Текст книги "Цветочный крест"

Глава седьмая
Встречальная

– Феодосьюшка, – позвала из-за дверей Матрена. – Чего, баба Матрена? – уж слишком быстро и послушно отозвалась Феодосия. Так чадо, наваракозившее в сундуках али сунувшее нос в горшки с вареньями, ясным голосом откликается на вопрос матери, вдруг заглянувшей в горницу: «Ты чего деешь, золотце?» – «Ничего!»

Лишь неожиданно охрипший глас выдал самой Феодосии ее же волнение. Все, что произошло ночью, сейчас, в утреннем свете, предстало другой своей стороной. Феодосия вспыхнула, лицо пошло пятнами, словно бежала она, не разбирая дороги, через ельник, и колючие ветви хлестали ее, грешницу, по щекам.

– О-о-ой! Чего надеяла-то!.. – простонала Феодосия.

Матрена пошарила в потемках и, отыскав наконец скобу, распахнула дверь и втиснулась в горницу.

– Нагрешила уж с утра, а? – насупив брови, с грозной шутливостью вопросила Матрена.

– Кто?.. – неуверенно промолвила Феодосия и заперебирала портище, заразглаживала перину…

– Ты, кто же еще? Не баба же Матрена, – заколыхалась повитуха. – Заутреню кто проспал? Али не ты?

– А… – с облегчением произнесла Феодосия. – Грешна… Ох, грешна-а-а!

– Чего-то ты разоспалась, девушка. Али Юдушка присонился?

– Вот еще! – сильнее, чем следовало, возмутилась Феодосия, пряча глаза, и украдом подпихнула дивную скляницу с мандарином под взголовье. – Юды с его солью мне только во сонме не хватало!

Феодосия предалась с наслаждением воспоминаниям ночи – Истома, ласки его, томление, которое она при этом испытывала, сладость во всем теле, которую хотелось почувствовать вновь… Феодосия улыбалась то блаженно, то горделиво: вот какая она великокрасная девица! Самый лепый актер Московии восторгнулся ее красотой и умом! Нет, она, Феодосия, в перестарках не осталась! Но еще через мгновенье глас разума взял верх, и Феодосия в ужасе зажмурила зеницы.

– Что содеяла?! Бог меня накажет!

«Накажет!» – страдальчески повторяла Феодосия, надеясь, что выражаемое голосом мучение даст понять Господу, что она, девица, девство растлившая, раскаивается, и Он, Господь, отменит наказание. А кары приходили в главу самые страшные! Как и все тотьмичи, Феодосия простодушно совмещала в своей голове веру в Бога и древнее языческое верование в сглаз. Если бы осмелилась Феодосия высказать свои опасения до конца и вслух, то можно было бы разобрать «браточадо» и «матерь», «Зотеюшка» и «Истома», потому что пуще всего Феодосия страшилась, что Божья десница в наказание ей, грешнице поганой, обрушится на близких и дорогих людей: новорожденного племянника, мать, братика или любимого.

– Господи! Братня Мария только разродилась, а я в ту же ночь грешить принялась! Господи, вырви мне глаза, напусти на меня бешеных псов, наведи мор, только браточадо Любимушку не трогай! – качаясь на одре из стороны в сторону, подвывала Феодосия.

Но затем, как это бывает, чувства ее, не выдержав лавины обвинений и укоров, столь же стремительно уплывали к другому берегу и принимали вид нежный, плескалися со взволнованной радостью и желанной прохладой.

– Нищему не подай, а солдату дай! – привела Феодосия аргумент грозному Боженьке. – А скомороху разве легче воина? Так же живет под открытым небом, так же терзаем диким зверем! Ест толокно с ледяной водой, лакомится горькой можжевеловой ягодой, грызет хвою… И скитается по чужим краям по воле Божьей. Разве грех был дать радость Истоме, что всю жизнь принимал одни лишь страдания? Али Юде теплобокому мое жаление было б нужнее? Юде, что как сыр в масле катается, значит, девство, а гонимому юдолью Истоме – клеймо и ночлег в снегу?!

– Проспала заутреню? – клекотала тем временем Матрена. – Мы уж с Василисой и будить не стали, наволновалась, небось, пока Мария рожала? Сами, двоицей, сходили в церковь да призвали отца Логгина посетить Марию с младенцем Любимом, бо ей, роженице нечистой, сорок дней теперь в храм Божий нельзя.

Матрена баяла, на ходу приводя в порядок горницу. Сундуком отставив зад, одергала половики, покряхтев, взлезла за лампадой и подлила масла, вновь затеплив. Оттащила заволоку с окна.

Наконец повернулась к Феодосии.

– А ты чего бруснелая эдакая, как веником банным тебя по роже отхлестали? Чего забагрянилась-то? Уж не заболела ли?

– Бесстыдие совершила, – вдруг торопливо промолвила Феодосия.

– Какое бесстыдие? Али портища у тебя длятся? Так то не грех. Сейчас рубаху отмоем, перину отполощем…

– Нет. Нет уж ничего.

Матрена тут же позабыла про слова Феодосии и перешла к другому вопросу – состоянию чадца Любимушки.

– Доил уж доилицу, спит сейчас. Не пискнул ни разу! Хороший парень! Тьфу-тьфу, чтоб не оговорить! С гуся вода, с Любима – хвороба! Спаси его и сохрани, Господи. Сейчас его особо оберегать надобно. Сейчас, пока Любимушка не крещен, бес так и норовит подобраться. Уж мы с Василисой и не спали толком, а сразу утром – в церковь! К отцу Логгину зашли, доложились, потом в Спасо-Суморин собор поехали. Едем, да в потемках вдруг как вой да шум адский на нас обрушился! Мы так и повалились в санях! Кресты целуем, в голос молимся! А Ванька лошадь подхлестнул да нам кричит, мол, не бойтесь, хозяйки дорогие, это скоморохи поганые своим обозом из города выезжают, медведей на цепях волокут, жен венчанных и невенчанных тащат! Сейчас последняя ихняя говняная повозка завернет на тракт, и мы тогда проедем. А и слава тебе, молвим мы с Василисой, Господи! Один грех от ихних скоморошьих позоров! Нет, все ж таки занедужила ты, Феодосия, рожа аж пятнами!

– Не приболела я, тетя Матрена! – отчаянно закричала Феодосия и повалилась на одр рыдая. – Чего ты ко мне привязалася?!

– Быть у тебя кровям сегодня али завтра, бо вишь какая умовредная ты нынче! Орешь на сродницу, как дьяк приказной, – обиженно сообщила Матрена и вышла из горницы.

Олей! О! И подумать еще толком не успела Феодосия про Божье наказание, а оно уж вершится! Одна осталась Феодосия, одна со своим грехом! Ушел, вор… Бросил… Переломил жизнь в одночасье…

Феодосия выла от горя, заткнувши рот взголовьем, что бросил ее Истома за ненадобностью, как оставляют гнить на берегу рыбу, забрав у нее икру. Когда от слез чернело в глазах и давило пестом в ушах, горе вдруг принимало другой вид: теперь страдала она не от подлого проступка скомороха, а от мысли, что никогда больше с ним не увидится. И тогда Феодосия с тем же неистовым обрушением чувства принималась жалеть Истомушку, который не успел даже попрощаться со своею любушкой. Не виноват Истомушка, что пришлось уйти ему с ватагой, – то Бог, углядев поутру ночные грехи, наказал Истому, погнал в лютый мороз по ледяной дороге, навстречу волчьим стаям!.. Она, Феодосия, в тепле и неге, а Истомушка за их общий грех расплачивается!.. А то неожиданно приходило ей в голову, что скоморох не покинул Тотьму, а схоронился в укромном месте и ввечеру вновь прокрадется к ней, Феодосии. Но как только принималась она размышлять об уходе ватаги, так осой ввергалась мысль, что ночью Истома уж знал, что поутру покинет Тотьму, и, стало быть, лгал он про любы и нежные чувства. Ох, горе-горе!

Так пролежала Феодосия, гоня прочь холопку, звавшую к столу, до самого вечера. Василиса не тревожила ее, занятая заботами об разродившейся снохе и внучке Любиме, которого до крестин всеми способами нужно было оберегать от пронырливых бесов. А Матрена сердита была на Феодосьину грубость, да к тому же именно на ней лежала главная роль в распределении и возведении всяческих оберегов в горенке Любима. То она клала полено в люльку, дабы черти забрали его, спутав с чадцем, то подсовывала соль под пеленку, дабы чадце меньше плакало, то бормотала над пупорезиной, то клала краюху на завалинку, то… Ой, да мало ли дел с оберегом родовитого младенца?! Матрена от забот аж упрела! Да не евши-то целый день! В брюхе у Матрены булькало, как в кадушке с квашеной редькой. Так что, когда семейство наконец уселось за стол и Феодосии неволей пришлось спуститься в обиталище, сродницы от устатку на девку и не глянули. Феодосия села было в темноватый угол стола да пониже склонила главу к миске в размышлении укрытия опухших глаз, но тут поднялся такой переполох, что и вовсе всем стало не до Феодосьиного вида.

В воротах так загрохотало, что Матрена, басом охнув, заголосила про захват Тотьмы басурманами. Но когда жены в ужасе заорали, а отец Извара Иванович вскочил, своротив лавку, с ножом в пясти, вбежала радостная челядь:

– Господин Путила Изваров приехавши! – кланяясь и ломая шапки, хором возопили холопы. – Встречайте!

Глава семейства размашисто перекрестился и поднялся из-за стола с нарочито приуменьшенной радостью – чай, не баба, чтоб верещать да охать. Однако ж разморщил рубаху до кожаного пояса, одернул вышитый цветной шерстью подол, стогом уметав его сзаду под расстегнутую меховую безрукавку, крытую сукном, и солидным шагом пошел к дверям. Среди женской же части поднялся такой переполох, каковой был последний раз с приездом в Тотьму неизвестно каким ветром занесенного персиянского гостя, торговавшего тканью и всяким женским украшением. «От же, бабы-дуры!» – мотал тогда главой Извара Иванов, разглядывая вечером гривны и усерязи, купленные женами. Но тут в горницу, пританцовывая, вошла Феодосия и повела руками, демонстрируя височные кольца с бирюзой и браслеты. Через плечо Феодосия перекинула отрез шелка, мерцавшего лазурью, золотом и изумрудом – чисто павлиний хвост! Лицо Феодосии светилось таким счастьем, такой радостью, что Извара Иванов усмехнулся и приказал несть вечерять. На этот раз больше всех переполоху поддавала золовка Мария, которая в короткий момент трижды возопила противоречивые распоряжения насчет новорожденного сына Любима.

– Любима Путиловича несите! – гаркнула она первой. И дала по шее подвернувшейся Парашке. – Да не ты, щурбан кривоглазый! Обронишь еще наследника! Доилица пущай несет!

Затем посетила Марию мысль сидеть на лавке смирно, потупившись, как засватанной, но сразу повесть мужа Путилу в горенку к Любиму, дабы показать всему семейству, что пуп строгановских хором теперича – не Зотейкина, а Любимушкина люлька. Но тут же вновь вернулась она мыслью к идее со смирением и даже как бы постным видом сидеть на лавке, не кидаясь под ноги али на шею взошедшему супругу, дабы он сам радостно ринулся в первую очередь к ней, матери его сына, и прилюдно усадил за стол на самое почетное место. Но пока Мария щипала себя за ланиты в расчете на румянец и набрасывала еще одну душегрею для лепоты телес, в сенях уж зашумели и в проеме дверей показался Путила Изварович, старший и первый сын Извары Иванова Строганова. К одному его плечу, вернее, из-за разницы в росте, к локтю, припала Василиса, беспрерывно причитавшая, за другой рукав держалась Феодосия.

– Ишь, вцепилась и тянет, как рак, – ревниво пробормотала Мария, но тут же лебедушкой сложила руки на груди и повалилась на пол, под ноги мужу. Упавши на колени, Мария громко охнула и схватилась за бок.

– Поднимай жену-то, Путила Изварович, – верно смекнув ее задумку, озабоченно поторопила из-за плеча Матрена. – Только родила она, слабая еще, как бы чего не повредила.

Путила отринул длани Василисы и Феодосии и кинулся к жене. Мария задрала главу и глядела на супруга, искусно подвывая. Все сразу засуетились вкруг нее, загалдели, загомонили.

– Разродилась ведь жена-то! – ликующим басом возвестила Матрена. – Наследника тебе произвела!

– Любимушку! – пританцовывая, звонко сообщила Феодосия.

– Поздравляем с сыном! Сделали нас с отцом бабкой да дедом! – дробила Василиса.

– Ну, здравствуй, Марьюшка, – промолвил Путила, засияв, и поднял жену. – Сына, значит, мне родила?

Мария встала, уцепившись за холодный рукав мужниного крытого сукном тулупа, и больше уж его не отпускала. Держа прилепившуюся жену левой дланью, Путила правой сунул шапку под мышку, перекрестился, боком поклонился, боком же охапкой обнял отца, мать, сестру и прошел к столу. Лишь когда он самолично усадил Марию на лавку, она выпустила мужнин рукав и расположилась именинницей.

Вереницей побежала челядь, сбивая лаптями половики, меча на стол дополнительную меру пищного, посуды, добавляя праздничных питий и угощений. Приняли холопки у Путилушки шапку и шубу – все новехонькое, не то, в чем уехал он обозом в Москву, – и стали идолами, держа на вытянутых руках одежу да уставившись выпученными зенками на молодого хозяина. Василиса огрела дур рушником, наготовленным утереться Путиле. Стянули с Путилушки сапоги – не те, в каких топтали мостовые тотьмичи: из коровьей шкуры со вложенной в задник берестой. Нет, сапоги были московскими, червлеными, с голенищем, кокошником поднимающимся к колену, с копытцем под пятой. «Ох-ти мне! – занедужила Мария. – Это перед каким ж блудями столичными Путилушка в эдаких сапожках хаживал? А я-то сижу в онучах, дура дурой!» И дабы возвыситься и внове обратить на себя внимание мужа, Мария срочно переменила сценарий и велела несть чадце, Любима Путиловича. Порывалась любящая жена и сапоги самолично стягивать с ноженек Путилушки, и рушник подавать, дабы каждый раз елейными словесами Матрены: «Да что ты, Мария, али без тебя не управимся? Тебе скакать нельзя, бо ты рожение днями свершила» – напомнить о плодородии своем.

– Чего мне сидеть, баба Матрена? – не двигаясь с места, громко вещала Мария и ногой все глубже запихивала под лавку деревянного коня на колесиках и лыкового медведя – игрушки Зотейки. – Я хоть завтра еще одного сына Путиле рожу! Мне это запросто!

Наконец принесли Любимушку. Задержка заключалась в том, что доилица срочно переменяла на чадце простую рубашонку на вышитую да перевивала в чистое пеленание. Матрена живо выхватила Любима из рук доилицы и развернула пеленки, дабы продемонстрировать мужеские уды чадца.

– За такого богатыря жену земчугом да агамантами осыпать надо! – басила повитуха в расчете и на свою долю. – Вот какого сына ты, Путила Изварович, изладил! Как золотой елдой деланный! Чую, строгановскому роду не быть переводу!

Когда в десятый раз Мария смиренно отперлась от агамантов и призвала отметить, что чадце – вылитый Путила, дитя понесли прочь. Но перед тем Любим ударил прозрачной сцой в потолок, что было установлено Матреной как несомненный признак будущего любозлостия.

Известие о будущей мужеской мощи чада Путилой было принято благосклонно.

– Ети, сынок, всех девок, что батька твой не доетил, – с хохотом приказал он.

– Уж заломает мой Любимушка берез да калиновых кустов! – визгливо смеялась Мария.

Как только сына унесли, Путила Изварович, хоть и устал с дороги, крикнул внести мешок и короб из сеней.

«Дары да подарки!» – смекнула Мария и заерзала в томлении по лавке.

– Гостинцы! – козой запрыгала Феодосия, которую прибытие брата отвлекло от давешних страданий.

Сперва гостинцы вручены были матушке, Василисе: иконка, писанная аж в Афоне и уложенная в деревянное вместилище с толстой склянкой, наполненной святой водой из реки Иордан, шерстяной платок и теплая панева из клетчатой ткани, непривычно, не по-тотемски, вышитая кубовой и свекольной нитью, иголки. За иголки Василиса подала сыну плату – чарку меду, бо иглы дарить – вещь опасная. Марии достались нарядный шушун из расписной ткани на лямках, ушитых толстым стеклянным бисером, домашние сапожки вишневой кожи, височные кольца с зернью и филигранью, такой же работы ожерелье и створчатые браслеты-наручи на рукава. Но перед тем Путила подал жене резное веретено из рыбьего зуба с янтарным шариком на грузе да серебряные иголки в чехольчике, чем насупил Марию. «А то мало за прялкой да кроснами сижу! Косу б еще да серп жене любимой дарствовал», – сердито подумала Мария. Но тут-то и пришел черед шушуна!.. А до чего же забавный подарок вручил Путила сестрице Феодосьюшке! Шелковый пояс, ушитый завитыми спиралью серебряными нитями, с подвесками на цепочках: крошечными, как для мышиной норки, ковшичком, гребенкой, ключиком, прялочкой, веретенцем, бубенчиком, уточкой-солонкой и другими вещицами.

– Девка уж, почитай, просватана, а ты ей все игрушки на куны меняешь, – ревниво толкнула в бок мужа Мария. – Поберег бы куны-то, чай, у тебя сын теперь!

– Олей! Олей! – прыгала Феодосия, то прикладывая пояс, то разглядывая малюсенькие причиндалы. – Ну и утварь мала! Как же ее выковали? Али серебряным же молоточком на золотой наковаленке? А гребешок – как истинный! Таким гребешком только мышат и причесывать! Али ресно да брови приглаживать?

Свиток шелку, багряного, с золотистыми перьями, и оплечье, расшитое кораллами и бирюзой, и те Феодосию меньше обрадовали, чем серебряные фитюльки.

– А тебе, батя… – Путила порылся в коробе. – Где же? Либо еще короб в сенях остался? Сейчас принесу.

– Али челяди нет, чтоб короба таскать? – возмутилась Мария.

– Сам хочу! Там у меня отцу вещные гостинцы припасены.

Путила поднялся и пошел к дверям.

– Сынок, – тревожно вопросила Василиса. – Али ты ногу повредил? Вроде косит тебя?

– Безделица! Кистенем маленько помахал.

– Да когда же, Господи? Али в Москве?

– Нет, уж на пути домой, – пояснил Путила из сеней. – Вот короб-то, стоит – дожидается, никуда не убег.

– Надо, Путилушка, коли рана есть, скорей изврачевати, – встряла Матрена.

– Мелочь! – отмахнулся Путила. – Ну, задел один зуб рыбий по стегну, я уж и забыл. А он-то надолго запомнит! Я ему синие-то зенки кровью залил. Черт с ним! Он уж одной ногой в земле. Батя, погляди, какой нож!

– Ну-у, мужики за ратное взялись, – протянула Мария. Разродившись сыном, она заметно осмелела в речах. – Теперь до утра про булаты баять будут.

– О-о, скрамосакс так скрамосакс, – оценил Извара Иванович большой боевой нож явно иноземной работы. – Таким искрамосает на начинку в пирог!

Глава семейства нарочно назвал нож старинным словом, только и оставшимся от некогда грозного оружия, что подвешивали к чреслам, как выразился бы отец Логгин, оризонтально к земле.

После ножа извлечена была невероятная булава: шишка, или, по-другому, набалдашник, в углублениях между ребер имел серебряные гвоздочки.

– Сей-то раз пожалел булаву, в коробе держал, бо на гостинец вез. А другой раз – не-е-т! Держитесь, скоморохи поганые!

– Какие скоморохи?.. – тихо вопросила Феодосия.

– Мы обозом уж к Тотьме подъезжали, а тут навстречу ватага, медведями да псами злосмрадно воняющая. Ну и помяли мы с товарищами им бока маленько. Так помяли, что на том свете лечиться придется!

Феодосия стала возле стола. Задрожали в длани, зазвенели мелко друг о друга забавные ковшичек, прялочка, веретенце да уточка-солонка, забренчал бубенчик.

– Феодосия! – отчаянно гаркнула Мария. И вскочила с лавки, разметав рукавами миски со стола. – Пойдем, позрим Любимушку! Али он плачет, а проклятая доилица дрыхнет?

Она схватила сродственницу за руку и потащила вон.

– Али мы басни слушать будем, али потчевать дорогого нашего Путилушку? – подхватилась Матрена. – Наливай, Василиса, сыну чарку меду!

Глава восьмая
Сказочная

– Сказывают, под Москвой есть такой Троицкий монастырь. А в ем медный горшок, – заворачивая пальцы кочедыком, дабы изобразить округлые бока сего мифологического горшка, принялся за новую баснь Путила. – Кладут в его каждый день с утра кореньев обычную меру. Ну там луку, репы, брюквы, петрушки, чеснока, моркови и всего, чего полагается для варева. А в обед начинают черпать и раздавати монахам, паломникам, блаженным, странникам и всем, кто в сиим монастыре случится, ну всем, кого черт принесет. И всегда варева исчерпывается ровно столько, сколько в сей день хавальщиков!

– Ну? – не поверил Извара Иванович.

– Ишь ты! – Василиса двумя перстами левой руки отерла заеды на устах, правой же поскребла под оголовником.

– Вот будто бездонный тот горшок, – выскребая ложкой собственную миску и сам зело дивясь, уточнил Путила.

– Ну, положим, накрошу я три репы и меру брюквы, сварю, – Мария нарочно обрисовала картину варенья собственными дланями, а не руками холопки, дабы выказать свою хозяйственную хватку. – А припрется хавать прорва батюшек. И всем хватит той репы? Это как же?

– И-и! И чего здесь дивного? – гордо отворотя нос в сторону, хмыкнула Матрена. Очень она не любила, когда кто-нибудь баял более дивные новины, чем она, благонравная вдова. – Иисус Христос накормил тучу хавальщиков тремя хлебами и пятью рыбами. А тут – репы котел! И ничего здеся дивного нет. Знай жижи тайком подливай да черпай!

– Ну, не знаю, баба Матрена, – недовольно промолвил Путила. – А только про тот горшок везде по Москве только и говорят.

– Казна государева тоже бездонная, – кинулась Мария защищать перед Матреной мужа. – Вона нас сколько едоков у царя батюшки, и всем-то он пищи даст. А ведь тоже народу всегда по-разному. То помрут все, изверги, то, наоборот, наплодятся неуборно.

Опровергнуть сий чудный дар царя Алексея Михайловича Матрена не посмела. И Путила взялся сказывать другую новину.

– А государь-то наш умен! – начал он от печки. – Корыстолюбым боярам не дает разгуляться, бо держит порядок! Не за бороду, так за елду на правеж приведет!

Начало новины всем понравилось. Слушатели с удовольствием переглянулись и вперились в Путилу, предвкушая череду комедиальных событий. Лишь Феодосия пребывала в своих мыслях. Персты ее то перебирали невидимые звончатые гусли, то складывались ноготок к ноготку, так что ваялось ожерелье розового бисера. А то и шепотала Феодосия неразборчивыми словесами.

– Повелел Алексей Михайлович проверить, как правят и волю его выполняют наместники в Уломской земле, – с удовольствием вещал Путила. – Ибо дошли до Москвы жалобы на неправые суды в Уломе. А сиживали там бояре Васильчиковы – отец и сын. Доложили царю, что правят Васильчиковы воровски и все больше в свою мошну.

– По-родственному! – с ухмылкой крякнул Извара Иванович.

И все тоже ухмыльнулись, де, мол, знаем мы эдаких поганых бояр Васильчиковых, не первый день пажить топчем.

– И попросил тогда смиренно Алексей Михайлович прислать ему из Уломы для врачевания горшок блох. Бают, блох этих как-то там настаивают на водке и опосля с осторожностью втирают в царские чресла.

Матрена важно качнула главой и сложила на грудях руки перевязью, дав понять, что метод сей лечебный действительно существует и ей, повитухе, знаком.

«Горшок примите мой, – отписал государь наш Васильчиковым, – а уж блох нижайше прошу изловить в короткий срок и выслать в Москву. Ибо, бают доверенные люди, что в Уломской земле самые целебные блохи государства Русского». Это царь, значитца, так псам тем отписал.

Василиса, Извара, Матрена дружно повалились на бок от хохота.

– Лих наш царь!

– Так и надобно с нашим народом, – промолвил высоким от смеха голосом Извара Иванович, – народ-то нынче лукав! Все бы самому лакомиться!

– Получили Васильчиковы указ и горшок, да так и повалились в шубах гонцу в ноги. Мол, смилуйся, добрый человек, как же мы блох изловим и в горшке удержим? Али оне будут сидеть там да дожидаться? На то она и зовется блоха, что скачет как ошалелая. Может, царь наш батюшка, благодетель, на клопов согласится? Гонец аж кровью налился. Да вы что, молвит, псы, может, ищо тараканов государю отправите от щедрот ваших?! Так-то вы на милость его отеческую отвечаете? Алексей Михайлович живота своего на вас не щадит, а вы блох пожалели? Васильчиковы переглянулись, за шеи подержались да стали золото взамен блох предлагать. Гонец ни в какую! И в тот же час убыл с пустым горшком и докладом Васильчиковых, что блохи в Уломе все перемерли по воле Божьей. А следом они, Васильчиковы, доверенного человека посылают, чтоб разузнал все доподлинно через своего человека в царских палатах. Тот человек и рассказал, как все было. Подали Алексею Михайловичу пустой горшок. Да еще прилгнули, де, мол, молвили Васильчиковы: «Уломским блохам царь не указ!» Государь, знамо дело, рассвирепел аки лев. И молвит грозным гласом, но с болью в душе: «Это как же псы Васильчиковы об народе моем заботятся, если даже блохи у них от бескормицы преставились? Это как же народ мой в Уломе без блох бедствует? Всяко было в землях русских при иных правлениях: хлеба иной раз недоставало, соли. Но чтоб блох?! Али мне за персидскими блохами гонцов за море посылать? Али так оскудела земля русская, что и насекомого царю для врачевания не сыскать? Повесить Васильчиковых! Но перед тем на правеж и выбить штраф!»

– Ну молодец царь Алексей Михайлович, прижучил воров! – вдарил себя по стегну Извара Иванович.

И жены дружно плеснули по ляжкам.

Феодосия подняла главу и обвела родню блуждающим взглядом: «Чего это смеются все?» Она уж битый час, с тех пор как Мария утащила ее из обеденных хором под предлогом плача новорожденного Любима, пребывала в смятении чувств. Любим спал как заговоренный, поэтому долго отсутствовать за столом повода не было. И Мария успела лишь нащипать Феодосию за бок да назвать «глупищей» и «дурной девкой».

– Ты чего себя в руках-то не держишь? Али хочешь, чтоб батюшка с Путилой прознали про твою затею на скоморошьи глумы взирать? Хочешь, чтоб догнали они с людьми скомороший обоз и зарубили всех до одного?

– Марьюшка, да ведь Путила сказал, что убил он скомороха синеглазого! – вцепилась в рукав сродственницы Феодосия.

– Ты слушай более! Мужик насчет баб и бийц завсегда соврет! Я так полагаю, что обругали они друг друга матерно вослед и разошлись. Почто скоморохам с тотемским обозом связываться? Чтоб наши мужики медведей ихних наетили?

– А глаза синие?!

– Глаза-а синие! – передразнила Мария. – А у кого глаза не синие? Покажи такого! Давай-ка приободрись, а то сейчас ты на образ как неподоенная! А ежели спросит Путилушка, чего затуманилась, отвечай, что томишься, бо сватают тебя за Юду, а ты боишься мужатицей делаться. Лги чего-нибудь-то, али учить тебя надо?

– Уластила Любима, сразу и присонмился, – медовым голосом пояснила Мария, когда обе вернулись в обеденные хоромы.

Золовка посадила Феодосию возле себя и принялась наливать ей меду.

Феодосия колебалась в мыслях, как на мосточках. То виделось ей с горестью, что Истома лежит на снегу в луже крови, неживой, али того хуже – стонет и зовет ее, Феодосию. То Истома лежал окровавленный, но в обозе, и глава его хмельная покоилась на коленях у голопупой плясавицы. «Ах, блудища!» – шевелила Феодосия губами и с ревностию сжимала перстами края душегреи. Но наконец Мариины медовые чарки подействовали, и Феодосия с облегчением измыслила, что скоморох ее жив-здоров, а окровавил брат Путила рыжего кукловода, да и то самую малость. Она судорожно вздохнула, расправила спину и подняла главу, бормоча: «А чего же смеются все? Али глумы веселые?»

– Скоро царю-батюшке и мышей не допроситься будет с такими-то разбойниками Васильчиковыми? – драматически вопросила Василиса.

Упоминание мышей весьма приободрило Матрену. Она вспомнила про летучих мышей и наконец-то смогла завладеть всеобщим вниманием.

– А како, Путилушка, не налетали на Москву летучие мыши?

– Какие такие летучие мышы, баба Матрена?

– А вот эдакие, – одернув полавочник под гузном, затеялась баить повитуха. – Налетают те мыши черной стаей прямо с небес и пьют из людей, каким случилось оказаться в полночь на улице, кровушку. Да пищат, да хвостами вьют! Спаси Господи!

– Это ты, Матрена, чего-то… – обронил Извара. – А елда в тех краях в стаи не сбивается? Девок не похотствует?

– Зря ты, Извара Иванович, меня, благонравную вдовицу, обижаешь. Мыши те день отсиживаются в пещерах, а како ночь падет, летят кровь пить.

– Да как же оне летят? – окончательно встрепенулась от своих мыслей Феодосия. – Ведь у них крыльев нет? Али мышь подкинешь, так она на землю не свалится?

– А как грешный дух блудодея Орефки над Тотьмой летал? – привела контраргумент Матрена.

Сей пример уел всех присутствующих. Все на время затихли, бренькая ложками в горшках.

– А како, Путилушка, девки в Москве одеваются? – неожиданно вопросила Феодосия.

– Тьфу! – с нарочитым омерзением ответствовал брат. – Что наводят московские бабы образа! Ну чистые рожи! Как у нас на масленицу чучело малюют, так оне по улицам лызгают. Набелены, набагрянены, начернены! Сами, без мужей, на торжища таскаются, торгуют себе всякую женскую дребедень.

Мария в протяжении всего хуления московских жен сидела с постным видом, скрывая удовлетворение, но при упоминании неведомых товаров не удержалась, глаза у нее загорелись.

– И какую пакость блудищи московские выторговывают, мужей не спросясь?

– Есть на Красной площади целый ряд лавок, где торгуют ароматные притирки из Востока.

– Да что же это за притирки? – подивились Василиса с Матреной. – Али елейные, от родимчика?

– Склянка замкнута затычкой, а в ей масло. Вроде деревянного елея. Но воняет розой, либо жасмином, либо лавандией какой. Черемухой тоже. Цветами, в общем!

– Да почто же это? – выпучила глаза Мария.

Путила ухмыльнулся.

– Притирать бабам в заушинах да… – Он мотнул головой, вспоминая что-то. – …да, прости Господи, в лядвиях.

– В лядвиях?! – дружно выдохнули жены. – Цветами московскими?

– Гос-с-поди, срам какой! – охнула Матрена. И припечатала: – Озорство сие, а то дак и блуд!

– Да почто же у меня, добронравной жены, от межножия всяким клевером должно зловонить? – вопросила Мария, не упуская случая упомянуть о своем благонравии. – Али у меня там сеновал?

– Чего ты ко мне пристала? – отмахивался Путила. – Говорят, иным мужикам нравится…

– …когда полынью из-под подола несет? – бушевала Мария. – Али грибами сыроежками?

– Тьфу! – дружно порешили жены. – Сие воня злая.

– От лукавого! – подвела итог дискуссии Матрена.

– А что, сын, бают в Москве об положении промыслов? – вопросил Извара Иванович. – Каково с податями? Не ослабят?

– А так ослабят, что не вздохнешь, – крушился Путила. – Ослаба нам, промысленникам, только на том свете будет. Знаешь, чего в Москве-то творится?

Путила кинул скорый взгляд на жен, как бы удостоверяясь, что уста те будут держать на заклепе, и грозным, но тихим голосом произнес:

– Чего думные бояре царю нашему, незлобивому и простодушному Алексею Михайловичу насоветовали?.. Сговариваются с богатым московским боярином, и он подает государю челобитную жалобу, де, мол, ворвались в его дом лихие, положим, тотемские люди и ограбили все подчистую на общий счет в пять тысяч рублей… И список прикладывает, где поименно перечисляет агаманты, перстни, ожерелья, серебряные чары да золотые кресты да всякое прочее добро.

– Ишь ты! Лихи врать московиты! – закрутил бородой Извара Иванович.

– От же сучьи сыны! – возмутилась Матрена.

– И чего далее?.. – шепотом промолвила Василиса, перекрестясь.

Путила с горечью усмехнулся.

– А далее Алексей Михайлович отдает приказ тотемскому воеводе найти своих разбойников да вернуть добро. В Тотьме, знамо дело, никто сих агамантов и крестов в глаза не видел. И тогда царь-государь велит вернуть кунами на общий счет в пять тысяч рублей. А воевода не балда, чтоб свою мошну трясти, он и велит собрать деньги с промысловых да дворянских людей. С нас, значит.