Текст книги "Пишем ужасы. Роман"

Школьница, скромная и тихая, влюбилась в мальчика-красавчика, а он оказался вампиром. Но хорошим! Она же его любит! (Таковы подражания «вампирской саге») На мой взрослый взгляд, и сам оригинал, и все подражания – невыносимая скука. Но ведь всем понятно, что красивый избалованный мальчик «пьет кровь» из влюбленной скромной девочки. Поэтому скромным влюбленным девочкам, наверное, читать не скучно. Печальная доля скромных влюбленных мальчиков точно такая же, поэтому следовало бы ожидать появления «зеркальных» романов, где роли поменяются.

Если действие «ужасов» происходит «в городе /в школе, осенью/зимой», то они (насколько я успела заметить: нельзя же прочесть тридцать с лишним выпусков) подхватывают интернациональные «общие места» жанра. Оборотни, призраки, монстры, вампиры, мумии. Кстати заметить, это Артур Конан Дойл на волне увлечения древним Египтом в конце девятнадцатого века изобрел оживающую мумию и «ужас музея» (рассказы «Перстень Тота», 1890, «Номер 249», 1892). Мотивы оказались настолько продуктивными, что даже забылось, кто их придумал.

Однако детские «ужасы» чаще всего разыгрываются в каникулярное время на даче, в деревне, в лагере. Обычно они завязаны на мотивах быличек. Леший, домовой, водяной, волк, русалка, ведьма, колдун, огоньки на болоте. Иногда разрабатываются мотивы детского городского фольклора: черная простыня, черная кукла, губительный рисунок. С подробным указателем сюжетов-мотивов детских страшных историй можно ознакомиться в монографии Софьи Лойтер «Русский детский фольклор и детская мифология. Исследования и тексты» (Петрозаводск, издательство Карельского педагогического университета, 2001).

Детские «ужасы» строго назидательны. Школьник или школьница спасают мироздание или одноклассников, преодолевают страх, обнаруживают в себе новые силы и с честью справляются с преужасными испытаниями. В педагогическом рвении не по разуму сочинители твердят, что противостоять злу и тьме способен лишь тот, кто «всю жизнь отказывал себе в своих желаниях и прихотях, повинуясь лишь долгу» («Большая коллекция ужасов», выпуск 34. – М.: Эксмо, 2011, с.299). Долгу? Любопытно, какому именно из кучи противоречащих один другому долгов. Возможно, впрочем, что это не сочинители пишут, а строгие редакторы вписывают.

Перед создателями детских серий всякий раз встают две трудности: идеологическая и техническая. Первая состоит в том, что авторы обязаны помнить о «православной составляющей». Но при включении религиозных мотивов получатся совсем другие жанры. Например, exempla, по-латыни говоря: нравоучительный рассказ, что клясться, божиться, чертыхаться нельзя, а то черт привяжется. Поэтому авторы норовят аккуратно обойти проблему: доводят до конца сюжет «ужасов», а потом довеском добавляют, что обязательно надо покреститься. Мальчик Вася, бедняга-оборотень, робко спрашивает: «А мне-то можно? – Нужно! – уверенно ответил Вовка» («Вся правда об оборотнях» – М.: Эксмо, 2011, с. 109).

Техническая трудность – убрать из действия маму с папой и бабушку с дедушкой. В изученных текстах задача остается не решенной: взрослые устраняются волевым приемом. Заботливый дедушка, например, прополол картошку и укатил обратно в город, преспокойно оставив тринадцатилетних мальчиков в избушке возле гиблого болота. Или добрые мама с папой вот просто так отпустили тринадцатилетнюю девочку «отдохнуть» в глухой деревне, где половина домов заброшена и доживают несколько стариков.

Но всякий жанровый текст начинается, как шахматная партия. Гамбитов не так много. В моем случае устранить родителей легко, потому что из действующих лиц трое уже студенты, а шестнадцатилетняя Полина доверена ответственности взрослых братьев.

Разыгрываем известный дебют: четверо молодых людей отправляются на природу. Мотор по дороге не глохнет, благополучно приехали. Понимать надо так, что приехали в старый деревянный домик: дача с застекленной верандой. Создаем дистанцию: домик на отшибе, садовое товарищество не так близко, райцентр совсем далеко. Впрочем, несколько домов размещаем поближе. Они тоже принадлежат садоводам, но выстроены в стороне. Организуем незнакомую обстановку: строеньице недавно куплено со всеми «потрохами», настоящую дачу на этом месте еще предстоит возвести, но молодежь решила воспользоваться тем, что есть. Наверное, Полина с братьями там уже бывала.

Необходимые условия: Интернет не ловит, мобильной связи нет. Только в садовом поселке кое у кого местные телефоны. О чем еще не забыть? На даче забора нет, ставней нет, электричество есть, вода есть, удобства на дворе и овраг на пути к ближайшим соседям.

Повествование от «объективного автора» с неявным уклоном к сфере восприятия одного из персонажей.

Братьев, разумеется, делаем близнецами. Ради намека на вопрос, кто же из них погибнет, потому что в близнечных мифах один брат смертный, другой бессмертный.

– Ходить в лесу – видеть смерть на носу: медведь задерет, – страшным голосом сказал Виктор. – Был бы лес, будет и леший. Поле слушает, а лес смотрит. Вы же чувствуете, что кто-то за нами подглядывает?

– Подожди, потом испугаешь, – остановила его Полина. – Пусть Рома ужасы рассказывает. Помнишь еще что-нибудь?

– Конечно. Вот отличный ужас. Во втором номере Вестника. Просто классический. Появился законопроект. Не помню, кто и куда его внес, – может, императору на подпись, но суть была в том, чтоб не пускать на судебные заседания студентов и женщин. Заметка называлась «Ограничение судебной гласности», но доказывала, что ни малейшего ограничения гласности тут нет. Учащимся учиться надо, в судах им делать нечего. От присутствия в зале женщин разбегается внимание адвокатов и судей, а им нужна сосредоточенность. Так что законопроект не только не противоречит идеалу гласности и публичности, а напротив того. Если двери суда закрываются для части публики, то исключительно для пользы судопроизводства и самой публики. Это близко к тексту излагаю, а теперь дословно. «Надо же верить компетентным судебным органам! Как справедливо выражено в мотивах законопроекта…»

– Это не ужасы, а государственное вранье, – посмеялась Полина. – Про жуть давай.

– Вот тебе жуть. Папоротник, он для погребальных венков, а ты его на себя надела.

– Глупости! Суеверия дурацкие! Что ж ты сразу не сказал!

Полина сняла венок, задумчиво подержала, размахнулась, словно хотела отбросить подальше, и вдруг нахлобучила Роману на голову: на тебе! Получилось на редкость красиво. Зеленые листья над загорелым лбом, и кудри черные до плеч, и светлые глаза. Полина присмотрелась, скептически выпятив губы, и потребовала фотоаппарат: вообще-то здорово, тебе идет. Лиру в руки – настоящий Орфей!

– Как странно, – не удержавшись, сказала Катя, – вы же близнецы-двойняшки, а такие разные, что не всякий догадается, что братья.

– Вовсе не разные, – почему-то обиделась Полина. – Совершенно похожи. Друг на друга и еще на меня. Особенно глаза. Большие, голубые и ресницы в полпальца. Просто у Ромы волосы длинные, а у Вити короткие. И щетина эта трехдневная. С ней Витя не на Орфея, а на разбойника похож.

– Благородного, надеюсь? – спросил Виктор, а Роман с комическим пафосом указал на синий девиз своей белой футболки: «Свобода! Неравенство! Братство!»

Решившись, Катя обеими руками сняла с Романа венок и надела на Виктора. Нет, не разбойник. Победитель в лаврах. Атлет-олимпиец или полководец-триумфатор. Хотелось сказать об этом, но слишком напыщенные сравнения как-то неловко было выговорить. Помолчали. И молчание застыло, долгое и приятное.

– Вообще-то домой пора, – наконец, вздохнула Полина. – На сегодня приключений хватит.

– Не хочу пугать, – строго, хмуро сказал Виктор, – но, кажется, мы заблудились.

Теперь встало молчание тяжелое и придушенное. Посмотрели вокруг. Солнечно-зеленая красота повеяла зловещим.

– Да ну тебя! – шепотом вскрикнула Полина. – Тропинка рядом, мы же совсем чуть-чуть отошли.

– Где она? В какой стороне?

– Сейчас поищем. Только все вместе!

– Подожди, – так же мрачно сказал Виктор. – Есть древний народный способ. Почему он действует, неизвестно, но действует. Нужно снять шапку, рукавицы и надеть наизнанку. Если не помогает, то вывернуть тулуп. Правда, у нас ни рукавиц, ни тулупа. Но можно иначе. Когда заблудились несколько человек, кто-то должен поменяться одеждой. Мы с Катей сейчас поменяемся, а потом уже поищем.

Виктор положил венок Кате на колени и медленно стянул черную майку. Полина успокоилась и хихикнула. Катя занервничала, засмотрелась. Широкие плечи, гладкий загар, накачанность именно такая, как надо, когда в меру и красиво, а не чересчур. Взяла себя в руки, смело сняла маленький фиолетовый топик. Ей тоже стыдиться нечего. Моднейший черный с зеленым купальник, плечики острые, талия – двумя пальцами обхватить.

– Жил на свете рыцарь бедный, из-за дамы он страдал, – ехидно-насмешливо проскандировал Виктор. – Он себе на шею топик вместо шарфа повязал.

И повязал топик себе на шею. Катя натянула черную майку, встала, подхватила венок, надела на голову. Длинная майка достала до края коротеньких шортиков. Получилось платье супер-мини. Все хорошо. Только бы Полина опять не обиделась. Очень уж она любит быть в центре внимания.

– А еще косы надо распустить, – мудро вспомнил Виктор. – Давай, сестреныш, спасай положение.

Все встали. Полина медленно, напоказ расплела тяжелую косу: не колосок, а целый сноп. Спросила: ну, теперь видите тропинку?

– Да, сама нашлась, – указал Роман. – Я другого не могу понять. Вот это – как сюда попало?

Надо же, седой валун оказался куском бетонной плиты. Почему-то стало смешно. Настоящее чудо, хотя ужасно нелепое. Валуны растут сами, но кому и зачем понадобилось тащить сюда бетонный обломок? Кто и как умудрился его дотащить? Впряглись, как бурлаки, и поволокли? Эй, ухнем!

– Теперь направо, – объяснял Роман, – перейдем через ручей, поднимемся на просеку, а там выйдем к дому с другой стороны.

Тропинка послушно привела к ручью. Или даже к речке, если ручей можно перешагнуть, а речку уже нельзя. Появился мостик – две досточки без перил, подпертые обрезком деревянной шпалы и сколоченные поперечными рейками. Зелено-коричневая вода катилась сонно и неслышно, ее движение угадывалось только по блеску золотых зайчиков. Солнце клонилось к закату, длинные лучи, налившиеся темным медом или морковным соком, прокалывали густые кроны вкось. Переходили по одному и останавливались: с мостика особенно красиво было смотреть. Ай! Катя угодила металлическим каблучком в трещину, да так, что пришлось вынуть ногу из сапога, дохромать до берега, а Виктор долго выкручивал каблук из ловушки. А потом помог обуться. Как принц Золушке.

Тропинка запетляла вверх среди тяжелой поступи могучих деревьев. Вышли на светлую просеку. Уже хотелось скорей дойти. Вдруг появились заросли колючих кустов не кустов, травы не травы – сплошь в полыханье кроваво-лиловых венчиков.

– Смотрите, смотрите! – обрадовалась Полина. – Это же как у Льва Толстого. Хаджи-Мурат! «Я заметил чудный малиновый в полном цвету репейник и задумал положить его середину букета. Но это было трудно, стебель кололся со всех сторон и был страшно крепок» Давайте букет нарвем. Ножик есть?

– Гениальный сестреныш! – засмеялся Виктор. – Только у Толстого сказано не репейник, а татарник. А это и не репейник, и не татарник, а чертополох.

– Нет, вспомнила! – не сдавалась Полина. – У Толстого сказано «репейник, который называют татарином». Татарином, а не татарником, понятно? А чертополох у нас не водится, это символ Шотландии, только там и растет.

– Если бы только в Шотландии, то и название было бы шотландское. Кельтское. А оно самое наше: чертополох – чертям переполох. Согласна? Никакой кельтики.

Роман прекратил спор, достав брелок-ножик. Попробовал срезать крепкий стебель. Какой злющий, и правда со всех сторон колется! Надо завернуть во что-то. Нарвали широких листьев подорожника. Яркий букет понесла Полина.

Шли-шли, пока не возникло подозрение, что не в ту сторону. Места как будто знакомые, но если бы свернули правильно, уже дошли бы. Братья посовещались молча. Полина заметила, топнула ножкой: вы что шифруетесь? Тоже мне, телепаты! Мы действительно не туда идем или опять переодеваться затеяли?

– Вон по той тропинке угол срежем, – решили братья, но не очень уверенно.

Тропинка была слабая, еле видная. Под густыми кронами уже веял вечер. В изумрудный сумрак отступали, из него выступали то темные морщинистые стволы лип, то серые стройные стволы кленов, то красноватые колонны сосен. А тишина застыла, не дыша. Почему так тихо? Хотя, наверное, слух успел привыкнуть к лесному говору, и уже не воспринимает. А ни одного звука цивилизации сюда не доносится. Если бы затрещал мотоцикл или зарычал трактор, сразу стало бы ясно, куда идти. Тропинка повела вверх и вдруг раздвоилась возле зарослей малины. Девочки сорвали по ягоде. Алые огоньки-пуговки были очень душистые, но кисловатые и слишком костистые. Братья опять телепатически посоветовались и твердо указали вверх, прямо. На склоне в помощь шагу обнаружились обомшелые кирпичи. Поднялись. Тропинка обтекала дубок, выросший на кромке кручи. Ну, не кручи – обрывчика. Метра два-три. Братья глянули вниз и удивленно шагнули к самому краю. А это еще что?

Внизу, среди зарослей было что-то непонятное, но явно металлическое. Прутья, сетка. Что за дверь в никуда? Или там пещера? Давайте-ка спустимся обратно.

Но это была не дверь и не пещера. Это была железная клетка. Явно спрятанная: запяленная в кусты. И, пожалуй, странная: какая-то самодельная. Выкрашенная жирной черной краской. По бокам прутья: справа вертикальные, слева расходящиеся, словно от оконной решетки. В передней стенке почти во всю ее ширину прямоугольный вход-проем с дверцей на массивных петлях. Но дверца, затянутая толстой рабицей, почему-то с тремя фестонами наверху. Как будто калитка. Жутковато, загадочно и любопытно. Полина ворчала «идемте отсюда, нечего тут делать, ничего интересного», но подошла, приоткрыла дверцу, попробовала подвигать засов, продела палец в проушину, потом в другую.

– Мозговой штурм! – объявил Роман. – Для чего здесь это недоразумение?

– Для собаки Баскервилей, – не задумавшись, ляпнула Полина, и зависть все-таки укусила Катю в самое сердце мелкими противными зубками. Сестреныш болтал, что в голову взбредет, и всегда получалось хорошо. Забавно или неглупо или то и другое вместе. Главное, братья всегда отвечали. А Катя следила за каждым своим словом, старалась говорить интересно, точно и по делу, а доставалось ей почти все время молчать. Или ее не слушали. Или отвечали каким-нибудь несогласием.

На глупость про собаку Баскервилей тоже откликнулись – мгновенно и серьезно. Что это не одна версия, а две. Первая – в клетке держали собаку. Например, для наказания. Что ж, возможно, но скорее в сарай бы заперли. Вторая – не просто собаку, а какую-то особенную. Зачем посреди леса прятать собаку, совершенно непонятно. Хотя постойте, а если краденую? Породистую, дорогую, краденую собаку. Не исключено, хотя не очень убедительно. Или так: больную. Вернее, с подозрением на болезнь. Допустим, собака покусала кого-то. Ее отловили и держали в клетке, чтоб узнать, бешеная или нет. Уже теплее. Горячо! Но все равно странно. Запертую собаку кормить надо, а значит, клетку поставили бы поближе к дому. Другое предположение: сюда сажали зверя. Или птицу. Того же глухаря. Или поймали волчонка. А может, волка. Давайте-ка все тут рассмотрим получше. Шерсть, перья, что-то должно было остаться. Клетка не так уж давно тут стоит. Смотрите, краска почти не облупилась, сетка еще не проржавела. И на деревянном полу запах должен чувствоваться, если здесь медвежонка или волчонка держали.

Все вдохнули и выдохнули. Пахло землей, травой, малиной, но уж никак не псиной и не курятником.

– Может, сажали ненадолго лисицу или глухаря, – сказал Виктор. – Или барсука. Или, не знаю, козленка. Вот зачем. У охотников бывают соревнования. Бескровная охота. Хоть я в этом не разбираюсь, но что-то читал – или кто-то рассказывал. Собаки должны найти дичь, а ее как раз и прячут в клетке в лесу.

– Крепкая версия! – поддержал Роман.

– Вообще-то сходится, – одобрила Полина.

Клетка таинственно молчала. Колючая зелень просовывалась сквозь прутья. Лес накрошил на потемневшие неструганные доски пригоршню желудей, сухую траву, веточки, щепки.

– Это клетка для человека, – тихо сказала Катя, чью гипотезу никто, кажется, слушать не собирался. – Неужели вы не видите?

Полина вскинулась было спорить, но вдруг отдернула руку от засова и опустила глаза. Братья посмотрели внимательно. Сначала на Катю, потом по сторонам. Всем стало тягостно-ясно, что именно для человека. За которым захлопывалась мерзкая калитка с фестончиками. Но никто не признал этого вслух. Катя нарочно помолчала, чтоб чувство скребущей жути царапнуло посильней. А потом так же тихо, но уверенно заявила:

– Я знаю, что это такое.

Братья посмотрели еще внимательнее, но не спросили – что? Полина вспылила:

– Знаешь – говори, чего тянешь?

– Знаю. Здесь дачи. Садовый поселок. А на дачах вечная проблема – опять обокрали. С ворами борются по-всякому. Вот и клетками тоже. Поймают воришку – сажают за решетку посреди улицы. Хотя это незаконно. Клетку сами дачники спрятали, если за такой самосуд у них были неприятности с милицией. Или воры могли утащить. Чтоб не сидеть в ней, а разобрать и сдать в металлолом.

Катя невольно вздохнула: где-то в горле грустная обида перемешивалась с насмешливым удовольствием. Обида за то, что никто не похвалит, не обрадуется: горячо, крепкая версия! Не удивится: как ты догадалась? Нет, начнут возражать и придираться. А удовольствие от того, что она заранее это понимает.

– Слишком много напридумано, – сказал Роман, не обманув ожиданий. – Неизвестное на неизвестное.

– И вовсе не для человека, – буркнула Полина. – За уши притянуто.

Катя чуть-чуть улыбнулась, кивнула и перевела глаза на Виктора. Взгляды встретились и как-то без слов заговорили. Виктор тоже хотел сказать что-то отрицательное, но запнулся. Он понял, что Катя именно этого иронически ждет. Потому что они трое друг друга поддерживают, а к ней постоянно цепляются. И сами этого не замечают. А теперь он заметил. И Катя в разговоре глаз это поняла. Безмолвная речь – вот настоящая жуть. Но ужасно приятная. Головокружительная. Как в детстве взлет качелей.

– Да, похоже… – пробормотал Виктор. – Там над дверью проволока накручена. Наверное, для фанерки. С надписью «вор», «позор», «дачный дозор». В таком духе.

Теперь и Роман запнулся. Потом сказал:

– Согласен. В мозговом штурме на первом этапе нельзя наводить критику. Все варианты принимаются. Если для человека, то предположим и еще кое-что. Бандит должника сажал, деньги выколачивал. Наркомана держали. Или человек сам здесь прячется и запирается. Потому что он оборотень. Чувствуя, что скоро превратится в волка – наверное, в ночь полнолуния, он своей человеческой рукой сквозь прутья задвигает засов, а своей волчьей лапой уже не может его отодвинуть. А когда утром опять превращается в человека, то выходит и живет дальше.

Полина нерешительно засмеялась: «Сюжетик ничего себе! Киношникам подари, я в ужастиках такого не встречала». Роман изобразил задумчивость: «Давайте-ка проверим, можно ли здесь запереться изнутри». Вдруг он быстро распахнул дверцу и нырнул в проем. Высота клетки позволяла стоять, наклонив голову или присогнув колени. Рука затворила дверцу, притянув за сетку, просунулась сбоку и без труда задвинула засов. Угрюмый и ненужный эксперимент. Человек за черной решеткой – зрелище тоскливое и жестокое.

– Сжимаю пальцы в кулак, – комментировал свои действия Роман, – это будет волчья лапа. Пробую кулаком отодвинуть железо. Нет, не получается. Хотя лапа должна быть ловчее кулака.

– Вылезай! – насупившись, потребовала Полина. – Неприятно смотреть.

– Сейчас, сейчас, – успокаивал Роман, поворачиваясь в клетке. – Сюжетик забавный, вполне символический. Киношникам дарить не будем, сами сочиним. А что решим с одеждой? Эту деталь ни в одном фильме не проясняют. Как будто в шкуру превращается не только кожа, но и штаны. Представляете, за решеткой стоит на задних лапах волк в костюме и при галстуке. Или в шортах и в майке. На луну воет.

Полина представила и завопила: выходи немедленно! Выходи, кому сказано!

– Так, а это что? – спросил Роман, наклоняясь в дальнем углу.

С металлическим шорохом за его рукой потянулась ржавая змея. К толстому угловому штырю была на кольце приделана цепь.

Полина задохнулась, кинулась отпирать клетку, укололась букетом, отшвырнула его, дернула засов, но он не поддавался. Полина завизжала, Роман выпустил из рук цепь, загремевшую с лязгом, а откуда-то сверху донесся хриплый треск: харр-кэрр, харр-кэрр. Как будто высоко среди ветвей заскрипела еще какая-то железная дверь. Виктор обнял Полину, встряхнул, скомандовал: хватит, наигрались. Катя присела собрать цветы. Полина отпихнула Виктора и побежала прочь. Роман отодвинул засов, выскочил и ринулся догонять. Последний колючий стебель лег в обертку из подорожника. Катя встала – самым гибким и грациозным движением, какое смогла вообразить. Хотела сказать вслух «пойдем скорей», но глаза произнесли что-то совсем другое. И никакого безмолвного ответа не услышали. С обидой и почти со слезами Катя сорвалась с места, взлетела по тропинке, приостановилась на обрыве возле дубка – нет, Виктор не бежал за ней и даже не смотрел вслед. Он вошел в клетку и что-то искал там или разглядывал.

Катя помедлила и пошла дальше. В темнеющем лесу было неуютно, тревожно и одиноко.

«Ау! Вы где? Ау! Мы здесь!» – раздался далекий оклик. Катя заспешила на голоса, и нашла самую дружно-спокойную картину. Полина сидела на пеньке, заплетая косу, а Роман рассказывал что-то – кажется, смешное, потому что царевна-несмеяна больше не гневалась, а изволила улыбаться. Но сразу надула губы и спросила: что ж ты Витю одного бросила? Ответить «кто кого бросил?» или «ты первая убежала!» – как бы не поссориться. Лучше вздохнуть и промолчать, хотя получится виновато. И поэтому противно!

– Ау! Мы ждем! – крикнул Роман.

– Иду! – отозвался Виктор и скоро вышел на полянку. – Я еще пообследовал этот обезьянник. Там над дверью действительно какая-то надпись была. Гвоздь остался погнутый, а на нем щепка, как будто вывеску с мясом отодрали. Из таких клеток – или похожих – арбузами торгуют. Цепью, конечно, все сооружение прикрепляли к столбу или к забору. А если оно оказалось здесь, то украли на металлолом, это вероятнее всего.

– Нет, – сказала Катя независимо, обиженно и не глядя на Виктора, – для арбузов клетки легкие и зеленые, а эта самодельная, тяжелая и черная. Самое вероятное предположение – мое. И вы это знаете. Потому что сначала испугались – жуткая тайна, а когда дело объяснилось, то оказалось не страшно.

И никто на этот раз не возразил. Полина даже вздохнула – почти что виновато. Катя отдала ей цветы. Двинулись дальше.

– А мы обсуждали, куда девается одежда оборотней, – ловко перевел разговор Роман. – Мой оборотень, то есть наш, который на засов запирается, он, наверное, все с себя заранее снимает и в рюкзак складывает. Голый мужик в клетке – неслабое зрелище. Особенно зимой. Но подробности про одежду не только в фильмах не отработаны. Было или есть поверье, что колдун может превратить в волков целую свадьбу с женихом, невестой и гостями. Ведь считалось, что именно на свадьбе такая опасность подстерегает особенно часто. И все происходило мгновенно. Колдун подбросит на пути свадебного поезда наговоренную веревку – и люди тотчас превращаются в волков. Вся свадьба бегает волчьей стаей, пока веревка не истлеет или пока добрый знахарь не расколдует. А узнать заколдованную свадьбу можно, оказывается, так. У волков, которые были сватами, повязаны вышитые полотенца, у невесты ленты, а у жениха букетик цветов. Значит, все штаны, рубахи, кафтаны, сарафаны превратились в шкуру, а ленты с полотенцами остались. Но куда и чем волку приделан букетик, я и вообразить не могу.

– Волк-жених в кепке, – усмехнулся Виктор. – На трех лапах скачет, четвертой кепку держит. На козырьке букетик. Чтоб сразу видно было, кто главный дурак.

Полина расхохоталась и протянула Виктору колюче-малиновый букет. Он с комическим ужасом отпрыгнул, замахав руками. Тогда она сунула цветы Кате, не сомневаясь, что та послушно возьмет, и перед зрителями развернулось новое танцевальное шоу. Тягучими потешными движениями, нагибаясь, приседая, переваливаясь, она изобразила, как хромает на бегу трехлапый жених, как роняет воображаемую кепку, поднимает ее зубами, подбрасывает в воздух, ловит лбом… То ли она не боялась показаться смешной, то ли была уверена, что все получится отлично. Братья зааплодировали: экспрессия что надо!

– Из последних сил! – сообщила довольная Полина. – Когда же мы дойдем? Скоро сами захромаем!

– Почти дошли, – уверял Роман. – Сейчас на опушку и дальше по дороге. А про одежду оборотней – это, конечно, вопрос неволшебного времени. В сказках никто об этом не спрашивает. Задачки от здравого смысла никого не интересуют. Ворон Воронович, который у Ивана-царевича сестру сватает, ударился об пол и сделался добрым молодцем. Раз – и готово! Или Финист ясный сокол. Или царевна-лягушка.

– Или красавица и чудовище, – добавила Полина. – Аленький цветочек.

Наконец-то вышли на проселок, где по-прежнему сиял жаркий розовый день. Коричнево-зелено-золотой вечер остался в лесу. Четыре длинные тени потекли по утоптанной дороге

– Ну когда мы дойдем? – ныла Полина. – Пить хочу! Ледяного чаю с лимоном! – И вдруг остановилась. – Ой, смотрите, а это что? Прямо кисти рябины, только почему-то на траве растут. Давайте в букет добавим!

У обочины в кудрявых зарослях густо поднимались соцветия, собранные из янтарных бусинок, из желтых ягод или, может быть, из сердцевин ромашки.

– Сегодня проблема дня – «а это что?», – объявил Виктор. – Это пижма.

– Здорово! – засмеялась Полина. – Почти пижама. Только не говори больше никому.

– Почему – никому? Государственная тайна?

– Хуже! Скажут, что у меня брат ботан. О тебе забочусь. Ботан – это тот, кто в школе даже ботанику учил.

Закружилось волнение пополам со смехом и досадой. Кате наивно захотелось вступиться за Виктора, доказать, что ботан – это всего лишь тот, для кого сильней школьной премудрости зверя нет, чье мышление замкнуто в готовых рамках, – минутку послушайте! —

– … кто хочет пятерку получить у любого начальства, а не докопаться и разобраться, кто…

Никто ничего не расслышал, или никто не захотел слушать.

– В школе учат вакуоли, – срифмовал Виктор, – в школе не учат, что растет вокруг. Кстати, по-народному пижма так и называется: полевая рябинка.

Роман срезал стебель с желтой кистью, но Полина понюхала и бросила: не надо, чем-то больничным несет, словно валерьянкой.

Свернули с дороги и пошли напрямик, среди трав. Вдруг под ноги легла тропинка, повела под уклон. Зазудел комар, потянуло сыростью и слегка повеяло приятно-душистым, сладким и вкусным.

Полина повернулась в медленном пируэте и сосредоточенно сморщила нос, разыскивая источник, откуда поднимался бальзамический вздох:

– Не цветочным, а съедобным пахнет, правда же? Вареньем абрикосовым, нет? Или дыней? Чем-то мягким и круглым. Медом! Смотрите, вот этот укроп пахнет медом! Только вообще-то укроп с желтыми зонтиками, а этот почему-то с белыми. Ну-ка, профессор ботанических наук, определите! И давайте нарвем, с чаем заварим.

Виктор смотрел задумчиво. Перистые листья с остро-пильчатыми краями, сочно-белые головки мелких цветков. Пахло вовсе не медом, а скорее свежей разрезанной красной морковкой. Катя протянула руки, чтобы растереть зубчатый листочек между ладонями, но вдруг Виктор резко перехватил ей запястье.

– Не срывай! Вообще не прикасайся. Это яд. Смертельный! Это цикута!

«То, что человек хочет наслаждаться созерцанием ценностей добра – величия, ума, способностей добродетелей, героизма – не требует объяснений. А вот созерцания зла требует объяснения и оправдания». Так пишет Айн Рэнд – и никаких оправданий созерцанию зла не находит. В ответ можно вспомнить стихи Баратынского, который оправдание нашел, хотя и при условии, что зло изображается только «намеком».

 
Благословен святое возвестивший!
Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший.
 

 
Две области: сияния и тьмы,
Исследовать равно стремимся мы.
Плод яблони со древа упадает:
Закон небес постигнул человек!
Так в дикий смысл порока посвящает
Нас иногда один его намек.
 

В мире детей настойчивое созерцание зла присутствует постоянно. Оно не нуждается в оправдании, просто потому что оно есть. Запретить детям рассказывать «страшные истории» еще никому не удалось. Объяснения – разнообразные объяснения – были предложены в последние годы в новаторских работах культурологов-антропологов-фольклористов Марины Осориной, Марины Чередниковой, Ольги Трыковой, Ларисы Ивлевой, Светланы Адоньевой, Андрея Топоркова.

Созерцание ценностей добра в «детском мире» исследовала Софья Лойтер, обратившись к массиву свидетельств об игре в страну-мечту. Это игра тайная, «камерная» (на 1—2—3 участников), длящаяся от нескольких недель до двух лет, уносящая играющих в счастливую, хотя и не лишенную возвышенного драматизма утопию. Страна-мечта – мифопорождающая константа идеального мироустройства. Там живут добрые люди. Там хорошо. Там красиво. Там интересно.

Что ж, примите и мое свидетельство. Очень долго – не два, а по меньшей мере четыре года – мы вдвоем с подружкой играли не в страну-мечту, а в страну-кошмар. Играть начали лет в шесть. Могу быть в этом уверена, потому что вижу нас в детском саду на веранде. Мы играем в свою тайную игру, ожидая, когда же нас «заберут» домой.

Детская чуткость к тому, что можно, а что нельзя, иногда дает сбой, и ребенок способен простодушно признаться в чем-то таком, что приводит родителей в настоящий ужас.

*Здесь можно сделать большую сноску. Великий вопрос советского детства и жуть советских родителей: а Ленин и Сталин тоже какают? Как все люди? Мемуаристка вспоминает, как смертельно испугалась великого вопроса ее бабушка (спецпоселенка!): «Она била меня и кричала, чтобы я больше такого никогда и нигде не говорила. И тогда я подумала: да, они не люди. Но кто они?» (Инесса Владимирова. Кривые небеса. – М, 2004). Сама я однажды ляпнула, что Ленин плохо и непонятно пишет. Шла с папой за руку и, применив свое новенькое умение читать, прочла какую-то фразу на стенде – крупными белыми буквами по красному фону – вплоть до подписи «В.И.Ленин». Папа так мне вправил мозги, что, как видите, до сих пор помню. Но я тоже чувствовала, что он испугался. Как испугалась и наша учительница, недосмотревшая, что такое мы рисуем, получив задание изобразить праздник 7 ноября. Надо было, вероятно нарисовать флаги, красные банты, воздушные шарики, но почему-то все взялись за странный сюжет: портрет Ленина, окруженный венком и с подписью «Ленин», и под ним цепочкой октябрята. Нечто погребально-траурное. Разумеется, никакого злого умысла не было – скорее было желание правоверно подладиться под «идейную» задачу. Учительница за столом проверяла тетрадки, мы рисовали, а потом понесли ей готовые шедевры. Увидев первую кривую рожу, несчастная женщина по-настоящему запаниковала. Может, эти рисунки она должна была куда-то сдавать? Помню, что она растерянно сказала: «Не всем настоящим художникам разрешается рисовать вождей». Помню, что хотела разорвать рисунок – и замерла. Что было дальше – не помню. Но другой раз, уже в старших классах, учительница рыдала, простирая руки к портрету Ленина над классной доской, директор с завучем испуганно-гневно перетаптывались, весь класс стоял навытяжку. Преступление было в том, что на уроке истории ошалевшие от скуки мальчишки плевались через трубочки жеваной бумагой и попали – нет, не в священное изображение, но совсем рядом. Иными словами, чуть не произошла чудовищная антисоветская диверсия.