписью «Ваш рыцарь» датировано 9 июля 1905 года. Еще не начались уличные бои, но жизнь становилась тревожной в преддверии близкой бури. «Тихо сидеть» и «по-детски радоваться» было все сложнее…

А вот другое письмо, написанное уже в ноябре, когда обстановка в Москве накалилась до предела и оставались считаные недели до начала вооруженного восстания, практически – первой вспышки русской гражданской войны, бессмысленной и жестокой: «Захотелось безумно сказать Вам, – нет, крикнуть через пространство, что Вы свет для меня. Не знаю, чему радуюсь, чему улыбаюсь, глядя на Вас, – но смеюсь, улыбаюсь, радуюсь. Душа моя сияет».

Если бы не даты, проставленные на письмах, легко можно было бы представить, что написаны они в какой-то иной, спокойной и безмятежной жизни, в тени родовых усадебных парков, обитателей которых не волнует ничего, кроме возвышенных чувств. Но их юный автор уже обзавелся оружием, чтобы принимать участие в уличных боях, начала которых все ожидали со дня на день…

В эти бурные дни 1905 года среди политиков, стекавшихся в особняк Морозовой на Смоленском бульваре как в своеобразный клуб, появился Павел Николаевич Милю ков, модное лицо на политической сцене, будущий лидер кадетской партии. В кругу состоятельной и либеральной арбатской интеллигенции он был своим – детство его прошло в Староконюшенном переулке, и позже доводилось ему жить поблизости – на Зубовском бульваре, на Плющихе…

Москвичи встретили Милюкова с восторгом. По-соседски Милюков знал в этих местах многих и, вернувшись из-за границы в революционную Москву, естественно, сразу же оказался в салоне Маргариты Морозовой, вдовы Михаила Абрамовича, коллеги и сослуживца Милюкова по исторической кафедре Московского университета (которого, впрочем, Павел Николаевич откровенно именовал «рано умершим Дилетантом истории»).

Маргарита Кирилловна вспоминала, что в ее доме «как-то сами собой организовались лекции, на которые стекалось очень много народа». В качестве лектора на темы либерализма и конституционной демократии опять же «как-то сам собой» выдвинулся Милюков. Люди, по словам Андрея Белого, «кадето-подобно настроенные» безоговорочно посчитали Милюкова чуть ли не революционным лидером и трибуном, дамы были от Павла Николаевича в восторге.

Милюков считался неплохим оратором и смело высказывал достаточно радикальные мысли, чтобы заинтересовать московскую интеллигенцию и собрать у состоятельных людей крупные денежные пожертвования на организацию новой политической партии. С получением «спонсорской помощи» ему блестяще удалось справиться. В числе прочих жертвователей и Маргарита Кирилловна внесла крупную сумму на становление конституционнодемократического движения.

Но в данном случае деньги для Милюкова были не главным. «Очаровательная хозяйка дома сама представляла интерес для знакомства, – вспоминал Милюков, – тем более что со своей стороны проявила некоторый интерес к личности оратора».

Милюков наслаждался растущей популярностью. «Мне предшествовала – по крайней мере, в данной среде – репутация „отпетого революционера“», – с гордостью вспоминал он. Политические успехи, как ему казалось, неизбежно делали его «интересным» в глазах дам, равно как и всей передовой общественности.

Однако хорошо знавшие Милюкова соратники-либералы относились к нему гораздо сдержаннее. Ариадна Тыркова-Вильямс, эмансипированная дама, одна из основательниц конституционно-демократического движения в России и член ЦК партии кадетов, в книге воспоминаний «На путях к свободе», написанной в эмиграции, вспоминала о Павле Милюкове:

«Среди нас он был только первый между равными. Хотя почет и власть очень любил, любил быть на виду. Этого всю жизнь искал. Но прирожденной властности в нем не было. Его пухлая ладонь пожимала руку как-то безразлично, не передавая того тока, силу которого чувствуешь даже при случайной встрече с крупным человеком. От Милюкова не исходило того магнетического воздействия, которое создавало власть Наполеону или в наше время Гитлеру. <…> Милюков этой непосредственной природной силы, покоряющей людей, был лишен. Но в нем было упорство, была собранность около одной идеи, была деловитая политическая напряженность, опиравшаяся на широкую образованность».

Так Павла Николаевича воспринимали петербургские политики, люди искушенные и многоопытные. Поэтому Милюкову, любившему быть на виду, и не «первым среди равных», а на особом положении, пришлась по душе идея популяризировать принципы конституционного государственного устройства среди наивных и немножко провинциальных москвичей. И тут уж Павел Николаевич оказался вне конкуренции – равных ему не было.

Маргарита Кирилловна, захваченная общим порывом, не только жертвовала на либерально-политическую деятельность тысячи рублей, но и позволила либералам провести в ее особняке коалиционный съезд, хотя министр внутренних дел генерал Трепов пытался из Петербурга этому воспрепятствовать.

Но госпожа Морозова всегда была достаточно энергичным и находчивым человеком, чтобы обойти подобное «препятствие», – она сумела «конфиденциально переговорить» с московским генерал-губернатором А.А. Козловым и заручиться его неофициальным разрешением на проведение съезда. Во всяком случае, после этого полиция не посмела чинить никаких препятствий многочисленному политическому собранию. (Неужели Козлов смог бы в чем-то отказать Маргарите-младшей, которая была дочерью его возлюбленной Маргариты Мамонтовой и выросла у него на глазах? Ведь он питал к ней почти отеческие чувства…)

В особняк на Смоленском бульваре съехалось 300 человек. Внешне это напоминало светский раут. Милюкову хорошо запомнился великолепный зал, отделанный в классическом стиле, эффектная эстрада, с которой выступали ораторы, и внимавшие политикам дамы в элегантных нарядах, рассевшиеся в резных позолоченных «дворцовых» креслах (не иначе как выполненных на фабрике Гамбса).

Краски, линии, свет и тени, одухотворенные лица – все словно бы просилось на полотно. И присутствующий среди приглашенных художник Леонид Пастернак (отец поэта Бориса Пастернака) уже делал беглые карандашные наброски, готовясь к созданию монументальной картины. Милюков не отказался попозировать, хотя и жаловался потом, что Пастернак его «порядочно измучил для фигуры говорящего оратора на эстраде».

К слову сказать, картина, посвященная съезду либералов, так и не была написана Леонидом Пастернаком. Событие, казавшееся поначалу столь значительным, поблекло перед тем, что ожидало москвичей впереди, – 1905 год оставил поистине яркий след в истории.

По свидетельству Андрея Белого, Маргарита Морозова тогда охотно беседовала с представителями различных политических течений, чтобы самостоятельно, а не понаслышке разобраться в их программах. Милюков, воспользовавшись возможностью лишний раз прорекламировать свою партию, рассуждал об идеалах конституционной демократии и путях развития России, часами просиживая у Маргариты Кирилловны, и… влюбился в прекрасную хозяйку.

Павел Николаевич вообще был дамским угодником и всегда обращал внимание на красивых женщин, но тут все оказалось гораздо серьезнее. Может быть, сама жизнь 1905 года, полная романтических порывов, надежд и опасности, способствовала обострению чувств. А может статься, напряженность в отношениях с женой толкнула знатного радикала на поиск новой сердечной привязанности…

Конфликт с законной супругой, как ни удивительно, произошел на почве различий в политических взглядах. Впрочем, при традиционной для России нетерпимости к чужому мнению, идеологические дискуссии нередко приводят к семейным конфликтам.

Ариадна Тыркова-Вильямс рассказывала, что Павел Николаевич, при всем своем радикализме, оказался неожиданно для всех ярым противником женского равноправия, а его жена Анна Сергеевна Милюкова – столь же явной сторонницей феминистических идей, и в особенности предоставления женщинам избирательных прав. (В то время женщины в России избирательными правами не обладали и возможность избирать и быть избранными во властные органы получили лишь в 1917 году.)

На политической почве у супругов начались, по словам госпожи Тырковой, «большие разногласия» и даже «произошел открытый бой» в Москве.

Уж как профессор Милюков вступил в бой с собственной супругой, судить трудно, но их скандалы приняли публичный характер и отнюдь не способствовали семейному счастью.

«Я не берусь объяснить, почему Милюков упирался, – всю жизнь недоумевала госпожа Тыркова-Вильямс, естественно, также оказавшаяся в лагере противников Павла Николаевича по вопросу женского равноправия. – Он, правоверный радикал, занял очень резкую антифеминистическую позицию. Может быть, отчасти потому, что, как большой любитель женского общества, он боялся, что политические будни помрачат их женское обаяние».

Наверное, в облике Маргариты он нашел некую гармонию – образованная женщина с духовными исканиями, интересная собеседница, не чуждая политики, но не отстаивающая свои права с энтузиазмом и оголтелостью дам из высоких политических кругов.

В конце концов, Милюкову стало интересно нечто совершенно далекое от политики и дискуссий на темы эмансипации – ему вдруг чрезвычайно важным показалось, чтобы Маргарита просто всегда была рядом, смотрела на него своими бездонными зеленовато-голубыми, меняющими цвет, как морские волны, глазами, слушала бы его, восхищалась его умом и образованностью… И чтобы те тайники неутоленной любви и нежности, что скрывала молодая вдова, открылись бы никому иному, как одному лишь Павлу Николаевичу.

Но, увы, ему пришлось расстаться с Маргаритой, а признание, обещавшее волшебные перемены в жизни, так и не было сделано. Дела призвали Милюкова в столицу (политический лидер должен быть в «гуще борьбы», и не столько среди безвестных московских манифестантов, сколько среди столичного политического бомонда, не так ли?), но он рассчитывал на продолжение отношений с дамой, поразившей его воображение, и причем серьезных отношений.

Вновь оказавшись в Москве ненадолго, проездом, он старается воспользоваться случаем, чтобы повидать Маргариту Кирилловну, заранее договаривается о встречах, просит звонить ему в квартиру профессора Вернадского, где обычно останавливается, буквально выпрашивает ответные письма…

«Очень был бы рад опять отвести душу в долгих беседах с Вами – если, конечно, Вам это так же приятно, как мне…»

Письмо начинается обращением «Милая Маргарита Кирилловна», и в постскриптуме Павел Николаевич счел необходимым объяснить: «Извините за фамильярность, так уж написалось: „многоуважаемая“ как-то не идет с языка». И подписался: «Сердечно преданный Вам Милюков».

Вымечтанная им встреча состоялась – Маргарита Кирилловна, бывшая по делам на Морозовских фабриках в Твери, вернулась, как и обещала, к приезду Милюкова в Москву. Это породило в сердце Павла Николаевича новые надежды.

В августе Милюкова под горячую руку арестовали, и он провел месяц в тюрьме. Но и это нисколько не охладило его чувства, тем более тревожившаяся из-за его заключения Маргарита написала ему более теплое, чем обычно, письмо.

«Ужасно Вы меня тронули своим сердечным письмом, – пишет Милюков в ответ. – Ну как же можно писать такие славные, ласковые письма!.. Растаю, ей-богу, растаю, как сахар в горячей воде, – и Вы будете в ответе. Нет, кроме шуток, как бы хотелось сейчас, сию минуту, пожать Вашу руку и поблагодарить за дружеский отклик».

Следующее письмо Милюкова уже содержит интимное обращение «Милый друг!» и полно откровенных признаний в любви. Но все точки над «i» еще не расставлены, и Милюков, человек, известный своей выдержкой, респектабельностью, рациональным отношением к людям, мечется между мечтами и отчаянием и ведет себя как влюбленный мальчишка. Он и сам понимает это, но ничего не может с собой поделать… Сохранившиеся послания Милюкова к Маргарите Морозовой поражают своей искренностью:

«Мне страшно нужно Вас видеть, Вас чувствовать близко: я уверяю себя, что вы ведь скоро приедете… и сам себе не верю… Я и жду Вас, и боюсь смертельно этого свидания. Оно столько должно дать, столько выяснить, и вдруг, что если со спокойным тактом светской женщины Вы мне скажете, что я думаю и чувствую, как мальчик!»

«На душе стало немножко спокойнее – какой-то отлив, затишье после бури. Перечитал в этом настроении все письмо, и стало немножко стыдно… Может быть, потому, что писал его как будто 16-летний, а не 46-летний субъект; может быть, потому, что как-то очень уж бледно легло на бумагу все, что терзало и мучило в последние дни; может быть, и самый предмет – или лучше повод – терзаний и мучений как будто не такой уж реальный, как кажется; может быть, все это как-то чересчур по-детски прочувствовано. Но пусть все идет к Вам; Вы уж там разберете – и должно быть, поставите три с минусом, если не меньше».

«Почему я люблю Ваше лицо? Ведь не потому, что оно абсолютный образец красоты. Я люблю не одну его красоту, но и его недостатки; и, может быть, даже недостатки в нем люблю больше его красоты, потому что эти недостатки делают это лицо индивидуальным, дают ему характер. Мне эта живая связь дорога».

Письмо сохранило следы слез Маргариты Кирилловны – не так-то просто было разобраться в собственном сердце и определить, насколько дорог ей этот человек…

А события за стенами ее дома принимали все более и более трагический характер. В декабре почти вся Москва покрылась баррикадами. Арбат стал практически непроходимым – баррикады на Арбатской площади, несколько баррикад поперек Арбата, баррикады у Смоленского рынка, на Смоленском бульваре, в окрестных переулках…

 
Вдоль оград, тротуаров, —
Вдоль скверов, —
 Частый, короткий
Треск
Револьверов, —
 

писал Андрей Белый в те дни.

Правительственные войска пытались навести порядок, используя все средства вплоть до артиллерии. В городе начались кровопролитные бои.

Как ни странно, даже это никого не отрезвило. Удивительная аберрация сознания произошла у российской интеллигенции, всегда гордившейся своим гуманизмом. Документы тех дней нельзя перечитывать без внутреннего содрогания.

Вот что писал Максим Горький, находившийся в Москве во время декабрьских событий и жадно впитывавший новые впечатления: «Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине – идет бой. Хороший бой! Гремят пушки…

Рабочие ведут себя изумительно! <…> Баррикады за ночь были устроены на Бронных, на Неглинной, Садовой, Смоленском, в районе Грузин – 20 баррикад! Видимо, войска не хватает, артиллерия скачет с места на место. <…> Вообще, несмотря на пушки, пулеметы… – убитых, раненых пока еще не много. Вчера было около 300, сегодня, вероятно, раза в 4 больше… Но и войска несут потери – местами большие. Публика настроена удивительно! Ей-богу – ничего подобного не ожидал! Деловито, серьезно – в деле – при стычках с конниками и постройке баррикад, весело и шутливо – в безделье. Превосходное настроение».

Эти впечатления – арбатские баррикады, расстрел случайных безоружных людей на Арбатской площади, трупы погибших, подбрасываемые по ночам на бульвары, – Горький позже увековечит на страницах «Жизни Клима Самгина».

Но по прочтении его писем, написанных в разгар событий «с натуры», поражаешься, в каком революционном экстазе пребывал писатель, если посчитал, что жертв «пока еще не много» – 300 (!) человек накануне, в 4 раза больше (!!!) на следующий день, да потери в войсках (своих же войсках, состоящих из русских мужичков-солдатиков!) – «местами большие»… И «публика» на баррикадах, «весело и шутливо» настроенная в ожидании очередной перестрелки и чьих-то новых смертей…

Вот это зародившееся в начале века общее презрение к человеческой жизни, к ее абсолютной ценности и потянет за собой множество страшных бед, не отпускавших Россию весь XX век.

Еще один представитель круга арбатских поэтов, Константин Бальмонт, живший в переулке у Собачьей площадки, тоже мечтал примкнуть к дружинникам и даже вооружился каким-то допотопным револьвером. Все знакомые понимали, что от возвышенно настроенного, чудаковатого поэта помощь боевой дружине будет относительная, а риску он себя подвергнет серьезному. С большим трудом Бальмонта уговорили отдать оружие кому-то из боевиков…

И все же Бальмонту удалось «окунуться в борьбу» – его проникнутые политическим пафосом стихи в 1905 году печатались в большевистских изданиях, распространялись в виде прокламаций и листовок. Николая II поэт открыто называл «висельником» и «маленьким султаном». Эта политическая позиция вскоре заставит Бальмонта отправиться в эмиграцию и какое-то время прожить вдали от России.

Ему еще было неведомо, что победившая революция отторгнет романтичного поэта, и он снова потеряет свою страну, уже на вечные времена… Но сейчас, в 1905 году, он, вооружившись, рвался на битву с правительственными войсками, как на веселый праздник.

Маргарита Кирилловна воспринимала уличные бои иначе. Может быть, потому, что у нее было четверо детей, за жизни которых больше некому было нести ответственность. А баррикады и орудийная стрельба – уже на Смоленском бульваре, практически прямо под окнами дома, и все небо в багровых всполохах от московских пожаров…

Маргарита вместе с детьми пряталась в двух маленьких задних комнатах, окна которых выходили в сад, а весь особняк, погрузившийся во мрак, стоял мрачный, с задвинутыми шкафами и завешенными коврами окнами (чтобы не залетели случайные пули…).

В один из этих страшных дней слуга попросил Маргариту спуститься на минуту в переднюю – ее спрашивал Андрей Белый.

Поэт стоял у двери, не снимая старого пальто с высоко поднятым воротником, в барашковой папахе, надвинутой на глаза. Из-за пазухи выглядывала рукоять револьвера. Белый очень волновался за Маргариту Кирилловну и детей и забежал узнать, все ли с ними благополучно. Несмотря на свое подавленное настроение, Маргарита была чрезвычайно растрогана.

Изнывал от тревоги и неизвестности и влюбленный Милюков. Почта в эти смутные дни работала из рук вон плохо, ответ на его ноябрьское письмо был еще не получен… Воспользовавшись случайной оказией, он передает в Москву Маргарите короткое, нервное письмо: «Откликнитесь ради Бога. Живы Вы, здоровы, целы? Что с Вами происходило в эти ужасные дни?»

Он уговаривает Маргариту приехать в Петербург, поясняя: «…здесь безопаснее», пишет, что ждет суда (в связи с закрытием властями либеральной газеты «Народная свобода»), и уверен, что его непременно репрессируют, на этот раз уже всерьез.

А может быть, ему просто приятно выглядеть мужественным борцом и героем в глазах красивой женщины, и Милюков слегка рисуется, напоминая о грозящей ему опасности?

«Потом (тут я хочу Вас разжалобить) меня засадят, а Вас я так и не увижу. Не увижу?»

При этом он прекрасно осознает собственную крепнущую политическую славу и заметно кокетничает:

«Страшно больно и тяжело делается, и одиноко на душе, когда Вы чувствуете, что в Вас интересуются не Вами самими, а каким-нибудь гастролером в Вас, чем-нибудь показным, что всем видно, тем, что блестит, а не тем, в чем корень Вашей жизни. А уж если кто и этим заинтересовался, подошел поближе, разобрал внимательно, поморщился и пошел мимо: угадайте сами, каково это вынести. Да и не „кто-нибудь“, а тот один человек в мире, которого (по Платону) Вы признаете своей половинкой».