Текст книги "Кащенко. Записки не сумасшедшего"

Иду в «курительно-какательный салон». Там – блондинка из моей палаты, та самая, что давеча рассказывала про «падающих старух», не подозревая, что это современный Хармс… Все больше убеждаюсь, что она тут лучшая: острое чувство юмора, невероятная доброта, прикрытая матерком, удивительная стойкость. Ксения тоже на экспертизе, не знаю за что, знаю только, что тоже уголовка. Мать троих детей: пяти лет, трех и пятимесячного.

Курим, травим анекдоты. Кто-то перемывает кости одной больной, скажем, Тамаре Петровне. Тамара Петровна – бывшая гаишница, медсестрам отдает честь, порой что-то бормочет себе под нос, а порой бросит такое меткое и смешное замечание, что сразу сквозь мутные бледно-голубые глаза проступает личность, характер. По крайней мере, он был. Остался ли сейчас – непонятно.

Ксюха пересказывает рассказ гаишницы. К той, как выяснилось, приходила свекровь, чтобы повезти ее в ресторан… Тамара Петровна ждала, настроилась, а свекровь возьми да и заявись с бородой! Тамаре Петровне стало так стыдно: как же они в ресторан поедут на метро, раз свекровь с бородой? Срам-то какой! Куда ж в ресторан, если свекровь с бородой, как мужик, заявилась? Пришлось им в ресторан ехать на такси, а это такие деньги…

Все катаются со смеху… Грех, конечно, но ведь смешно, не удержаться. И вдруг я вспоминаю свой первый день:

– Девки, я только сюда поступила, хожу еще как чумная, ничего не соображаю, в первый день по отделению. Ко мне Тамара Петровна подходит и говорит: «Надо же, вылитый отец!» А я действительно на отца похожа, не на маму. Я ей обрадованно, на полном серьезе: «Вы моего папу знали?» – а она мне: «А то! На прошлой неделе вместе на кухне у вас пили. В двадцать втором доме». Я ей говорю: «Мой папа умер двадцать лет назад», а она: «Да ладно, не гони…» Потом ущипнула меня за задницу со словами: «Маленькие женщины такие сексуальные», – заканчиваю я рассказ под общий хохот.

– Ты, мля… с этой… С Галькой… Поосторожнее. Не говори при ней ничего лишнего. Ее специально подсадили. Я думаю, именно из-за тебя. Чтоб им докладывать, что ты делаешь, а главное, что говоришь, – втолковывает мне «Хармс». Я не думаю, что Гальку «специально подсадили», но что стучит – это очевидно. Причем, скорее всего, даже не ради какой-то цели. А так просто, чтобы чувствовать свою близость к власти. Наверное, это и есть самое верное и простое объяснение.

– Нет, специально, – настаивает «Хармс». – Тут просто так ничего не бывает.

Ну даже если и специально, какая разница? Или не специально, а у бабы просто словесный понос, то какая разница? Тоскливо…

В палате новенькая разговаривает по телефону, не замолкая, уже с обеда. Зачем-то объясняет, почему ей не удалось привезти с Даниловского рынка капустки квашеной и огурчиков солененьких. Просит кого-то привезти ей капустку, но тут же сообщает, что на следующий день пойдет на рынок еще раз и тогда уже непременно купит капустку… По палате разбросаны ее вещи: пальто, зимние сапоги, свитера. В шкафу – ее же чемодан. Вспоминаю воду, которую некуда ставить, и две свои футболки на полочке в углу.

Наговорившись, Галина отправляется с Ксюхой-Хармсом в туалет покурить. Приходит, садится за стол, берется за телефон, одновременно выясняя, чьи это на столе конфеты «Птичье молоко». Принадлежность конфет установить будет трудно, потому что Галина доедает уже предпоследнюю. Тут же снова поднимается, направляясь в туалет курить. Прихватывает меня, а я, в свою очередь, и «Хармса». В туалете мы с «Хармсом» выкуриваем по сигарете и тихонько линяем, пока Галина вяжется с разговорами к сидящей на корточках наркоте. Галина на наше исчезновение не реагирует, но в палату возвращается, к сожалению, быстро. Раздевается, по ходу дела рассказывая нам услышанное в ванно-курительном сортире, натягивает черную кружевную сорочку на бретельках, которые врезаются в ее упитанные, с хорошими жировыми отложениями, плечи, накидывает черное кимоно. Садится к столу, съедает несколько конфет. Сообщает, что без чая конфеты не в радость, и идет к сестрам за кипятком, спрашивая попутно, нет ли у меня кофе.

У меня есть кофе… Галина тормозит, сыплет в кружку кофе и отправляется в сестринскую. Получив кипяток, заруливает в палату за сигаретами и, прихватив в качестве слушателя проходящую мимо по коридору женщину из неизвестной палаты, снова отправляется на перекур. Возвращается, ложится в постель.

Через полчаса в палате храп. Как будто работает отбойный молоток. Духота.

Я лежу с закрытыми глазами, не выдерживаю, иду снова покурить, хотя курить уже невмоготу… Стою перед окном. Оно потемнело, оно не показывает мне мир, только манит чернотой стекла. Окну не спится, это видно… Как заснешь, когда вокруг толпятся наркоши с кружками чифиря по-кащенски и мелют, мелют языками. Окно радо мне, оно снова закрывает меня от людей вокруг, даря мне общение с темнотой за стеклом. Мы смотрим друг на друга и не представляем, как заснем, хотя спать обоим хочется давно.

Сестра наблюдает, как я шастаю по коридору. Я знаю, что это мне в минус. Возвращаюсь в палату. Лежу, думая, что за храп, куда менее надрывный, я двадцать пять лет тыкала родного мужа пальцем под ребра.

Касторка, шмон и булка с маком

После ночи под аккомпанемент отбойного молотка палата встала с трудом. Все разбитые, никто не заправляет коек, не хватается за ведро мыть линолеумный пол. Трое продолжают лежать под одеялами, несмотря на окрики о подъеме, еще двое отправились куда-то, не застелив постели. Ох, не к добру это…

Убираю постель, беру пластиковый пакетик с зубной щеткой, пастой, мылом и кремами и отправляюсь на долгую помывку в нашу душевую без дверей. Впервые мне хочется встать под струи воды, отмокнуть, отогреться, проснуться… Сколько дней я не мылась, дней пять? А почему, собственно? Да нет, чушь какая-то, я же мылась недавно. Точно помню, как отмывала поддон, на нем было… Бр-р-р-р. Странно. Еще странно, что я это забыла не просто так, а потому, что мыться не хотелось. Господи, что с моей головой? Что с ней? Я скоро тут с ума сойду!

Стою под душем, отмокаю, ощущаю, что это одно из немногих реальных удовольствий тут – стоять под теплыми струями воды, чувствуя, как отлетают от тебя запахи коридора, «сортирного салона», как пропадает ощущение липкой бельевой пыли на коже. Вообще-то, когда человека преследуют запахи, это тоже признак психического нездоровья. Бр-р-р… Я становлюсь противна сама себе. Мыться надо, а не думы бессмысленные по кругу гонять!

– С легким паром, – подобострастно приветствует меня в коридоре беззубая старушка Елизавета Борисовна. – Помылись?

Ей начхать, помылась я или нет, более того, она даже не ищет общения, она давно сама по себе. Кстати, зубную щетку и пасту для нее мне вчера передали-таки, но Елизавета Борисовна им не обрадовалась, сунула в карман халата, сказав «спасибо». Как мне показалось, с разочарованием: что ей щетка с пастой, лучше б сигарет… Сейчас у нее потребность сказать мне что-то приятное, чтобы потом иметь законное право снова клянчить сигареты.

Приятно ощущение свежевымытых волос. Сажусь на кровать, обстоятельно раскладываю свои постирушки, убираю в тумбочку пасту, кремы… Не хочется торопиться, хочется долго мазать кремом ноги, другим кремом – лицо, третьим – руки… Расчесываю волосы щеткой, стараясь просушить.

Вижу и слышу, как по коридору несется старшая медсестра на высоченных шпильках. Как цапля… Цок-цок-цок, цок-цок-цок. Кричит, проходя мимо двери нашей палаты: «А что у нас происходит? По всему отделению воняет касторкой!» Летит, цокая, дальше.

Палата наконец проснулась, барышни сидят на постелях, занятые кто чем. Постели убраны кое-как, а пол мы так и не помыли, но никто и не хватился. Ангел-Аля читает молитвенник с утра пораньше. Новенькая, Галина, снует взад-вперед то с кружкой, то с сигаретами, то зажав под мышкой телефон. Татьяна Владимировна углубилась в кроссворд – вчера мы смеялись над тем, что она пристрастилась в Кащенко к этой заразе. Все ждут завтрака, потому что надо же чего-то ждать.

Дежурная медсестра влетает в палату:

– Чем у вас воняет? Шестая палата, что тут происходит? По всему отделению запах касторки!

– Надо объясниться, – говорю я шепотом Татьяне Владимировне, – а то шмон устроят…

– А в чем дело? – спрашивает она меня.

Я знаю, в чем дело. Это мой запах касторки. Это крем для тела Jo Malone. Иду к медсестре.

– Вы что, духи пронесли?! – та понимает еще с порога кабинета, что запах идет от меня.

– Нет, это крем…

– Не может быть. Это духи! Несите сюда!

Приношу пластиковую баночку, в которую чин по чину из фирменного контейнера матового стекла с золотыми буковками переложен крем Jo Malone. На баночке прилепленная скотчем записка: «крем д/тела», не придерешься. Сестра недоверчиво открывает баночку, нюхает. Я винюсь: «Не знала, что в палате так остро будет чувствоваться запах, впредь буду мазаться в душевой и поменьше». Сестра разочарованно возвращает пластиковый контейнер, заметив на всякий случай, что от моего запаха у всего отделения уже болит голова. Хотя все же непонятно, откуда такой запах касторки… Может быть, у меня в тумбочке еще что-то запретное есть? Помимо этого «якобы крема»? Ей и хочется хоть как-то меня ущучить, и лень. Что она, сейчас все бросит и пойдет мою тумбочку шмонать? Борьба мотивов, сестра продолжает что-то бубнить.

Из коридора к нам переводят Лару, поступившую позавчера. Вчера весь день, бродя по коридору, я наблюдала, как Лара сидела, поджав под себя ноги, придерживая у ворота байковый халат. Она ничего не ела, ни с кем не разговаривала.

У Лары прелестная короткая стрижка, ровный загар на лице, пухлые, как у мулатки, губы и огромные темные глаза. От нее просто веет невинностью и кротостью. Она домохозяйка, у нее трое детей. Рассказывает, что жизнь проходит между кухней, стиральной машиной и пылесосом. В воскресенье упало давление до восьмидесяти, вызвали «скорую». Сделали укол, грубо, болезненно, врач «скорой» хамила. «Уйди, дура крашеная», – сказала кроткая Лара, когда, по ее словам, докторица второй раз мазнула ее распущенными волосами по лицу.

– Вашу жену надо в больницу, – заявила докторица, звоня куда-то.

– Наверное, – растерянно сказал Ларин муж.

– Я не могу в больницу, трое детей, оставить не на кого, – закричала Лара, но в квартиру уже входили два санитара. Связали, привезли в «Алексеевскую». Они с мужем по дороге еще не понимали, что везут в психушку. В приемной состригли ногти, надели куртку и боты, доставили в наше девятое отделение острых заболеваний. Лара просидела сутки на кровати в коридоре, не в силах говорить, есть или спать. Она могла только придерживать у ворота байковый халат. Сегодня, в шестой, она, наконец, заговорила.

– Это колоссальная индустрия, – вздыхает Татьяна Владимировна. – Тут такие деньги делаются.

Пока не понимаю смысла этой сентенции: при чем тут деньги… Я просто еще не знаю, что неделей позже Ларин муж «выкупит» ее за немалые деньги у нашей стервы-завотделением.

Вечером у нас происходит-таки шмон. Видимо, у старшей медсестры еще с утра, от моего касторочного запаха, руки чесались, но не доходили. Ведь кому-то надо поручить, а некогда.

– Если у кого в тумбочке найду еду, заставлю съесть у меня на глазах в течение получаса, – от дежурной медсестры исходит выразительный запах. В сестринской уже «приняли», пока у больных было телефонное время, а сейчас, в полдесятого, возник кураж нас погонять.

– Вообще-то нам с вами поговорить надо, – внезапно обращаются к медсестре кроткая Лара и «Хармс».

Дело в том, что полчаса назад Лара и Ксения обнаружили наркоманку (прозвище Оля Рваное Ухо, ту самую, у которой ухо висит узорчатой бахромой) на полу в сортире, та курила травку. В курительно-ванно-туалетной комнате все еще чувствуется характерный запах. С касторкой точно не спутать. С моим кремом – тоже. У второй больной – Юльки в костюме от «Шанель» – выпученные глаза и дико блестящие расширенные зрачки. Оля Рваное Ухо в пятницу выписывается.

Услыхав рассказ Лары и «Хармса», сестра делает стойку, как гончая. Интерес к шмону в нашей палате на время утрачен, вместе с двумя санитарками она бросается в четвертую. В коридоре – крики, брань. В четвертой поднимают больных с кроватей, переворачивают матрасы… Травку, конечно, не находят, но находят засунутый за отодранный кусок обоев маленький черный пластиковый контейнер, от которого идет запах марихуаны. У Оли Рваное Ухо в тумбочке находят засохшую булку с маком, полую в середине. Одинаково не представляю, как это может остаться без последствий и что можно, в сущности, с этим сделать? Родственники же, даже не друзья-наркоманы, а именно родственники сами проносят наркотики!

После четвертой палаты медперсонал на автомате переходит в третью и пятую одновременно. Действительно, раз был настрой на шмон, что ж останавливаться на полдороге. После пятой придут снова к нам.

– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – учит меня кроткая Лара. – В пакет сложите, а пакет в шкаф на плечики повесьте, сверху прикройте кофтой… Прикройте просто. Никогда не догадаются посмотреть, что под кофтой висит. Я от детей всегда так прячу.

– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрасами ничего не спрятано?

– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.

– Надеюсь, – снисходительная ухмылка. Прошмонав, скорее, для развлечения только шкафы и, действительно, не заметив пакета с тремя яблоками, медсестра, ухмыляясь, снова смотрит именно на меня. Это та самая, что со сладострастной злобой расталкивала меня, отнимая мобильник, а в ответ на просьбу дать валокордина глянула с торжествующим презрением – мол, если не спится, то всем на это совершенно наплевать, заруби на носу. А сейчас она выглядит почти славной. Зауважала меня почему-то, что ли? Не знаю, но она смотрит на меня почти приветливо, будто приглашая к некой игре. Почему-то мне кажется, что ей смешно было утром, когда старшая медсестра с воплями про касторку цокала по коридору каблуками. Она явно ждет, что я оценю ситуацию, это точно. Я уже включилась в игру, хоть пока еще не знаю, в какую именно.

– Эт-та что такое? Что это, я вас спрашиваю? – обращается медсестра ко всей палате, глядя при этом только на меня. В руке – зимний сапог ангела-Али – той разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями, на прогулку Аля надевает длинные, до колена сапоги «Гермес». Аля, почитающая Бога и врачей, тут – образец для подражания, ее всем, всегда и во всем ставят в пример. Медсестра медленно, демонстративно засовывает руку в Алин зимний сапог, и это уже само по себе безумно смешно. Из сапога «Гермес» она так же медленно, с видом фокусника вытаскивает пачку галет и смотрит на меня. Я ржу.

– Клянусь мамой, не мое. Вы не подумайте, это не я Алечке подкинула, это правда не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл, – с ходу подыгрываю я медсестре.

– Наверное… Сдайте в столовую, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, беззлобно рявкает медсестра.

Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты. Торты, видимо, тоже приносят родственники, не только марихуанку же в булках им таскать. Измотанные адовым огнем трудового дня и размякшие от славно проведенного вечера медсестры дают кипяточку нам с Ксюхой-Хармсом. Мы завариваем кофе прямо в кружках. Идем в ванно-туалетную курилку.

– Как вы тут, однако, устроились. Кофе, сигареты… Прям курорт, – заглядывает к нам минут через пятнадцать медсестра, а в курилку на наш гогот постепенно подтягиваются больные из других палат и, конечно, попрошайки. Я смеюсь от души.

– Вы чё, Лен? – спрашивает «Хармс». Она отвергла предложение перейти на «ты», сказав: «Нет, с такими людьми я на “ты” не могу, я свое место знаю».

– Да так, – отвечаю. В голову пришла фраза из собственного романа: «…в Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатили две женщины-министра, приехал президент одной маленькой страны….» Курорт, одним словом.

Не свободный, впрочем, от социальной неприязни. На меня в упор смотрит молодая женщина – та самая, что в первый день выпросила у меня первую сигарету и аккуратно вернула на следующее утро. Губы у нее по-прежнему изъедены язвами и покрыты корками. Она реально «переклинена», лицо мрачное, от нее исходят волны злобы на весь мир. В отделении ее называют Леониха, она из самой страшной, второй надзорной палаты.

Ей не дает покоя, что по телефону мне приходится нередко говорить на английском или немецком, а главное – что по утрам я делаю йогу. При встречах в коридоре она уже несколько дней все норовила боднуть меня бедром, произнося загадочное слово «шитцен»… Сейчас она в очередной раз входит в туалетно-ванную курилку, злобно глядя мне в глаза. Я не отвожу глаз, но смотрю сквозь нее. Леониха подходит к окну, толкает меня бедром, усаживается по-тюремному на корточки спиной к батарее и начинает задираться.

– Ты унитазы в общественных сортирах мыла когда-нибудь?

– Мыла, представь себе, – отвечаю, вспоминая нашу студенческую «картошку».

– Давно небось?

– Ох, давно.

– Вот то-то. Это тебе не на коврике кувыркаться. Чё выделываешься? Может, тебе опять сортиры помыть надо?

Я отворачиваюсь к окну. «Хармс» рявкает на Леониху, та матерится в ответ. Уходит… Через пару минут возвращается. Пересекает «ванно-курительный салон» маршевым шагом, глядя на меня в упор, подходит ко мне вплотную, задирает халат и стягивает черные трусы до колен, выставив мне под нос свое хозяйство. Я затягиваюсь, отхлебываю кофе, хотя меня уже мутит. «Переклиненная» бросает трусы в раковину, с минуту мочит их в воде, потом поворачивается ко мне спиной, снова задирает халат, отклячив голый зад, и натягивает на него мокрые трусы. «Поняла?» – бросает мне.

– Сигаретку дать? – спрашиваю я.

– Пошла ты нах…

– Лен, не обращайте внимания, – произносит «Хармс», хотя я и не обращаю. Но «Хармсу» так хочется меня защитить. Ей кажется, что меня, человека совсем, по ее понятиям, из другого мира, все происходящее крайне травмирует. Милая Ксюха!

Мы с «Хармсом» возвращаемся в палату. Сегодня у нас не отбойный молоток-компрессор, сегодня в репертуаре храп а-ля клизма. «Пс-с-сы-ы-ы-ы – пр-прл-прл-кюсс-с-сь».

– Это невыносимо, – шепчет кроткая Лара. Последнее, что я слышу перед погружением в сон. Пс-с-сы-ы-ы-ы – пр-прл-прл-кюсс-с-сь… Это невыносимо.

«Бабушка, дай Леночке пончик!»

Утром ведут на энцефалограмму. Выхожу из корпуса и поражаюсь: оказывается, пришла-таки весна. Мокрая, теплая, милая весенняя хмарь, влажный воздух – чистый и какой-то не московский. Снег сморщился в маленькие угольки от осевшего мазута, а из-под него пробивается еле слышный запах земли… Иду медленно. Несмотря на окрики, стараюсь продлить удовольствие. Курорт так курорт. Почему мне нельзя гулять, как другим, – этим вопросом я не задаюсь, но, только выйдя на улицу, понимаю, как скукожились за полторы недели легкие, как пересохла кожа на лице… Привыкла к духоте, к пыли и запахам отделения.

Ведет нас, как обычно, медсестра. Опять та самая, которая настучала, что я якобы фотографирую на «Блэкберри». Снова поучает группу бредущих рядом:

– Нельзя говорить, что они психи, это большой грех. Это больные люди, и кто заболеет, знать никому не дано. Это и с вами может произойти, и со мной… С любым может произойти, ох… С любым, девочки. Их жалеть надо.

«Одна и та же мысль, и даже теми же словами. Снова и снова. Натуральный Иудушка Головлев, могла бы сразу догадаться» – жаль, что способность адекватно оценивать обстоятельства и людей восстанавливается только на второй неделе. Случись это раньше, может, и мой телефон был бы при мне. Хотя вряд ли: меню провокаций в отделении слишком обширно. Кроме дежурных блюд нередки и креативные новинки. Все это, как сказано, часть методики обследования.

Теперь я вижу ясно эту бабу, ее дурацкие ярко-красные брюки и кирпичного цвета куртку, толстый слой макияжа на состарившемся до срока лице… Она вся полна ханжеского праха, который год за годом, слой за слоем покрывал ее чувства, разум, душу. Наверняка отравил печень, почки, поэтому у нее желто-серый цвет лица. Сидя с нами на лавочке, она не умолкает ни на секунду. Обсуждает с «зеленой Шанелью», как болят почки, как у ее мужа болела поясница и как вовремя врачи обнаружили межпозвоночные грыжи… Она ведь водит группы больных каждый день, каждый! Больные меняются, ее с ними ничего не связывает, но она говорит, рассказывает о себе, о своих болезнях. Поучает их, как жить, как относиться к окружающей реальности, делится с ними. Чем делится? Загадка.

Идем назад, в наш пятый корпус. Идем не первый раз, но только сегодня я рассматриваю здание. Мы приближаемся к нему по дорожке, а оно стоит такое приземистое, всего четыре этажа, и жутко длинное. Самое унылое из всех зданий больницы. Вижу огромное зарешеченное окно, это, стало быть, наша курительно-туалетная ванная. Это мое окно! Окно смотрит на меня темным, теплым взглядом, кажется, чуть укоризненно, но видно, что ему сегодня хорошо. Оно не выворачивается наизнанку, не рвется из себя, как давеча, оно созерцает мир, мурлыча что-то себе под нос… Что-то совсем не слышное, заглушенное рокотом кондиционера, облепленного лохмотьями пыли. Но с улицы-то ясно слышно, как оно бормочет. А может, у него всегда такой теплый взгляд, когда оно смотрит на улицу? Может, его наизнанку выворачивает только, когда оно туда, внутрь, смотрит?

Куда и как выворачивается окно, вопрос совершенно досужий, потому что надо срочно снять боты и эту мерзкую куртку и немедленно узнать, отчего это из нашей шестой палаты несется такой визг. Вхожу, действительно визг. Татьяна Владимировна приподняла матрас, а там – гнездо тараканов: отложенные яички, копошащиеся насекомые, десятка два, не меньше.

Почему-то тараканы оставляют меня равнодушной. Я не очень понимаю, почему от вида тараканов надо визжать, омерзительно, конечно, но визжать-то с чего? Кто из нас тараканов не видал? Наверное, надо просто использовать законный повод громко выразить свои эмоции, ведь столько их накопилось в этой юдоли скорби. А тараканы – законный повод. Опять же занятие хоть какое-то.

Палата занята тараканами, а я – розыском своего пропавшего махровенького полотенца невеликого размера. Мое, отдайте! Убеждена, что сперли, хотя барышни в палате говорят, чтобы лучше искала. Что искать полотенце, это же не сим-карта? Я и так уже все перевернула!

– У меня полотенце, похоже, сперли, – говорю я санитарке, мимоходом сталкиваясь с ней в коридоре. Сегодня дежурит та, славная, Лидия Васильевна по прозвищу Бегемотик.

– Это, что ль? У Леонихи под подушкой вчера нашла.

Вечером узнаю, что «переклиненную» Леониху отправили с концами в интернат, в Белые Столбы. Это навечно, из Белых Столбов не возвращаются. Муж отказался забирать ее домой. Что тут скажешь…

Это, конечно, нелегко – жить с Леонихой. Бесспорно. Пытаюсь представить себе, какой у нее муж, и не могу. Леониха! Мне теперь стыдно, что я даже не знала ее имени, или все же знала? Таня, кажется. Сложно сказать, сколько лет ей было, но не много, до сорока точно. А может, и до тридцати. Леониха, то есть Таня, была не только безумна, но и некрасива. И дело не в потрескавшихся, изъеденных губах, покрытых язвами и корками, она просто некрасива. И вряд ли когда-то была красива, даже еще когда не спилась. Но они с мужем, наверное, любили друг друга, по крайней мере какое-то время, или чувствовали что-то, что считали любовью. Представить это трудно, и я воображаю совсем другой расклад.

Муж – преуспевающий, интеллектуальный дядька, жена – некогда красавица, а алкоголичкой стала лишь годам, скажем, к пятидесяти. Он все понимает, у него есть перед ней чувство долга, которого у реального мужа Леонихи нет и быть не может, конечно. Не только потому, что он отдал ее в Белые Столбы. Ясно же, что все испоганилось и стало невыносимым гораздо раньше. А этот воображаемый мужик по-своему любит жену, а та безумна, и лучше не будет, будет только хуже. Его жизнь заполнена безысходностью, вполне понятной. И тут… Я принимаюсь придумывать, что тут может произойти, чем может смениться безысходность, беспросветность жизни воображаемого мужа и что случится потом.

С утра – снова прогулка, теперь к гинекологу. Накануне была совсем весна, влажная и полная запахов, а сегодня подморозило. Бредущая в голове группы «зеленая Шанель» тут же закуривает, и хотя я иду метров на десять позади ее, запах сигареты впервые в жизни раздражает, портит удовольствие от свежего воздуха.

После обеда продолжаются дебаты, морить ли в палате тараканов и если да, то как именно. Поговорив и сказав «морить обязательно», медсестра исчезает.

Начинается обход – с «удвоенной силой», с предварительным шмоном и приказом всем стоять и заправить постели. В отделение пришел то ли главврач, то ли его первый зам.

Сижу на кровати поверх одеяла, на коленях ноутбук. Прямо передо мной – стеклянная дверь, за которой нервно бегает завотделением. Туда-сюда, туда-сюда… Бежит сначала одна направо, потом на пару со старшей медсестрой налево, потом снова одна… Полы ее халата развеваются. Наконец – теперь уже чинно, не спеша, – она идет бок о бок с высоким шкафообразным мужчиной. Тот останавливается перед нашей дверью, произносит: «Палата номер шесть, забавно…»

Открывает дверь, оглядывает десять совершенно вменяемых женщин. Разве что половина в депрессии. Так у нас половина общества в депрессии. Взгляд мужчины задерживается на белых брюках-капри Татьяны Владимировны, потом на моем ноуте… «Забавно», – повторяет он. Вместе с завотделением он идет дальше по коридору, видимо, поглазеть на надзорные палаты. Девчонки из нашей, шестой, принимаются судить да рядить, какую ряху отъел себе то-ли-главный-то-ли-зам, зачем приходил, почему пялился, как будто в первый раз увидел это отделение… О чем только не начнешь судачить от скуки. Я снова утыкаюсь в ноут – кажется, пошлó, кажется, нащупываю, чтó могло бы прийти на смену безысходности жизни героя моего рассказа с женой-алкоголичкой и ее изуродованной психикой. В его жизни должна возникнуть какая-то полоска света. Или то, что он примет за свет…

«Обход» закончился, в отделении все стихло, обитатели снова выползают из палат. Начинается предвечернее гулянье по бродвею – нашему коридору длиной метров семьдесят. Мне тоже пора размяться.

Ко мне подходит гаишница, Тамара Петровна. Та, у которой свекровь с бородой… «Разреши, я тебя угощу», – Тамара Петровна протягивает мне мандарин.

– Ой, спасибо вам, но у меня столько фруктов!

– Нет, возьми. Спасибо тебе за поддержку, – я не понимаю, за какую. – Возьми, возьми, не отказывай мне. Какие у тебя зубки красивые… А глаза! Такие большие, и в них печали много. Ты держись…

Гаишница говорит уже совсем внятно и даже забыла, что еще неделю назад пила с моим покойным папой водку у нас на кухне.

– Да я что… Я выдержу, я сильная. Это вы держитесь, – отвечаю я гаишнице, а та обнимает меня и целует в обе щеки. Сопливо, а тут кажется трогательным. Это что? Тюремный синдром?

– Тамара Петровна, – я срочно меняю тему и градус, – а как свекровь-то? Не приходила больше? Бороду-то она сбрила или что?

– Приходили, приходили в субботу. И муж, и свекровь, – моя реплика гаишницу не задевает, она смеется. Говорю же – адекватная тетка, с хорошим чувством юмора. – Приходили. Оба пьяные в стельку. Их пускать не хотели, но потом пустили. В субботу были, нанесли мне всего. Ты возьми мандаринчик-то, возьми, скушай…

Вечером – часы посещения. Я застолбила два стула в уголке, сижу, стерегу, поджидаю адвоката. Не того, который сознательно довел до исступления нашу завотделением и который меня предал, как выясняется, уже с полгода назад, а второго, нормального, точнее – просто замечательного. Нам надо поговорить, а главное – посмотреть бумаги… Адвокат запаздывает.

Зал посещений постепенно заполняется людьми. Беззубую восемнадцатилетнюю девчонку-дауна пришла навестить бабушка. Обе приземистые, тучные, страшно похожие друг на друга. Еле поместились в кресла, и тут же обе принялись есть. Бабушка все достает из сумки провизию, раскладывает на стуле.

– Бабушка, а Леночке? Дай Леночке пончик, – полувнятно произносит девушка, кивая на меня. Вообще-то мы с ней ни разу не общались, девушка конкретно асоциальна и практически не в силах выражать свои мысли… Да их и нет, похоже. Почему ей вдруг захотелось дать мне пончик?

– Леночка, возьми пончик, – просит бабушка, я отказываюсь, она настаивает: не стесняйся, мол… А у меня язык не поворачивается сказать, что не ем я пончики.

Бабушка с внучкой – одно лицо, одинаковые животы, ноги. Сидят одинаково. Бабушка бубнит что-то о вреде курения, внучка кивает, соглашается: «Да, бабушка, да, я знаю… курить вредно, я брошу…» У девушки двойной подбородок и отвислая нижняя губа, зубы отсутствуют совсем. Она курит в курительно-туалетной ванной постоянно, докуривает чинарики, даже выковыривает бычки из мисок, стоящих вместо пепельниц. Вообще-то я о ней уже рассказывала. Зовут ее Анечка. Да, именно так ее и зовут. Гонят, потому что она приставала, шугают за попрошайничество сигарет, но при этом – «Анечка»…

– Да, бабушка, курить вредно, я брошу… Когда выйду, – шамкает Анечка беззубым ртом, а бабушка все зудит и зудит. Но видно, что ни той ни другой это не мешает, они радуются обществу друг друга, они обе с аппетитом едят. Я вспоминаю, что неделю назад бабушка в неприемный день приходила постоять под окном нашей курительно-туалетного зарешеченного салона. Ей так тоскливо без внучки. А та кричала: «Бабушка, бабушка милая» – и плакала, рыдала в голос, дергала решетки окна, а девчонки ее утешали. Пронзительная мысль: умрет бабушка, умрет и девчонка. Кроме бабушки, она никому не нужна. Родители тут, ясное дело, близко не стояли… Растила ее бабушка. Уж как вырастила.

Вечером – еще один персонаж, которого я раньше не замечала, – тишайшая старушка Раиса Павловна. Хотя, может, она и не старушка вовсе, тут все выглядят старушками… Попросив и получив от меня пару сигарет, она тоже повторяет, чтобы я «держалась», заверяя, что уж у меня-то «все будет хорошо».

У меня точно будет все хорошо. Подумаешь, психушка! Выйду скоро, уже почти полсрока прошло. Выйду, мне вскорости обвинительное заключение предъявят… Мы с адвокатом – с тем, который приходил сегодня, – к этому готовимся, работаем. У меня все хорошо, просто не надо ничего ни с кем обсуждать, даже когда хочется. Обсуждают тут просто от безделья в замкнутом пространстве, от дефицита нормальных эмоций. Так медсестра, полная ханжеского праха, каждое утро чешет языком с больными, совершенно чужими ей людьми. Мне ничего не нужно рассказывать о себе, зачем? Тут никто никому не интересен, симпатии и привязанности чисто ситуационные. К тому же нельзя забывать о своей предельной уязвимости, пока я во власти этих стерв, этого ханжеского праха.