Текст книги "Цветочный крест"

Глава шестая
Любострастная

– Вор! Вор! – тщилась выкрикнуть Феодосия. Но запечатались уста воровской дланью, словно камнем, приваленным к пещере со святыми мощами. Другой рукой супостат охапил накрепко Феодосию ниже груди. Феодосия судорожно вдохнула, чтоб в третий раз извергнути крик: «Вор!» – но почуяла, что больше уже не крикнет, потому что вора сего Феодосия узнала по сладостной воне. Горечью воняло, горьким мужским телом, горьким дымом и можжевеловой ягодой, и чабрецом, растертым перстами. И почему-то зналось Феодосии, что губы, прилепившиеся к ее щеке, тоже горчат. И от этой горечи хотелось стонать Феодосии в смутном томлении. Она смежила веки и расправила плечи… – Звезды со звездами скокотали, любострастились, один я во мраке вечном воздыхал от тебя на удалении, так не терзай меня, любушка, дай свету твоего сердечного, свету звездного… – грудным голосом проговорил вор и чуть ослабил длань на Феодосьиных устах. Феодосия медленно повернула голову. И, как это бывает, когда лица оказываются друг против друга на расстоянии греха лобзанья, увидела скошенные к носу глаза и сам нос, странным образом видимый с двух сторон разом. Феодосия беззвучно засмеялась от радости, что глаза те самые, синие с золотыми осколками.

И отвела Феодосия затворившую уста руку, а вор осторожно повел шебуршавой ладонью по душегрейке в том месте, где томилась грудь, и крепко стиснул. Феодосия тихо застонала. Вор замер, не решаясь пошевелиться, дабы не спугнуть девицу. Нахлынула оглушительная тишина. Феодосии слышно стало, как колотится ее сердце, словно ботало в ночной реке. А у вора комаром запищало в ушах.

Треснул угол горницы, ломаемый ночным морозом. Сухим стручком гороху выщелкнула лучина.

– Истомушка!.. – наконец с облегчением промолвила Феодосия и склонила главу к его плечу. – Как же ты здесь оказался? Как не побоялся?

С полузакрытыми зеницами, безвольно уроненной головой, она лежала на груди скомороха, словно только что подстреленная рябенькая куропатка, еще теплая, еще с пульсирующей кровью, с намасленными перышками, но уже погубленная, уже готовая повиснуть на затянувшем горло кожаном ремешке в связке таких же теплых птах.

– Любушка, ласточка моя нежная, ты ждала меня? – как бы не веря своим словам, вопросил Истома.

– Тебя только и видела… – едва не заплакав, ответила Феодосия.

– Меня, скомороха? Что не имеет ни злата, ни серебра, ни речного бисера, чтобы осыпать тебя, небесную княгиню? Бродягу, что, кроме охабня, не имеет других палат?

– Мне твой охабень теплее любых хором…

– Скитаюся по горькому свету и не мечтаю об иной жизни. Устал мечтать о нежных любовях. К чему это? Мука одна. Уж и не помню давно, каковы девичьи ласки…

– Истомушка… – по щекам Феодосии побежали быстрые слезы. – Не говори так…

– Прости, прости, что огорчил твою душеньку, – жалобно сетовал скоморох.

Не то чтобы лгал он кривду, нет, все правда было: и злата у Истомы не было, и палатами ему служил рваный шатер, и укрывался он от снежного ветра не бревенчатыми стенами хоромов, а полой охабня. И не ласкали его муженеискусные девицы. Да только не променял бы он полог леса и постель речного песка на душные перины, полу охабня на теплый запечный закут, а горсть снега с горячей кровью на сладкий кисель. Был он волком. И тепло овина манило его только плотью глупой скотины, готовой повалиться набок и подставить робкую шею под нож за охапку хозяйской соломы. И зарезав простодушную ярку, уходил волк прочь, в снежный лес, ни на мгновенье не возжелав переждать до утра в теплой сце хлева. И про ласки девиц не солгал скоморох. Любодействовал он с бражными блудищами, а муженеискусных девиц в горящих селищах брал силой. И никогда не глядел с вожделением в сторону зрительниц, глазевших на его скоморошьи позоры. Не любил он скучных, сонных посадских баб и девок и на все их блудливые подмаргивания лишь усмехался. Тошно было и представить Истоме любы с глупыми мужатицами где-нибудь в сарае. Но Феодосия, стащившая с креста распятого деревянного Господа, запала в волчью душу. Поразила она его, как небесный огонь поражает могучее дерево. И сейчас пылал Истома не только телесным, но и душевным огнем.

Знал Истома, что позови он – уйдет Феодосия с ним и его ватагой, не думая ни секунды об отце с матерью. И уводил он так жен не раз и не два, с тем чтобы бросить, натешившись, в проезжем городе, в блудном доме или на улице, прозванной иноземными гостями Московии «улицей лизанья». Но первый раз дрогнуло сердце скомороха, захотел он, чтоб случилось не силой, с нежным дроченьем, его приветливыми ласками. И захотел он быть с Феодосией безмерно добрым и благородным – бросить ее не в чужой земле, а в родном доме. Может ли волк быть добрее?! Потому и молвил он жалкие речи про бездомство и одиночество свое, что учуял в Феодосии, великий дар участия. В театральной скоморошине о распятии, в притчах, таких привычных с детства, что никому и в голову не приходило рыдать по распятому, Феодосия разглядела живые муки и ужаснулась им. Смекнул Истома, что если чем и сможет он взять в одну ночь этот аквамарин небесный, то прежде всего сочувствием к его, Истомы, страданиям. Вот отчего плакал он жалким голосом о своем бездомстве.

– Зачем мне злато твое? – горячо зашептала Феодосия. – Зачем мне бисер твой? Зачем серебро? Соль твоя? Обозы? Кладези рыбные али пищные? Ты один мне нужен!.. Тело твое горькое, уста хмельные!..

– А мне – ты!.. Не белые перси твои хочу, не стегна нежные, ни лядвии золотые, а – тебя! Поцелуй меня, ласточка моя, чтоб мог я в лютый ярый мороз согреваться мыслением о твоих поцелуях… Поцелуй, молю тебя…

…Свечи в шандалах на поставце возле Феодосьиного одра оплавились, когда Истома откинулся на пуховое взголовье, пахнувшее косами девицы. Потянувшись, он поглядел на Феодосию, белевшую на темной перине, как головной сахар.

– Понравилось тебе, любушка?.. – ласковым голосом вопросил Истома.

Феодосия, по своей привычке все обмысливать, на секунду задумалась.

– Ей!.. – заулыбалась наконец она в темноте, вспомнив, как нежил Истома ее шею, перси и стегна.

– Ей-богу? – самольстиво повторил вопрос скоморох.

– Ей-богу! – дотронулась до него рукой Феодосия. – Вот только кость у тебя уж больно крепкая.

– Какая кость?

– В уде… – смутясь, пояснила Феодосия.

Истома захохотал. Феодосия испуганно прикрыла ему рот ладонью:

– Тихо, Истома!

– Кость?.. Кость… Ха-ха! Эх ты!

– Не так она называется? Не кость? Жила, может?

– Жила, Феодосьюшка, жила…

– Надо же, кругом – жила… Матрена сказывала про кровяную жилу, про легочную…

Неожиданное упоминание о сроднице в тот же миг обрушило на Феодосию мысли о матери и отце, об Юде… Ей сделалсь горячо, стыдно ужасно от содеянного. Словно прозрев, Феодосия увидела вдруг, что лежит нагая рядом с чужим мужем! Грех какой! Она сжалась. «Господи, что теперь деять-то? Господи, зачем я здесь? Зачем лежу голая? Как же теперь погляжу в глаза батюшки с матушкой? Блудища! Блудища!» Феодосия перевернулась на живот и, уткнувшись в изголовье, зарыдала так страшно и глухо, словно вонзились ей в подпупие острые навозные рожны. Истома вздохнул. Ах, девка… Нет, точно не станет он уводить ее со своей ватагой. Куда ей бродить? Ей бы в теплой горнице, с надежным, как печь, мужем… Не способна она на безумства. Вот уж жалеет о любодействе… Сейчас каятися начнет, блудищей себя обзывати…

– Ты, небось, мыслишь: блудища? – подняв зареванное лицо, протянула Феодосия.

– Глупости речешь!.. – Скоморох был силен в театральных монологах и воспользовался сим мастерством с особым умением. Он принялся витийствовать проникновенно, перемежая словеса нежными поцелуями в плечи и спину Феодосии: – Мыслю, что ты способна на безумства ради любви. Не каждая жена так сильна в любви, как ты… Страстью ты влечешь меня. Эдакая страсть раз в тысячу лет случается! Я на позорах сразу тебя разглядел… Дар твой девичий, что щедро отдала ты мне, бродячему скомороху, для меня будет как ладанка нательная. Как затоскую от горькой жизни, достану ее мысленно, как образок из-за пазухи, прижму к устам, и облегчится моя душа… И не такой унылой покажется дорога…

Расчет Истомы оказался верным. Феодосия устыдилась своих слез: «Господи, о чем пожалела? О девстве? А для кого его беречь было? Для Юды?! Жалеть ласк для Истомы?! Ах, дура! Разве грех обласкать обездоленную душу?»

Была сейчас Феодосия как река Сухона, на брегах которой возвышалась Тотьма. Всего две таких чудных реки во всем Божьем мире. В весеннее половодье, в дни зачатия всего сущего, в течение двух седмиц более ста верст течет Сухона вспять! От устья к истоку! Можно, конечно, сказать, что течет тогда Сухона в обратном направлении. А можно молвить с радостию и удивлением: бурлит река вверх против заведенного порядка! Вот и Феодосия текла сейчас вспять!

– Поцелуй меня, Истомушка мой! – попросила она, прижавшись к скомороху. – Ах, задохнусь! Задушишь же ты меня!

Оба затихли. Вдруг где-то в закутке потешно заверещали, подравшись, мыши.

– Что это оне там деют? – шутливо вопросил Феодосию Истома.

– Целуются, должно быть! – засмеялась Феодосия. И провела перстом по губам Истомы. – Отчего огубье у тебя такое горькое? Ну такое горькое, как сулема!

– Горькое? От табака, должно быть. Табак курил.

Феодосия отпрянула.

– Как – табак?! Бесовское зелье?!

Она искоса недоверчиво поглядела на Истому и махнула рукой:

– Не верю я тебе. Глумы надо мной шутишь?

– Хороши шутки – с голой елдой да за девками гоняться! А чего ты так испужалась? Али размышляешь, не доложить ли воеводе? Дескать, хватайте, люди земские, скомороха Истому, режьте ему нос за травку бесовскую, что курил он в доме благочестивой Феодосии.

– Как – в доме?! Ты здесь… Здесь, в моей горнице, бесовское зелье разжигал?

– Не волнуйся, Феодосьюшка, я заволоку отодвинул с окна и рожок с зельем держал на морозе, курил на волю. Так что никто ничего не учуял.

– Да где же ты взял рог для табака?

– Он у меня всегда при себе, висит до поры под полой на поясе.

– А если кто узрит?

– Кто нос под полу сунет, тому доложу, мол, в рожок играю я веселые песни. Ай-ду-ду! Ду-ду-ду! Сидит ворон на дубу!

Феодосия пораженно примолкла. Впервые так явно столкнулась она с эдаким страшным грехом и была в смятении. Ведь была уверена, что курильщик – это всенепременно разбойник, законы Господа презревший, с носом резаным, со страшной всклокоченной бородой, со зверскими глазами… И вдруг курильщик – возле нея. И не на торжище, а – на одре! «Али грех один не ходит? – расстроилась Феодосия. – Любострастилась – вот к бесу-то в тенета и попала, а он уж тут как тут, с еще более ужасным грехом. Мыслимо ли дело – бесовское зелье в доме батюшки моего! Ой, Господи!»

– Истомушка, – натянувши пуховое одеяло до подбородка, испуганно проговорила Феодосия. – Да зачем же ты куришь табак энтот? Сожги его и забудь! Никому не примолвлю… Никто не узнает… Только сожги! Господи, да откуда он взялся-то, кто его из адского подземелья доставил на Божий белый свет?

– Бес и доставил, – усмехнулся скоморох. – Посеял чертово табачное семя на могиле блудищи, а когда взросло зелие, высушил его и принялся курить. А тут я мимо иду с ватагой…

Феодосия подскочила.

– Господи, что ты речешь? Прости его, Господи!

– Испугалась? Не я это шел, а некий перс либо турок. А может, и татарин. Они, иноверцы, привозят табачное зелье в Московию.

– Я так и подумала, что иноверцы! – сокрушенно промолвила Феодосия. – Нехристи! Татарины, знамо дело, татарины! Оне ж язычники. Тетка Матрена рекши, татарцы чад своих едят!

– Ну?! – удивился Истома. – Чего-то я такого не слыхал.

– Как же? Самоеды-лопари в Сивере живут, ведаешь про таких? Потому самоеды и зовутся, что сами себя едят! А татарцы – чадами питаются. Вот ведь как… Я теперь точно знаю, что они табак на Русь завезли. Отец Нифонт рекши, что тот, кто курит табачное, творит богомерзкое. Дьяволу угождает! От табачного дыма в голове гниет и в костях тож. Истомушка! Брось ты эту отраву! Как бы не отлучило, оборони Господь, зелье сие тебя от святой церкви! Брось…

– Брошу, ласточка моя, – смиренно согласился Истома. – Вот как со двора выйду, так в первый же сугроб и брошу и рог, и табак с ним.

То, что Истома с такой легкостью и как известное наверняка изрек об своем уходе со двора, а значит, от нее, Феодосии, опечалило девицу. Но испросить, когда вернется Истома назад, и вернется ли вообще, и будет ли посягать ее в брак али просто уведет с собой, Феодосия побоялась. Что как сообщит скоморох, что не любит ее? Или изречет, что не нужна ему согрешившая девица? Что как уйдет без возврата? Нет, лучше не знать худого, не думать об нем, авось каким-нибудь чудесным образом окажется, что примет батюшка скомороха с распростертыми объятиями, изгнав тошного Юду, и станет Феодосия супругой Истомы прямо сей же день! «Это уж я совсем размечталась», – со вздохом подумала Феодосия. И дабы отгородиться от печальных мыслей и горьких предчувствий, завела речь совсем об другом, не любострастном.

– Истомушка, а ты как мыслишь, есть на месяце звери али птицы? Или одни черти там скачут?

– Чего это ты вдруг? – удивился скоморох.

– У меня шитье есть… Твердь земная и небесная… Хочешь, покажу?

– Ну, покажи, – согласился Истома. – Вот забавная ты…

Феодосия вытянула с одра скомканную рубаху, надела ее.

– Не облекайся в портище, – потянул за подол скоморох. – Так лепей… Дай еще на красоту твою светозарную полюбоваться.

– Ой, нет, Истомушка, грех это – нагой быть. Отец Логгин днями меня на исповеди вопросил: не подглядывала ли за наготой срамной? – отказалась Феодосия. Воспоминание об исповеди вырвало из груди прерывистый вздох, истолковавший Истоме, что согрешение свое полагает Феодосия зело великим! – Это только твои кощунницы с голым пупом пляшут, – с горделивым осуждением заключила Феодосия.

– Какие же они мои? У меня плясавиц нет. Они – сами по себе. На что они мне нужны? Идут себе с ватагой и идут, не гнать же?

Прищурившись, мол, говори, говори, но тем не менее радостная, Феодосия одернула подол и побежала к резному ящичку с рукоделиями. Достала синий шелк с золотой вышивкой.

– Зри!

– Ишь ты! – удивился Истома.

– Истомушка, ты как думаешь? Небесная твердь впереди солнца али позади?

– Позади, конечно. Иначе солнца через твердь не видно было бы.

– И я так мыслю! – обрадовалась Феодосия. – Точно так! А то некоторые говорят, мол, солнце позади тверди и светит через дырку, для него проверченную. А почему же эта дырка всегда разной величины?

– Али ты астрономию изучала? – изумился скоморох.

– Что?

– Говорю: где ты звездозаконие изучала? Какой звездоблюститель тебя обучил? Али в Тотьме астрономы есть? Не всех еще в кипятке сварили?

– Чует мое сердце, что звездоблюститель в Тотьме один – я! – скромно пояснила Феодосия. – Вопросила нынче одного мужа про месяц, так он изрек, что зверей на ем нет, потому что очень он маленький, разве только врабий али мышь на ем и удержится. Ну не глуп ли? Я думаю, не так уж месяц и мал. Древо издалека тоже еле видно, а чем ближе к нему подбираешься, тем оно выше, могучее. Я мыслю, что и с месяцем так же. А Юда – дурень просто. Ну никак не может быть месяц меньше избы, верно? А в избе вон колико всякого добра вмещается!

– Это какой же Юда? – не вступив в дискуссию о размерах месяца, нарочито грозно испросил Истома. – Не жених ли, собака?

На самом деле ревновать он и не собирался, более того, желал бы, чтоб у Феодосии был суженый, покрывший его, Истомы, любодейство. Но не переносил Истома соперников ни в каком деле.

– Где? Об ком ты? Юда? Нет, это так, сродственник один дальний, – пролепетала Феодосия.

И опала с радостным вздохом душой, что обмятая дежа: «Ревнует меня Истомушка, любит…»

Истома подтолкнул поудобнее взголовье и сел, скомкав шитье.

– Мыслю, – прищурился он, – что есть кто-то на месяце. Вот только – кто? Иной раз прямо чувствуешь, что некто тебя зрит. Обернешься – никого, чистое поле, один месяц светит. Как начну, бывало, об этом думать, глядя на звезды, так аж разум за разум захватывает!

– И у меня тож! – промолвила Феодосия. – Может, на месяце птицы одне? Летят же стаи каждую осень. А – куда? Коли твердь земная в окияне плавает, то куда птицы улетают? Не иначе на месяц!

– Навряд ли. Птицы – Божьи твари, а все Божье на земле живет.

– Я иногда думаю, а почему Господь… – Феодосия опасливо оглянулась и понизила голос до шепота. – …почему он так создал, а не по-иному? Почему елда мужская снаружи, а женские лядвии – внутри? Из чего делается радуга на небе? Ясно, что из цветного тумана. Но где он в остальное время лежит? Почему над Сухоной цветных туманов не бывает? Почему люди ртом говорят? Почему не носом высвистывают?

– Эх ты, смешная… – покачал головой Истома. – Это как раз понятно, проще простого. А как бы ты тогда сказала: «хлеб»? Ну-ка? Высвисти носом: хле-е-еб!

– Хы-ы… ы-ы… – наморщила нос Феодосия.

– А-а! Не получается!

– А мы бы хлеб нарекли так: фью-ють!

– Только иноверцы некрещеные вместо «хлеб Господен» – фьюкают. Все бы кругом иноверцами стали. Вот как!

– Господь именно нам, русичам, дал понятный язык, – сказала Феодосия. – Потому что любит нас. Брат Путила рассказывал, что в Москве видал иноземных немцев. Ни одного слова не разобрать, все только «гр! др!». Потому и назвал их Боженька: немцы. Немые! Смех, а не язык. Вот уж наказал Господь! Путила говорил еще, икон даже у немцев нет! Молись на что хочешь, хоть на камень! Ой, наказал!..

– Наказал… – думая о чем-то своем, повторил Истома.

– Истомушка, да ты меня не слушаешь? О чем мыслишь?

Феодосия присела поближе к скомороху, поцеловала его в грудь, в плечи, быстро осыпала невесомыми прикосновениями уст щеки, скулы. Прикоснулась к густым кудрям…

– Отчего ты не на пробор кудри носишь? Надо власы на пробор расчесывать, как делали святые апостолы.

– Не святой я, Феодосьюшка, – промолвил Истома, отводя Феодосьину длань. – Это ты у меня ласточка безгрешная, вот и власа твои на две стороны расчесаны, на две косы… А при мне-то святых вон выносить надо, чтоб не оскорбились глумами актера, так что ношу власы как придется.

– Две косы девице надо носить, а не одну, чтоб одинокой не остаться, так тетка Матрена речет.

– Да такая великолепная княгиня, как ты, разве засидится одна?

Феодосия шутливо покрасовалась, подержав косы в руках. И вновь ухватилась за Истомину буйную голову.

– Нет, дай я тебе кудри учешу, хочешь – с елеем?

Феодосия приподняла перстами пахнущие дымом волосы скомороха и провела по лбу.

– Что это? – сперва рассеянно сказал она.

Потом удивилась, не веря глазам.

И в ужасе отдернула руку.

Как она раньше не заметила? Господи! Господи!!

– Али ты буквиц никогда не зрела? – холодно спросил Истома.

– Буки… Истомушка, что же это?

Рубец, едва заживший, болезненно-розовый, особенно страшный в неверных колебаниях свечного пламени, рваным, диким мясом изгибался буквицей «буки».

– Бунтовщик… Сиречь – разбойник, – едва слышно пробормотала Феодосия и поднесла персты, хранящие каленую печать, к своим устам.

Ей хотелось облегчить боль Истомы, покрыв шрам поцелуями, вытянув из него муки огненные. Но рубец был так мерзостен, что в первое мгновение Феодосия не смогла осилить отвращение. Однако, дотронувшись до своих губ, она болезненно всхлипнула и, словно устыдившись собственной брезгливости, прильнула ко лбу скомороха.

– Да кто же заклеймил тебя, Истомушка, какой изверг?

Сперва, когда Феодосия только разглядела преступную буквицу и явственно была поражена, Истома готовился извергнути грубо самые гадкие словеса. «Что, не знала, что буке давала? – должна была услышать Феодосия. – Всю обедню тебе говном испакостил?» И еще тьма срамословий слетелась к скомороху на язык. Но последний возглас Феодосии изменил намерение Истомы. Не то чтобы он проникся и умилился ее жалостью, нет. Просто умыслил Истома, что простодушная Феодосия приняла клеймо за напрасное, ошибочное страдание. Разве разбойники такие?! Разве могут сказывать вирши? Ласкать? Целовать? Дрочить с нежностию? Называть «любушкой» и «ласточкой»?! И вожделея к девице, Истома ухватился за предположение Феодосии.

– Изверги… – страдальчески прикрыв глаза, промолвил скоморох. – Верно ты сказала, Феодосьюшка. Черт нас дернул ватагой остановиться в Москве на Яузе, возле слободы сокольников… Хотя скомороху нигде медом не намазано!

Историю про сокольников Истома приплел. На Яузе он действительно был и видел сокольничий двор. Но не случалось на том дворе с его ватагой никаких страшных происшествий. Разве только подрались маленько возле питейного дома, вызволяя пропитые одним из актеров гусли-самогуды.

– А се… – вдохновенно врал скоморох, – слобода огромная, безмерная: одних сокольников две сотни, да с семействами все. Птичники – что твои хоромы. Баяли мужики, что только голубиных гнезд для прокорма кречетов держат в птичниках до ста тысяч! А самих царских птиц три либо четыре тыщи! Не успели мы толком табором встать, как налетают государевы люди. Схватили в облаву почти всю нашу ватагу и засадили в темницу в приказной избе. Что такое? За что? А, говорят, у царя батюшки Алексея Михайловича охотничьи соколы пропали либо кречеты, теперь уж и не припомню. Да только исчезла дюжина бойцовых птиц! Дорогих, что пойманы были и привезены с берегов сибирской реки Печоры. И главное, белых цветом, один и вовсе оказался любимый государем кречет Песня.

«Вы, скоморохи, драгоценных птиц умыкнули?!» – «Да на что оне нам? Разве мы охотники? Должно быть, залетели птицы в даль дальнюю, может, того и гляди, назад прилетят?» Но куда там… Титку Урусова, водившего зверей, на кол посадили. Акробата Афоньку Макаркина разрубили на куски, сочинителя скоморошин Амельку Власова, стихоплета Амоса Иванова тож… Эх, кабы знал об том государь наш Алексей Михайлович, он бы разобрался, рассудил, где правда, а где – кривда… Да только злодеям нужно было на кого-то дело свалить, вот и схватили, кто под руку попался. Инструменты наши сожгли. Медведя ученого затравили. Плясавицу Амину… Лучше тебе не знать, что с ней сделали… А мне клеймо каленым железом поставили. Ну, да я не в обиде! Все лучше, чем псов своим мясом кормить…

– Бедный ты мой, горюшко мое… – запричитала Феодосия.

– Господи, хоть ты мне встретилась на пути, – вцепившись в волосы, взвыл Истома.

И в этот миг Феодосия и в самом деле показалась ему звездочкой, что с нежным смехом устремилась вниз, на грешную землю, прямо в объятья Истомы. Скоморох обнял Феодосию, приподнял подол портища и прижался обветренным лицом к влажным лядвиям.

– Благовоние какое… – жадно простонал он.

Феодосия смежила веки.

Ах, подумать бы ей о грехе любострастия, что никогда не остается без непременного гневного внимания Божьего. Но кто ж в такой миг думает?!

Когда двоица затихла, устало прижавшись друг к другу, Феодосия робко вопросила скомороха, уповая узнать о его планах:

– Что ж ты, так и будешь весь век бродить по свету? У птицы перелетной – и той есть гнездо. А ты словно медведь-шатун… Али не мыслишь осесть, обзавестись хоромами? Об какой доле мечтаешь, Истомушка?

– Мечтаю?.. – скоморох усмехнулся впотьмах.

Нет, не так он был глуп, чтоб излагать Феодосии свои мечты. Навряд ли они ей понравились бы…

По ночам с мучительным наслаждением скоморох вспоминал два коротких лета – ослепительных и горячих, как взмах ножа… Кажется, сама земля стонала – столько несчастных подвешено было его ватагой и атаманом на частоколы, задавлено между венцами бревен, привалено камнями, сброшено в колодцы… Кажется, навеки его шапка и охабень впитали запах горящего мяса. Снова и снова воссоздавал он в мыслях картины – яркие, вскипающие от пронзительных звуков, густых запахов, жара, чтобы вновь ощутить сладострастие, равное которому навряд ли уже придется пережить наяву… Он внове и внове догонял какую-нибудь черноволосую девицу, срывал с ее головы увешанный монетами убор… И каждую ночь, стоило Истоме смежить веки, вновь качало его в устеленной коврами барке со смуглой блудищей, водившей бражным языком по его чреслам. Пережить все это внове – вот о чем мечтал Истома.

– О чем, говоришь, мечтаю? – бодро переспросил скоморох. – Есть в иных землях такая вещь – комедиальная хоромина, сиречь театр. Баяли люди, что и в Москве царь Алексей Михайлович открыл эдакие хоромины. Вот бы начальствовать в них! Али собственные открыть. Разыгрывать позоры об римских пирах и житиях допотопных царей. Бают, зело увлекательно они жили!

– Истомушка, да как же такое возможно, чтоб государь дал хоромину под глумы?! Ведь грех это – позоры со свистоплясками. Вон щурбан-то ваш с персями подъемными – срам ведь!

– Царь наш батюшка оттого грешит, что знает: сорок раскаявшихся грешников Богу милее одного праведника. Алексей Михайлович, может, нарочно против своего желания грешит, дабы потом покаяться! Позрит он театральные глумы, а потом всю ночь на коленях перед киотом простоит, да еще двоицу-троицу бояр прибьет до смерти за лицезрение представления. Богу-то как приятно будет!

– Чудно! И как же эти хоромы выглядят?

– Зело огромны! Выстроены возле одной стены какие-либо виды: море либо скалы с дворцами. Море волнуется, и лодки по волнам плывут…

– Да как же это возможно – море в избе?

– Из-под низу откуда-то поднимается… А потом вновь уходит. Рыбы огромные плывут по волнам, такие великие, что на них девицы и парни сидят.

– Нешто стерляди? На щуке-то не больно усидишь. Али сом? Так он и сожрать может.

– Да нет, скорее это кит из Сиверского моря.

– Что за кит?

– Рыбина такая, чудо-юдо рыба кит. Размером с часовню.

– Господи прости! Нешто и крест на главе у кита стоит? Нешто и колокол?

– Нет, креста на ем нет. А с небес спускаются облака, на них сидят в колесницах римские боги.

– Да разве на облаке усидеть можно? А ежели на молнию наткнешься? Сгоришь ведь?

– Облака не истинные, а сварганены из чего-то.

– Прости Господи! Из чего же? Али из соли?

– Мыслю, что из овчин.

– Ишь ты!

– И солнце выплывает, и гром небесный грохочет! И все – в избе!

– Ох, не бесовская ли та изба? Гром!.. Да ежели бы сейчас здесь гром вдарил, так я бы умерла на одре прямо. У тебя в охапке…

Феодосия прикрыла глаза и кошкой потерлась об Истомино плечо.

– Что же мешает вашей ватаге возвести комедиальную хоромину?

– Да все доля не выпадает. К нашему берегу не плывет бревно, а все говно да щепки… А отчего так – не ведаю.

Истома задумался.

Феодосия принялась зевать, потряхивая головой, как телушка, морду которой облепила мошка.

– Ой, не могу, глаза прямо закрываются…

– Спи, любушка моя.

Истома положил на поставец Феодосьино рукоделие и, уложив главу на локоть, тоже смежил вежды. И тут же ровно задышал.

…Проснулась Феодосия от беготни в сенях. Что-то загрохотало. Зашумела Василиса.

Феодосия так резко открыла глаза и села, что сердце прыгнуло как заяц.

На одре, там, где лежал Истома, было пусто. Пуста была и горница. Феодосия, не поверив глазам, откинула зачем-то перину, словно Истома мог в шутку спрятаться. Под периной возле взголовья лежала маленькая граненая скляница в форме колокольчика с вытянутым горлышком, закрытая стеклянной же пробкой. В склянице лежал неровный морщинистый оранжево-красный шарик величиной с голубиное яйцо.

– Что за чудо? – пробормотала Феодосия. – Как сей шар ввергнули в скляницу через такое узкое горлышко?

Улыбаясь от удивления, Феодосия принялась крутить и трясти скляницу да рассматривать дно и бока бутылочки. Но нигде не было видно швов или склеенных частей.

– Какую презабавную вещь ты мне подарил, Истомушка.

Феодосия извергнула из скляницы затычку и понюхала в горлышке. Из нутра шла едва уловимая сладко-пряная воня. Феодосия вперила глаз внутрь скляницы, но так и не смогла понять, что за вещица побрякивает внутрях?

Но подарок был чудным! Ах, Истома! Знал, что преподнести Феодосии! Не коралловые бусы, не золотой канители на шитье, не бисера, а восточную игрушку – мандарин, выращенный и высушенный внутри хрустальной скляницы. С первой встречи понял скоморох, что пуще всего Феодосия любила удивляться и разгадывать чудесные загадки, что задавало ей мироздание.

Феодосия заткнула пробочку и прижала скляницу к груди.

– Как же мне прожить без тебя день, Истомушка?..