Текст книги "Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир"

Странствия и исчезновения изумрудной печати

Герой этой истории – истинный авантюрист, бродяга, приходящий и исчезающий по собственному разумению. Но фишка в том, что это не человек, а. перстень. Такое иногда случается в истории ювелирного искусства.

Известно, что Петр Великий прорубил окно в Европу. Однако на самом деле еще его батюшка, царь Алексей Михайлович, уже, если можно так сказать, приоткрыл форточку: начал налаживать связи с тамошними государями, интересоваться искусством и даже завел «комедийную хоромину» – театр при своем дворе, что по тем закостенелым временам было поступком крайне новаторским.

Прознал Алексей Михайлович и о тогдашней моде вырезать печати прямо на драгоценных каменьях. Дело это требовало большого мастерства и было весьма трудоемким, но русские мастера лицом в грязь не ударили – создали для батюшки-царя «печать на смарагдовом камне» (так именовался изумруд). Да не абы какую печать-то! Если на сапфировой печати, приписываемой королю раннего Средневековья Алариху, было выгравировано всего-то три слова: «Аларих, король готов», то на изумруде русского царя отечественные левши сумели поместить не только пышный герб страны, но и полный титул государев: «Царь Великая, Белая, Малая» и так далее – по уставу. Воистину – шедевр творения!

Неизвестный русский художник второй половины XVII века. Портрет царя Алексея Михайловича

Алексей Михайлович очень гордился своим печатным перстнем, часто пользовался для подтверждения той или иной бумаги – и гравировка на изумруде ни капельки не стиралась! Иногда по особому расположению царь показывал сей изысканный перстень почетным русским и иностранным гостям. Те только ахали, особливо иностранцы. Вот только после смерти государя в 1676 году среди его личных и государственных драгоценностей уникального перстня не оказалось. Куда делся – неизвестно. Ясно другое – не стоило, видно, показывать да гордиться…

Прошло время, сын царя Алексея Михайловича, Петр Алексеевич, ставший Петром I Великим, в ноябре 1712 года был проездом в Берлине (ездил по делам, а заодно и подлечиться на курортах Карлсбада). Так вот в Берлине Петру надарили всяких редкостей – знали, что еще со времен первого пребывания в Европе русский самодержец трепетно собирает всякие диковинки для своего кабинета редкостей, именуемого на голландский манер Кунсткамерой. А вот надворный обер-комиссар Липманн торжественно преподнес русскому царю подарок, который даже привередливого Петра привел в восторг. Хитрец Липманн где-то разыскал для подарка. исчезнувший некогда из царской казны перстень-печатку батюшки нынешнего императора – Алексея Михайловича. Где пропадал сей изумрудный скиталец, осталось тайной, но и пышный русский герб, и все титулы государевы были на месте и нисколько не стерлись от времени. Умели же русские мастера делать!

Довольный сверх меры, Петр Алексеевич самолично привез в собственном кошельке батюшкину диковину на родину. В то время в новопостроенном Санкт-Петербурге как раз решено было заложить новое помещение для Кунсткамеры. И как только в 1714 году оно было готово в Летнем дворце, Петр лично отнес туда и положил на почетнейшее место изумрудную печатку покойного батюшки. Еще и подчеркнул: «Я и сам пытался по камням резать, потому знаю, сколь трудно таковое сотворить на смарагдовом камешке. И пусть сей перстень будет не вещь-память от отца моего, а истинное произведение искусства. Таковым его и считать!»

Что ж, любил наш Петр во всем давать ценные указы, указал и место изумрудного шедевра. Да только после смерти Петра Алексеевича Кунсткамера перестала пользоваться особым вниманием. Многие экспонаты попортились, обветшали, некоторые и вовсе пропали от времени. Дошло до того, что многоньких вещей недосчитались при переписи, которую повелела произвести Елизавета, дочь Петра, после коронации 25 апреля 1742 года. Вот и изумрудный перстень-бродяга из Кунсткамеры опять исчез куда-то. Куда, почему – неизвестно. Известно иное: взошедший на престол спустя 54 года Павел I, весьма тяготевший к мистике и оккультизму, пытался разыскать этот исчезнувший перстень. Конечно же он нуждался не в печати и не в драгоценных камнях (к тому времени стараниями Екатерины II, матери Павла, казна российская была полнехонька) – император-мистик верил в то, что герб и титулы государя, выгравированные на изумрудном перстне, могут наградить владельца кольца особой мощью и силой в управлении государством.

Конечно, по приказу Павла перстень усердно искали, да напрасно. Впрочем, и времени-то большого для поисков не оказалось – менее чем через четыре года после воцарения Павел I, как известно, был убит.

Однако, говорят, что, когда 31 марта 1814 года русские войска вступили в Париж, окончательно победив армию Наполеона, на указательном пальце императора Александра I ярким смарагдовым лучом переливался некий старинный перстень, который можно было использовать и как печать. Получается, что исчезающий изумруд снова вернулся неисповедимыми путями. Потом и легендарная гадалка Ленорман, которую царь российский удостоил аудиенцией, свидетельствовала, что на пальце победителя-самодержца был изумрудный «перстень Силы». Впрочем, Ленорман хоть и была провидицей, но судьбу драгоценному перстню не предсказала. Да и до того ли ей было? Достаточно, что ей пришлось предсказать трагическую судьбу некоторым русским офицерам, тем самым, что в будущем стали декабристами-бунтовщиками. И стоит отметить, что Ленорман не хотела делать столь ужасных предсказаний.

А вот изумрудный бродяга после возвращения из Парижа не появлялся на публике. И опять же неизвестно, то ли он затерялся сразу же по прибытии в Петербург, то ли потом. Но среди перстней Николая I, вступившего на престол после внезапной смерти брата Александра, такого кольца не было. Куда исчезла смарагдовая печать – тайна. Но приоткрылась она только в 1880-х годах, во времена царствования императора Александра III. Говорят, у него старинный изумрудный перстень-печать имелся. И ведь поразительно: царствование этого монарха прошло на удивление спокойно. А ведь его батюшку, Александра II, убили террористы-народовольцы. Но при Александре III внутренняя и внешняя политика оказалась такой «сильнодействующей», что император вполне мог сказать: «Пока русский царь ловит рыбу, Европа подождет!»

Однако после смерти Александра III никакого изумрудного перстня-печати не обнаружилось. На престол вступил его сын – Николай II. Чем закончилось его правление – известно. Неизвестно только, куда же опять исчез легендарный смарагдовый авантюрист. А может, еще сыщется? Кто знает.

Наваждение Караваджо

Жизнь великого итальянского живописца, реформатора европейской живописи Микеланджело Меризи да Караваджо (1571–1610) полна яростных противоречий, борьбы за место под солнцем и далеко не безгрешных поступков. Общаясь с самыми сильными мира сего, он жил на самом дне римских улиц. Воспринимая живопись как самую большую страсть своей жизни, он ухитрился выстроить собственную судьбу как беспрерывную цепь самых смелых, бесшабашных, а иногда и глупейших авантюр. Тех авантюр, что ведут ввысь. Но приводят к обрыву.

Авантюры Принца Юности

Ночь была темной, хоть глаз выколи. Самое бандитское время. Недаром старый живописец Симоне Петерцано предупреждал юного ученика: «Ты, парень, из тихой деревни Караваджо, и потому городских законов не знаешь. А в нашем Милане один закон по ночам – бандитская поножовщина. Так что луна – на небо, а ты – в свою каморку. И сиди до утра!»

Но как усидишь? Ночной город полон соблазнов. Конечно, выпить и покутить 13-летний парнишка не рвется, но у него есть другие центры притяжения – картины и фрески. А их, находящихся в церквях Милана, только по ночам и рассмотришь – днем-то вокруг толпы молящихся. Вот и сейчас парнишка вышел из дверей церкви Сан-Франческо Гранде, где несколько часов рассматривал «Мадонну в скалах» великого Леонардо да Винчи. И только завернул за угол, как его грубо схватила чья-то рука, а в горло уперся острый нож.

«Пустите! – взвизгнул парнишка. – У меня нечего взять!» – «Врешь, небось поживился из соборной кружки! – прохрипел головорез. – А ну, выворачивай карманы, служка церковная!» – «Вы ошиблись. – прошипел мальчишка. – Я ученик живописца…» – «Стой, Паскуале!» Рядом появился второй бандит. Извлек из объемных складок грязного плаща потайной фонарь, осветил нищий наряд пленника и скомандовал: «Брось его! С такого ничего не возьмешь…»

Оттавио Леони. Портрет Караваджо

Головорез разжал руку. Парнишка рухнул в жирную уличную грязь. Бандиты исчезли. Парнишка, поскальзываясь, тяжело поднялся. А он-то, дурачок, еще завидовал мальчишкам, ходившим в церковных служках! Те всегда такие чистенькие, хорошо одетые. А он, ученик живописца, вечно вымазан красками, да и одет в лохмотья. Конечно, все сложилось бы иначе, если бы был жив его отец, Фермо Меризи, служивший декоратором и архитектором у Франческо Сфорцы, владетельного синьора деревушки Караваджо. Но, увы, отец скончался во время эпидемии чумы, когда его сыну, крещенному Микеланджело, было всего-то шесть лет. А потом умерла и мать. Вот тогда-то и встал вопрос: куда девать пятерых детей-сирот? Хорошо, что у Микеле обнаружился талант к рисованию, и родственники Сфорцы пристроили его в миланскую мастерскую маэстро Петерцано. Однако в Милане оказалось не сладко. Городские мальчишки дразнили приезжего за деревенский выговор, прозвали Караваджо и попрекали рваной одежкой. И вот надо же, эта «рвань» спасла Микеле жизнь! Но ведь в другой раз может и не повезти. Надо что-то придумать.

Наутро, когда вся ватага учеников Петерцано, нагруженная картонами, красками и кистями, отправилась к дому очередного заказчика, Микеле отстал от приятелей. Осторожно оглядываясь по сторонам, пробрался в один из нищих кварталов Милана. Говорили, что именно здесь живет легендарный Луиджи – вор, способный не только на бегу срезать кошелек, но и отбиться от целой ватаги нападающих. Рассказывали, как однажды Луиджи выкрал у какого-то богача роскошную мантию, подбитую собольим мехом, а в это время пошел дождь. Так искусный фехтовальщик выхватил шпагу и вертел ею над головой столь быстро, что ни одна капля не упала на его роскошное «приобретение». Что ж, если учиться – то у лучшего учителя.

Юный Караваджо долго сидел у траттории. Наконец вышел Луиджи, глянул на маленького оборванца – с такого поживиться нечем. И тут мальчишка кинулся к нему: «Синьор, у меня для вас подарок! Замрите на минуту!»

Мальчишка не представлял никакой угрозы, и Луиджи остановился. Вмиг парнишка выхватил из-за пазухи угольный карандаш и нацарапал что-то на четвертушке картона. Луиджи взглянул и удивленно крякнул: «Смотри-ка, портрет. А ведь похоже!»

Они подружились, и Микеле стал своим в бандитских кругах Милана. Пришлось, правда, вести двойную жизнь – выкраивать часы для тренировок за счет занятий живописью. Однако выбора не было – либо Караваджо овладеет оружием столь же виртуозно, сколь и кистью, либо сгниет после очередной драки в мусорном рву, куда городские бандиты скидывали убитых после поножовщины. Словом, в Милане Караваджо научился двум вещам – фехтовать и орудовать ножом с ловкостью наемного убийцы и рисовать быстро и сразу «набело», без каких-либо предварительных эскизов. С этим жизненным багажом 20-летний художник и отправился в 1591 году покорять Рим, благо Вечный город принимал всех – и живописцев, и головорезов.

И вот, недоуменно озираясь, Караваджо стоял посреди капеллы Контарелли в церкви Сан-Луиджи деи Франчези. А еще говорят: в Риме лучшие настенные росписи! Да на правой стене – просто мазня, не поймешь, что изображено. Конечно, Рим обладает и шедеврами, созданными Рафаэлем, Микеланджело и другими гениями. Но встречается, увы, и такое безобразие. Ничего, как только Караваджо освоится в столице, он покроет стены церквей лучшей живописью! Правда, пока что это мечты. Уже полгода молодой художник обивает пороги заказчиков, но везде ему дают от ворот поворот. Он ютится в нищем домишке на окраине города, где мыкаются такие же, как он, безработные художники, приехавшие в Рим ради будущей призрачной славы. Но пока слава в будущем, кушать хочется сейчас. Волей-неволей Караваджо пришлось пойти в лавку ростовщика Негретти, который не только ссужал деньги, но и скупал краденое. Миланский вор Луиджи предусмотрительно снабдил своего ученика особой воровской рекомендацией – перстнем с топазом. Так что теперь Караваджо тайком работает на Негретти – ходит с его парнями выбивать долги. Работенка опасная – задолжавшие римляне, не желая платить, нанимают телохранителей. Так что уже пару раз после «обхода» парни Негретти возвращались истекая кровью.

По привычке осмотревшись по сторонам, художник вышел из церкви. Два щеголя преградили ему дорогу: «Эй, приезжий! Ты такой молоденький и хорошенький. Пойдем, пропустим бутылочку!»

Чего надо этим аристократам в кружевах и бантах, завитым и надушенным по последней моде, от него, одетого чуть ли не в лохмотья? Странный народ, странный город. Но почему бы не пойти, коль зовут?

Однако едва Караваджо с новоприобретенными друзьями завернул за угол, оба щеголя полетели в грязь, а в его спину уперлась холодная сталь. Неужто опять как в Милане?! Да только Караваджо теперь не беззащитный мальчишка! Через минуту один из головорезов уже хрипел в пыли, прикрывая руку, располосованную ножом Караваджо, а второй удирал быстрее зайца. Караваджо поднял беспомощных щеголей. Те, всхлипывая, начали бормотать благодарности.

«Но мы не можем разгуливать в таком виде! Одежда в грязи, банты разорваны!» – тут же захныкал один. «Пойдем к синьору Форсаче! – предложил другой. – Там нечего стесняться!»

И точно – стесняться оказалось нечего. Форсаче владел тайным «островом Амура», а проще говоря, публичным домом. Но каким?! Мужским! От такого непотребства у Караваджо аж дух перехватило. «Это же грех, осуждаемый церковью!» – возопил он. «Весьма сомневаюсь! – отрезал один из его новых знакомых. – И духовенство, и аристократы часто просят прислать к ним мальчиков. Все самые именитые римляне подвержены этой моде».

Караваджо поскреб в затылке, и тут его осенило. Вот выход из его безденежья, возможность познакомиться с потенциальными заказчиками! Надо просто написать портреты самых красивых мальчиков и предложить их богатеньким покровителям.

И вот уже Караваджо днюет и ночует на «острове Амура». Он нарисовал «Мальчика с розами в вазе», «Юношу с корзиной фруктов» и многих других. Синьор Форсаче присоветовал: «Покажи свои картины монсеньору Пандольфо Пуччи. Он прелат папского двора, тонкий ценитель искусства».

Взяв напрокат приличную одежду, завившись и надушившись, Караваджо явился в римский дом Пуччи. Показал несколько работ, в том числе и «Музицирующих мальчиков», где на заднем плане написал свой портрет. Монсеньор слащаво улыбнулся: «А мне сказали, ты пишешь на темы, любезные амурным радостям. Но эти мальчики просто поют…»

На другой день Караваджо принес подправленную картину. Юные певцы закатили глаза в экстазе. А чтобы уже не возникало никаких сомнений, художник пририсовал одному из героев крылья. Пусть никто не усомнится в амурных делах этих мальчишек!

Монсеньор Пуччи расплылся в улыбке: «Это другое дело! Я вижу, ты – умелый юноша. Я дам тебе кров и стол, а ты напишешь копии с благочестивых картин, которые я отошлю в городок, где родился. Но в перерывах между копиями ты изобразишь для меня еще несколько таких музицирующих».

Так появился «Лютнист» – меланхоличный томный юноша, уносящийся в мир своей музыкальной мечты. Ну а чтобы он понравился «тонкому ценителю искусств», Караваджо изобразил на партитуре перед музыкантом интригующую надпись: «Вы знаете, что я вас люблю». И наплевать, что вокруг Караваджо поползли слухи о том, что он и сам, смазливый юнец, стал подстилкой для богатеньких ценителей юношеской плоти. Может, и так. А кому какое дело?! Зато теперь Караваджо нечего беспокоиться, что он умрет в нищете где-нибудь на грязной улице. Не умрет, потому что теперь престарелые селадоны наперебой зазывают его в свои дома. Теперь для всех он – Принц Юности!

Авантюры Короля ночных улиц

Караваджо обвел мутным взглядом грязный сводчатый потолок. Где он? Это явно не его комната в доме прелата Пуччи. Ах да – монсеньор же выгнал его под горячую руку, не отдав даже картин. Так что художник оказался на улицах Вечного города. Там, на улицах, Караваджо и подхватил знаменитую римскую малярию. Таких больных свозили в монастырский госпиталь Санта-Мария и бросали на произвол судьбы в подземелье, как трупы. Значит, и он в подземелье смертников. Выходит, скоро увидит отца с матушкой.

Стукнула дверь. Показалась чья-то голова: «Вон тот парень из Караваджо. Неси его на свет!»

Здоровенный монах, как перышко, поднял ослабевшего художника и потащил куда-то. Очнулся он в опрятной келье. Рядом – сестра-сиделка. Оказалось, приор госпиталя, синьор Контерас, видевший художника у монсеньора Пуччи, узнал его среди больных. Выходит, воссоединение с родителями пока отменяется.

Едва начав приходить в себя, Караваджо попросил холст и краски. Поставил зеркальце на расшатанном монастырском столе и написал автопортрет – кожа желтая, лицо одутловатое, вместо одежды – несвежая простыня. А чтобы было не так страшно смотреть, пририсовал себе гроздь винограда с венком и назвал картину «Больной Вакх». С этим «Вакхом» Караваджо и явился в мастерскую модного живописца Чезаре д’Арпино. Тот скривился, но не выгнал. В этой-то мастерской на него и обратил внимание могущественнейший кардинал Франческо Мария дель Монте. «Но мне нужны картины только на евангельскую тему!» – заявил он. Караваджо взвился: «Я не стану писать ни сцен мученичества, ни пыток – боли хватает вокруг!» Но потом, поразмыслив, решил: разве в Святом Писании нет прекрасных тем – например, библейские красавицы? Правда, где нищему художнику взять натурщицу? Ну да что-нибудь придумается!

Фальшиво насвистывая, Караваджо возвращался в полуподвал, который снимал у приятеля. Ничего, вскоре добрейший кардинал дель Монте обещал дать ему приют на своей знаменитой вилле Мадама. Это же чудо – жить на вилле, спроектированной и расписанной самим великим Рафаэлем! Не будет больше протекающих стен, сырости со сквозняками.

Толкнув дверь, Караваджо шагнул в темноту своего пристанища. И вдруг тонкий клинок уперся ему в бок. Проклятый кошмар – неужели убийцы застигли его в собственной комнатушке?!

«Осторожней, Пьетро, ты можешь ранить художника!» – прозвучал нежный, но капризный голосок.

Перед Караваджо возникла тонкая девичья фигурка. Божественный овал лица, пухлые губы, надменный взгляд блестящих карих глаз. Фелида Меландроне – известная всему Риму золотоволосая куртизанка, чьей благосклонности добиваются самые богатые, красивые, знатные. Но что она делает в его убогой каморке?

«Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет! – повелительно проговорила красавица. – Я приду завтра утром!» И, подозвав своего телохранителя щелчком пальцев, как собачонку, Фелида удалилась.

Ночь прошла в лихорадке. Караваджо бегал по домам друзей, выпрашивая у кого что мог. Зато к утру он натащил в свой полуподвал занавеси и скатерть, пару красивых стульев и даже дорогой персидский ковер – не ступать же ножкам красавицы по грязным доскам. Красавица явилась одна, оставив телохранителя на улице, подошла к окну так, чтобы свет выгодно освещал лицо: «Рисуй, я хочу остаться в веках!» Вот тут-то Караваджо и осенило: «Позвольте мне увековечить ваш образ в картинах на святую тему!» Красавица удивленно вскинула брови: «Ты в уме? Писать с меня образ святой? Да только на прошлой неделе из-за меня были две дуэли. Глупцы поклонники не поделили мою благосклонность. Молодой Альбертиго и доктор Пруэтта отправились к праотцам. Зато их соперники заплатили мне втрое положенного!»

У Караваджо мурашки побежали по коже. Красавица говорила о смерти так спокойно, как Ледяная дева. От такой надо бежать подальше! Но ведь притягательна, как рай небесный. «А вы всегда остаетесь с тем, кто больше заплатит?» – хрипло прошептал художник. «Или с тем, кто больше понравится!..» – откликнулась Фелида и ринулась в объятия Караваджо.

Дни завертелись. Художник работал как одержимый. Ведь после того, как он перебрался на виллу Мадама и стал официальным протеже кардинала дель Монте, римляне завалили его заказами. Но Караваджо думал только об одной заказчице – прелестной Фелиде. Ей не слишком-то понравился портрет. А когда художник написал ее в образе святой Екатерины Александрийской, она и вовсе недовольно надулась: «Что это за вульгарное колесо сзади?» Не говорить же ей, что это пыточное колесо, на которое потом возведут бедную святую!..

Прелестная Фелида не знала ни истории, ни библейских сюжетов. Она вообще ничего не хотела знать, кроме своей выгоды и тщеславия. «Все говорят, что ты – большой художник. Вот и рисуй картину побольше!» – требовала она. Конечно, это была чистой воды авантюра – изображать в виде святых дев самую высокооплачиваемую городскую куртизанку. Но что делать, коли затуманенный вожделением глаз Караваджо видел ее святой и непорочной?.. Хотя что-то все-таки шевелилось в его голове, ведь написал же он огромный холст «Юдифь и Олоферн», на котором Юдифь с прелестным лицом и капризно-презрительным взглядом Фелиды безжалостно отсекает голову несчастному Олоферну. Причем беднягу Олоферна Караваджо написал с себя. Фелида взглянула и захлопала в ладоши: «Я убила тебя!»

Наконец-то до Караваджо стала доходить истинная сущность коварной и безжалостной возлюбленной. Да она бездушная кукла! Мало того что стража чуть не каждую неделю подбирает трупы поклонников, дравшихся из-за нее на дуэли, она и сама не прочь убить!..

Теперь он старался не видеться с Фелидой. Это оказалось несложно. Заказы множились, деньги текли рекой. И наконец, свершилось главное. В январе 1599 года Караваджо пришел в капеллу Контарелли в церкви Сан-Луиджи деи Франчези. Теперь он – не простой посетитель, а живописец, которому поручено написать на правой стене (той самой, которая столь не понравилась ему восемь лет назад, когда он только приехал в Рим) сюжеты из жизни апостола Матфея. И это будут не возвышенно-красивые изображения, а глубоко трагические сцены. Есть и другие заказы: уважаемый синьор Черази пригласил Караваджо расписать свою капеллу в церкви Санта-Мария дель Пополо. Для него надо нарисовать «Обращение Савла». И это тоже будет неожиданная картина!

О, лучше бы в голову Караваджо не приходили все эти «неожиданные» идеи! Прелат церкви Санта-Мария дель Пополо обвинил его в ереси. Это было серьезно – ведь совсем недавно церковь сожгла на костре еретика Джордано Бруно! И вот Караваджо, истекающий холодным потом ужаса, стоит перед церковным судом.

«Почему на твоей картине апостол Савл, иначе именуемый Павлом, валяется на земле, а в центре, как главная героиня, стоит лошадь? Это святотатство!» – гремит голос прелата. «Я хотел изобразить тот страшный миг, когда, увидев, что лошадь вот-вот растопчет его, Савл обратился к Богу», – пытается оправдаться Караваджо. «Выходит, лошадь заменяет у тебя Бога, и потому от нее исходит свет?!» – ахает прелат. «Нет! – отвечает художник. – Но она – орудие Божье и стоит в свете Бога».

Кардинал дель Монте, сидящий в первом ряду, встает: «Не стоит судить столь строго! Художник не умел, но мечтал выразить Слово Божье. Мы накажем его за неумелость – оштрафуем на сто скудо!»

У Караваджо все плывет перед глазами. Надо же – темной ночью он не боится столкнуться с шайкой головорезов, а монахи в черных сутанах приводят его в ужас.

Надо реабилитироваться – и срочно! Как раз есть подходящий заказ: влиятельнейший маркиз Джустиниани уговорил монахов-кармелитов поручить Караваджо написать «Успение Марии» для церкви Санта-Мария делла Скала ин Трастевере. Художник трудился долго и тщательно. Но когда предъявил картину кармелитам, те ахнули. На холсте Нечестивца Мадонна умирала в убогом подвале, похожем на приют для нищих. Она лежала в рваном крестьянском платье, а на ее обнаженных огрубевших ногах виднелась засохшая грязь, будто она обошла все дороги мира. Дальше – больше! Уже через пару дней по Риму поползли слухи, что проклятый художник использовал в качестве модели мертвую проститутку, выловленную в Тибре. Вот откуда такая натуралистичность – одутловатое, словно испитое лицо и вздутый живот, как у утопленницы. Это было святотатством!

Монахи воззвали к святой инквизиции. Маркиз Джустиниани в качестве «вклада замирения» привез в монастырь несколько бочек отборного вина. Караваджо в ужасе кинулся к очередной картине. Уж теперь-то он напишет то, что надо, – огромное благочестивое полотно «Мадонна с пилигримами».

Однако все повернулось по-иному – в мастерскую Караваджо вломились стражники и потащили художника в суд. Там уже бесновался, изрыгая проклятия, нотариус Мариано Пасквалоне: «Этот мерзкий художник избил меня! А все из-за своей потаскушки!» – «Ничего подобного! – кинулся к судье Караваджо. – Я избил его из-за непочтения к Святой Деве Марии!» – «Рассказывай!» – гаркнул судья. И художник начал объяснять: «Я пишу алтарный образ. А синьор Пасквалоне, взглянув на холст, обозвал Святую Деву шлюхой!» – «Не слушайте его! – закричал нотариус. – Лучше спросите, как его зовут бродяги на улицах нашего славного Рима?» – «Как?» – поинтересовался судья. «Королем ночных улиц! – выпалил синьор Пасквалоне. – Потому что его все боятся. Он же из дома без своего кровавого ножа не выходит!» – «Это правда?» Судья воззрился на обвиняемого. «Вы же знаете, ваша светлость, что на улицах, особенно ночных, полно бандитов, – буркнул Караваджо. – Ну подрался я пару раз! Приходится защищаться!» И тут опять встрял Пасквалоне: «Да он и есть самый главный бандит! Потому и малюет потаскушку!» Караваджо начал злиться: «Зачем говорить такое?! Мне позировала хорошая девушка – нежная и ласковая…» – «Это ты сам проверял? – с издевкой поинтересовался Пасквалоне. – Конечно, ее нежность известна всем. Вы видели эту картину, господин судья?» Проклятый Пасквалоне повернулся к слуге закона. «Я не имею времени на созерцание всяких картин!» – отрезал судья. И тогда Пасквалоне взорвался: «А зря! Могли бы и взглянуть. На той картине в виде Святой Девы Лена Антоньетти!»

Судья крякнул. Это же проститутка с улицы Пьяцца Навоне. И она действительно ни для кого не жалела ни ласки, ни нежности. Но в последнее время, когда судья приказал Лене явиться к нему, девчонка не соизволила прийти. Потом уже, порасспросив соглядатаев, судья узнал, что Лена спуталась с каким-то живописцем. Чуть не собралась за него замуж. Но какое замужество! На таких, как эта Лена, не женятся даже самые распутные художники. Хотя поговаривали, что ухажер девки души в ней не чает. Однажды, когда какие-то подвыпившие аристократы попытались забрать к себе девчонку силой, отчаянный ухажер их просто прирезал. Дело тогда замяли, погибшие были всего лишь младшими сыновьями, а почтенные семьи не хотели огласки. Кому охота признаваться, что члены твоих семей лишились жизни даже не из-за высокооплачиваемой куртизанки, как, например, Фелида Меландроне, а из-за простой девки с улицы, как Лена?! Судья тогда не стал вникать в происходящее – не хотелось бередить собственные воспоминания о том, что эта Лена и ему отказала. Но теперь перед ним, почтенным судьей Рима, стоит тот самый живописец, из-за которого раньше такая уступчивая Лена стала такой несговорчивой. Вот он – миг расплаты!

«Все понятно, – кровожадно ухмыльнувшись, проговорил судья. – Взять его!» Но Караваджо не стал дожидаться, пока стража выполнит приказ судьи. Свалив ударами могучего кулака охранника у двери, он выскочил из зала суда.

Пришлось бежать из Рима. Не садиться же в тюрьму?! Пару лет назад он уже побывал там – сначала за дуэль, потом за сочинение нашумевших, но, увы, неугодных властям стихов. Хорошо, что спасли влиятельные друзья. Но больше он в тюрьму не пойдет!

Как бы не так! Едва маркиз Джустиниани уговорил нотариуса забрать свое заявление и возмутитель спокойствия вновь объявился в Риме, как тут же попал в новую заварушку. Стражник, которого отрядили следить за неблагонадежным художником, был найден с проломленной головой.

Караваджо попытался доказать свою невиновность, но ему не поверили, и он в третий раз оказался в знаменитой римской темнице Торре ди Нона. На него надели кандалы и пытали. Счастье, что обо всем прознали его приятели – уличные головорезы. Один из бандитов просто выкрал художника. Не зря все-таки Караваджо был учеником легендарного Луиджи.

Теперь он скрывался в гавани Рипетта на берегу Тибра. Здесь, в римском предместье, посреди воров и контрабандистов, он чувствовал себя вполне комфортно. 29 мая 1606 года Караваджо с приятелями играл в мяч против троих братьев Томассони. Все шестеро были пьяны. Художнику показалось, что противники жульничают. Все сцепились. В итоге Караваджо вспорол одному из противников – Ринуччо Томассони – живот. Как на грех, рядом проходили матросы. Они и задержали всех участников драки. Правда, Караваджо успел скрыться. Только это мало что дало. У живописца открылось отягчающее обстоятельство – оказывается, перед этим он занял у Ринуччо крупную сумму денег, к тому же еще и поссорился с ним, поскольку Ринуччо отбил у него очередную уличную красотку. Римский суд решил, что художник специально подстроил драку, чтобы, во-первых, отомстить за отнятую любовницу, а во-вторых, просто убить кредитора, дабы не возвращать крупный долг. Не слишком вникая в суть дела, суд констатировал, что живописца Меризи, прозванного Караваджо, следует скорее называть одним из тех нечестивцев (что имело в Риме крайне ругательное значение), которые перевоспитанию не поддаются. Потому суд за полчаса приговорил художника к смертной казни. А это значило, что любой, увидевший преступника, мог убить его прямо на месте.

Художник бежал в Неаполь – там не властвовали римские законы. Перво-наперво беглец отправился в гавань к неапольской братве. Та встретила его с восторгом. Потом нанес визит богачам. Те, желая утереть нос нелюбимому Риму, расщедрились на заказы. Но как-то под покровом темноты в дверях мастерской художника возник парнишка в лохмотьях. «Друзья из гавани предупреждают тебя: прибыли сыщики из Рима, – прошептал он. – Бросай все! Я проведу тебя к фелюге, которая отплывает на Мальту. Там папские слуги не достанут тебя!»