Текст книги "Роман Серебряного века на фоне войн и революций. Князь Евгений Трубецкой и Маргарита Морозова"

Но если любимец дам Милюков и был готов признать Маргариту своей половинкой, то с ее стороны подобного желания обнаружено не было. Сохранился черновик последнего письма-ответа Маргариты Кирилловны, в котором она, по возможности деликатно, расставляет все по своим местам: «Я получила оба Ваши письма, Павел Николаевич! Не отвечала Вам, так как была поглощена всею разыгравшейся у нас в Москве драмой. Мы все, слава Богу, живы и здоровы, спасибо за Ваше участие. Вы знаете, я очень ценю Ваше доброе отношение. Мне всегда бывает приятно Вас видеть и интересно с Вами беседовать. В последней нашей беседе, мне кажется, я очень ясно выяснила Вам ту громадную пропасть, которая разделяет наши внутренние пути и делает положительно невозможным какое бы то ни было сближение, кроме хорошего знакомства».

Ни один мужчина не простит, если в ответ на просьбу о любви женщина предложит ему «хорошее знакомство». Не простил и Милюков… Переписка на этом оборвалась.

В своих мемуарах Павел Николаевич представил Маргариту Морозову легкомысленной, взбалмошной женщиной, проводившей жизнь в пустой суете и погоне за «последними криками моды». Данью моде 1905 года было, по словам Милюкова, и увлечение Маргариты Кирилловны общественною деятельностью, съезды и лекции в ее доме, помощь политикам…

«Молодая, по купеческому выражению „взятая за красоту“, скоро овдовевшая, жаждущая впечатлений и увлекающаяся последними криками моды, она очень верно отражала настроения молодежи, выросшей без меня и мне чуждой».

Милюков, ради объективности, все же не смог отрицать, что беседы с Маргаритой Морозовой были интересны и «очень поучительны» для него; обсуждала она вопросы своего «философского мировоззрения» с ним, известным политиком, профессором и интеллектуалом, совершенно на равных, просто их убеждения оказались разными:

«Я еще пытался отгородиться от метафизики при помощи Фр. Ланге. А моя собеседница прямо начинала со ссылок на Шопенгауэра. Ее интересовал особенно мистический элемент в метафизике, который меня особенно отталкивал».

(И все же не удержался от пренебрежительного тона!) Мелкая месть отвергнутого поклонника в глазах потомков повредила Морозовой гораздо больше, чем сплетни давно забытых московских кумушек, – до сих пор современные авторы, ссылаясь на авторитет известного политического деятеля, изображают Маргариту Кирилловну пустой и взбалмошной бабенкой.

Но, может быть, Милюков, как это свойственно многим мужчинам, привыкшим быть в центре внимания, склонен был переоценивать свою мужскую неотразимость? Далеко не все женщины безоговорочно падали жертвами этой неотразимости. Тыркова-Вильямс, дама язвительная и обладающая острым, безжалостным взглядом, оставила на страницах своих воспоминаний довольно-таки карикатурное описание Милюкова: «В наружности Милюкова не было ничего яркого. Так, мешковатый городской интеллигент. Широкое, скорее дряблое лицо с чертами неопределенными. Белокурые когда-то волосы ко времени Думы (т. е. к началу 1906 года. – Е. Х.) уже посерели. Из-под редких усов поблескивали два или три золотых зуба, память о поездке в Америку. Из-под золотых очков равнодушно смотрели небольшие серые глаза. В его взгляде не было того неуловимого веса, который чувствуется во взгляде властных сердцеведов. <…> Держался спокойно, как человек, знающий себе цену. Только иногда, когда сердился или хотел подчеркнуть какую-нибудь важную для него мысль, он вдруг поднимался на цыпочки, подпрыгивал, точно хотел стать выше своего среднего роста. Так же подпрыгивал он, когда ухаживал за женщинами, что с ним нередко случалось».

Да, Маргарита Кирилловна разделяла либеральные идеи и находила профессора Милюкова интересным собеседником. Но когда мешковатый профессор, сверкая золотыми зубами и очками, начинал подпрыгивать возле нее от политического возбуждения и любовной горячки и навязывать собственные убеждения, казавшиеся ему непогрешимыми (возражений, как известно, Милюков не принимал даже от самых близких людей), вряд ли он казался в этот момент Маргарите особенно обольстительным.

«У меня отнюдь не было повода почувствовать себя в роли ментора, – признавался Милюков в своих воспоминаниях, рассказывая о встречах с Маргаритой Морозовой. – Скорее я был в роли испытуемого – и притом провалившегося на испытании. Вероятно, поэтому и интерес к беседам ослабевал у моей собеседницы по мере выяснения противоположности наших идейных интересов. В результате увлекательные tete-a-tete’ы в египетской зале дворца прекратились так же внезапно, как и начались».

Политику очень удобно объяснять идейными разногласиями с оппонентом все, что угодно: и охлаждение отношений с надоевшей женой, и отказ дамы, не разделившей его любовные чувства… Главное, что это позволяет сохранить лицо.

Нельзя не заметить, что порой строки воспоминаний Милюкова продиктованы самой обычной ревностью:

«Я было обрадовался, узнав, что М.К. – пианистка, и в простоте душевной предложил ей свои услуги скрипача, знакомого с камерной литературой. Я понял свою наивность, узнав, что интерес М.К. сосредоточивается на уроках музыки, которые она берет у Скрябина. Я не имел тогда понятия о женском окружении Скрябина, так вредно повлиявшем на последнее направление его творчества и выразившемся в бессильных попытках выразить в музыке какую-то мистически-эротическую космогонию».

Даже много лет спустя говоря об отношении Маргариты к Скрябину, Милюков, университетский профессор, известный публицист и блестящий оратор, от раздражения и ревности теряет всякое чувство слова, и из-под его пера выползают ни с чем не сообразные фразы – «выразившемся в попытках выразить»… Уж не говоря об их завуалированном смысле.

С тем же ревнивым чувством Милюков отнесся и к Андрею Белому, поскольку и этот человек был Маргарите дорог.

«В центре восторженного поклонения М.К. находился Андрей Белый. В нем особенно интересовал мою собеседницу элемент нарочитого священнодействия. Белый не просто ходил, а порхал в воздухе неземным созданием, едва прикасаясь к полу, производя руками какие-то волнообразные движения, вроде крыльев, которые умиленно воспроизводила М.К. Он не просто говорил: он вещал, и слова его были загадочны, как изречения Сивиллы. В них крылась тайна, недоступная профанам. Я видел Белого только ребенком в его семье, и все это фальшивое ломанье, наблюдавшееся и другими – только без поклонения, – вызывало во мне крайне неприятное чувство».

Уж казалось бы, что Милюкову до Белого – у каждого из них свой мир, да и слова классика как не вспомнить: «Пускай поэт дурачится, в осьмнадцать лет оно простительно»… Белому в 1905 году хоть и не осьмнадцать, а двадцать пять, что ж так строго судить за юношескую позу?

Но нет, раздражает он Павла Николаевича, раздражает. Одним своим присутствием в доме Морозовой – молодой восторженный поэт, потенциальный соперник, и к тому же вызывает умиленный интерес со стороны хозяйки…

Отношения Маргариты и Андрея Белого были не просто дружескими, они к тому времени приняли почти родственные формы, без всяких условностей и «политеса».

«Борис Николаевич любил – когда очень развеселится – лежать на ковре и читать свои стихи, – вспоминала Маргарита Кирилловна. – Часто при этом присутствовал Эмилий Карлович Метнер, который мне как-то писал об этой привычке Бориса Николаевича: „Бугаев, вероятно, ведет своей род от черемисского шамана“. <…> Я помню также, когда мы собирались вместе у Метнера, то Борис Николаевич очень любил спрятаться под стол, весь до полу покрытый темной скатертью, и выглядывать оттуда, лежа на полу…»

Можно представить, как подобные вольности оскорбляли ревнивое чувство Милюкова, вообще всегда любившего респектабельность и хорошие манеры, а в случае с Бугаевым-Белым просто не находившего в себе сил на беспристрастность. Что это такое? Капризный и наверняка глупый мальчишка, возомнивший себя великим поэтом, валяется на ковре у ног хозяйки, с подвыванием читая то, что безосновательно именует «стихами», а она, затаив дыхание, внимает!

Да как можно проявлять интерес к кому-то другому, когда рядом сам Милюков?

Но самовлюбленный политик, выискивающий в окружении Маргариты своих потенциальных конкурентов, проглядел того, кому суждено будет стать его настоящим соперником, для кого сердце Маргариты распахнется раз и навсегда, кому суждено будет стать главной и истинной любовью в ее жизни…

Это был князь Евгений Трубецкой, тоже профессор, тоже политик, но человек совсем иного склада.

Он был аристократ, представитель одного из самых знатных семейств России (стоит ли напоминать о деяниях князей Трубецких, оставшихся в анналах истории?), но, как ни странно, у него оказалось чрезвычайно много общего с Маргаритой Морозовой, потомственной купчихой и фабрикантшей.

Семья князя была религиозной и очень музыкальной. Его отец, князь Николай Трубецкой, в свое время возглавлял то самое Московское отделение Русского музыкального общества, одним из директоров которого полвека спустя стала госпожа Морозова. Евгений Трубецкой с детских лет и на всю жизнь сохранил светлое христианское восприятие мира и любовь к музыке, кроме того, он всерьез занимался философией, был автором многих философских трудов, что чрезвычайно расположило к нему сердце Маргариты Кирилловны, для которой философия всегда была любимейшим увлечением.

Но главное, что привлекло ее – талант особого эстетического отношения князя к жизни, к искусству, к природе…

Евгений Николаевич был близким другом и последователем Владимира Соловьева, под сильным влиянием которого находилась и Маргарита, и это тоже определяло родство взглядов и убеждений этих двух людей. Даже тема его докторской диссертации «Религиозно-общественный идеал западного христианства в V веке. Миросозерцание папы Григория VII и публицистов – его современников» казалась Маргарите исполненной неких волшебных тайн.

Старший брат Евгения Николаевича, Сергей Николаевич Трубецкой, также профессор университета, жил на Арбате, в Староконюшенном переулке, и братья, естественно, будучи приняты по-соседски в домах арбатских интеллигентов, не могли не оказаться рано или поздно в доме Маргариты Морозовой.

Евгений Николаевич, собственно, до 1905 года преподавал в Киевском университете и в Москве бывал наездами, но как раз в бурные революционные дни перебрался в Москву и стал профессором в Alma mater на Моховой, где и сам когда-то был студентом.

И тут по странному скрещению линий судьбы все совпало: и возвращение князя в родной город, и возвращение Маргариты из Швейцарии, бурные политические события, романтика и угроза возможной близкой смерти, заставившие отказаться от пустых условностей и сделавшие отношения между людьми гораздо более простыми и открытыми, и регулярные «либеральные посиделки» в доме Морозовой, что придавало знакомству с хозяйкой все больше дружеской свободы… И наконец, трагическая скоропостижная смерть брата, Сергея Николаевича, заставившая Евгения искать участие в чьей-то родственной душе…

На него обращали внимание многие дамы. Все та же Ариадна Тыркова-Вильямс, бывшая в те годы видной фигурой среди либеральных политиков, оставила весьма восторженную характеристику князя Трубецкого: «Он сам, его личность не могли не произвести впечатления. В нем было много прирожденного шарма. Широкоплечий, стройный, с легкой юношеской походкой, он быстро проходил через толпу, высоко над ней нес свою красивую, породистую голову. Умные, темные глаза смотрели пристально и решительно… Его так же легко было представить себе на коне в бою, как и на профессорской кафедре».

В 1905 году, наверное, невозможно было остаться в стороне от политики. Трубецкой тоже со всем пылом увлекся переустройством мира. Сын князя Евгения Николаевича, Сергей Трубецкой вспоминал: «…Политика совсем не была сферой Папа, но он считал своим долгом заниматься ею и бросался в нее с самоотвержением, потому что горел патриотизмом».

Е.Н. Трубецкой был одним из основателей кадетской партии, организационно оформившейся лишь в начале 1906 года, был даже избран в Первую Думу в составе кадетской фракции. В то время, когда с графом Витте велись переговоры о формировании «кабинета общественных деятелей» (то есть правительства народного доверия), кандидатура князя намечалась на пост обер-прокурора Святейшего синода.

Но князь Трубецкой быстро стал расходиться во взглядах с товарищами по Партии народной свободы, как именовали себя кадеты. Он не любил политиканства, позы и рисовки, а главное, ему казалось недопустимым заигрывание многих либералов с самыми оголтелыми и безответственными деятелями левого толка, развязавшими в стране кровавый террор.

Политические убийства захлестнули Россию, причем никакие перемены – амнистия политзаключенных после Манифеста от 17 октября 1905 года, начало работы Государственной думы, первого в России органа народного представительства, созванного в апреле 1906 года, – не могли остановить революционный террор. Десятки случайных жертв считались вполне допустимой платой за «святую борьбу». В январе 1906 года было совершено около 80 актов террора против должностных лиц, а в июне число политических убийств достигло уже 127…

Госпожа Тыркова-Вильямс, принимавшая участие в работе кадетской фракции Думы на правах помощника депутата и бывавшая на всех заседаниях как думский хроникер от либеральной прессы, вспоминала: «Трубецкой считал, что Дума обязана вынести моральное осуждение террористам… твердил, что этого требует совесть народная…» Но никто не желал внимать его доводам. Оппозиция рукоплескала политическим убийцам. Князь Трубецкой вынужденно отошел от бывших соратников.

К моменту знакомства Маргариты Морозовой с Евгением Трубецким оставалось еще несколько месяцев до начала деятельности Первой Думы… А московское восстание между тем к концу декабря 1905 года было полностью подавлено.

В Москву на помощь правительственным войскам прибыл Семеновский полк из Петербурга, потом – Ладожский полк из Варшавы. Штаб боевых дружин принял решение прекратить сопротивление властям, ввиду явного перевеса правительственных сил. 19 декабря войска очистили Арбат. На Пресне очаги сопротивления тлели еще два дня. Но к 21 декабря все было кончено…

С опустевших улиц, носивших следы недавних боев, убирали баррикады, осколки разбитых витрин и скопившийся мусор. В городе ввели комендантский час, и по вечерам раздавался лишь цокот копыт военных разъездов.

Андрей Белый, уезжавший ненадолго в Петербург и вернувшийся уже после окончания восстания, вспоминал: «Вернувшись в Москву, я застал настроение разгрома; на многих улицах не было телеграфных столбов; повалили их для баррикад; и потом – полицейские и солдаты сжигали их; снег был от этого черный; с восьми запрещалось ходить…»

Но вот уже снова пустили электричество, вспыхнули фонари, пошли трамваи, стала налаживаться привычная мирная жизнь, казавшаяся теперь, после всех потрясений, странной.

«Москва затихла. Молодежь по тюрьмам, кое-кто погиб. Серо, туманно, пасмурно и на Арбате. Будто б окончился спектакль, где нашумели, наскандалили ребята, а в конце прогнали их. И вот – распутывают проволоку заграждений, чинят фонари, ездят патрули и гвардейцы офицеры, победители на нынче, пьянствуют по „Метрополям“, „Прагам“, „Эрмитажам“. Лавочки открылись на Арбате, магазины, снова свет и сутолока, веселье, блеск», – рассказывал Борис Зайцев.

У большинства политиков после бурных дней революционных надежд наступает горькое похмелье. Вот и князь Трубецкой в 1906 году выходит из партии кадетов. Его новая идея – консолидация либеральных сил и борьба за мирное, бескровное обновление России путем реформ.

Маргарита Морозова

Сестры Мамонтовы – Елена и Маргарита (справа)

Храм Большое Вознесение у Никитских ворот, где венчались Михаил Морозов и Маргарита Мамонтова

Маргарита Оттовна Мамонтова, мать Маргариты и Елены Мамонтовых

В.К. Штермберг. Портрет Маргариты Морозовой

Варвара Алексеевна Морозова, мать Михаила Морозова

В.А. Серов. Портрет Маргариты Морозовой

В.А. Серов. Портрет Михаила Морозова

В.А. Серов. Мика Морозов

В.А. Серов. Эскиз к портрету Юры Морозова

В.А. Серов. Автопортрет

В.А. Серов. Портрет Ивана Морозова

Михаил Абрамович Морозов в доме на Смоленском бульваре

Маргарита Морозова в доме на Смоленском бульваре

Семья Морозовых у портрета Михаила Абрамовича – слева в верхнем ряду Маргарита, рядом с ней Варвара Алексеевна Морозова, в нижнем ряду дети – Юра, Елена и Мика

Доктор Владимир Федорович Снегирев

Андрей Белый (Борис Бугаев)

Дом Андрея Белого (справа, с круглой башенкой, еще не надстроенный) на углу Арбата и Денежного переулка, начало XX в.

Вид с Арбата в Денежный переулок. В доме слева угловую квартиру с балконом на третьем этаже занимала семья Андрея Белого. Ныне мемориальная квартира превращена в музей Андрея Белого

Л. Бакст. Портрет Андрея Белого

Александр Блок

Любовь Менделеева и Александр Блок

Андрей Белый и Ася Тургенева

Александр Николаевич Скрябин

Эмилий Кар лович Метнер

Баррикады на Арбате в 1905 г.

Маргарита Морозова

Князь Евгений Николаевич Трубецкой

Павел Николаевич Милюков

Сергей Николаевич Булгаков

Николай Александрович Бердяев

Павел Александрович Флоренский

Заседание Поместного собора Русской православной церкви, 1917 г. Шестой справа – князь Е.Н. Трубецкой

Н.К. Бодаревский. Портрет Маргариты Морозовой

Князь Евгений Николаевич Трубецкой в 1910-х гг.

Особняк Ивана Абрамовича Морозова на Пречистенке после национализации

Многие либералы, и в особенности выдвигающийся на первые роли Милюков, не разделяют идей «мирнообновленцев». Реформы, долгое, неспешное изменение жизни, по шажочку, по капельке – к чему этот долгий путь? Полное уничтожение старой России, невзирая на жертвы, и возведение на обломках нового царства свободы – вот настоящее дело!

Кадеты, самая многочисленная фракция в Государственной думе, интеллектуальный штаб легальной оппозиции, выбирают путь открытой конфронтации.

За несколько дней до открытия Первой Государственной думы проходит съезд Конституционно-демократической партии. Принятая большинством резолюция кадетского съезда (в редакции Павла Милюкова) гласила: «Накануне открытия Государственной думы правительство решило бросить русскому народу новый вызов. Государственную думу, средоточение надежд исстрадавшейся страны, пытаются низвести на роль прислужницы бюрократического правительства. Никакие преграды, создаваемые правительством, не удержат народных избранников от исполнения задач, которые возложил на них народ».

Считать думцев представителями всего народа – в какой-то мере натяжка, по тогдашним избирательным законам в процессе выборов «народных представителей» участвовало лишь около 20 процентов населения. Но этот демагогический прием на долгие годы определил стиль всех политических выступлений – каждый оратор говорил исключительно от лица народа и никак иначе.

Неудивительно, что Первая Дума просуществовала так недолго, если «народные представители» еще до начала ее работы не желали никакой иной деятельности, кроме публичных резких и нетерпимых заявлений. А ведь в момент возложения на себя депутатских полномочий «народные избранники» давали торжественное обещание, гласившее:

«Мы, нижепоименованные, обещаем перед Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной думы по крайнему нашему разумению и силам, храня верность его императорскому величеству государю императору и самодержцу всероссийскому и памятуя лишь о благе и пользе России, в удостоверение чего своеручно подписуемся».

Подписали эту присягу все депутаты, но лишь немногие намерены были ее соблюдать… Заседания Думы походили скорее на антиправительственный митинг, чем на собрания ответственных и государственно мыслящих людей.

8 июля 1906 года Первая Дума, просуществовавшая немногим более двух месяцев, была распущена. Царский манифест о роспуске первого российского парламента указывал, что Дума уклонилась «в не принадлежащую ей область» и обратилась к «действиям явно незаконным». Манифест заканчивался словами: «Верные сыны России, Царь ваш призывает вас, как отец своих детей, сплотиться с ним в деле обновления и возрождения нашей святой родины».

Многие политические лидеры, разгоряченные революционными настроениями, даже сам роспуск Думы восприняли как возможность популяризации и рекламы конкретных лиц и течений общественной жизни. В этой непростой ситуации князь Евгений Трубецкой занимает совершенно особую и неожиданную позицию. Он не может отнестись равнодушно к происходящим событиям, но вместо обличительных публичных выступлений, приносящих ораторам быструю славу и минимум личных проблем, он пишет письмо царю, пытаясь «достучаться» до самодержца и откровенно объяснить ему реальное положение дел.

Это письмо, о котором знают лишь считаные люди – сам отправитель, придворные, ведающие царской корреспонденцией, да, может быть, адресат, если свита сочла нужным доложить о столь дерзновенном поступке одного из подданных, – славы не принесет, а последствия могут быть непредсказуемо серьезными. Выступать на партийных митингах, где даже самые смелые речи не услышит никто из представителей власти, кроме парочки прикомандированных полицейских филеров, косноязычно излагающих основную мысль докладчика в рапортах начальству, гораздо спокойнее. Но князь Трубецкой отважно решается на доверительный разговор с императором.

«Ваше Императорское Величество, – почтительно начинает Трубецкой. – Не сочтите дерзостью мое непосредственное обращение к Вам. Решаясь на столь необычный шаг, я льщу себя надеждою, что он оправдывается тем долгом верноподданного, о котором говорится в изданном Вами 8 июля манифесте…»

Однако, письмо написано вовсе не для того, чтобы выразить императору верноподданнические чувства. Далее князь весьма подробно касается всех больных вопросов жизни в стране: и распространения экстремистских настроений в самых широких кругах, и бездарного окружения царя («то, что было не под силу пропаганде, теперь сделано злейшими врагами Вашего Величества – Вашими советниками…»), и брожения в армии («при нынешнем настроении войска нельзя предугадать, куда в решительную минуту повернутся штыки…»), и необходимости срочной аграрной реформы ради наделения крестьян землей…

«…При нынешнем настроении крестьянства отказ в коренной земельной реформе делает силу никуда не годным орудием. Силой можно покарать мятежников, но невозможно предупредить волнений. <…> Но допустим, что среди пылающих усадеб владельцев можно восстановить мир и порядок! Что толку помещикам в кровавом порядке на развалинах! И если у них останется что-нибудь, кроме развалин, что станется с ними, когда, после удаления военной силы, они снова очутятся лицом к лицу с озлобленным и доведенным до отчаяния населением?»

Излагая в письме императору свои взгляды, Трубецкой постепенно подходит к тому, что подданные никогда не смели открыто заявлять что-либо своим монархам, не рискуя при этом головой. По прошествии столетия, зная обо всех трагических событиях русской истории, можно смело сказать – слова Евгения Трубецкого оказались пророческими.

«Я с ужасом вижу, что вокруг Вас постепенно образуется пустота и под Вами разверзается бездна. И в довершение всего русское общество взволновано тревожными слухами о нависшей над Россией грозной опасностью диктатуры. <…> Те, кто советует Вам учредить диктатуру, не отдают себе отчета в значении этого ужасного совета! Ведь это значит поставить престол против подданных и подданных – против престола. Это значит бросить в революцию или обречь на полное бессилие все те мирные слои русского населения, которые доселе ей не сочувствовали или прямо ей противодействовали. Опасность – не в революционерах и не в революционной пропаганде, а в том широком общественном сочувствии ей, которое растет с ужасающей быстротой благодаря правительственной политике последнего времени. Быть может, правительству удастся теперь репрессивными мерами подавить революционное движение, загнать его в подполье! <…> Тем ужаснее будет последующий и последний взрыв, который ниспровергнет существующий строй и сравняет с землею русскую культуру!»

Неизвестно, как отнесся к этому письму самодержавный адресат. На семи страницах послания Трубецкого нет не только резолюции, но и вообще ни одной пометки, сделанной рукой царя и свидетельствующей о прочтении и хоть каком-либо интересе… (Заинтересовал этот документ лишь большевиков, пришедших к власти в результате «последнего взрыва» в 1917 году. Письмо князя Трубецкого оказалось в Особом отделе Архива Октябрьской революции и было даже опубликовано в середине 1920-х годов в журнале «Красный архив» в качестве курьеза ушедшей эпохи.)

Но в 1906 году курьезной ситуация не казалась. Трубецкой ждал возможных репрессий, но никакой реакции со стороны правительственных кругов или политической полиции не последовало. Его письмо не удостоили высочайшим вниманием…

Евгений Трубецкой, призывавший политических соратников к общественному согласию, к поиску путей диалога с властью, оставался в меньшинстве и от дальнейшей думской деятельности устранился. Сторонников у него, в отличие от популярного «ниспровергателя» Милюкова, оказались единицы, и среди них – Маргарита Морозова, полностью разделявшая идеи мирного движения страны по пути реформ и государственных улучшений.

«Только что получил письмо Ваше, – пишет князь Трубецкой Маргарите Кирилловне в эти нелегкие для себя дни. – Очень тронут всем тем, что Вы высказываете, и, прочитав, еще раз порадовался, что я не в Думе».

Для проведения в общественное сознание непопулярных «мирнообновленческих» планов князь Трубецкой начинает издавать журнал под скромным названием «Московский еженедельник».

Редактором становится он сам, а в число пайщиков входит Маргарита Морозова, искренне убежденная, что поиск мирных решений – единственно возможный путь для России.

Наверное, нужно было пережить уличные бои на покрытом баррикадами и простреливаемом пулями и артиллерийскими снарядами Смоленском бульваре, пряча детей от случайных выстрелов, чтобы осознать весь ужас и гибельность экстремистских настроений.

Вскоре Маргарита Морозова принимает на себя львиную долю всех расходов по новому изданию и все больше увлекается этим делом. А когда Маргарита Кирилловна увлечена чем-то важным, тем, что, по ее мнению, принесет большую общественную пользу, с расходами она не считается.

Вообще-то тот факт, что господа либералы без возражений переложили материальную сторону дела на плечи симпатизировавшей их идеям дамы, вызывает некоторое удивление.

Князь Трубецкой – богатый помещик, крупный землевладелец – живет на широкую ногу и не привык стеснять себя в расходах. В воспоминаниях его сына Сергея быт семьи Трубецких описан очень подробно, до мелких деталей, и это быт людей отнюдь не среднего достатка. Наследственные имения в различных губерниях, богатые дома в различных городах, роскошные званые обеды, собиравшие по 40–50 человек гостей, множество предметов роскоши, уникальные драгоценности, фамильное серебро и старинный фарфор с золотыми княжескими вензелями, громадный штат прислуги, изысканный стол… («Вина пил Папа очень мало, что не мешало все же… выписывать из Германии бочонками любимый Папа́ рейнвейн, а специально для Дедушки держать какую-то замечательную мадеру. При званых обедах подавать за столом русское вино казалось тогда неприличным, для них совершенно необходимо было бордо – красное и белое – и, надо указать, что такого Сотерна, или Икема, который я пил у нас… в России, во Франции мне пить не приходилось».)

Сергей Трубецкой считал, что в доме родителей нравы были демократичнее, чем в доме дедушки, старого князя, – лакеи, одетые в сюртуки и белые перчатки, «в простоте» подавали к столу блюда и лишь при гостях наряжались во фраки, в то время как в доме деда «люди» постоянно носили синие на желтом подбое ливреи с княжеским гербом на пуговицах.

У жены князя Евгения Трубецкого, Веры Александровны, возникали определенные проблемы с женами сослуживцев ее мужа – в профессорском кругу, где было много разночинцев, живущих лишь на университетское жалованье, купающаяся в богатстве княгиня Трубецкая, урожденная княжна Щербатова, казалась, по словам ее сына, «социально-чуждым элементом».

«…Мама́ была во всем очень далека от мира „профессорских жен“, но принуждала себя поддерживать отношения с ними, чтобы не давать пищу нареканиям, что „княжеская семья снобирует профессорский мир“…»

Но при этом князь Трубецкой, будучи совсем не бедным человеком, не нашел денег, чтобы на собственные средства основать журнал, казавшийся ему столь важным для популяризации собственных политических идей. Речь шла всего-то о нескольких тысячах, что не так уж увеличило бы и без того немалые расходы князя. Но… То ли князь не пожелал отказаться ни от одной из дорогостоящих прихотей своего семейства, то ли счел вполне естественным, что дама-меценатка, много жертвующая на общественные нужды, возьмет на себя все денежные счеты по изданию… А скорее всего, дружба князя с Маргаритой Кирилловной перешла уже ту стадию, когда щепетильность уместна. Вероятно, оба думали: какие могут быть счеты между своими людьми?

Во всяком случае, Маргарита Кирилловна была в этом уверена, и траты на «Московский еженедельник» оказались ей в радость.

Ей нравилось бывать в редакции журнала на Пречистенке, она внимательно следила за ростом числа подписчиков, участвовала в редакционных советах и частенько встречалась с главным редактором Трубецким, обсуждая с ним наедине дела журнала… Даже уехав на лето из Москвы, она вела активную переписку с князем Трубецким о редакционных новостях. Он в своих ответных письмах уверял, что до глубины души тронут ее заботой.

А случайна ли эта забота и этот интерес к либеральной прессе? Только ли соображениями общественной пользы руководствовалась госпожа Морозова? Симпатия, с которой отнеслись друг к другу редактор и финансовая пайщица «Московского еженедельника», росла с каждой встречей и превращалась в большое взаимное увлечение. Без сомнения, этот был тот вымечтанный Маргаритой возлюбленный – тонкий, умный, разделяющий ее взгляды и убеждения.

Они называли свои отношения дружбой, но оба понимали, что за дружескими чувствами скрывается нечто большее, и это «нечто» не могло не прорываться наружу – в разговорах, в письмах…

Осенью 1906 года Маргарита вынуждена была отложить свой переезд из деревенского имения в Москву из-за угрозы транспортной забастовки. Казалось бы, сущий пустяк. Но Трубецкой, с нетерпением ожидавший встречи, впал в настоящее отчаяние, которое не смог спрятать под маской обычной светской любезности.